Рассказ о необыкновенных событиях, произошедших с Рабиновичем, а также о том, что этим событиям предшествовало, и что за ними последовало.

К двадцати годам у Кости Рабиновича была профессия слесаря-сантехника, внешность античного бога и речь, обильно приправленная залихватскими словечками и оборотами - он мог дать фору любому болтуну с Молдаванки, хотя сам в Одессе никогда не был.

Выдающаяся внешность в некотором смысле определила его судьбу, но альфонсил он по-мелкому. По-настоящему богатая женщина ему не попалась, и он честно “трудился” за медный грош. Все официанты в “Фонтане” знали, что Рабинович за себя не платит. Чтобы самолюбие не мучило, по мужской части  он самоутверждался в выпивке и веселье - и в этом-то ему равных почти не было: в любой-то он компании душа, всякому пеньку кореш. Когда он на следующее после праздника утро рассказывал то том, что происходило намедни, послушать его собиралась толпа.

На мели в смысле денег ему редко приходилось оставаться, потому что он любил женщин, и, что еще важнее, они отвечали ему щедрой взаимностью, так что ни в щегольском наряде, ни в выпивке ему никогда недостатка не было.

Такое странное свойство Костиной натуры всегда натыкаться по случаю на какой-нибудь кредит вызывало удивление даже у него самого. Будто бы какая-то потусторонняя сила подавала ему на блюдечке все удовольствия - только свистни.

Надо признать, что у него было на что посмотреть. Хорош был от головы до пят - глаз не отвести - и за словом острым в карман не лез. Умничать не любил, но интеллект уважал. Которая дамочка из шибко образованных - той скидка: “Откуда у них, у образованных, деньги-то!” Этими неоспоримыми достоинствами он заслужил повсеместную любовь и уважение. Женщины не жалели эпитетов  из своих часто скудных словарных запасов, хвастая  перед подругами знакомством с Костей. “Качество и доступность,” - так закончила его словесный портрет Мишель (вообще-то по паспорту она была Марией, но предпочитала зваться на французский манер). Эффект был достигнут. Слезы, струйками стекавшие с носа Лолиты прямо в пепельницу, подсохли, она глубоко вздохнула и выдала резолюцию: “Давай, зови”. “Вот и славно, - подумалось Маше-Мишели. - Рабинович с утра жаловался на пустой карман - будет ему, так сказать, материальная опора. А Лолите развеяться надо - слыхано ль, мужа в психушку сдать. Жалко девку, подруга все-таки”. Он тут же набрала номер и надиктовала Косте адрес. Он к этому времени уже скучал и как раз ждал какого-нибудь приглашения. Поэтому собрался очень быстро - через полчаса он уже звонил в дверь Лолиты, настроение поднималось как тесто на дрожжах.  Открыла ему Машель уже в туфлях и с сумочкой. Он туда - она оттуда. В дверях он с виртуозностью  шпиона незаметно для постороннего глаза легонько прижался к Машиному бедру в знак благодарности. Впрочем, «посторонний глаз» почти ничего не видел от недавних слез, и в то время как Мишель с чувством глубоко удовлетворения от свежесделанной подлости покидала новоиспеченную парочку, они, эта парочка, с любопытством оценивали друг друга. Через полчаса они уже сидели в “Фонтане”, где, выпив портвейну изрядно, Лолита и поведала Рабиновичу о своем семейном горе. О том, как вышла замуж по любви, о том, как муж искал смысл жизни, и какие от этого его поиска образовались последствия.

- У него это не сразу проявляться стало, - она уже заметно нервничала. – Сначала он стал поздно приходить по вечерам и подозрительно часто прощенья просил. Я даже стала подозревать, что завел себе женщину. Все время в себе. В ответ на вопросы все рассказывает про Бога и про Христа. Я только и слышала от него: “Иисус – Господь”.  Сидит, сидит, и вдруг уйдет куда-то, и нет его по часу, а то и больше.  Я вышла раз за ним в полисадник, а он там ходит туда-сюда и что-то бормочет. Я его зову, а он только смеется в ответ. И с тех пор вот так и смеется. А я вот - плачу. Чем дальше, чем горше».

Как бы в доказательство истинности своих слов она и вправду зарыдала, чем повергла бывалого парня Рабиновича в полное отчаяние. Все лучшие чувства восстали из глубины его души и сострадание, ведомое всякому смертному, захлестнуло волной. С этого и началась их крепкая дружба, а чем закончилась - дальше видно будет.

Костик старался из всех сил и опекал вторую половину заточенного в психушку. Такое благородство собственной души радовало его больше, чем он  и сам ожидал. Лолита, которую на самом деле звали Верой, оказалась девушкой веселой, легкой на подъем и, как выяснилось после того, как она перестала непрестанно рыдать, даже очень симпатичной. От судьбы, постигшей ее мужа, мурашки по спине бежали. В этом с ней бы всякий согласился, и Костик тоже. Накрепко объединенные ненавистью к ставшему общим врагу - Вериному мужу - они лихо пропивали и проедали его деньги (а их было не мало), благо в психушке они ему были без надобности. Вскоре, впрочем, ужасный призрак неизвестной болезни стал покидать их, и нить, связующая парочку, стала уже слабеть, когда один случай вдруг связал их с новой силой. Костин школьный приятель, который давно оставил городок ради насыщенного запахом выхлопных газов и легких денег воздуха Москвы, вдруг явился к нему домой просить прощения за свой былой антисемитизм. Косте, правду сказать, частенько приходилось страдать в школе за происхождение и фамилию, но он был человек незлопамятный и давно смирился с этим нюансом. Ему, однако ж, по сердцу пришлось, как товарищ пел про общенародное покаяние за еврейские погромы, об избранности евреев, и о том, что получается, что злая сила - та против них, а добрая так очень даже за. Все было бы хорошо, пока новоявленный друг Сиона вдруг не произнес эти роковые слова, о которых у Кости в жилах похолодело: “Иисус - Господь,” - говорит, а у самого блеск такой в глазах нездоровый.  И еще говорит, Иисус -  за евреев, и давай его, Костика, в свою веру обращать. Но Рабинович - кремень, слыхал про то, как христиане евреев убивали, знал, что ответить. Но много времени тратить на него не стал: “Некогда мне тут с тобой базарить за твоего Иисуса”.  Грубо так сказал, но товарищ вроде как и не обиделся. Уходя, книжку оставил, почитать не досуге. Книжечку ту Костя бросил на полку и бегом к Лолите, поделиться новостью. С это момента их отношения заметно подогрелись. Так они и жили в полном взаимопонимании, пока Костик ни встретил свою будущую жену и ни влюбился беззаветно и надолго, аж до самой свадьбы и даже чуть позже.

Но все же любовь своей дивной силой не надолго осенила жизнь Рабиновича, и вскоре он затосковал. Заныло сердце его по разгульной жизни за чужой счет. Он стал практиковать ночные отлучки, приходил под утро пьяный и говорил, что провел ночь в милиции, что иногда даже бывало правдой. Жена его была не святая, человек как человек, пилила и занудствовала в лучших традициях. Душа Костика, понятно, болела и рвалась на волю. Сильно ощущал он потребность в понимающем человеке. “Счастье, - цитировал он советскую классику, - это когда тебя понимают”. Лучше всех его понимали женщины, и среди них Лолита был самая понимающая. Вот и решил он навестить старую подругу в надежде на то, что из уважения к ее большому горю печаль его собственной души угаснет. Как подумаешь, как у других все плохо, даже как-то жить легче становится.

Созваниваться прежде визита не стал - пусть будет сюрприз. Сюрприз получился, только вовсе не такой как, он ожидал. Что-то в ее виде, когда она открыла дверь, сразу Костика насторожило. Отсутствие традиционной тоски в глазах больно резануло по его мужскому самолюбию.  А новая спокойная грация в движения возбудила в этом слесаре просто классовую ненависть. “Вспомнила, что из хорошей семьи, мне не чета, сейчас прогонит. Хорошо хоть, что я без цветов явился, а то совсем как дурак был бы”. Но Вера не только не прогнала его, но даже пригласила войти и отпить чайку. Убедившись, что они дома одни, Рабинович расслабился и излил душу, даже не выпив предварительно из принесенной бутылки.

- Каждому человеку нужно, чтобы его понимали, - резюмировал Костик. - А кто меня поймет?

А дальше – сядьте, если стоите. Она возьми вдруг и брякни:

- Господь всегда поймет.

- Чего? - ошалел Костик.

- Иисус поймет.

Костик, даром что с похмелья был, все понял очень быстро. Все симптомы, признаки и проявления – все сложилось в одну картину,  и понимание вспыхнуло в него в голове. “Ты прикинь, а это заразно! Я лучше пойду, пожалуй,” - сказал он, устроившись поудобнее в кресле и закуривая сигарету. Пока он “уходил”, Вера рассказала ему о том, как все это получилось, и как она теперь, видите ли, счастлива. Костика так зацепило, что он чуть не лопнул со злобы: его лишили друга, да какое они имеют право! Почему она опять досталась ему, этому... рогоносцу?” Ему почему-то сразу виделся за всем этим происшествием непременно целый заговор таинственного общества. Смириться с тем, что Вера просто вернулась к своему мужу, Костик никак не мог. В разгар беседы пришел сам рогоносец, впрочем, бывший рогоносец, если рогоносец,  вообще может быть бывшим. “Нет уж, это звание дается пожизненно,” -  думал Рабинович, пожимая протянутую руку. “Еще руку мне дает, как будто не знает”. Раздражение его дошло до такого предела, что, уходя, он совершенно искренне сказал им: “Меня с вас тошнит”. Он выпил свою бутылку уже в подъезде, и его, действительно, стошнило.

Как же погано было у Рабиновича на душе в этот миг. Да с чего бы это вдруг? Уж не в первый же раз ему дали отставку! Но так противно ему еще никогда не было. А это рукопожатие показалось ему уж совсем каким-то извращением.  “Не иначе, как все это сумасшествие», - думал он по дороге в “Фонтан”.

На описании этого места необходимо остановиться. В каждом провинциальном городе обязательно был и есть такой уголок, в котором люди, проживающие неподалеку, удовлетворяют свой инстинкт общинности. Да-да, они создают там именно общину, со своими ритуалами и традициями, с членством и разветвленной сетью сложных отношений, дружб и конфликтов. Таковая в этом городке была в “Фонтане”. Раньше там была простая пивная, а до этого - детское кафе “Елочка”, но потом один деятель устроил там недурное кафе. Появилось даже что-то вроде интерьера, по местным меркам почти шикарного: все из дерева, и по стенам развешены головы диких зверей, а там, где сначала была перекосившаяся карусель, хозяин соорудил настоящий фонтан, который и дал название всему заведению. Там подавали и вкусные закуски, и горячее, ну и напитки без числа. Посвященные члены “клуба” проводили там иной раз целый день, по крайней мере, вечер. Здесь сплетничали, выясняли отношения, знакомились, решали деловые проблемы, поливали друг друга грязью и заочно, и лично, “в глаза”. Обстановка там была мерзейшая, но все же это было место общения, вроде салуна из ковбойских фильмов, и поговорить там всегда было с кем.

Сегодня там было мирно и тихо, и никаких осложнений не намечалось. “Фонтан” принял Костика как родного. Он напился и наелся вволю, да и платить ему опять не пришлось. Он даже умудрился выйти оттуда с внушительной суммой в кармане. Везенье не оставляло нашего героя, и жизнь на пару минут опять показалась ему легкой и забавной.

Новость о Верином обращении вызвала шок у всей компании. Теперь ее все любили, чего, надо сказать, раньше никак нельзя было констатировать. Как-то сразу забылось всеми, как она задирала нос перед ними, забывая, что она своей никогда не была, и как ей частенько давали понять, что ей здесь рады только в купе с Рабиновичем. Сердобольные провинциальные души прошибло ужасом от перемены, произошедшей с человеком, которого они своими глазами видели, и сильное желание спасти заблудшую  в глубинах иноземного мудрствования овцу переполнило их пасторские души. Идеологическая борьба была для них делом знакомым: все читали про Ленина и тайные кружки. Было решено произвести разъяснительную работу. Кто был слаб по части языка, обещал помочь деньгами. Кандидатуру для “обработки” искать долго не пришлось. Там был один человек, сочетавший в себе все подходящие качества: дар красноречия и ангельскую внешность: “Нешто какая девка через него не вразумиться!” Таким образом, Костя вышел в тот вечер из “Фонтана” чрезвычайным послом спасательной организации и держателем фонда.

На жену его рассказ о страшных событиях действия не возымел, она только огорченно вздохнула и отправилась спать в гостиную, оставив его в супружеской спальне в одиночестве.

Ночью к Рабиновичу приходил бес. У него был стакан с холодной водой, и он проделывал жестокий трюк, доводивший мучимого жаждой Костю до исступления. Ему снилось, что бес вливает воду ему в рот, но, очнувшись, несчастный обнаруживал, что ни капли влаги у него в глотке не было. Рабинович снова закрывал глаза, и вода из стакана опять лилась ему в рот.  Он глотал ее и наслаждался, но, проснувшись, тут же убеждался в том, что это обман. Бес злорадствовал, делал непристойные жесты и опять принимался за трюк со стаканом.  Наконец,  он злобно хихикнул, разбил стакан о голову Рабиновича и испарился.

Тут Костик окончательно проснулся. Голова разламывалась. Организм настоятельно требовал жидкости. Рабинович боязливо оглянулся, и, убедившись, что вокруг никого, осторожно вытащил ногу из-под одеяла. Когда с ногой его ничего страшного вроде бы не случилось, он осмелился встать. Даже малейшее движение отдавалось болью во всем теле, и дорога на кухню показалась ему путешествием по этапу. Хуже всего было то, что он вдруг осознал, что ему ничего не хочется: ни спать, ни не спать, ни пить, ни не пить. Ему даже не хотелось, чтобы прошла боль в его теле. Словом, ему было плохо, как никогда. Он лежал один в постели и думал о том, что он вот тут лежит и не может думать ни о чем. Кошмар частично рассеялся с наступлением утра, но способность бездумно радоваться жизни в полном объеме Рабинович потерял навсегда. С каждым днем он становился злее, раздражительнее. Утешала только мысль о том, что теперь, он, Костя, познал ту тяжесть  бытия, бремя которых великие умы несли на себе всю жизнь. Об этой тяжести рассказала ему одна дама, которая на некоторое время скрасила его одиночество и возродила в нем жизнь. Он познакомился с ней самым банальным образом: починил кран дома у ее институтской подруги и ее престарелой матери. Он пришел туда как раз в то время, когда Варвара Петровна приехала из Москвы, где она жила со своим скоропостижно разбогатевшим в самое недавнее время мужем, чтобы навестить эту самую подругу. Муж ее еще не научился жить на широкую ногу, чего никак нельзя было сказать о ней - она выросла в очень обеспеченной семье, и брак ее считался постыдным мезальянсом. Родители смотрели на ее роман с загорелым и стройным подводником как на временное увлечение, а она вдруг возьми и выскочи замуж за него. Что поделать - любовь! Их социальная разница стала заметна довольно скоро, но подводник сдаваться не хотел. Он поднатужился, закончил строительный институт и несколько лет разрывался между работой, которую он терпеть не мог, и женой и подводным плаванием, которых он почти в равной степени обожал. С установлением капитализма в России его усилия, наконец, увенчались успехом -  он стал заниматься подводным строительством, и этот бизнес стал приносить такие деньги, о возможности обладания которыми не только он сам, но и родители Варвары даже мечтать не могли. Он купил пятикомнатную квартиру с окнами на Некрасовскую библиотеку, в соседнем доме со скромной двушкой, в которой проживали Варины родители, и завалил жену деньгами. Варвара Петровна находила все это очень забавным, но она была женщина современная, широкообразованная и умела брать от жизни все. Когда она увидела Рабиновича, у нее аж дух  захватило. Он явился ей в рваных джинсах и замызганной футболке с фрагментом вонючей трубы в руках. Но эта эстетка сразу разглядела, какое стройное тело облегает ничего не стоящее тряпье. Больше всего ее поразило лицо: такой нос мог бы вылепить только самый искусный скульптор, а глазам совершенной миндалевидной формы с влажными веками  могла бы позавидовать даже самая высокочтимая римская статуя. И каким образом обыкновенная человеческая скула может создавать такую грациозную линию, которая формировала лик Рабиновича? Варвара Петровна и сама-то была похожа на Катрин де Нев, поэтому смазливой внешностью ее трудно было удивить. Но тут не выдержала и она. Отсутствие у Кости хамоватой грубости, свойственной всем представителям племени сантехников,  окончательно сразило ее, и она поспешила завладеть им. А завладев, побыстрее увезти его куда-нибудь, чтобы окончательно утвердиться в своих отношениях с ним. Таким образом, ее поездка к  подруге сильно затянулась: Варвара возила Костю заграницу и на острова.

Она, кстати, тоже пробудила в Рабиновиче живой интерес: в его глазах Варвара Петровна была чем-то вроде заморской Птицы-Феникс. Она посвятила Костю в такую жизнь, которая была ему доселе неизвестна. Кроме прочего, он узнал что:

- во-первых, виноградных улиток можно есть, и лакомство это известно человечеству с очень древних времен; Косте они очень даже нравились;

- во-вторых, что вино в ресторане надо сначала пробовать, а лучше - понюхать пробку, и только потом, сверившись по карте вин, был ли в том году и той провинции хороший урожай, позволить официанту разливать вино по бокалам;

- в третьих, что дыню можно есть с мелконарезанными ломтиками ветчины специального приготовления, назваемой “хамон”.

Но самое главное, она каким-то образом даже за недолгое время их путешествия способствовала созиданию у него внутри понимания того, что жизнь, действительно штука нелегкая и что человек, в сущности, создание дрянное, и ничего хорошего ждать от него не приходится, а если вдруг и появляется нечто светлое, то это скорее исключение, чем правило. Такой взгляд на вещи, свойственный всем уважающим себя русским интеллигентам, очень органично вписался в новое настроение Кости. Умножающиеся познания Рабиновича, как водится, умножили его вновьприобетенную скорбь, и он окончательно убедился в бессмысленности человеческого существования, чем и остался вполне доволен. Не тем, что смысла нет, а тем, что он, наконец, это постиг.

По возвращении в родные места  Рабинович почувствовал настоятельную потребность щегольнуть своим новым мироощущением. Единственным человеком, который мог бы быть ему теперь достойным собеседником, казалось Вера, и он пошел к ней. Веры дома не оказалось, дверь открыл муж. Инстинкт самосохранения подсказывал Косте, что нужно уйти, но желание продемонстрировать себя было сильнее, и он отозвался на предложение войти. Они проговорили два часа до Вериного прихода и еще час после. Костик ушел вполне довольный собой: его приняли, выслушали, с ним теперь говорили на равных. А эта их странная причуда даже давала ему некоторое преимущество. Он развивается, познавая сложные перипетии бытия, а они верят в какую-то примитивную систему.

Далее Рабинович направился в “Фонтан” прогуливать оставшиеся от “командировочных”, полученных для путешествия за границу, деньги. Там он перенюхал все пробки от бутылок, даже пластмассовые, чем привел в восторг всю аудиторию завсегдатаев. Потом потребовал дыню, а так как полагающегося мяса не нашлось, то пришлось ему есть ее с копченой колбасой – ужасная гадость! Про улиток он просто рассказал, но после нюханья пробок и дыни с колбасой его рассказ произвел именно то впечатление, на какое он и рассчитывал. Новое для Рабиновича бремя познания в совокупности с мадерой и рябиной на коньяке создавало необычайную легкость настроения, в этот вечер он был в ударе. Он веселился сам и веселил всех вокруг до ночи и пришел домой в прекрасном расположении духа.

Ночью к Рабиновичу опять приходил бес. На этот раз другой, посильнее и пострашнее. Он обзывал Костю жидовской мордой, своими жуткими лапами вытягивал безукоризненный Костин нос до размеров настоящего шнобеля, изымал из речи нормальную букву “р” и заставлял произносить отвратительный картавый звук.

Костик проснулся, потрогал нос, сказал три раза свою фамилию, особенно акцентируя первый согласный звук, чем сам себе напомнил натренированного попугая. Смешно, однако, ему не стало. Напротив, он в этот момент как никогда ощутил свое полное бессилие, и из этого чувства, как из руин старинного замка, словно молодое деревце восстало желание сделать что-нибудь хорошее. Завтра же, - решил он, пойду на работу и помирюсь с женой.

Сказать, известно, гораздо легче, чем сделать. На работу Рабинович пошел, но работы для него не оказалось. Не только для него. Так уж бывает. Пара образовалась сразу, Костика позвали третьим. Он вяло отказался. Тогда некто Фролыч, приходившийся ему кумом, возмутился: «Ты что, это же святое. Это как в синагоге, где без десятого не начинают, так и мы – без третьего не можем». Вот уже 7-8 часов как Рабинович болезненно реагировал на всякие ссылки на его национальную принадлежность. Он обругал кума и пить наотрез отказался. Фролыч был прост, да не очень – удар держать умел. Тут же извлек на свет Божий информацию о том, что жена Костика давно уже спит с водилой местного банкира, и не прошло и часа, как какая-то сорока донесла это известие до адресата. Рабинович натурально взбесился. Несколько минут он колебался: пойти ли ему сначала выпить или сперва разобраться с женой. Привычка взяла верх. Он пошел в Фонтан, но уже там понял, что его приход сюда был большой ошибкой. Эти лица еще вчера выражали только дружеское расположение, а теперь ему казалось, что все смеются над его «рогами». Он читал презрение в глазах всех, даже тех, кто сидел к нему спиной. Костя быстро надрался и вышел вон из Фонтана, задыхаясь от злобы и бессилия. Демон мести направлял его стопы к банку, где работал его обидчик. Машина стояла на парковке, но выместить злобу на предмете гордости местного магната Рабинович не решился. Затем он направился в парикмахерскую, где работала жена. Он даже видел сквозь стекло витрины, как она взбивала остатки волос на голове жены главы местной администрации. Власть Костя уважал и решил отложить разборку до лучших времен. Наконец, злоба привела его к Вериному дому. Тут уж он дал себе волю: стоял под окнами и выкрикивал непристойности, смакуя подробности их с Верой романа и наслаждаясь ожидаемым эффектом. Так легко было представить себе, какой позор сейчас испытывает эта парочка и как все соседи с интересом ловят каждое его слово. Когда факты закончились, Рабинович стал фантазировать, обнаружив при этом крайнюю изобретательность. Он выплеснул столько злобы, но ушел ни капельки не удовлетворенный.

Ночью Рабиновича разбудило очень сильное чувство, бравшее начало где-то в районе солнечного сплетения. Оно накатывало волнами, принося страшную муку, и отпускало, оставляя тошнотворную тоску. Методом исключения Косте удалось его опознать: это был стыд.  В детстве ему удавалось залить этот огонь ребяческой циничностью, но теперь, он понимал, этот метод не сработает. Поэтому он решил перетерпеть. Вытерпев до рассвета, он принял решение извиниться перед Верой, хоть и не был уверен, что это поможет.

***

Дверь ему открыла квартирная хозяйка и сообщила, что они еще вчера утром рассчитались и уехали. Похоже, навсегда. В это невозможно было поверить, его лишали последней надежды. Только решил сделать что-то хорошее! Рабинович не хотел сдаваться. Он пустил в ход все свое обаяние и добился результата: хозяйка вспомнила, что они перед отъездом оставили ей черную книжечку, которая при ближайшем рассмотрении оказалась Новым Заветом, и – о  чудо! – на последней странице обнаружились написанные от руки адрес и телефон, краткое приветствие и подпись: Вера и Александр. «Есть Бог на свете!» - подумал Костя  и пошел на вокзал. Езды до города, где теперь жили его приятели, было около часу, который показался ему вечностью.

Костик был, конечно, в полном сознании, но при этом совершенно не осознавал, зачем он все это делает. Он вообще не был склонен к анализу, а вопрос «зачем ты это сделал?» всегда ставил его в тупик. Если дать себе труд задуматься, можно было бы сильно удивиться странной метаморфозе, произошедшей с тобой за одну ночь. Можно было бы испугаться неизвестности, или просто заупрямиться, наконец. Но случилось так, что всего этого не случилось, и пригородный поезд благополучно доставил Костю из пункта «А» его путешествия в пункт «Б».

Пункт «Б» ничем особенным примечателен не был. Косте пришлось гулять по городу до конца рабочего дня, так как его приятелей не было дома. Он насчитал в городе три мерседеса и ни одного мусорного бачка. Последний понадобился ему, чтобы выбросить пустую пивную бутылку. Сам Костик не обратил на это внимания, но наблюдательный читатель, конечно, заметил, что бутылку вполне можно было бы оставить около какого-нибудь дерева или, на худой конец, закинуть в траву. Но наш герой этого не сделал, и в итоге, откликнувшись на настойчивый звонок, Вера увидела в дверях бледного и изможденного Рабиновича без каких бы то ни было признаков багажа, но с пустой бутылкой в руках.

Вид его был так ужасен, что никаких вопросов ему не задавали, только накормили, напоили и уложили спать, объявив, что завтра они повезут его с собой в церковь. Рабинович не сопротивлялся. Ему было все равно, точнее, ему было очень хорошо от чая и оттого, что его дом где-то далеко, а он, Костя, здесь на раскладном диване в гостиной, вытянулся во весь рост на чистых простынях, уютно пристроив голову на прохладной подушке. Рабиновичу снилось, что пошел снег.  Прямо посреди июля. Он шел долго и покрыл дороги, газоны, тротуары – все стало белым и искрилось и сверкало под лучами по-летнему яркого солнца.

Сон был приятный, но он все же проснулся с тяжелой головой. Он поднялся и оделся по инерции. Во избежание нечаянной встречи с пивным ларьком Костю вели в церковь через лес. Сначала такая таинственность его даже позабавила, но по мере приближения к цели их путешествия, его стало одолевать беспокойство, и он принял решение быть осторожным, хотя старое обветшалое здание бывшего сельского клуба, к которому они подошли, меньше всего наводило на мысль об опасности.

Несколько навязчивое дружеское приветствие при входе он перенес вполне спокойно. Потом все встали и начали петь. Наблюдательный глаз Рабиновича сразу заметил признаки гипноза: проповедник неестественно долго стоял с поднятыми руками, и все в зале, словно копируя его, подняли свои. Иные подозрительно жестикулировали, некоторые встали на колени. «Что бы ни случилось, руки поднимать не буду, - подумал Костя, - через них тут всех и цепляет».

Похмелье давало о себе знать. Рабиновича стало тошнить, голова закружилась. Он уже подумал о том, что надо бы тикать отсюда, но сил двинуться с места не было. Он закрыл глаза и вдруг, неожиданно для себя, будто бы обрел второе зрение. Костя продолжал видеть какие-то фигуры вокруг себя, которые светились как лампочки дневного света. Но он узнавал их, видел Веру и Александра. И он увидел себя, кишашего червяками – ужасно неприятное зрелище, он почти чувствовал зуд от их движения. Голова больше не болела. Хоть бы это и правда было галлюцинацией. Но его пугала необычайная ясность мыслей, как будто спасительная завеса поднялась, и он увидел то, чего ему видеть вовсе не хотелось. К своему ужасу, прекрасно осознавая что делает, Костик взвизгнул, и стал медленно опускаться на пол. Кто-то из «белых» схватил его за голову, и он перевел дыхание. Бедный Рабинович осознал, что пытался залезть под стул, хотя лучше бы ему провалиться сквозь землю. Сознание бодрствовало и показывало ему картинки. В мгновенье ока он как будто бы увидел всю свою жизнь, жалкую жизнь никчемного человека, полную унижения и плодов работы извращенной саморазрушительной силы. События жизни пробегали перед глазами, изрыгая отвратительные подробности, это было мучительно, словно из тебя вытягивают жилы. «Я умираю, - сказал Костя сам себе, не сделав даже попытки сопротивления, - мне конец».

Он не раз потом пытался передать словами все, что с ним произошло, но это никогда толком не получалось. То выходило слишком эмоционально и фантастично, а потому неправдоподобно, то слишком сухо. Фактически для него в тот момент как будто забрезжил свет. Он вдруг понял, что не обязательно должен умереть и что теперь все как никогда зависит от него самого. Это было просто ощущение, вроде уверенности заблудившегося в том, что выход все же есть. Поэтому когда проповедник спросил, есть ли здесь кто-то, кто хочет покаяться в своих грехах, для Кости как будто включился зеленый свет. Он бросился вперед, перепрыгивая через лавки и расталкивая людей. Ему было очень нужно, и он не церемонился.  «Я решил не поднимать руки», - вспомнил он, и выбросил руки вверх. Он сделал это инстинктивно, потому что «вторым зрением» увидел, что  стоит в болоте почти по горло, вслепую шаря рукам и ища за что зацепиться в странной уверенности, что найдет. Он был спокоен, как Джеймс Бонд, он хладнокровно искал выход, зная, что помощь придет. И она пришла. Рабинович почти не удивился, когда увидел Его, стоявшего на более высоком уровне, Само спокойствие, Сила и Уверенность.

Костик почти ничего не знал о Христе, но хотя Он не был похож на печально лицо с иконы, Рабинович сразу узнал Его, как будто Тот представился. Он тянул Костю за руки, вынимая из болота, засасывающая сила которого постепенно ослабевала, пока не отпустила совсем, и Рабинович оказался лицом к лицу со Создателем вселенной.

***

Косте не было страшно, он даже не волновался. Когда все было кончено и выражение крайнего напряжения на его лице сменилось блаженным недоумением, он смог сказать только: «Ну ты прикинь, а?»  Этой незамысловатой фразой он выразил радость, которая растворялась в его крови и текла по венам, принося странную уверенность в том, что все самое ужасное уже позади. Он текла прямо из сердца, напевая: «Все прошло», пробегала по рукам до кончиков пальцев, приговаривая: «Тебе нечего бояться», падала вниз по ногам, звеня: «Ты скоро узнаешь много нового», и разливаясь в голове сладостной мелодией торжественного гимна: «Ты никогда не вернешься назад». Костя открыл глаза и глубоко вздохнул. В первый раз в жизни вместе с вдохом глубокий покой вошел в его внутренность, а вместе с выдохом вышли личинки страха и беспокойства. Рабинович никогда не читал Данте, но он точно знал, что для него началась новая жизнь.

***

Костя даже не заметил, как прошла целая неделя. Дни и ночи он проводил в компании своих новых друзей, и все вокруг казалось ему нарисованным красками таких цветов, о существовании которых он раньше даже и не подозревал. Каждое утро, просыпаясь, он «ощупывал» свое существо в поисках привычных с детства заноз и не находил их. Его чудо было на месте. «Неужели так бывает?» - все еще недоумевал он. Он принялся за Евангелие, и унижение и смерть Иисуса поразили его тем более, что уж Костя-то знал, какой Он сильный и могущественный. При множестве его связей и романов, Рабиновича никто никогда по-настоящему не любил, и родители и его многочисленные женщины – все любили его, как могли, а могли они дать ему не много. Когда он встречал обласканных детей или верных и спокойных жен, ему всегда казалось, что они откуда-то с другой планеты, и он почтительно обходил их стороной. Он и сам-то был не способен пожертвовать чем-нибудь действительно стоящим ради кого-то другого. Он слыл щедрым, но его щедрость по большому счету ничего ему не стоила. Он и от других ничего особенного не ждал.  А тут вдруг оказывается, что есть Некто, Кто мало того, что столько для него лично, Костика, сделал, но еще и согласился столько ждать, пока до него, Костика, это дойдет.  

Даже если кому-то такой ход мыслей мог бы показаться чуть  более патетическим, чем позволяет хороший вкус, у Костика это вызывало бурю эмоций. Ему хотелось  орать от радости, или хотя бы просто громко-громко крикнуть, чтобы ветер разнес его крик до краев земли. Двадцатилетний слесарь-сантехник Костя Рабинович из маленького городка, затерянного в самой чаще дремучей Украины, куда откормленные немцы перегоняют подержанные автомобили, потому что выбросить дороже, внуку польского еврея, который только благодаря своей крайней незаметности избежал истребления, тот самый Костя, которого в детском саду дразнили жиденком, - он пережил такое. Сам Бог улыбался ему нежно улыбкой, от теплоты которой могла расплавиться вся планета.

Рабинович пропитался великодушием, как крем пропитывает коржи торта. Когда его спросили, готов ли он возлюбить своего врага, он искренне удивился: «А разве у меня есть враги?» Вся эта возня была где-то далеко. То, чем он жил еще неделю назад, казалось ему не более чем сном.

Мысль о том, что он должен вернуться домой, мало радовала его, но он понимал, что все же должен это сделать, и это понимание в нем было так отчетливо, как будто он его проглотил. Когда он садился в электричку, то был спокоен и чувствовал себя вполне уверенно, чего никак нельзя сказать о том времени, когда он подъезжал к родному городу. Беспокойство одолевало его при мысли о том, что ему опять придется окунуться туда, откуда он с таким удовольствием сбежал. Он как-то особенно отчетливо чувствовал, что среда его обитания враждебна ему теперь. Он вспомнил, каким странным ему показался приятель, когда-то приходивший каяться в антисемитизме. Сам Костик тогда вел себя с ним вполне великодушно, но о других Рабинович думал гораздо хуже, чем о себе и никак не мог надеяться, что к нему проявят ту же терпимость. Обратного пути, однако, не было, во-первых, потому что этот поезд был последним, а во-вторых, стать таким, каким он был когда-то, Костик никак не хотел. Порывшись в своей обновленной душе, он с удивлением обнаружил там еще теплившееся что-то к своей жене. Прибавив к этому «что-то», свой новый опыт, доказывающий, что невозможного на самом деле гораздо меньше, чем он предполагал, он воспрял духом и ступил на платформу вполне уверенной походкой. Дошедши до автобусной остановки, он уже имел созревшее решение простить ее и открыть ей свет благой вести. Будущее уже рисовалось ему самым радужными красками и рот растянулся в блаженной улыбке, когда грубый отклик вернул его на землю. Обернувшись, он увидел хитрый прищур Фролыча под тусклым светом фонаря на автобусной остановке. Только его тут не хватало. Фролыч был трезв, зол и без копейки денег, прямо как солдат на посту.

-         Поставить надобно, причитается с тебя, - сразу перешел к делу кум.

-         Я пить не буду, - парировал Костик.

-         Это почему же? - Удивился Фролыч.

-         А я не вижу в этом смысла, - смело ответил Костик, чувствуя себя дурак дураком.

-         Без смысла можно, - все еще ничего не понял Фролыч.

-         У меня нет денег, - соврал Рабинович.

-         Врешь, - не отступал тот.

-         Вру, - облегчил душу признанием Костик. – Но тебе все равно не дам. Я пойду домой, меня жена ждет.

-         Щас, жена его ждет, - начал злиться Фролыч, - Твоя жена тебя как звать забыла. Ее небось и дома нету. Загуляла. Вся в мать. – Одним махом Фролыч опозорил все свое семейство, поскольку мать ее приходилась ему родной сестрой.

Костик не ответил и пошел в сторону дома. Фролыч упрямо плелся за ним. Он гнусил все сильнее, и чтобы избавиться от того зануды, Рабинович дал ему денег. Остальную часть пути он наслаждался купленным за цену бутылки водки одиночеством.

Окна его квартиры были темными, и когда он вошел в дом, то сразу понял, что его самые худшие опасения подтвердились – его половины дома не было, причем, видно, не первый день. Потолки показались ему слишком высокими, свет – неуютно тусклым. Недавно приобретенная Рабиновичем вера стала таять и утекать, словно через дырочку. «Господи, - взмолился он, - ну почему ее нет?»  Он не ощущал ни ревности, ни злости. Ему только отчаянно хотелось, чтобы она была дома. Поэтому он воспринял звонок в дверь как ответ на его еще не сотворенную официально молитву. Когда он подходил к двери, его сердце билось, как птица в клетке, а когда он ее открыл (дверь, конечно, а не клетку), то птица эта упала кверху лапами и застыла. В подъезде, деловито переминаясь с ноги на ногу, стоял Фролыч.

-         Я знал, что ее нет, не мог же я в трудную минуту бросить тебя одного, - сказал он, вламываясь в коридор.

-         Надо бы тебя прогнать, - предположил Костик. 

Но было поздно, Фролыч уже рылся в холодильнике. Там, конечно, было пусто, и так как Костик не пил, предприятие обещало затянуться. Выпив первую, гость осмелел и перешел к делу.

- Ну вот, брат, виш как судьба-то. А друзья познаются в беде. Кто рядом с тобой в трудную минуту оказался? Да ты не переживай из-за бабы, от них никогда ничего хорошего не бывает.

Далее последовал экскурс в историю отношения полов, закончившийся прямым вопросом:

-         Ты в мужскую дружбу веришь?

-         Нет, - признался Рабинович, а потом вдруг спросил: - А ты в Бога веришь?

-         Верю, как ни верить, - сказал кум с уважением. Но потом прибавил: - А может, и не верю. Кто его знает. Кругом все врут, где уж тут верить. А тебе зачем?

-         А я верю.

-         Ух ты, и давно ли? – съязвил кум. Это тебя дамочка из Москвы в философию затянула, та, что пробки нюхать научила?

-         Нет, это по-серьезному. Со мной такое превращение случилось, вроде как с Гоголем.

Про Гоголя Рабиновичу действительно та женщина рассказала. Она как-то упомянула, что тот был хорошим писателем, пока не начал нести всякую религиозную муть. Костик запомнил это, чтобы где-нибудь потом повторить, а теперь вдруг увидел в этом писателе своего единомышленника, и сам этому немало удивился.

-         А что с Гоголем? – Насторожился Фролыч, - не знаю я ничего про Гоголя. Ты про что это говоришь?

-         Про веру в Бога. Помнишь Веру?

-         Какую такую Веру?

-         Ну, Лолиту?

-         А это про этих, у которых там монастырь?

-         Не монастырь там вовсе.

Тут Рабинович все Фролычу и выложил, от начала и до конца, все что знал. Тот, как выяснилось, оказался человеком широких взглядов, не стал ни отговаривать, ни пугать.

- Я так думаю, что пожалуйста. Если человек хочет в веру, пусть в веру идет. Только не пьешь ты зря.

Ему было и любопытно, и жаль Рабиновича, которого бросила жена, да и водка еще не кончилась, а идти ему было некуда. Выпив все, он, конечно, ушел, на прощанье еще раз подчеркнув свою позицию терпимости: «Хошь верь, хошь не верь, твое дело». Дверь за ним захлопнулась, и Костик остался наедине со своей тоской, которая вопреки его радужным надеждам, не оставляла его и не ослабевала, а только усиливалась день ото дня.

Услужливое воображение, подкрепленное его собственным  богатым опытом, рисовало ему сцены - хуже некуда. Но самое удивительное было в том, что он вдруг так отчетливо вспомнил, что наставлять рога - дело весьма приятное для самолюбия. Имея такой богатый опыт по этой части, сам Костик этого не понимал никогда так отчетливо как сейчас, будучи в положении самого жалкого рогоносца. Что же оставалось ему делать? Он пытался гневаться не жену, но сознание того, что количественно его собственный грешок сильно перевешивал, не давало ему излить тоску в справедливом возмущении. Он хотел было пожаловаться на нее кому-нибудь из своих новых друзей, полагая, что они согласятся с его гневом, потому что ведь измена же запрещена, в конце концов, по всем законам благочестия, но к кому же ему было обратиться, когда молчаливое присутствие Александра, расположение которого Костик теперь ценил, делало все его крики о справедливости просто фарсом. К тому же Фролыч, заметив его удрученность и выведав раз, что чувство вины и обиды мучает Рабиновича, стал подливать масла в огонь с ловкостью просто иезуитской, хотя в других делах никакой особенной проницательностью не отличался. Вот ведь удивительно, на какое изощренное зло способен иной человек по природе своей неспособный ни к изящной речи, ни к разветвленной мысли.  Но бедному Косте не много надо было – его и так буквально разрывало изнутри. Следить за женой он не пытался, хоть ему иногда и очень хотелось: этому мазохистическому желанию он уже вполне мог противостоять. Свои похождения, которые доселе находил забавными и милыми, теперь он вспоминал не иначе как с отвращением. Припомнился ему и еще один случай: как-то она вбежала в квартиру в сущей истерике, стала кричать на него и даже полезла драться. Глаза ее горели, и видно было, что она не в себе. “На меня твои ... (здесь было неприличное слово, характеризующее женщину, не слишком разборчивую в связях) уже пальцем показывают, выйти никуда нельзя, чтобы твою (еще более грубое слово того же значения) не встретить...” – и так далее в том же духе. Она в тот момент вызывала только смех и раздражение. Костик в таких случаях говорил “остынь” - и уходил из дома. Теперь это все рисовалось в совершенно ином свете: значит, ты в этом положении для всех дурак для людей дурак, для своей собственной жены -  дурак, да и сам себя чувствуешь дураком. Здесь был приступ раскаяния, решал вдруг бежать, найти ее, прощенья просить, но потом вспоминалось, где она,  и новый приступ мучительной ревности и оскорбленного самолюбия сжимал Рабиновича в тиски. Агония его дошла до такой степени, что даже Фролыч его пожалел. Рассудив, что должен же кто-то тут помочь (русскому человеку свойственно почему-то думать, что ему непременно кто-то должен), он заключил: “Это же по душевной части, значит для душеспасителей твоих работа, к ним и отправляйся”.

Костик, наконец, решился и на душеспасителей. Прийти положил в неурочное время, чтобы как можно маловероятнее встретить там Веру или Александра, и надо признать, Бог и тут услышал его молитву: у пастора он застал собрание из человек десяти, но друзей его там не было. Рабинович уже решился все рассказать и не конфузился даже того, что народу много, тем более что раньше слышал, как это делали другие. Люди реагировали по-разному: большинство жену его сурово осудили, иные считали что, мол, так ему и надо для воспитания. Кто-то молчал, и видно было, что сочувствуют, а одна женщина громко охнула и расплакалась. Парень один очень горячо учил его, что делать надо. Притом поминутно менял свои наставления: сначала говорил, что ему надо прощенья просить и у Бога и у нее, потом, про то, что самому простить надо. Потом про то, что Бог не хочет, чтобы мы страдали, и тут же, что надо страдать и крест свой нести – в общем, Костик ничего не понял толком, но все же ему стало как-то легче. Потом все сели пить чай с пряниками, россыпью валявшимися на столе, и улыбавшийся пастор вдруг стал рассказывать одну историю.

Жил человек и был всячески одарен от природы: красив, умен и, кажется, даже богат. Мать его была ревностной христианкой и молилась о спасении блудного в самом прямом смысле этого слова сына, потому что сын немало с разного сорта женщинами якшался. Потом молитвы его матери были услышаны, и сын ее обратился.  Через некоторое время одна из старых подружек того человека встретила его на улице и позвала с собой. Но он сказал ей, что тот человек, которого она знала, уже умер, а он теперь живет вместо того, прежнего, и, стало быть, ее не знает. А говорил он все это более в фигуральном смысле, чтоб понятно было, что он очень сильно за это время изменился, практически другой человек.  Эту историю пастор от одного человека слышал, а тот - еще от одного. Так она и стала вроде народной притчей, хотя это ведь о Блаженном Августине из Гиппо. Впрочем, там о Блаженном Августине никто ничего не знал. Пастор только сказал, что тот человек, когда встретился с той женщиной, уже мечтал все время только о Христе и ходил такой задумчивый. И как он был очень умный, все к нему приходили и о Христе спрашивали, а для него не было большего счастья, чем всем этим людям о Христе рассказывать. И что все, кто его теперь знал, и поверить не могли, что он раньше тем-то и тем-то занимался и такой-то плохой был.

Потом все пошли в другую комнату смотреть репетицию детского спектакля. Спектакль был по притче о должнике. Царем был мальчик лет четырех – он, не шевелясь и даже головы не поворачивая, сидел на стуле. Только когда приказывал, вытягивал руку вперед и говорил строго своим детским голоском: «Выблосить его во тьму внесню…» Тот, кому должник царя долг не простил, ужасно кривлялся, и когда его уводили, чтобы в тюрьму бросить, строил всем очень смешные рожи. А девочка, которую за дефицитом мальчиков назначили играть царского должника, была прямо-таки настоящая актриса. Было ей лет восемь, не больше, стояла она сначала очень прямо и независимо, а потом повалилась в ноги царю и так натурально заплакала, с подвываниями даже, и говорит вдруг: «У меня семья, дети, подожди с долгом, потерпи на мне...» А когда царь простил, вдруг опять такая стала гордая и с таким презрением к тому мальчугану, который все рожи корчил: «Киньте его, - говорит, - в тюрьму»,-  а сама даже как будто брезгует его присутствием. А тот знай себе кривляется. Забавно так смотреть. Потом уж и ее царь велел в тюрьму отправить, и она тут же переменилась, раскаиваться стала: ее ведут, а она выбегает и кричит, как Катерина-луч-света-в-темном-царстве: “Ох, неправильно я поступила (прямо в грудь себя бьет). Меня простил царь, и я должна была простить. Теперь погибну!” А тот второй ей из другого конца комнаты все рожи строит.

Потом все молиться стали, чтобы их Бог простил, и чтобы они всех простили. Та женщина, что до этого плакала, опять начала плакать. У Рабиновича же, напротив, настроение заметно улучшилось, но ему пора было бежать, чтобы не опоздать на последнюю электричку.

Сойдя с поезда, он сразу наткнулся на поджидавшего его уже Фролыча. Костя вопреки всякому здравому смыслу даже обрадовался ему немного.  Больно ему не хотелось идти одному в свою пустую квартиру. Потому он и не сопротивлялся, когда его родственник опять увязался с ним, да все спрашивал: что тебе сказали, да что присоветовали. Костя пытался пересказывать, что слышал на собрании. Рассказал про того переменившегося человека, про притчу о должнике. Стал все советы вспоминать. Вспоминалось плохо, получалось нескладно – пришлось на ходу рассуждать и все заново пытаться понять. Значит, Бог нас простил, и нам простить надобно – ну, это понятно. А как быть с тоской внутри? Как встретиться с Верой и Александром теперь? Убежать бы от этого, да куда убежишь?

-                      От такого дела, брат, не убежишь. Это я точно знаю. – Уверял Костю Фролыч, размешивая сахар в чае (к этому времени они уже дошли домой и сели ужинать). – Это дело если зацепило тебя – не отпустит. Заглохнуть немного – это может. А совсем не отпустит никогда.

-                      Отпустит, - не хотел верить Костя. – Должно быть что-то, что помогает. Но Фролыч все больше расходился.

-                      Тоска – она и есть тоска. У кого от выпивки, у кого от жизни собачьей, у кого от того же, что с тобой. Только лекарства от нее нету.

-                      Как же нету? А Александр, Верин муж? Он же со мной самим за руку здоровался!

-                      Хорохорится. Самому тошно, а руку жмет. Мужик. Это у них у интеллигентов так положено.

-                      Думаешь, неправда все это у него?

-                      А ты позвони да спроси? – Глазки у Фролыча лукаво так заискрились, и он застыл в ожидании, как-то Костя среагирует?

-                      И позвоню.

-                      Позвони.

-                      Прямо сейчас позвоню.

-                      Давай-давай.

Костя стремительно рванулся к телефону и уже стал набирать номер. Но при мысли о том, что ему придется сейчас сказать, ему вдруг сильно поплохело. И что говорить-то? «Тебе как, дружок, ничего, что я с твоей женой спал?» - Так что ли?

-                      Поздно уже звонить, – сказал он, положив трубку на рычаг.

-                      А ты завтра позвони, - нашелся Фролыч.

Здесь Костик почувствовал, что он сейчас размозжит родственнику голову. Родственник тоже это почувствовал, потому что бочком прошел в дверь и бросился наутек. Костик – за ним, догнал его в арке соседнего дома и схватил рукой за горло – тот даже ничего сказать в упрек по христианскую кротость не успел. Вдруг скрип тормозов – кто-то резко остановил машину. Хлопнула дверца, вторая – веселая парочка вышла из машины и, обнявшись и хохоча, направилась к киоску через дорогу. Они купили там несколько бутылок, конфеты, еще какую-то дребедень - девица все гордо так осматривалась. В открытой настежь машине орал магнитофон. Они вернулись, хлопнули дверьми – машина сорвалась с места и понеслась на огромной скорости по совершенно пустой улице. У Фролыча на лице был испуг, но не за свою безопасность. Рабиновича почти что согнуло пополам – та девица была его жена.

-                      Стерва, - резюмировал Фролыч. – Специально здесь остановилась, потому что этот киоск из твоего окна виден.

-                      Точно виден, - вспомнил Рабинович, как он однажды здесь одну девицу подцепил. Это было довольно давно, когда он еще не привык  к конспирации как следует. Он сейчас почему-то очень хорошо представил себе, как его жена каждый вечер подходит к окну и смотрит. Он теперь и сам часто к нему подходить будет. Если она хотела ему отомстить за многие ночи, проведенные у окна, то ей это отлично удалось. Интересно, сколько можно выдержать такую боль?

-                      Может, выпьешь? -  спросил Фролыч.

-                      Не поможет.

-                      Так и не поможет? А, может, поможет?

-                      Слушай, уйди, прошу тебя, а? – Рабинович уже начинал терять терпенье.

-                      Ладно, ухожу.

Фролыч медленно и неуверенно пошел прочь, все время оглядываясь на осевшего Рабиновича. А Костя смотрел, как он удаляется, и ему казалось, что как только он уйдет, боль обрушится на него с еще большей силой. Когда фигура  скрылась за поворотом, он встал и пошел домой. Ночь прошла почти без сна, под утро ему удалось немного поспать и, проснувшись, он даже не сразу вспомнил все. Открывая глаза, он чувствовал себя почти также легко, как и все последнее время, но уже через несколько секунд мука нахлынула на него, как волна. Он вытерпел до полудня и поехал к Вере и Александру даже без звонка.

Костя знал, что особенно трудно будет перед тем, как позвонить в дверь. Он читал об этом в одном французском романе. Там был один юноша, он уже подошел к двери предмета своей любви, но в последнюю минуту не выдержал и ушел. Отойдя, он даже почувствовал облегчение. Рабинович такого облегчения себе позволить сегодня не мог. Поэтому стучал, пока ему ни открыли, хотя и надеялся внутренне, что их не будет дома. Подвигом было уже и то, что он дошел до них, что собирался все рассказать человеку, который имел все основания позлорадствовать. Еще немного времени ушло на борьбу между уважением к Александру и ненавистью к нему же. «Господи, можно я, по крайней мере, не буду жать ему руку в этот раз!»

Господь опять услышал его молитву, и руку ему Александр действительно не протянул. Забыл, увидев серый цвет лица гостя.

-                      Ты что, с будуна? – испугался Александр.

-                      Ни капли не выпил, - хотя у него все тело ломило, и слабость была такая, как будто он всю ночь пил и гулял. – Поговорить нужно.

Рабинович кожей чувствовал, что Александру неприятно. Ему и самому было неприятно. Он хотел было уйти, но прочитал на лице у другого, что если ему и неприятно, то он собирается это преодолеть. Что ж, Костя тоже собирался это преодолеть. Попробовать, в конце концов, всегда можно. Хуже уже вряд ли будет.

Они разговаривали очень долго – закончили за полночь. Некоторое время ушло на то, чтобы обоим преодолеть смущение. Извинения Александр принял молча, но напряжение чувствовалось, но не было ни тени злорадства. Ничего нового он, в общем, не узнал. Говорили о прощении опять и о том, что потом это пройдет, как прошло у Александра. «Почти прошло, - уточнил он. – Но очевидно, что проходит».

Рабинович еле успел на последнюю электричку. Фролыч – слава Те, Господи – не встречал его в этот раз. И до утра он дожил без сюрпризов. Сюрприз получился утром, когда ему позвонила Варвара Петровна, сообщив, что она приехала.

Раньше Рабиновичу казалось, что жизнь течет еле-еле, ему часто бывало скучно. Теперь он решил, что, пожалуй, столько событий за такой короткий промежуток времени – это перебор. Хотя сначала он даже обрадовался. Но потом его перекарежило от мысли о том, что придется с ней как-то объясняться. Только потому, что избежать этого никак не получалось, он согласился на встречу.

Варвара Петровна, впрочем, он называл ее просто Варя, была женщина чуткая и сразу почуяла неладное. Рассказу Рабиновича о его обращении она не очень-то поверила: подумала, что он понял, что она старовата для него и ищет повода отступить. Тогда она пустила в ход все свое обаяние и вернула улыбку на лицо Костика. Она шутила, рассказывала про разные места, где была в последнее время, про своих подруг и друзей. Костик перестал конфузиться, от души посмеялся и даже почувствовал себя лучше. Контакт был восстановлен. Тогда совершенно неожиданно прервав очередной рассказ, Варвара Петровна вдруг спросила: «Скажи мне правду, ты просто меня не хочешь?»

Костик хотел, еще как хотел. Даже не в смысле секса, ему просто необходимо было прижаться к чему-то теплому, почувствовать, что кто-то его любит, расслабиться в ласковых объятиях. Он уже почти принял эту мысль, как вдруг как будто чей-то голос сказал ему: «Стой. Подумай хорошенько». Он мысленно остановился. Его как арканом тянуло к ней, он как будто стоял на наклонной плоскости «на ручнике». Опустишь – покатишься. Некоторое время он боролся со сладостным томлением, но потом собрался с силами и твердо решил: «Нет. Так будет хуже».

Ему тут же стало легко, как будто гора с плеч. Он только что не поступил так, как поступал всегда – не совершил предательства, но на сей раз он решился не предать не человека. Они шли по улице, и Рабинович путано рассказывал ей историю, слышанную недавно от пастора о мужчине, объяснявшем своей бывшей подружке, что его больше нет в живых. Он проводил ее до дома подруги, в котором они познакомились, и зачем-то сказал на прощанье: «А вообще вы очень красивая», вдруг почему-то обратившись на «Вы». Без тоски произнес, просто хотелось сказать что-то приятное. Она улыбнулась, пожала плечами и скрылась в вонючем подъезде, который так не шел к ее элегантной внешности. Костик тоже отправился домой.

С этого момента что-то переменилось в нем. Его еще долго мучила боль, но она была слабая, почти незаметная. Как у выздоравливающего больного. У него теперь были силы думать о будущем, которое рисовалось ему приятным и радостным. Все начиналось сначала.

Он договорился о разводе с женой, которая собиралась замуж за своего водилу. Сам он собирался уезжать в Екатеринбург, где у него был брат, поэтому свою часть квартиры он должен был «получить» деньгами. До отъезда он должен был жить в своей квартире. Для начала он решил съездить поосмотреться там, в Екатеринбурге. Работу он нашел быстро – чего-чего, а работать он умел. Церковь ему там тоже понравилась. Домой он возвращался совершенно счастливым. Лежал на своей верхней полке и наслаждался покоем, рассматривая пробегающие мимо пейзажи под стук колес. Внизу двое спорили о Евангелии. Один уже почти кричал: «Да что ты хочешь-то от меня? Ну, красиво написано, ну, ценность культурная. Но чтоб я поверил, что этот Христос воскрес? Да никогда. Не верю, и все тут. Не бывает такого. Ни одного воскресшего еще не видел».

«А я видел, - подумал Костя. – Я воскресший».

Домой он приехал, чтобы вещи собрать и с друзьями проститься. В ящике лежало извещение о получении бандероли из Москвы. Это было странно, но Костя пошел и получил ее. Внутри оказалась книжка с закладкой. В заложенном месте он увидел подчеркнутые строки и, прочитав их, опознал историю, которую рассказывал Варваре Петровне. На обложке было написано: «Блаженный Августин. Исповедь»

На вокзал Рабиновича провожал Фролыч. Он был растроган, хотя  и трезв. Ругал на чем свет стоит Костину жену – думал этим доставить ему радость. Рабинович молчал и только улыбался. Если б кто-нибудь пол года назад сказал ему, что ему будет так приятно от того, что этот плут пришел его провожать, он бы не поверил. В самый последний момент он  достал из своей дорожной сумки несколько листов со скопированным на ксероксе печатным текстом, и попросил Фролыча:

-                      Слушай, отвези это Вере и Александру, пусть передадут, тут написано кому, пастору. Это листки из одной умной книги, история одна – он поймет. Вот тут адрес. Съездишь?

-                      Съезжу, - как-то даже обрадовался вдруг Фролыч.

-                      А не боишься? – Улыбнулся Костик.

-                      Чего бояться-то?

-                      Что затянут.

-                      Не в таких бывали. А и затянут, что с того. Ты ж не умер – вон какой румяный, как огурчик. Насчет меня не знаю, а вот баб наших можно туда сдать, жену твою, например...

-                      Бывшую.

-                      Ну да, бывшую. Пусть им там мозги вправят, а то совсем распустились.

    Поезд стал медленно двигаться, и Костик заскочил в вагон. Легко так прыгнул, как мальчишка, даже веса сумки не почувствовал.  Дом его с каждой секундой удалялся и удалялся. Как он мог решиться на такую авантюру? Что с ним случилось? А вдруг никакого Бога и нет вовсе, и все они, в том числе и Костик, просто заблуждаются? В конце концов, ведь Его никто никогда не видел. Как же не видел, Рабинович видел, собственными глазами! А даже если б и не видел, ведь какое-то чудо переменило таким чудесным образом всю его жизнь. Случайность, стечение обстоятельств? Только что-то раньше с ним такого стечения «хороших» обстоятельств не случалось. Плохих – сколько угодно, а вот хороших – никогда. Что ни говори, а теперь все по-другому.

Он вошел в свое купе и увидел там своих попутчиков – молодую девушку и мужчину в возрасте.

-                      Какая у вас милая улыбка, молодой человек, - заметил мужчина. – В наше время редко такую встретишь. Скажите-ка нам, что вас так радует в этом лишенном какого бы то ни было равновесия мире?

-                      Я расскажу, да только вы не поверите.

-                      Почему же? Может, и поверим. В жизни всякие чудеса случаются.

КОНЕЦ.