Уроки Пушкина.
Лирику Пушкина я знаю плохо. Избранные стихотворения перечитываю, также отдельные песни больших поэм. Люблю прозу, повести, публицистику; пересмотрел воспоминания современников, некоторые отзывы писателей, философов. Но многое не читал, не знаю. Образование мое, таким образом, плохенькое, любительское. Александра Сергеевича я уважаю как человека чрезвычайно одаренного, мужественного, смелого. За свои неполные сорок лет он, правда, успел очень много. Творчество его в целом – настоящая энциклопедия русской жизни, и место в нашей культуре – Cократовское. Как в греческой философии основные направления уже намечены Сократом, так в нашей литературе все в каком-либо виде тронуто искусным, легким и точным резцом Поэта. Впрочем, имеются, несомненно, личностные, особые темы самого Пушкина – любовь и дружба, поэзия и творчество; русская жизнь и русская история… И главная русская тема – свободы!
«Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как денди лондонский одет –
И наконец увидел свет.»
Человек на свободе – это, правда, серьезное заявление. «Человек- это звучит гордо» - скажет Горький, подразумевая свободного человека. Таковой может обнаружить свои мысли, чувства, таланты; может позволить себе быть самим собой. Впрочем, есть также болезненная напряженность в связке человек и свобода; здесь много обманутых надежд. Потому, - спешат упредить нас учителя человечества, - важно сформировать правильное понятие свободы, не только внешней, но и внутренней, выработать навык к труду, социальной жизни и так далее…
Далее у Александра Сергеевича звучит несомненная ирония.
«Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.»
Существуют законы, согласно которым молодой человек со способностями попадает в столичный светский кружок – это, пожалуй, тема мировой литературы. Здесь он стремится усвоить по-человечески ближайшее. Моду, конечно, про-Западную* (почти что битловскую), говор иностранный, вольнодумный, Вольтерианский, усвоенный не хуже, а вернее, что и лучше родного. Отношение к родному, если не прямо брезгливое, то критическое, снисходительно-сдержанное, как это бывает у добродушного цивилизованного человека при общении с туземцами. Гораздо важнее, насущнее все эти тщательно выстроенные светские мероприятия, церемонные приемы, обеды, пышные балы, танцы-танцы… Сексуально-социальная раскованность… Высококультурный рынок брачных вакансий, как мы сказали бы в нашем психологизирующем веке, подразумевая, что отношения с дамами различного возраста, вида и положения для молодого человека
значимы, ценны и глубоко освоены. Он умеет одеться, выбрать время и эффектно _____________________________________________________________________________
*В отношении Рая ср.Быт.1.23-24
подать себя обществу; также завести либо поддержать беседу, скаламбурить*, состроить
учтивую или непроницаемую физиономию (все вовремя, да и к месту), и, наконец, раскланиваться положенное количество раз с важными мужьями, проницательными мамашами, либо орденоносными, выживающимися из ума престарелыми родственниками интересных девушек. Но, здесь важен не только стиль, но сам свободолюбивый строй мыслей Онегина, принятый, что называется, «на знамя».
«И труд, и мука, и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, -
Была наука страсти нежной…»
Выражение «тоскующая лень» - редкий пример «недоработанной фразы» у Пушкина, но самый тезис вполне серьезен. Речь, очевидно, идет не о влечениях – горячих, либо теплых душевных порывах молодого человека, но также о рефлексии – вдумчивом, ищущем поведении, в котором, методом постоянного личностно-социального экспериментирования отыскивается наилучший способ достижения определенных целей. То есть, о науке. Онегин – исследователь упорный и гениальный. И в нем, конечно, уже различим Дон-Гуан, некоторый крайний, в общем-то карикатурный тип, последовательный и одержимый, способный дорисовать обольстительный женский образ ввиду мелькнувшей «узкой пятки». Этот случай и полагается где-то на краю земли, в душной и мафиозной средневековой Испании – известная площадка для моделирования человеческих страстей. Как бы там ни было, свобода и юмор здесь трагически обрываются. Дон Гуан судим строго. В жизни действуют суровые отрезвляющие механизмы
«Блажен, кто понял голос строгий
Необходимости земной»**
Безудержного Венеролога либо убьют – «грохнут» из ревности, либо накажут по всей строгости уголовного права, либо он сам помешается умом, что, пожалуй, и вычитывается в тяжком рукопожатии каменного гостя. Прогноз, что называется, неблагоприятный, хотя сами страсти гонимого и потрепанного любовника сохраняют замечательную импульсивность и завидную свежесть.
Впрочем, повторяю, это крайний случай, условленный, почти что Гоголевски – «мертводушный персонаж». Но, появление такового – «пожалуй, черта». Мы имеем особый тип мышления, вернее, художественного проникновения в действительность, в котором мысль и чувство неразделимые, препровождают событие до крайности, до отмены, диалектического, если угодно, «снятия» исходной формы. Право, весьма смелая и характерная методология. Важно, что в подобной расточительной манере живет Онегин; пожалуй, тем он и интересен нам и Пушкину – своей способностью схватывать, вживаться, испытывать определенную жизнь в возможной полноте, проходить насквозь, проживать собою, а затем, вдруг, останавливаться, оборачиваться, менять все, браться за другое, новое, противоположное…
Свет, конечно, не распознал Онегина. Формировал-формировал, да промахнулся. В деревне обнаруживается совсем другой человек – холодный, мрачный, совсем не милый, и значительно более проницательный по отношению к себе и людям. Впрочем, не без потерь. Многое можно придумать, почему Евгений уехал из Петербурга – пресытился, устал, искал уединения?
*Ср. Фразу Печорина у Лермонтова «Мадам, я не более опасен, нежели Ваш кавалер»
**Из рукописей «Путешествия Онегина».
«Нет, рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Бифштекс и страсбургский пирог
Шампанской заливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова…»
Алкогольная тема не затерялась, конечно, ни в русской литературе, ни в нашей жизни. Особенно здесь следует отметить поздний советский период, мужественные произведения Высоцкого и Довлатова, и, конечно, последний монументальный Петушинский «распив» Венедикта Ерофеева. Пушкин в пространном обстоятельном ответе о мотивах бегства своего героя акцентирует прежде всего разрушительную динамику чувственного познания. Собственно, деревенский Онегин из Петербургского проще всего воспроизводится с этой поправкой на внезапную замороженность или стылость чувств. Неожиданно тонкое и необратимое поражение в эмоциональной сфере. «От пустых наслаждений остается усталость» - поет Андрей Макаревич. Синдром выгоревшей души хорошо известен в психотерапии, Сам Пушкин свидетельствует в «Борисе Годунове» в виде завещания умирающего отца сыну:
«О, милый сын, ты входишь в те лета
Когда нам кровь волнует женский лик.
Храни, храни святую чистоту
Невинности и гордую стыдливость:
Кто чувствами в порочных наслажденьях
В младые годы привыкнул утопать,
Тот, возмужав, угрюм и кровожаден
И ум его безвременно темнеет».
Чувственное обнаруживает свои границы в бесчувственности, - это неприятное открытие для чувствительного человека. Первая, обычная реакция – встряхнуть душу, взвинтить чувства некоторым механически-оргиастическим усилием; чем-либо прикрыть обнаруженную плешь… Это удается сделать, но на малое время, но неполно, но с необходимым дальнейшим увеличением дозы каких-нибудь стимуляторов… И потом, абстинентный синдром какой-никакой остается, так что в одном человеке начинают обитать параллельные состояния приятного и отвратительного, и вот, с подобным расщеплением душевной жизни ничего сделать не получается. Разве что бежать…
«И вас покинул мой Евгений,
Отступник бурных наслаждений.
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать – но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его…»
Ум, кстати, в библейской традиции, не столько информированность, сколько разумное стремление – эффективная воля целостного человека. В этом смысле понимается и способность речи. «От избытка сердца говорят уста», а не от недостатка. Скучающему человеку трудно произнести даже правильные вещи.
«И снова преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой,
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а все без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет…»
Неплохой обзор современной литературной продукции, кстати. Тем не менее, состояние души, привычка праздной жизни Онегина не позволяет ему ни творить, ни учиться. Остается резкий охлажденный ум» и некоторая способность продуктивного воображения.
«Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны».
Но здесь вмешивается Провидение, Сила, которая действительно переменяет все, хотя до времени молодой человек менее всего способен принимать таковую во внимание. Смерть родителей, человеческая смерть, страдания и соответствующее сострадание подобные люди уверенно и последовательно вытесняют из своих долгосрочных видов на жизнь. Любопытно, что по крайней мере три значительнейших произведения нашей словесности начинаются сходным сюжетом об обретении наследства у одра умирающего родственника. Причем, как у Онегина, так и у Пьера Безухова и даже князя Мышкина заметна исходная грубая профанация события человеческой смерти. Герой Достоевского, допустим, «несколько не в себе», но отношение прочих к страданию ближнего точно выражает Пушкин.
«Но боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя?»
Примерно с такой искренней молитвой направляется Евгений в деревню, «подчиняясь силе грубых обстоятельств», но и в надежде.
«И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь».
Увы! Все не так просто.
«Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она
Как тень иль верная жена».
Нужно отметить эту терминологию. Чуть выше Евгений, «как женщин оставляет книги», теперь оговаривается характерным образом по поводу своей хандры. Некоторые душевные впечатления, очевидно, сопровождают анахоретствующего в деревне Онегина. Язык, впрочем, всегда свидетельствует о большем, нежели намеревался сказать автор. Это, конечно, не мат, поскольку Евгений пытается дистанцироваться и разрывает бегством свою непосредственную повседневную душевную вовлеченность в половой андерграунд Петербургской светской жизни. И, как показывают события, это ему удается. Он остается замечательно холоден при первой встрече с Татьяной. Но вряд ли свободен. Опыт сексуальной самореализации отставлен, но не изжит. Пушкин с замечательной достоверностью показывает нам, сколь хрупок достигнутый Евгением душевный мир. Достаточно было оказаться в неподобающей, слишком большой компании и обнаружить, что отношения с Татьяной не завершены.
«Траги-нервических явлений,
Девичьих обмороков, слез
Давно терпеть не мог Евгений:
Довольно их он перенес.
Чудак, попав на пир огромный,
Уж был сердит…
Надулся он, и негодуя
Поклялся Ленского взбесить..»
Единственного нового друга. Молодого влюбленного и вдохновленного человека. Все же Онегин серьезно отравлен в Петербурге. При всей замечательности Ленского, в глубине души он ему не верит, разве что не презирает…
«Он слушал Ленского с улыбкой,
Поэта пылкий разговор
И ум, еще в сужденьях зыбкий,
И вечно вдохновенный взор, -
Онегину все было ново;
Он охладительное слово
В устах старался удержать,
И думал: глупо мне мешать
Его минутному блаженству;
И без меня пора придет;
Пускай, покамест, он живет
Да верит мира совершенству;
Простим горячке юных лет
И юный пыл, и юный бред.»
Онегин, таким образом, наблюдает молодого человека и пользуется его обществом; сам же знает точно: такие долго не живут, «пора придет»… Это звучит как выстраданная внутренняя истина. Но правда так же та, что дьявол перехитрил их обоих. И случай, казалось, был пустяковый, и Онегин не хотел сам убивать, но убил, хладнокровно застрелил влюбленного юношу, своего приятеля, следуя логике каких-то светских приличий, вопреки голосу чувств и совести. Слишком слаб оказался этот голос.
«Он мог бы чувства обнаружить
А не щетиниться как зверь,
Он должен был обезоружить
Младое сердце, «Но теперь
Уж поздно; время улетело…
К тому ж – он мыслит – в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов…
И вот, общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!»
Скверное дело, если мир действительно вращается вокруг честолюбия, чванства и одних и тех же грехов, от которых право, не далеко ушел Евгений, Ушел, да никуда и не пришел. Более того, какой черт его водит? Ведь на дуэли он словно робот-киллер запрограммировано вышагивает положенные метры, поднимает пистолет, бабахает прямо в грудь приятелю под солнцем и небом, в чудесный зимний день. И ничего не может сделать иначе!
У Толстого Пьер Безухов, наблюдая расстрел пленных французами в Москве, силясь понять, где источник этого несомненного зла – убийства совершенно невинных людей – с ужасом постигает, что такового нет! Никто из французов сам не хотел смерти именно этих русских, но сработала жестокая и слепая машина войны, Раскольников же прямо скажет: старуху и Елизавету черт убил… Но, чтобы увидать в себе эту силу, человеку нужно изрядно пожить по своей воле и, возможно, убить близкого человека, с которым они, казалось, столь многое успели душевно проговорить:
«Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые…»
Гибель молодого поэта, описанная Пушкиным – замечательный пример поэтического проникновения в собственную судьбу. Что это значит, видел ли он в Ленском себя? Все не так просто. Дуэль, конечно, сквозная тема в произведениях Пушкина; здесь и «Выстрел», и «Онегин», и «Капитанская дочка». Да и «Дубровский», пожалуй, история несостоявшейся дуэли. Пушкин в молодости, подобно своему Сильвио, постоянно готовится к некому роковому поединку. Особенно в молдавский период. «Танцевали мазурку, экосез, кадриль и вальсы, и было очень весело – потом дрался я с Пушкиным на рапирах, и получил от него удар очень сильный в грудь… Опять дрались на эспадронах с Пушкиным, он дерется лучше меня, и, следственно, бьет»*. Он же не раз и не два стрелялся на известном «поле» под Кишиневом. «Я не был стряпчим, но был свидетелем издали одного «поля», и, признаюсь, что Пушкин не боялся пули точно так же, как жала критики»**. Разве что не выплевывал косточки черешни. Конечно, подобные «гусарские добродетели» в моде того времени, духу которого горячо следует молодой поэт. И все-таки, этот снег, утренняя «перелетная метель», готовые «санки беговые»; холодный блеск, четкий звук заряжаемых пистолетов… Слишком много существенных деталей, весьма живых впечатлений
«Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.»
*Лучинин. Из «Дневника 1822 года»
**Вельтман «Воспоминания о Бессарабии»
Также довольно много напряженных и каких-то бесплодных размышлений над этой смертью в романе. Видимо, автор здесь еще на распутье. Он оставляет Ленского, но он же недалек от его убийцы – Онегина, который знает: наивный поэт должен умереть.
Для чего живет поэт? Не тот ремесленник, что развлекается рифмами, «угодник дам, властителей, расчета», но поэт милостью Божьей, и есть ли таковые? Конечно. Поэзия для Пушкина – несомненный дар неба. Это не ремесло и не элитарная какая способность, но человеческая свежесть, особый стиль и способ жизни, неравнодушной души «жаркое волнение и чувств и мыслей молодых, высоких, нежных, удалых». Поэзия есть феномен славной человеческой природы, радующейся, сопереживающей и озвучивающей все. Это, право, нечто совершенно противоположное Онегинской хандре. Способность любить, хохмить, тормошить себя и окружающих – созидать праздник в буднях. Каким-то чудным толком вновь и вновь добывает в своей душе поэт первобытные формы и краски жизни; также свет и такт и смысл. Искусность выражений здесь дело двадцать пятое. Это может быть и Гомеров стих и слог – тяжелый, грубый, точный, нелицеприятный, не щадящий ни богов, ни людей – терпкий, крепкий на вкус, «как ключевая, ломотная зубы вода»*. В таком случае поэт неподражаем. «Как некий херувим, он несколько занес нам песен Райских». Поэт словно пророк читает дерзко Божьи письмена, - хорошо! Но «почему же мальчишка Моцарт»? Почему не ученый Сальери с его долгим, кропотливым трудом над собою, над людьми по пути к смертельно неторопливому успеху? Больше того, вы посмотрите, как легкомыслен сей юнец в обращении со своим даром; да ценит ли, видит ли он его!
«Я вижу, но я не поэт, и никогда не буду таковым, как Моцарт». Убийственная истина! Зачем он здесь, «чтоб, возмутив бескрылое желанье в нас, чадах праха, после улететь! Так улетай же! Чем скорей, тем лучше».
Сальери, в сущности, продолжает размышления о поэзии в духе Онегина. Но Онегин и его гоголевски-предельный вариант Сальери, не самые худшие типы людей, которых поэт встречает в своей жизни. Поэзия подобна откровению, и вряд ли облегчает человеческую жизнь. Собственно, какова участь поэта в провинциальном обществе подле тучного Пустякова, Гвоздина, превосходного хозяина, владельца нищих мужиков… Здесь же «Скотинины, чета седая… уездный франтик Петушков… Буянов… Флянов тяжелый сплетник, старый плут, обжора, взяточник и шут». Московское общество так же не радует глаз поэта.
«Все белится Лукерья Львовна,
Все то же лжет Любовь Петровна,
Иван Петрович также глуп,
Семен Петрович также скуп».
Еще худшее положение в столице.
«Среди кокоток богомольных,
Среди холопьев добровольных…
Среди бездушных гордецов
Среди блистательных глупцов…»
Итак, кроме словесной многотонной руды поэт вынужден поднимать тяжелейшие пласты человеческой глупости-косности… Жаль Ленского, но с другой стороны, кто знает, чем он закончил бы с Оленькой в деревне.
*Толстой о Гомере
«Ведь может быть и так, поэта
Обыкновенный ждал удел,
Прошли бы юности года,
В нем пыл душевный охладел,
Расстался с музами, женился,
В деревне счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И, наконец, в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей».
В самом деле, может быть юность и есть поэзия? Этакая, знаете ли, щенячья дурь…
«Мечты, мечты! Где ваша сладость?
Где вечная к ней рифма, младость…
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?»
Юность проходит вместе с романтическим пылом, и тогда на место поэзии уверенно заступает проза со своими скотининскими прагматичными приоритетами. И нужно ли поэту переживать свой возраст? Таким образом на юном «зраке» выявляется некоторое слепое пятно. Онегин хладнокровно убивает Ленского, потому что не понимает, как возможно его будущее. Но теперь автор серьезно помечает смерть, как настоящее преткновение всякой вдохновенной жизни.
«В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь.
Играла жизнь, кипела кровь:
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо, и темно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след».
Умирают, конечно, все люди, но остро переживать несправедливость, неуместность смерти дано не всем. «Паситесь, мирные народы». Многие бредут на убой, довольствуясь повседневной мирской жвачкой. Это ли жизнь, свобода? Поэт ценит свою жизнь, не хочет ее терять и потому вопрошает смерть «не шутя». И находит, кстати, кой какие ответы.
Муза не принадлежит поэту. Как вдохновение жизни, как дух, муза дышит, где хочет. Парадоксальным образом, поэт опознает свободолюбивую природу своего дара и учится отпускать ее на свободу. Учится некоторой неряшливости, небрежности к своему таланту. И тем самым, обретает его. Гений бескорыстен, возможно, это единственное его отличие от прочих степеней таланта. В своей внутренней свободе никто не одарен так, как нищий поэт, и потому «гений и злодейство несовместны». Это очень твердая Пушкинская максима. В верности своему дару поэт может переносить ограничения обычной человеческой природы, неся неизбежные потери, оставаясь где-то ребенком. Поэтическое призвание, пока что – призвание к легкомыслию в весьма серьезном и уважающем себя мире, скорбном, болящем и обреченном, посреди которого пирует горстка жизнелюбивых смельчаков. Но, тогда и возникает эта странная метафора кладбищенского веселья – пира во время чумы, - где невозможно развести искреннюю радость и подлинное кощунство. «Все же, на могилах следует скорбеть и молиться», - назидает священник. «Все-таки, в жизни следует пировать», - твердо заявляет Вальсингам. Поэт испытывает жизнь и сам доходит до края, открывая эти две стороны распадающейся человеческой природы: ликующую и умирающую. И как же их соединить по-человечески! «Бедный Йорик…»
Итак, поэт живет коротко. И знает об этом. Не знает, сколько положено, но где-то ходит под смертью. И имеет в себе долженствование жить полно. До поры, до времени ему это удается в увлекательной магии театральных человеческих поз: величественной и смиренной.
«Другие два чудесные творенья
Влекли меня волшебной красотой,
То были двух бесов изображенья.
Один (Дельфийский идол) лик младой –
Был
гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.
Другой женообразный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеал,
Волшебный демон – лживый, но прекрасный.
Пред ними сам себя я забывал…»
Теперь следует сказать несколько слов о политических взглядах поэта. Различные партии и движения легко записывают Пушкина в свои сторонники, стремясь, таким образом, украсить либо подпереть собственные программы; это понятно. Социальные темы в жизни и творчестве Александра Сергеевича встречаются самые разнообразные, поданы чаще всего в стиле художественной симпатии, как-нибудь изнутри. Самая биография поэта полна переменами, поворотами, и, в общем-то, позволяет делать противоречивые выводы. Скажем, отечественные пушкинисты советской школы не сомневаются в либеральных и даже революционных симпатиях автора. Цитируют «К Вольности», «Андрея Шенье», «Послание в Сибирь». Действительно, Вольтером юный поэт зачитывался, в ссылку за вольнодумство угодил рано, задолго до событий 1825 года, причем дело выглядело серьезно. Директор лицея рассказал Пущину о намерениях царя: «Энгельгардт, Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь их читает наизусть». Поэта, однако, ценили и любили также взрослые и влиятельные люди. Их заступничеством Пушкин получает служебную командировку на юг, под надзор начальнику южных колоний Инзову, посетив таким образом Молдавию, Одессу. И вот, в Кишиневе он оказывается весьма дружен с генералом Инзовым, пользуется его всемерным покровительством, также принят, горячо любим в семье Раевских, вообще жизнь проводит весьма светскую, среди блестящих офицеров, дипломатов, купцов, с немалыми возлияниями, волокитством за женщинами, с явным удовольствием, за что ему дружески выговаривал Пущин, уже вступивший в тайное общество. «Тот же Пушкин, либеральный по своим воззрениям, имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру и очень часто сердил меня, и вообще всех нас тем, что любил, например, вертеться у оркестра около Орлова, Чернышова, Киселева и других: они с покровительственной улыбкой выслушивали его шутки, остроты… «Что тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом; ни в одном из них ты не найдешь сочувствия…» Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда немного потеряется. Потом смотришь – Пушкин опять с тогдашними львами!» В самом деле, чего? И куда девается революционная совесть художника при встрече с некоторыми дамами, или предложением просто выпить бутылку-другую в компании? Что важно, Пушкин на юге изрядно работал.
В 1824 году из «Одессы-пыльной» Пушкин отослан в псковскую деревню уже под двойной надзор: светский и духовный.
«Я стал умен, я лицемерю –
Пощусь, молюсь и твердо верю,
Что Бог простит мои грехи,
Как государь мои стихи…
Я променял парнасски бредни
И лиру, грешный дар судьбы,
На часослов и на обедни,
Да на сушеные грибы…
Однако гордый мой рассудок
Мое раскаянье бранит…»
Здесь Пушкин заказывает обедню за упокой «раба Божия боярина Георгия» в день смерти Джона Гордона Байрона. Здесь видится в последний раз в жизни с Пущиным, много работает; отсюда в тяжкую смутную минуту решается самовольно выехать в Петербург и только чудом не оказывается на Сенатской площади в день декабрьского восстания. Об этом, позже, он прямо скажет царю. Последующие бурные события, казни, ссылки близких людей, продолжающаяся опала переживались трагически. Возможно, поэт был готов на крайние меры.
«Восстань, восстань пророк России,
В позорны ризы облекись,
Иди, и с вервями на вые
К убийце гнусному явись».
Но вот, новый царь внезапно требует его в Петербург, имеет беседу и выводит обществу «нового Пушкина», «моего Пушкина». Поэт разом обретает свободу гражданскую, также печатную, а Николай Первый, его личный цензор, покровитель и, пожалуй, друг.
«Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
И смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил…»
Еще далее мы находим Александра Сергеевича женатым, остепенившимся, придворным человеком. Как это все совместить? Возможно, Достоевский в тезисе о «широте русского человека» имел ввиду конкретное лицо. Я полагаю, можно понять Пушкина, ежели внимательно прочитать его исторические произведения, особенно прозу, особенно Пугачева, личность и жизнь которого поэт исследовал самым тщательным образом. И, очевидно, увидел феномен чудовищной, совершенно неприемлемой свободы.
Неожиданно, в метель, среди бескрайней южной степи, словно ниоткуда, а точнее, из самой русской обычной жизни, появляется эта фигура: плутоватый, чернявый мужик, способный благодетельствовать, помнить добро, но и обернуться ужасным, кровавым злодеем, во главе преступного сброда…
«Утром Пугачев опять увидел перед собой своего грозного гонителя. Но не смутился, а смело пошел на Михельсона, отрядив пешую свою сволочь». Разбитый в очередной раз «силою регулярного оружия», ушедший от преследования едва ли с десятком человек, Пугачев на Урале стремительно «обрастает сволочью», как-то организуется и скоро уже опять начинает угрожать крепостям и городам империи.
Что представляет собой «сволочь»? А это так называемые «детушки» самозваного «царя-батюшки», разнообразный пришлый и местный люд, которому Пугачев и дарует возможности особой, вольной, беззаконной и пиршественной жизни. Грабить, убивать, насиловать; брать толпою, ором, куражом любого противника, вымещать зло и, разумеется, пировать без удержу, умолку и какого-либо стеснения.
«У нашего батюшки вина много», - кричали сволочные смельчаки у стен осажденного Оренбурга. В самой Бердской слободе, историческом центре казачьего бунта, был «вертеп убийств и распутства». «Лагерь полон был офицерских жен, их дочерей, отданных на поругание разбойникам. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстрелянных, удавленных и четвертованных страдальцев. Шайки разбойников устремлялись во все стороны, пьянствуя по селениям, грабя казну, дворян, но не касаясь крестьянской собственности…»
Сила этих, казалось бы, неорганизованных команд хорошо видна в главе «Приступ» «Капитанской дочки». О делах же Пушкин пишет в «Исторических записках» более откровенно. «Мятежники ворвались в дымящиеся развалины. Начальники были захвачены. Билову отсекли голову, с Елагина, человека тучного, содрали кожу; затем вынули из него сало и мазали им свои раны. Жену его изрубили». Дочь забрал в наложницы сам Пугачев. Среди его приближенных «казак-фельдмаршал» Чика (Зарубин), отставной капрал Белобородов, беглый каторжник Хлопуша, битый, клейменный, с вырванными ноздрями. Под их предводительством казаки, беглые либо освобожденные крестьяне, присягнувшие «царю Федор Павловичу», отчаянные разные люди, вольные татары, башкирцы, «киргизы в рысьих шапках…» Из этого сброда сам Пугачев в его страшной силе возрождается точно сказочный какой птенец. Здесь, вообще, много мифического или иррационального… Бесовского. Михельсон постоянно побеждает и громит отдельные отряды бандитов, но не Пугачева; он словно борется с волшебным многоголовым Змеем-Горынычем. Да и сама сволочь неистребима, пока жив этот дерзкий самозванец, который, окрепнув после очередного поражения, скоро решается на все более ужасные, отчаянные преступления. Вот уже горит Саратов. При взятии Казани «разбойники, надев на себя женские платья и поповские стихари, с криком бегали по улицам, грабя и зажигая дома». Это уже некоторый карнавал, пожалуй… После штурма состояние города было ужасным. «Из двух тысяч восьмисот пятидесяти домов две тысячи пятьдесят семь сгорело. Двадцать пять церквей и три монастыря также сгорели». Собственно, это огромное пепелище Мамаевских времен… От города бандиты гнали толпы женщин, детей с награбленным добром; кто не мог идти – закалывали. При появлении Михельсона Пугачев бежал, но бегство его казалось нашествием.
Пушкин, повторяю, посвятил Пугачеву два больших произведения: подробные и основательные «Исторические записки», адресованные, между прочим, монарху; также повесть для самого широкого круга читателей, в которой замечательный опыт художественного освоения темы. Важные выводы сделаны, конечно, в «Борисе Годунове». Вот слова царя:
«Я с давних лет в правлении искушенный,
Мог удержать смятенье и мятеж;
Предо мной они дрожали в страхе…»
Чернь, она же сволочь, есть всегда; в любом государстве имеется подобная общественная прослойка, с которой были знакомы еще римские императоры. Заслужить любовь черни невозможно и не нужно.
«Живая власть для черни ненавистна,
Она любить умеет только мертвых».
Шуйский напоминает царю очевидные вещи.
«Знаешь сам; бессмысленная чернь
Изменчива, мятежна, суеверна,
Легко пустой надежде предана,
Мгновенному внушению послушна,
Для истины глуха и равнодушна,
А баснями питается она.
Ей нравится бесстыдная отвага…»
В человеке черни обнаруживается нечто человечески неприемлемое, безумное, темное, жестокое и, по-своему, веселое, непосредственное, поэтическое?! Сам по себе человек черни выглядит невзрачно, невразумительно, быть может, жалко, но стоит ему увидеть пример дерзости, или собраться в кучу, разогреться спиртным, как появляется этот феномен свободы навыворот, - и дерзость, и пир, и веселье». Как в последний раз перед неминуемою смертью разгуляться… Кровушки попустить, да попить… «С Богом, робята!...»
Пушкин, прошедший все школы пиршественной свободы, почему-то пристально всматривается в лик этого давно поверженного разбойника. Высказывалось мнение, что своего Онегина поэт намечал в декабристы. Возможно, но вряд ли это был конечный пункт в развитии нашего героя. Здесь полезно вспомнить образ дворянина и образованного человека Швабрина, легко примкнувшего к бандитам, доставившего едва ли не большее зло Гриневым, нежели сам Пугачев. Сволочь порядочная, как еще сказать? И что здесь, собственно, могут сделать политические изменения? Не знаю, но слишком красноречив для меня этот поход поэта к родному бесчеловечному. Думаю, «Остров Сахалин» Чехова и «Острог» Достоевского начаты еще Пушкиным. Что делать с преступниками по-человечески? Оставлять на свободе – невозможно; но невозможно также образовать устойчивое общество казнями и репрессиями. Это главный посыл «Записок». Самые значительные перемены в человеке – «от перемены нравов», но это долгий, очень долгий и не политический процесс. Пока что, именно царь противостоит черни и обеспечивает единство огромной страны. Конечно, любая власть не без греха.
Собственно, «помазанник Божий» Борис и анафемствованный Отрепьев друг друга стоят. Здесь поэт демонстрирует удивительную зрелость. Но такова природа человеческой власти: из двух зол нельзя выбрать чистое благо, но можно, должно принять меньшее зло, и научиться жить с ним, не изменяя себе, не теряя надежды на лучшее. Таковы политические реалии. «Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая голова – полушка… Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный»*.
Есть другая очень важная сторона интереса Пушкина к Пугачеву. Понятие черни, оказывается, весьма плодотворно изжито в творчестве поэта. Еще к 17 году относятся следующие утешительные стихи к Каверину:
«Пока живется нам, живи,
Гуляй в мое воспоминанье;
Молись и Вакху и любви.
И черни презирай ревнивое роптанье:
Она не ведает, что дружно можно жить
С киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом;
Что ум высокий можно скрыть
Безумной шалости под легким покрывалом».
*Из первоначальных редакций заключительной главы «Капитанской Дочки»
Здесь слышится первый культурологический синтез Петербургского периода, открывающий «Евгения Онегина» и представленный как некоторое искусство. Человек же черни ущербный, неискусный, несвободный, односторонний, боязливый и потом завистливый. Зловредный, в общем-то, человек, не скрывающий своего раздражения при виде других, одаренных, жизнерадостных людей. Юный Пушкин рекомендует другу на таковых плевать.
И быть потверже, следуя пиршественным путем по жизни далей.
«Все для тебя! Срывай блаженством жизни цвет,
Дарами вышнего спокойно наслаждаясь;
Сей мир не есть юдоль злосчастия и бед,
Счастливым будь не заблуждаясь».
Далее чернь – непоэтичная толпа, тупо спрашивающая о целях поэзии, не находящая в ней корысти.
«Молчи, бессмысленный народ,
Поденщик, раб нужды, забот!»
Для сих «печной горшок для щей» дороже «мрамора кумира Бельведерского». Самое неприятное, «эти уроды» требуют от поэта какого-то служения себе.
«Ну, если Ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй:
Сердца собратьев исправляй.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы;
Гнездятся клубом в нас пороки…»
Таковых поэт, опять таки, отсылает подальше.
«Пойдите прочь – какое дело
Поэту мирному до вас!»
Но в завершение звучит уже новая формулировка «наших целей», скажем так, профессионально-эпикурейская.
«Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких, для молитв».*
Пафос поэта понятен. До определенного возраста молодому талантливому человеку приходится от чего-либо отталкиваться и, таким образом, позиционировать себя. Это техника рок-н-ролла, о которой я уже писал. Зрелость приходит вместе со способностью критического взгляда на себя.
*«Поэт и толпа», стихотворение 1828 года.
«Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю»,
«Я жертва долгих заблуждений,
Разврата пламенных страстей,
Пора поступки юных дней
Загладить жизнию моей».*
Как умный человек, Пушкин сильно менялся, и, вместе с тем, менялось его отношение к людям. Интересно, что именно Пугачев явился тем человеком черни, который вызывал у него интерес, понимание, сострадание, пожалуй, вместе с характерным чувством бессилия. Очевидно, сам разбойник ничем не заслужил доброго отношения к себе – это все внутренние события автора, и тем более ценные. В этом смысле важно услышать Пушкинский вопрос: кто же займется нравами, без перемены которых невозможна человеческая свобода? Любопытная картина набрасывается в Борисе Годунове».
Церковь в лице патриарха дает царю неплохой политический совет в его борьбе с самозванцем – перенести зарезанного царевича в Кремль, тем более что народ уже молится покойнику, как святому. Власть этот совет вежливо отклоняет. Монастырь же, невольно, воспитывает бунтаря-самозванца, подлинно в лучших традициях русского революционного движения. Сама набожность народа ассоциируется с суетой Девичьего поля, где толпы ждут решения Бориса; даже кресты церквей унизаны людьми, но говор, речи «православных» впечатляют:
«Народ завыл, там падают, что волны,
За рядом ряд… еще… еще… Ну, брат,
Дошло до нас; скорее! На колени!»
«О чем там плачут?
А как нам знать? То ведают бояре…»
Бояре же спешат сообразить, когда удобнее переметнуться к самозванцу, и православие им как-то не помеха. Истину веры точно выражает юродивый:
«Нельзя молиться за царя Ирода;
Богородица не велит».
Но это особый случай, «дурацкая башка»… Почитает народ юродивого Николку, либо потешается, кто знает? Вряд ли «плоды просвещения» могут серьезно помочь делу: «мы все учились понемногу…» И нравы мало изменили. И продолжали молиться за насилующую, преступную, либо попросту бездарную власть. Правда, народ по-своему хранит веру, как некоторый устоявшийся строй жизни; есть старые добрые предания, есть люди, замечательная русская природа. Здесь-то, неприметно, вызревает подлинная пушкинская добродетель.
*Отброшенное четверостишье из четвертой песни «Евгения Онегина»
* *
*
«Гонимы вешними лучами
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года…
Синея блещут небеса
Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют».
Облик Петербурга, города «света» на берегах Невы, в романе едва намечен. Другой же поэтический образ, русской природы, дан подробно, тщательно, искусно и представляет самое полотно, на котором разворачиваются события.
«Настала осень золотая
Природа трепетна, бледна
Как жертва пышно убрана…»
«Уж небо осенью дышало
Уж реже солнышко блистало
Короче становился день…»
Природа живет своею чрезвычайно интересною жизнью и вместе с ней простодушные сельские жители.
«И вот уже трещат морозы…
Опрятней модного паркета
Блистает речка, льдом одета.
Мальчишек радостный народ
Коньками дружно режет лед.
А гусь тяжелый «навернулся»…
Все эти изумительные по красоте и простоте картинки деревенской жизни, раскиданные в романе, словно драгоценные горстки, наблюдаются и ценятся глазами Татьяны. Это важно. Автор здесь решительно держит ее сторону.
«Деревня, где скучал Евгений
Была прелестный уголок».
Красота русской природы объективна и несомненна. Онегин что-то потерял в свой «пиршественный петербургский период». Но не все так просто с самим Александром Сергеевичем; несмотря на все его намерения, отношение его к природе остается, мягко говоря, неровным.
«Я упиваюсь дуновеньем
Живой природы, но весна
У нас не радостна, она
Богата грязью, не цветами
Напрасно манит жаркий взор
Лугов пленительный узор;
Певец не свищет над водами
Фиалок нет, и вместо роз
В полях растопленный навоз».*
Это, впрочем, может сойти за Онегинское, городское брюзжанье. Но вот, собственно, Пушкинское:
«Что наше северное лето?
Карикатура южных зим.
Мелькнет и нет, известно это
Хоть мы признаться не хотим.
Ни шум дубрав, ни тень, ни розы, -
В удел нам отданы морозы
Метель, свинцовый свод небес
Безлиственный сребристый лес,
Пустыни ярко снеговые
Где свищут подрези саней, -
Средь хладно-пасмурных ночей.
Кибитки, песни удалые,
Двойные стекла, банный пар,
Халат, лежанка и угар».
Даже, если наш автор свободен от Онегинского, по-видимому, абстинентного сплина, и старается отделять себя от своего героя, любовь к природе, тем не менее, для него какая-то трудная истина. То ирония, то хмурость взгляда сопровождают иной раз эти деревенские дали.
«Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! Пора любви!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны,
На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И все, что радует, живит
Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно
И все в ней кажется темно!»
Серьезный вопрос: природа плоха или глаз помутнел у помертвевшей души? Речь, очевидно, идет не о хандре, как русском наименовании небольшой депрессии, но о прогрессивном поражении внутреннего человека, душа которого проходит определенный разрушительный цикл. Сначала бесчувствие:
«Во мне уж сердце охладело
Закрылось для любви оно,
И все в нем пусто и темно».
Далее, внутренняя непроходимая тошнота и соответствующее раздражение:
*Из рукописных вариантов романа.
«Но все прошло! Остыла в сердце кровь,
В их наготе я ныне вижу
И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,
И мрачный опыт ненавижу».
Еще дальше, обреченность, внутренняя близость смерти; тревога, бессмыслица.
«Дар напрасный, дар случайный
Жизнь, зачем ты мне дана
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью
Ум сомненьем взволновал?
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум».
Впрочем, «организм борется»; человек не сразу признает поражение, пытается встряхнуться грешным образом; тем более, навык есть.
«А я повеса вечно праздный
Потомок негров безобразный
Взращенный в дикой простоте
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний…»
Здесь и кощунство, гаврилиадский задор.
«Христос воскрес, моя Ревекка!
Сегодня следуя душой
Закону Бога-Человека
С тобой целуюсь, ангел мой…»
И многое другое, судя по поздним покаянным стихам, и по свидетельству Апостола Павла
«Потому Бог покинул их, оставив во власти дурных желаний, плотских и нечистых и не препятствовал им сквернить свои тела…
Потому Бог оставил их во власти постыдных страстей» (Рим 1.24, 26)
Онегин уходит в затвор, спасается бегством. По-видимому, ему удается совладать со своими страстями, дисциплинировать себя. Хватает мужества и такта ответить на письмо влюбленной девушки, встретиться с ней. «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Собственно, в этих словах суть ответа Евгения Татьяне. Он мог быть вполне доволен собой, как, похоже, доволен героем автор.
«Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство…»
Это, кстати, прямое значение имени Евгений. Более в нем пока что ничего нет.
Другое дело, Татьяна. Тут все цельно, живо, замечательно.
«Она любила на балконе
Предупреждать зари восход
Когда на бледном небосклоне
Звезд исчезает хоровод
И тихо край земли светлеет…»
«Тихо иль громко Небо и Земля отправляются каждое утро в Совместный путь?» - так спросил однажды учитель учеников на Востоке. Что-то здесь, несомненно, умела выслушивать наша героиня, как впрочем и другие, неприметные, но по-своему очень сильные вещи: смех солнышка в березовой трепетной роще; резкий запах первых крупных капель, упавших в горячую пыль; дробную разноголосицу веселого летнего ливня.
«Татьяна, русская душою, любила русскую зиму», как, впрочем, и другие времена года, весь этот слаженный, неприхотливый деревенский быт, озвученный «преданиями старины глубокой», которые она знала и верила «и снам, и карточным гаданьям и предсказаниям луны…»
«Ее тревожили приметы…»
Матушка Тани сама
«езжала на работы
Солила на зиму грибы
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била, осердясь –
Все это мужа не спросясь…»
«У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели…»
Разумеется, в канун Рождества Христова и на Пасху сорокадневным Великим Постом. Известно, что Православный календарь очень тесно, органично сопровождает годовой природный цикл, образуя в последнем таинственное (сакральное) измерение. Собственно, бытовую и священную стороны здесь невозможно развести, приходится принимать, либо отвергать все в целом – вместе с любимыми круглыми качелями, застольными песнями и хороводом…
«Им квас как воздух был потребен!»
Речь, таким образом, идет не только о «понимании природы», которое может обнаружить городской человек, проводящий недельку-другую на даче. Татьяна – часть мира, простодушного, грубоватого, но очень большого, цельного, от века вписанного, вросшего в окружающий мир. Здесь мир, собственно, космос – порядок, объединяющий всех: людей, животных, растения; солнце и небо; живых и мертвых. «И так оне старели оба…» - родители Тани, и умирали там же, где родились, покладаясь в эту землю, среди знакомых полей и дорог, под березками и рябинками неподалеку от живых детей и внуков.
«Poor Yorick», - цитирует поэт на могиле почившего Ларина, но так ли он беден? Ведь мы имеем дело с Traditio, способностью людей вновь и вновь воспроизводить богатый, гармоничный, устойчивый мир, поэтичный и религиозный, в котором совершается, длится некоторая сосредоточенная медитация, таинственно окрашивающая многие обычные вещи.
«Жеманный кот, на печке сидя
Мурлыча, лапкой рыльце мыл…
То несомненный знак ей был,
Что едут гости…»
«Татьяна по совету няни
Сбираясь ночью ворожить
Тихонько приказала в бане
На два прибора стол накрыть»
И так явился Агафон…
Можно смеяться над этими девичьими попытками выгадать судьбу*. Пушкин, смеясь, несомненно относился к ним сочувственно и серьезно. Здесь, в обостренном разлукой переживании родной природы, перед отъездом «нашей Тани» в Москву, находит поэт еще одно фундаментальное определение человеческой свободы.
«Вставая с первыми лучами
Теперь она в поля спешит
И умиленными очами
Их озирая, говорит:
«Простите, мирные вершины,
И вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса.
Прости, веселая природа;
Меняю милый тихий свет
На шум блистательных сует
Прости ж и ты, моя свобода!»
О чем, собственно, речь? О способности воспринимать красоту, любоваться окружающим миром? О тихом свете мирного, уютного, защищенного бытия? О девичьей целомудренной независимости, неповрежденности внутреннего человека? Троекратное «прости» может означать только личное религиозное отношение, но простите, к кому же? Таня мало походит на безграмотную «дуру-язычницу»… Здесь нам помогает оброненное автором словцо «умиление», термин основополагающий в эстетике, например, Достоевского. Вспомним, что примирение с Богом больших страдальцев и грешников в произведениях этого автора совершается через «умиление», то есть внезапное, откровенное возобновление душевной жизни в полной мере… У этого понятия вообще колоссальный культурный след: откровение Бога в творении, если говорить языком схоластического богословия; освобождение человека от страстей, внезапное замирение болящей и бурной души в святоотеческой традиции; или даже Евангельское возрождение Святым Духом (Ин.3.3), совершенно необходимое для каждого человека; Павлово при-мирение с Богом (2Кор.5.20)… Как бы то ни было, в умилении помертвелый, бунтующий человек оживает, начинает видеть и слышать и обонять и радоваться жизни, окружающим обычным вещам, «птичкам небесным и былинкам полевым». Это ключевой момент в биографии старца Зосимы, страдающего, умирающего Ипполита… В этом отношении Онегин выглядит изрядным болваном, так как совершенно потерял способность смотреть на мир «умиленным взором». Впрочем, не безнадежный:
*Кстати, на Крещение. «Время в романе расчислено по календарю». Из Пушкинских примечаний
«Но, получив посланье Тани
Онегин живо тронут был…»
Вспомним, что постом и молитвой очищаются чувства Наташи Ростовой после известной скандальной истории с Анатолем Куракиным. Интересен также самобытный феномен «деревенской прозы» в нашей литературе после десятилетий военно-революционной и производственной тематики.
В чем же суть этого заявления свободы от лица деревенской хорошенькой барышни? Очевидно, это не Онегинская независимость, хладнокровность, искушенность…У Татьяны все другое, обратное, но главное не форма, сбивчивая, стыдливая, искренняя, но способность – способность любить.
«Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя…»
Истинно так! Кокетничающая душа именно судит, потому что боится, осторожничает, не решается, да и сил не имеет на душевную прямоту по большому счету, - слишком дорого общественное мненье, все эти взгляды любопытные, холодно-двусмысленные из-под лорнетов, либо откровенно жадные. Тут ошибиться нельзя! Надо владеть собой и твердо знать «наши интересы», особливо долгосрочные; по крайней мере не спутать их с краткосрочными… Так и танцевать, по возможности, непринужденно, шутливо и трезво, управляя собой и маневрируя кавалером… С холодным сердцем и милым взором…
Татьяна любит! Здесь, конечно, имя собственное, вот этого человека, как и он сам весь, с потрохами в нешуточном положении любящего. Танина любовь по-человечески не безупречна. Где-то она слепа:
«Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала… кого-нибудь…»
Образованна легкомысленными иностранными романами
«Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон».
Унаследовала от матушки «неотразимое горе» неразделенной любви. И все же, истинная, настоящая любовь именно не судит, потому что сама приходит на суд, безотлагательно, без большого расчета. Какой расчет у девичьей любви: жизнь или смерть; стыд, срам, боль на всю жизнь, или же счастье на век… Да, что может быть страшнее Любви и Ее Судов! Кто более близорук, или же, чудовищно дальновиден в жизни? И кто более ответственен, нежели любящий в своем поступке любви?
Вот с чем столкнулся Онегин, что «свалил на голову» своему герою Автор после всего пережитого им. Жизнь поистине больше всех человеческих представлений о жизни…
Но нам необходимо сразу обратиться к Петербургской Татьяне, величественной, прекрасной и несчастливой. Право, печальный образ, разве что не предосудительный. Ведь эта светская, красивая, молодая женщина окружена блестящими молодыми людьми. Ладно, поистрепавшийся Евгений, что произошло бы, случись какой-либо Дон Гуан серьезно взялся бы за «донну Таню»? Или этот южный сюжет на нашу северную сцену не переставляется? И все же, после смерти мужа или десятка годов неяркой и изнашивающей жизни, когда супруг стремительно начинает стареть, а жена входит в самый возраст… Да не происходит ли Каренина Аня из Пушкинской Тани? Вы только посмотрите, что у Александра Сергеевича в рукописях проговаривается:
«Как он умел вдовы смиренной
Привлечь благочестивый взор
И с нею скромный и смиренный
Начать, краснея, разговор,
Пленять неопытностью нежной…
И вдруг, нежданной эпиграммой
Ее смутить, и наконец
Сорвать торжественный венец».
Венец, кстати, венчальный. Кто помнит православный замечательный обряд бракосочетания; верующих супругов Сам Христос через Церковь наделяет царским достоинством, почему священник в храме, при всем честном народе возлагает на головы молодых короны… Эка, ведь, куда несло Александра Сергеевича!
Не потому ли он столь резко реагировал на некоторые слухи в адрес собственной жены? Лев Николаевич Толстой тоже в «простоте своей» многое тут признал. Так что литературное наше отношение к женщине с подоплекой. Женщина должна быть счастлива в браке, занимаясь мужем и детьми; не сердцем, так привычкой. Если не хочет, либо не может рожать детей, - в деревню (раньше, в монастырь), не то на свободе выйдет какая-либо «раба любви». Идеал одинокой женщины – пожившая, преданная Арина Родионовна; что же касается молодых и красивых, так тут разброс и шатания, от Аглаи Ивановны до Настасьи Филипповны. В этом русле неизбежных семейных добродетелей двигается Пушкин, титаническим усилием водворяя Татьяну на пьедестал, причем следует здесь настоящим примерам жен своих друзей декабристов. Поэт просто показывает, откуда берутся эти величественные души. Свою совесть поэту обмануть не удается: Татьянин брак более напоминает мученичество, что она сама понимает:
«Неосторожно, быть может
Поступила я…»
Более того,
«для бедной Тани
Все были жребии равны»
Итак свершилось преступление,
Против любви…
Все понятно, но почему Пушкин не нашел возможности соединить своих героев? Неужели участь человеческой любви по Пушкину так же прискорбна, как у Шекспира? Повесть о Евгении и Татьяне, право, печальная. Возможно, тогда и своей судьбою поэт так же подтверждает эту суровую истину… Но нет!
Слава Богу, есть еще «Капитанская дочка», веселая и страшная, правдивая, несмотря на всю свою сказочность, историческая повесть о незамысловатой и счастливой любви.
Впрочем, здесь Пушкин полностью расстается с Онегиным и пишет некоторую параллельную историю воспитания молодого человека, примерно того же возраста, где-нибудь от шестнадцати до двадцати пяти лет. Место действия, сама атмосфера здесь совершенно другие, как и детские годы, поданные в специальной предыстории, в немедленно узнаваемой исконной «православной теплоте». Юный Петруша Гринев также получает весьма поверхностное образование в родительском доме. Отданный с пятилетнего возрасту попечению замечательного восхитительного Савельича, он кое-как обучился русской грамоте (несомненно по церковным книгам) и в результате «мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля». Далее был усвоен неплохой французский усилиями мосье Бопре, алкоголика, вольнодумца, неразборчивого женолюба, европейская культура которого сказалась в характерной связи с рябой прачкой Парашкой и кривой коровницей Акулькой. По счастью, этот педагог не затруднял воспитанника на уроках – попросту отдыхал – и даже смог научить кой-чему полезному в жизни, как-то «изрядно крутить железными вертелами да притоптывать». Все прочие навыки Петруша приобрел, «гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками». К шестнадцати годам на свежем воздухе, при хорошем питании малый вырос крепкий, спокойный, добродушный, может даже слишком непосредственный, - открытая душа! Впрочем, и правдивый, решительный при случае, также «не без литературных поползновений». В общем, «настоящий сержант гвардии»… В таком своем виде взят да и выставлен в мир, от маменьки подальше, побарахтаться… Нет, не выгнан, конечно, из-под родительского крова, но снаряжен в дорогу как следует, то есть снабжен деньгами, одеждами, постельными принадлежностями, погребцом, письмом к старому другу отца, хоть и немцу; с верным Савельичем, наконец. И направлен не к столичным «мальчикам-мажорам», выпивохам, похабникам и праздношатаям, спускающим доблестно родительское денежки вкупе со своим и чужим здоровьицем в отхожие места, но в степь, на край земли, в крошечную захолустную крепость, где все люди навиду, близко и просто поставлены, и скоро видно, кто чем дышит…
Но испытания молодого человека начинаются уже в дороге. На первом привале в Симбирске, Петруша совершенно очарован мужественным черноусым гусаром, которым тут же опоен, обобран и отвезен к некой «Аринушке». Легкость, с которой отрок отгулял «по полной программе», прелестна. Впрочем, молодой человек принимает ответственность и заявляет твердый характер. Дальше – больше. По его же глупому упрямству они с Савельичем застигнуты снежным бураном в степи; в Белогорской крепости юноша скоро дерется на дуэли, получает тяжелое ранение. А там и делает предложение молоденькой девушке. Таков ритм и пульс молодой самостоятельной жизни в провинции; с содержательной стороны, по-видимому, он ничем не уступает столичному, впрочем, Гринев, как и Онегин, своим путем скоро приходит к совершенному тупику.
«Жизнь моя сделалась несносна. Я впал в мрачную задумчивость и бездействие. Любовь моя разгоралась в уединении и час от часу становилась все тягостнее. Я потерял охоту к чтению и словесности. Дух мой упал. Я боялся сойти с ума или удариться в распутство».
А, ведь, и вдарился бы, в другое мирное время, в другом месте… И чем же тогда Гринев лучше Швабрина? Обычный несамостоятельный и расточительный молодой человек, хранимый до времени родителями, Савельичем, Богом… Все решают настоящие жизненные испытания, встреча с полной мерой зла, требующая напряжения всех сил человека, раскрытия намерений сердца. Встреча с реалиями Большого мира, который властно перехватывает инициативу у защищенной и благополучной жизни, навязывая свой ритм, события, суды и разрешения… Как имя этой Встречи? Пугачев? Россия? Человеческая жизнь? Бог? Каждый судит, как может. Швабрин, сохраняющий свою жизнь; пытающийся приневолить Машу Миронову к сожительству всеми доступными средствами, все и растерял, оказался в итоге причислен к разбойникам в худшем смысле этого слова. Гринев же, решившийся «хранить честь смолоду», рискнувший положить свою жизнь ради спасения любимого человека, все приобрел, правда трудно, долго, со многими лишениями и скорбями, стал в результате другим, взрослым человеком и, главное, с несомненным опытом водительства Божия. В этом смысле Онегина наш автор оставляет накануне подобной Встречи. И таковому пока что жестко отказывает в счастье земной любви.
«Бог свадьбе помогает», - говорит пословица. «Я не знаю трех вещей», - вторит мудрец, - «пути орла в небе, пути змеи на скале; пути мужа к сердцу девицы»*. Более того, что Бог сочетал, человек не разлучает. Ни Швабрин, ни Пугачев, ни родители, ни
*Притч.30.19
государственная власть с ее судами и тюрьмами. Однако, какая решительная антитеза Онегину и Татьяне!
Там холодное безволие, жалкое вынужденное поругание своего сердца; здесь же решительность, борьба не на жизнь, а на смерть, и – простое человеческое счастье! Откуда это у Пушкина?
«Ах, батюшка мой!» - говорит комендантша Василиса Егоровна Швабрину, - «да разве муж и жена не едина плоть?» Потому суд у супругов один и участь одна. И дети не остаются без Божьего милосердия.
Пророк Иеремия также писал своим братьям в плену, в Вавилоне, на страшном душевном пепелище, - «Стройте дома и разводите виноградники; играйте свадьбы и рожайте детей»*. Плен будет долгим, но не бесконечным. Сейчас же частная жизнь поважнее политики. Власти меняются, государства проходят, народ остается. Возможно, подобное понимание рано отделило Пушкина от задач революционной борьбы за свободу. У него кроме творчества еще нашлось серьезное дело – род человеческий, который, согласно Евангелию, не пройдет, пока не придет Машиах во славе (Мф.24.34). Да и понимание человеческой свободы у писателя было, как мы видим, поглубже.
Интересно, что современники трудно принимали роман, даже друзья Бестужев, Рылеев находили в опубликованной первой песне лишь заимствование и сатиру. «Душа моя», - отвечал поэт Бестужеву, - «где у меня сатира! О ней и помину нет в «Евгении Онегине»… Ты не прав, все-таки, ты смотришь на Онегина не с той точки зрения, все-таки он лучшее произведение мое».
Итак, «Онегин» - это серьезно. Но почему Пушкин вывел подобный тип? Ни генерал-герой, ни литератор, ни чиновник и ни священник; ни святой, ни особо грешный в рамках позднейшей отечественной истории, но этот праздный, внутренне дистанцированный от общества человек, довольно хорошо мыслящий и чувствующий; по-своему образованный; с опытом жизни, самостоятельным видением мира. И принципиально незавершенный, неопределенный, ищущий. Оставленный «накануне» каких-то великих событий. Его и женщины любят умные, красивые… У него оказалась длинная литературная судьба. Печорин, Иван Карамазов, Пьер Безухов и даже князь Мышкин… Чеховский профессор из «Скучной истории», - доктор Живаго, пожалуй… Все они, по-своему, продолжают биографию Евгения Онегина, которого впервые «вывел в свет» А.С.Пушкин.
Кстати, «о свете». В иудейско-христианской традиции это «окружение» Господа Бога (Быт.1.26). Это ангелы, возможно, святые, верные Богу существа, - Небесный Двор. Именно «со светом» советуется Всевышний, принимая решение о сотворении человека. В Библии есть интересный поворот этой темы: вопрос о страданиях праведного Иова. Представим себе на минуту этот Небесный Прием. Господь Бог на троне, служащие при параде. Все чины возносят хвалу… Вдруг, появляется усталый, припыленный дьявол, садится в угол, подбирает копыто, молчит… Господь его видит и обращается, при случае, дружелюбно: «Где был?» Мол, не нравлюсь тебе, так расскажи про себя… «А я ходил по Земле и всю ее обошел», - отвечает Сатана, и вновь умолкает. Ни возгласов, ни комментариев, не говоря уже о «хорошо весьма», что завершает Божье дело в Шестидневном Творении. И тогда Господь кротко спрашивает: «Не видел ли ты Моего бездельника Онегина: как он там?»
«А так же, как и Твоя былинная Россия», - криво усмехается оппонент…
В самом деле, почему Онегин? Ведь, несмотря на войны, революции, индустриализации и коллективизации наша литература крепко держит, «не сдает» Онегина, примерно как Господь Своего человека перед лицом дьявола… А потому нужно серьезно отнестись к этому произведению, его проблематике, если мы хотим вести позднейший русскоязычный антропологический дискурс, если желаем просто понять себя.
*Иер.29.4-5
|
