Из круга в круг, или Нить неизбывная Обрывки первый, второй, третий
Повесть к свободному узничеству
(Уцелевшие обрывки)
Обрывки первый, второй, третий
От автора
В условиях жёсткого тюремного режима переправил я эту рукопись из зоны брату моему в Господе Самуилу Онисимовичу Карпюку. Многое при этом потерялось.
Предлагаю вам то, что уцелело.
Прочитав, вы поймёте, почему я не пытаюсь восстановить утраченное.
Не прочитав, не поймёте, зачем предлагаю вам эти записи.
Nb.Включая в эту повесть выражения или фрагменты сочинений других авторов, обозначаю их разбивкой.
«Дві паралелі, два меридіани –
І от квадрат. Живи. Твори. Вмирай...»
Євген Плужник
..................................................................................................................................................................................... И сплетённой из капроновых ниток верёвкой змеилось проклятие, цепляясь за ш у б у стены; подрагивая петлёй, холодом лизало щеку.......................................
..................................................................................... ну и что?.. ......................................................................................................
.............или Пушкин. Человек из двадцать первого века, из двадцать второго...
В о с с т а н ь, п р о р о к! И в и ж д ь, и в н е м л и.
И с п о л н и с ь в о л е ю М о е й
И, о б х о д я м о р я и з е м л и,
Г л а г о л о м ж г и с е р д ц а л ю д е й!*
Восстал. Фрондёрствуя, что твой купец Калашников, восстал на Чёрной речке из недр собственной души. Нерукотворным памятником восстал посреди необозримой заснеженной российской тоски.
І стелять у вічності постіль
російські простори йому.
Дантес непорушний. Лиш постріл
проріже затишшя й пітьму.
Н е т, в е с ь я н е у м р у! Д у ш а в з а в е т н о й л и р е
М о й п р а х п е р е ж и в ё т... **
Где ты, пророк? Что же ты молчишь?
Человеки сделали себе имя – из тёмных подвалов души восстали памятники во плоти. Памятник – на памятник. Не щадя живота чужого (ради бутылки пойла), режутся в подворотнях (из-за той же бутылки) под присмотром блюстителя. Он бдит, этот охранитель, у него два ока, как говаривал Михаил Евграфович: одно дреманное, а другое недреманное.
(Как его теперь называть, этого триглава: самодержавие-православие-народность? – партия-коммунизм-народ?)
Что же ты, Александр Сергеевич?
Ты сам по себе, а памятник-во-плоти – сам по себе.
Стоишь немой глыбой на своей площади в первопрестольной, д о б р у и з л у в н и м а я р а в н о д у ш н о, не оспариваешь глупца***, и он с пеной у рта рычит на московского Агасфера – отечество защищает.
То самое, рождённое для нас твоим словом (скверное, любимое отечество).
Ну и что?
Что бы я ни думал, куда бы ни пытался идти, остаётся, встаёт (как
тупик – как высокая тюремная стена) этот проклятый неизменный вопрос: ну и что?
Ладно, оставим Пушкина (на площади): для него хоть тупика не было – обрыв. Но его (им открытое для меня) отечество осталось. И никуда я от него не денусь. По большому кремлёвскому счёту – нас всех и м е ю т. За зэков. И здесь, и за стенами.
И любовь приказала долго жить – л ю б о в ь к о т е ч е с к и м
г р о б а м да к р о д н о м у п е п е л и щ у****.
Они множатся (там, за стенами), эти могилы и пепелища. Вот и Чернобыль (слово-то какое могильное!) на днях бухнул на весь мир и на многие-многие лета.
Ну и что? Что могу изменить я (буковка, дорогой мой А.С., в твоих двадцати двух тысячах слов, – букашка…)?
Я пытался. Эта самая любовь меня питала и воспитала. До того, что стала тесна. Как смирительная рубаха.
Да… А поначалу было просторно и вольготно.
Помню, как весной, перед Вербным воскресеньем, все мы: весь наш род и все другие истовые роды в нашем небольшом (уездном когда-то) городе – говели и приходили на могилы старого кладбища. Главы многочисленных семейств – деповские ремонтники, сухопарые, жилистые плотники и сапожники из будок, – обрывая руки, носили из деповского карьера песок, рассыпали у могил, а хранительницы домашних очагов, широкобёдрые и грудастые, подбеливали гробки, поливали посеянные семена незабудок. И всё это неосознанно творилось для одной только цели – поддержать в потомстве единство клана, не дать зачахнуть едва дышащей плошке родовой любви. И все чего-то ждали.
Потом была Пасха, разговенье жесточайшим самогоном, вкрутую сваренные крашеные яйца и сальтисон. И в батьковском доме, дедом построенном, гостил сам дед, незримый Владимир Кононович, сопровождаемый во всех разговорах бабушкой-невидимкой, законной своей супругой. Поминались и другие – имена близких и далёких усопших родственников – каких-то старцев и младенцев. Через неделю на кладбище мы их куда-то провожали, загружая на прощание немаловажными житейскими проблемами: не пора ли высаживать помидоры в открытый грунт? – и надо ли опрыскивать абрикосы до цветения? – и что Колька Вовк украл на элеваторе четыре мешка зерна, охранник поймал его, а он откупился двумя бутылями самогона. Удачливый…
В том году, когда страна проводила на заслуженный (ещё не вечный) отдых Никиту Сергеевича, проводы оставили у меня на памяти рубец.
Солнышко светило, пока ещё не щедро, но ласково, – прямо в оптимистичный образок всесоюзного божка над чёрной классной доской. А кроме того – ослепляло меня отражением с лакированной соседней парты. И соседка Светка, созревшая прошлым летом, пуляла в меня одиночными, но разрывными. Я сощурился. Я стал защищаться. Приложил к её распаренному плечу ладонь. Оно вздрогнуло, и Светка отвела глаза. Я перешёл от защиты к атаке – шепнул, чтобы вечером пришла к винограднику у Марьиной рощи.
Последний урок, обществоведение, с полноватой Викторией Степановной на фоне диаграммы, оставил я зомбированным одноклассникам, а сам убежал. Не на кладбище, конечно. Но обойти обычай стороной – ещё не хватало смелости.
Между могилами уже расположились кружком все мои домашние. В кружке разостлали просторную вышитую по краям холстину, разложили на ней поминальную снедь. Обе мои тётки, вдова и безмужняя, очистили яйца, нарезали ломтями окорок и брынзу, разломали на куски творожную пасху. Батько достал из сумки большую бутылку и разлил самогон по стаканчикам. Обойдя круг, горлышко нацелилось на меня.
– Ну... – Я услышал низкий батькин голос: – ты уже вырос, и тебя исключать нельзя.
Я молчал. И мать молчала.
От самогона в груди запылало, и я почувствовал прилив любви к незнакомым родственникам. Но их не было рядом.
– Закуси, – сказал батько.
Вот тебе на! Сперва выпей за усопших, а потом за них же закуси?
Да. Что делать – таков обычай. Необходимый. Не обойти его.
Медленно съел сдобренный хреном окорок – вроде как хвороста подбросил в огонь. И не сиделось уже на могилке. Что-то надо было делать. Я поднялся.
– Пойду прогуляюсь, батя…
Он долго смотрел на меня, потом кивнул.
…………………………………………………………………………………......................................
Дорогие читатели! Не скупитесь на ваши отзывы,
замечания, рецензии, пожелания авторам. И не забудьте дать
оценку произведению, которое вы прочитали - это помогает авторам
совершенствовать свои творческие способности
Веет тем временем...не легким временем. Ярко написано.
Спасибо. Комментарий автора: Задоволений, що мені щось таки вдалося. Хотілось би такі коментарі прочитати після оприлюднення всієї речі.
Дякую, сестричко.
Елена Шабельская
2008-02-16 11:18:49
Ярко и хлестко. Потому, что правда, хочется плакать. Очень жаль их, ушедших, не познавших Отцовской любви. Где они теперь? Комментарий автора: Дякую за аванс, він дуже великий. Тепер треба виправдувати його.
Алена Белусова
2008-04-07 11:06:08
Что-то очень настоящее, простое, но в то же время глубокое. Я под впечатлением тех далеких времен.