Смерть Иерусалима. Рассказы. – Издательство "Союз писателей", 2017. – 92 с.
О книге Жизнь полнится испытаниями. Так было, так есть, так будет. Как встретить их? Какой выбор сделать в трудной ситуации? Позволить себе сдаться или устремиться навстречу проблеме? Каждый волен сам принять решение и определить свое настоящее и возможное будущее. В рассказах "Наташкин дневник", "Улыбка больного человека" и "После Пасхи" Николай Погребняк предлагает читателю познакомиться с героями, являющимися нашими современниками, которые встали перед жестоким духовным выбором: до конца остаться человеком или думать только о себе. А повесть "Смерть Иерусалима", давшая название сборнику, перенесет читающих её в далекое прошлое и расскажет о судьбах трех разных женщин, живших в Иерусалиме. Когда вавилонская армия царя Навуходоносора осадила город, и всякая надежда была утрачена, они сумели не утратить человечности и сохранить в сердце искорку любви...
- - - - -
Оглавление
"Потому что слова исходили из самой глубины его сердца..." Е. Кузнецова
СМЕРТЬ ИЕРУСАЛИМА
Смерть, смерть…
Год тому назад
Праздник кущей
Геула
Могущество Вавилонское
Да будет по воле господина моего!
Никакой надежды
Олдама
Город умер
РАССКАЗЫ
Наташкин дневник
Улыбка больного человека
После Пасхи
СНОСКИ
- - - - -
"Потому что слова исходили из самой глубины его сердца..."
Что есть сила, а что есть слабость? Очень часто люди превратно толкуют эти понятия, подменяя их или путая между собой. А ведь они обретают принципиальную важность, когда наступает лихая година, приходит пора испытаний, способных сломать одних и закалить характеры других. На страницах своей книги "Смерть Иерусалима" Николай Погребняк решил проанализировать саму суть человеческой души и провести черту между силой и слабостью.
Поставив своих героев в непростые жизненные ситуации, автор попытался растолковать читателю, почему человек ведет себя тем или иным образом, даже если окружающим его поведение кажется нелогичным и нерациональным. "Почему город, превращающийся в груды горящих развалин под непрерывной бомбежкой из десятков катапульт, мечущих камни до ста килограмм весом и сосуды с горящей смесью, несмотря на это жил своей обычной религиозной жизнью?" – спрашивает автор, обращаясь к людям, которые держат в руках его книгу. И тут же, вместе с ними, он ищет ответ, строит предположения и объясняет каждое из них: "Может, религиозность была лишь лицемерной маской сверхзлобы, порожденной вседозволенностью войны и непомерной алчности от легкодоступности мародерства? Может, в грехах и похотях человеческих сокрыта причина религиозности людей, переутомленных осадой и голодом, особенно голодом? А может, через религиозность реализовывалась последняя возможность погибающих людей сохранить свою самоидентичность в этом мире?". При этом он не забывает о том, что между разными поколениями, разделенными друг от друга веками, существует огромная разница в восприятии мира, в отношении к основополагающим вещам, в идеологии, уровне знаний. Вопрос в том, так ли сильно мы на самом деле отличаемся друг от друга, ибо: "Даже и в нашем современном мире довольно сложно, почти невозможно выдержать грань между непосредственно жизнью и различными суевериями, прогнозами гороскопов, исполнениями неких религиозных предписаний или религиозными праздниками. Сложно прожить, не идентифицируя свой народ, а значит, и себя с некой традиционной религией". Недаром существует такое понятие, как "вечные ценности". Можно также говорить о "вечных принципах", "вечных пороках", "вечных чувствах", "вечных добродетелях" и о многих других понятиях, к которым, без всяких сомнений, подходит короткое определение "вечный".
Герои, знакомство с которыми состоится на страницах книги Николая Погребняка, являют собой некие собирательные образы: "Наташка – это собирательный образ, но ведь не это главное, – главное, такая девушка могла жить, печалиться и радоваться, могла по девчачьей привычке вести дневник". Каждый из них знаком читателю или является зеркальным отражением его самого. Рисуя характеры персонажей, отображая их внутренние конфликты, говоря о принятых решениях и сделанных выборах, об ошибках и подвигах, автор призывает каждого остановиться, задуматься, попытаться проанализировать самого себя, обратить внимание на окружающих, стать чуточку сильнее, разбить оковы равнодушия, выбраться из клетки эгоцентрических стремлений и желаний. "Пока человек здоров, он контролирует свое поведение, свои эмоции, держит “в узде” свой эгоизм, а когда заболеет, контроль нарушается, и вся его эгоцентричность отображается на лице, отражается в словах". А ведь каждый из нас живет не на замкнутой индивидуальной планете подобно Маленькому Принцу. Все мы – частички общества и должны думать не только о себе, дарить свою любовь, свое тепло, свою доброту тем, кто нам близок и дорог. Так и только так можно сделать мир лучше", – утверждает Николай Погребняк. "Что еще он, недвижимый, мог дать окружающим? Ведь ни поле вспахать, ни дом отремонтировать он не мог. Только отдать тепло своего сердца. Но, Боже! Как это много! Как это ценно здесь, на земле!". И разве можно сказать, что он не прав?
Немалое место в книге отведено психологии личности и общества, однако, ничуть не меньше занимают писателя философские и религиозные темы. Николай Погребняк принадлежит к числу тех людей, которые находятся в постоянном поиске ответов, стремятся докопаться до самой сути мироздания и, узнав сакральные тайны, попытаться применить их к реальной жизни, к нашей обыденной повседневности, чтобы изменить ее, сделать землю более светлым и приятным местом. Не секрет, что перемены начинаются не снаружи, они идут изнутри. Так, может быть, пришло время изменить себя, чтобы изменить мир: "Но если дело не во внешнем, значит, дело во внутреннем – в моём восприятии той награды: иначе не возникло бы в сердце моём печали. Дело во внутреннем, в том, что исходит из самого сердца..."?
Екатерина Кузнецова
СМЕРТЬ ИЕРУСАЛИМА Мирным жителям, погибшим на войне, посвящается.
Смерть, смерть…
Пятые сутки, как она, истощенная от болезни и многомесячного недоедания, которое в последние два месяца уже переступило ту условную черту, что разделяет недоедание и голодание, не могла даже глотать: не было сил на такое, вроде, совсем естественное рефлекторное сокращение мышц. Тело ее исхудало так, что, казалось, почти не осталось уже ни одной мышцы, не то что жиринки. Кожа умирающей была хотя и сухой, но нежно-светлой, лишь лицо и кисти рук были воспалены, обожжены злым для голодного человека солнцем.
Её родные, сын Йосеф и его жена Олдама, тоже изможденные от голода и лишь великим усилием воли заставляющие себя по утрам вставать и спускаться к южным городским стенам, ибо там еще давали горсть, – да, всего лишь горсточку ячменя в день тем, кто ломал близстоящие дома и воздвигал баррикады и завалы у ворот и на внутренних улицах Верхнего города. Так вот, родные её в последние два дня даже не переворачивали её с бока на бок: не было смысла беспокоиться о пролежнях и связанных с ними страданиях почти бесчувственного тела. Они молчаливо ждали, когда умрет их мать, – что они могли для нее сделать? Когда были дома, намочив в воде тряпочку, прикрывали рот умирающей: теперь уже не закрывавшийся рот с тонкими шкурками губ. Они пробовали вливать немножко воды, но это приводило лишь к хрипению захлебывавшегося человека. И язык, – язык почернел, стал страшным, как иссохшаяся пропавшая морковка.
Говорят, что без воды человек живет не более трех-пяти суток; шли уже пятые сутки: пожилая женщина умирала и никак не могла умереть. Она уже не приходила в себя; лишь изредка приподнимала веки затуманенных, ничего не видящих больших глаз. Эти глаза с впавшими глазницами, кажущимися полупрозрачными из-за своей голубизны на фоне почерневшего лба и щек, – их никогда не забудешь.
"Скорее бы!" – такая мысль поселилась, нет, даже не в умах, а в сердцах ее родных, – "Господи! Доколе мучиться нашей матери? Яви Свою милость и сострадание!".
Под утро она умерла. Умерла тихо, не издав ни звука, ни даже тяжкого вздоха: просто перестала дышать, и остановилось сердце. Сердце… в последние дни оно очень явно чувствовалось под рукой через каркас из ребер и кожи, – и вот оно остановилось. Умерла, и никто не читал над ней "Живущий под покровом Всевышнего…", никто не зажигал свеч, никто не рвал на себе одежд, даже плакать никто не плакал. Была не печаль, не давящая сердце скорбь, а лишь тихая грусть по ушедшей. Так бывает, когда, восходя в беззвучную темноту смерти, человек уносит с собой бесплотный эфир прощения и любви, а не жажду отмщения, не ненависть к врагам своим. Лишь прощение и любовь, и… мир. Воистину, умерщвляемые мечом счастливее умерщвляемых голодом, потому что последние истаивают от недостатка пищи.
Йосеф и Олдама обмотали тело покойной куском холста из груботканого хлопка и обвязали веревкой.
Пока, обессиленные, они час за часом по очереди долбят крепкую почву с пластинами песчаника, роя небольшую могилу в глубине двора своего дома, я немного расскажу вам о героях повествования. Йосеф был плотником, поэтому и жили они на улице строителей у Ворот Долины, на окраине, далеко от источника питьевой воды – пруда Силоам. Йосеф был среднего роста, худощавый, суетный в движениях и сумбурный в речи. Привлекли же мое внимание к нему и выделили среди многих страдальцев Святого города его глаза. Помните, как был описан псалмопевец Давид: "Он был белокур, с красивыми глазами и приятным лицом". Хотя Йосеф был совсем не белокур, а наоборот, черноволос и даже с пролысиной на макушке, но мудрые глаза его с добрым прищуром сразу же вызывали уважение и доверие.
Жена его, Олдама, была среднего роста, стройна и рыжеволоса. Типично еврейские черты совсем не искажали красоты лица, а наоборот, подчеркивали её самобытность. При кажущейся хрупкости она была довольно сильной и выносливой женщиной: раньше, в мирное время, она легко приносила тяжелый кувшин с водой от Гихона.
Война и голод наложили глубокий след не только на манеры, но и на их внешность. Йосеф исхудал, даже стал казаться меньше ростом, весь ссутулился, сгорбился. Обтянутый загоревшей дочерна кожей череп с сильно поредевшими волосенками. Взгляд его болезненно помутнел, и только когда заговоришь с ним, когда всмотришься, то у самых кончиков глаз увидишь знакомые морщинки, и в глубине проступает прежняя теплота взгляда. Олдама от голода и испытаний внешне кажется меньше пострадавшей, только сильно похудела, обгорели лицо и руки, да кожа стала сухой, в трещинках и коросточках. Движения её стали медленными, экономными, но, несмотря на это, каким-то чудом сохранилась в ней прежняя стройность.
К полудню выдолбили могилу и похоронили мать, обложив камнями и присыпав землей. А вечером, собравшись с силами, втащили на могилу небольшой камень и побелили его известью, и растопленным асфальтом написали имя: "Ханна".
Не имея возможности похоронить мать в семейном склепе по иудейским обычаям, они сделали максимально возможное для нее в той обстановке, что царила в осажденном городе Иерусалиме. В Великом городе Иерусалиме, который некогда был князем над областями, а сейчас источал к небесам неимоверный смрад от трупов, стремительно разлагавшихся в летнюю жару под руинами разрушенных и сгоревших домов. Смрад от трупов, валявшихся на улицах, пока не наступит ночь, когда можно будет подтащить их и выбросить за крепостные стены, не боясь самому быть убитым стрелой. Такая очистка улиц производилась иудеями еженощно, кроме суббот.
Хочу отметить не только беспримерную, воистину фанатичную стойкость защитников Иерусалима, но и их скрупулезность в соблюдении суббот, жертвоприношений и ритуальных омовений, даже когда испытывали жестокую нехватку продовольствия и воды. Откуда это в них? Почему город, превращающийся в груды горящих развалин под непрерывной бомбежкой из десятков катапульт, мечущих камни до ста килограмм весом и сосуды с горящей смесью, несмотря на это, жил своей обычной религиозной жизнью?
Если я скажу, что во время сверхиспытаний в нас, людях, пробуждается, нет, не духовность, а религиозность – упрямая, даже агрессивная религиозность, то этим я ничего не скажу о мировосприятии древних иудеев (как и древних вавилонян).
Страх? Нет, со временем он, наоборот, притупляется.
Чувство близкой смерти? Тоже нет, ибо через несколько месяцев уже настолько привыкаешь к виду мертвых на улицах, что без всякого сожаления, вообще без каких-либо эмоций проходишь мимо них, просто стараясь не наступить.
Может, религиозность была лишь лицемерной маской сверхзлобы, порожденной вседозволенностью войны и непомерной алчности от легкодоступности мародерства? Может, в грехах и похотях человеческих сокрыта причина религиозности людей, переутомленных осадой и голодом, особенно – голодом? А может, через религиозность реализовывалась последняя возможность погибающих людей сохранить свою самоидентичность в этом мире? Ведь, по сути, кто мы без своей религии, без своих традиций? Прах, который будет развеян и исчезнет в никуда, а так – часть своего народа, часть его истории, часть его гордости, которая останется в веках.
Во всех вышеперечисленных предположениях есть доля истины, и даже скажу, большая доля истины, но все мои рассуждения – это рассуждения современного человека с его мироощущением. В наше время некоторые люди не признают никакой религии, другие исповедуют религию, но все равно подавляющее большинство из нас живет по принципу: жизнь – сама по себе, а религия – сама по себе. В древнем же мире невозможно было представить жизнь людей вне их религии. Религия была не просто обязательным дополнением к жизни, а одной из составляющих самой жизни.
Хотя, нет! Даже и в нашем современном мире довольно сложно, почти невозможно выдержать грань между непосредственно жизнью и различными суевериями, прогнозами гороскопов, исполнениями неких религиозных предписаний или религиозными праздниками. Сложно прожить, не идентифицируя свой народ, а значит, и себя с некой традиционной религией. Сложно. А в древнем мире это было вообще невозможно. Религиозная жизнь, по сути, была и этикой, и законом, и даже государственным устройством в те времена. Предписания религиозных законов, гадания жрецов или пророчества Божьих пророков направляли пути всех людей, даже царей: предопределяли, когда и что им делать.
Чтобы вы могли наиболее наглядно представить себе, как это могло быть, вспомните о мусульманских странах, например, Саудовской Аравии, в которой и сегодня жизнь идет по шариату: живут же там люди, и, кстати, неплохо живут.
Поэтому в древнем Иерусалиме раз люди жили, то жили, в первую очередь, своей привычной религиозной жизнью. Жили, несмотря ни на какие бомбежки, несмотря на тараны, подведенные к высокой северной стене города и своими однообразно-периодичными, не прекращающимися ни днем, ни ночью ударами, предвещавшие неизбежную гибель, причем, уже скорую гибель Великого города Иерусалима и всех их.
Ни в день похорон своей матери, ни на следующий день Йосеф и Олдама не пошли на строительство баррикад: не было ни сил, ни желания, ни смысла. Утратила всякий смысл работа, когда пришло осознание, что через неделю-другую будет уже некому защищать те баррикады.
На другой день Йосеф узнал у одного из соседей, что на работе им уже не дают даже прежней скудной горсти ячменя – ничего не дают. В городе осталось только немного овса для боевых коней.
– Значит, пришел и нам конец. Голодомор!
Собственно, острый недостаток продуктов ощущался в городе уже с год, почти сразу же после того, как войска Навуходоносора вновь осадили город.
Год тому назад
В прошлом году весной вавилонская армия сняла осаду с Иерусалима и стремительным маршем выступила навстречу египетским войскам, собравшимся было на помощь иудеям. Но, увидев мощь Вавилона, египтяне трусливо ретировались. И вот, когда в Иерусалим к храму стеклось множество паломников на праздник Жатвы (позднее он будет называться праздником Пятидесятницы), город был снова "захлопнут". За неделю-другую жители и гости столицы съели весь хлеб с улицы хлебопеков, и пришлось открывать царские и храмовые закрома.
В то еще относительно сытое время Йосеф вместе с другими плотниками трудился на территории царского дворца. Они восстанавливали казармы царской стражи, разрушенные камнями из катапульт. Во дворе стражи он увидел старца, сидевшего в темнице. Изможденный физически старец являл духом своим свет надежды и истины для многих приходивших, в том числе и для сильных мира сего.
В час еды работникам раздали по лепешке на двоих, но Йосефу не хватило, и стражник, приставленный смотреть за работой, подозвал его и отсыпал обжаренных зерен. Они сели рядом.
– Не скажет ли господин мой, что это за старец, к которому подходил сегодня с таким почтением господин мой, а он сидит под стражей?
– Это великий пророк Божий, – так, чтобы другие не слышали, ответил стражник.
Йосеф удивился: если он пророк Божий, то почему его держат в темнице и почему за советом приходят со страхом, украдкой?
– Еще много лет назад он предвозвестил, что за грехи наши придут халдеи и окружат, и возьмут Иерусалим, и сожгут огнем город и храм. И пророчества его не понравились ни царю, ни князьям, ни первосвященникам. Зовут же этого пророка Иеремия. За то, что он говорил слова обличения от Всевышнего, князья сначала били Иеремию и заключили в темницу в доме Ионафана писца, где морили голодом, потом вообще бросили в яму с помоями, где он стоял по плечи в вонючей жиже. И, если бы не Божий промысел, которым было воспалено сердце царя нашего, пророк сей был бы уже мертв.
– А господин мой не боится рассказывать? Вот мы сидим и едим хлеб, а вдруг раб его донесет князю или священнику?
– Мир тебе, я вижу, что всё, что предвозвестил нам пророк тот, уже сбылось или сбывается. Да и не похож ты на злого человека. Ну, а ежели и ты, плотник, окажешься жестокосердым, то воистину достойны мы самого строгого суда Божьего, о каком возвестил нам пророк. Тогда не достойны мы жить на земле сей – Богом обетованной земле.
– Необычно вы говорите! Я никогда не слышал, чтобы человек исповедовал уместным и справедливым наказание Божие на душу свою. Люди просят Всевышнего о здоровье, богатстве, о детях, но чтобы соглашаться с судом?..
– Чудными мои слова кажутся тебе потому, что доселе не думал ты об истинном покаянии перед Господом Богом своим… Но вот и обед закончился, пора за работу приниматься.
– Если угодно господину моему, то имя раба его Йосеф, я с улицы строителей у Ворот Долины.
– А я Эвэд-Мэлэх, ефиоплянин.
И разошлись случайные собеседники по своим жизненным путям-дорожкам, – разошлись с надеждой, что еще увидятся. Но одному Богу было ведомо, что ожидало их впереди.
И было от Бога слово Эвэд-Мэлэху: "Так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев: вот, Я исполню слова Мои о городе этом во зло, а не к добру; и исполнятся они в тот день пред тобою, но тебя спасу Я в тот день, – сказал Господь, – и не будешь ты предан в руки тех людей, которых ты боишься, ибо дам Я тебе спастись, и ты не падешь от меча, и добычей тебе будет душа твоя, потому что ты уповал на Меня".
Больше Йосеф не видел ни святого старца, ни Эвэд-Мэлэха, потому что после того дня плотники уже ничего не восстанавливали, а наоборот, разрушали дома близ крепостных ворот и создавали баррикады и завалы. Город, Великий город Иерусалим, перестал жить, а крепкие стены его лишь продлевали агонию умирания. Но люди еще жили, даже на базарах шла торговля. Правда, легко можно было заметить, что суета и многолюдность восточных базаров буквально день ото дня испарялась: настоящих покупателей и продавцов было мало, зато возросло количество праздно шатающихся зевак и мелких воришек.
Пройдемся и мы по городу, тем более, что и попутчица есть: Олдама собралась идти за водой. Слева по ходу на холме сияют золотом и полированным мрамором Божий храм и царский дворец, правее их возвышается древняя башня, воздвигнутая еще царем Давидом. То тут, то там видны двух- и трехэтажные богатые дома из камня, тоже отделанные кедром и даже кое-где покрытые золотой и серебряной фольгой. Хотя, город все более и более разрушается под градом камней и "зажигалок", но в первое полугодие после начала осады его горделивый вид еще не померк, не покрылся копотью и пылью.
Чтобы мы не погибли от случайного камня, выпущенного из катапульты, Олдама ведет нас по узкой извилистой улочке, состоящей из глинобитных стен в два-три метра высотой. Для нас, европейцев, улицы восточного города кажутся дикими и пустынными: ни одного окна, лишь изредка лепятся сбоку ступеньки, ведущие к небольшой двери.
Мы стараемся держаться южной стены, так как с юга – наибольший обстрел. С северо-востока же Верхний город защищен постройками храма, царского двора и длинными помещениями конюшен.
Вскоре подошли к Царскому саду и в тени деревьев, мимо Ворот Источника вышли к колодцу, ступеньки которого ведут к темной прохладе водного резервуара, пробитого в горе, – это пруд Силоам – единственный не иссякающий в летнюю жару источник пресной воды. Набрав кувшины, возвращаемся в дом Йосефа, где нас уже ждет его мать (напоминаю: осада еще только началась, все ещё живы…).
Зерна ячменя уже перетерты в муку на домашней мельничке. Смешав муку с водой и старой закваской, старуха-мать оставила тесто в теньке, чтобы оно немного поднялось, потом испекла четыре плоские лепешки. Сегодня у них – шикарный стол: ночью удалось "выторговать" немного чечевицы, чеснока и даже горсточку изюма. Поэтому на обед будет лепешка с чесночным уксусом.
Сидим на циновках вокруг низенького столика, и я, взяв кусочек лепешки и обмакнув его в чашку с чесночным уксусом, спрашиваю старшую женщину в доме: "Не скажет ли матушка Ханна, откуда у них овощи-фрукты в осажденном городе? Неужели халдеи настолько великодушны, что позволяют мирным жителям выходить из города к своим огородам?".
– Нет, конечно, нет! Никого они не выпускают и никого не жалеют. Их сребролюбие – вот причина сегодняшнего изобилия.
В разговор вступила Олдама, сноха ее: "Я таки скажу. Да позволено будет объяснить рабе вашей: город обстреливают только днем, ночью не видно, куда стрелять, и некоторые жители поднимаются на городскую стену в укромных местах, где она не сильно высокая. Так как Иерусалим издревле торговал с окрестными народами, то многие из жителей могут общаться и с вавилонянами, и с aморреями, и с народами Ассирии, и сейчас сговариваются обменять драгоценности на продукты. Они спускают на веревке мешочки с серебряными или золотыми изделиями, а поднимают их уже с зерном или овощами. У нас был браслет, сплетенный из серебряных нитей, – вот ночью рабы ваши его и выменяли".
– За браслет дали мешочек чечевицы да пять головок чеснока?!
– Мы не в обиде, ведь и те солдаты рискуют, – вдруг командир увидит…
– Ничем они не рискуют! Такая "торговля" ничем не отличается от грабежа. У нас (в наше, современное время), помню, тоже было подобное: хулиганы, подкараулив в укромном месте какого-нибудь тихого интеллигента в очках, предлагали купить кирпич за десять рублей (полтора литра водки). И наседали, и вымогали деньги. По закону – тоже не грабеж, а на самом деле – самый что ни на есть циничный грабеж.
Тут мать Йосефа тихой фразой мигом сдула мой разошедшийся праведный гнев и вернула к действительности: "У нас вчера камнем из катапульты оторвало соседу голову; остались жена и маленькие дети. Они, как и мы, не богатые, наверно, зимой умрут от голода и болезней".
Недолго продолжалась та ночная торговля. Узнав о нарушении дисциплины, военноначальник и зять царя, Нергалшар-уцур, сделал рокировку в своем войске. Отряды рекрутов из городов империи он отвел назад для выполнения инженерных работ и сбора фуража для армии, а вперед к насыпям и в пикеты поставил aлхамеев – арийцев-кочевников из областей Миттани. Они издревле перешли с Дона и степей нынешней Руси и кочевали вдоль южного побережья Черного моря. Иудеи не знали их языка, да и предлагаемые осажденными драгоценности не слишком привлекали новых караульщиков. Алхамеи охотнее брали оружие, рабынь и вино. Так, благодаря мудрым действиям, Нергал-шар-уцур добился, что спустя полгода, весной, в Иерусалиме наступил страшный голод.
Но до весны было еще далеко, а пока иудеи совершали отчаянные ночные вылазки против вавилонян, воздвигавших насыпи для подведения таранов, и своей отчаянной храбростью, несмотря на большие потери, уже дважды преодолевали заслоны осаждавших и сжигали их инженерные сооружения по подведению насыпи, сожгли также башню и несколько катапульт. Но осаждавшие заново устанавливали изгороди и щиты для строителей – щиты, сплетенные из веток и обтянутые воловьей кожей: их поливали водой, чтобы разбухшая кожа не воспламенялась от горшков с горящей смолой, бросаемых со стены, и защищала строителей от стрел. Они упорно делали насыпь для подведения стенобитных орудий к городской стене. При этом вели интенсивный обстрел по защитникам. Кочевники, отличные лучники, стреляли со второй оставшейся деревянной вышки, возвышавшейся над городской стеной. А с холмов верхи стен обстреливали градом камней из двух десятков катапульт.
Обстрел был настолько меткий и плотный, что погибал почти каждый, кто осмеливался подняться на стену. И только издалека, с башни Давида, осажденные могли с отчаянными воплями ко Всевышнему беспомощно взирать, как враги медленно, но неуклонно приближают их погибель.
Праздник кущей
Наступил месяц Тишри (октябрь), приближался праздник Суккот – праздник кущей. Один из трех великих праздников Израиля; он назывался также праздником собирания плодов, так как совпадал с окончанием земледельческих работ и знаменовал наступление нового года. "Что будет в следующем году? Каким он будет для нас?" – с тревогой и надеждой каждый из граждан Святого города ожидал ответа на этот вопрос.
На крышах домов и во дворах то тут, то там начали ставить палатки. Жители тратили свои последние средства, но непременно желали купить лимон для праздника и хотя бы половину каба (0,6 л.) зерна для жертвоприношения в храме.
Для Йосефа предпраздничные дни были наполнены радующими душу трудами (хотя они и не приносили много заработка): он помогал, строил кущи (шалаши) у жителей Иерусалима. Каждый вечер он приносил заработанную снедь, а накануне праздника, потрудившись два дня, вечером, усталый, но с довольным и таинственным видом, по-детски сияя от распиравшей его гордости, вынул из-за пазухи лимон. Это был совсем невзрачный, маленький и кривой лимончик, но это был праздничный лимон. У них не было детей, и он каждый год покупал и приносил для своей жены на праздник лимоны. Уповая, пусть даже бессознательно, но все же уповая на народное поверье, что если подаришь на Суккот жене лимон, то в следующем году она родит.
На следующий день, в первый день недели, он вместе с другими мужчинами с их улицы собрался на праздник. С музыкой и танцами, держа в руках факелы, с разных улочек стекались мужчины к храму. Вокруг радостно суетились ребятишки, обливая всех водой. Некоторые из идущих несли ветку лимонника или финиковой пальмы. По обычаю предписывалось носить в левой руке лимон, а в правой лував – пальмовую ветвь, перевитую миртовыми и ивовыми ветвями, но где взять такое богатство в осажденном городе?
Чтобы священники не подвергались обстрелу из катапульт во время жертвоприношений Богу, напротив жертвенника еще во время первой осады была воздвигнута стена. Семь дней в установленном порядке приносились в храме жертвы. Семь дней приходили многие мужчины в храм. И в эти дни, кажется, даже халдеи вместе с ними праздновали и славили Бога Авраама, Исаака и Иакова: обстрел города прекратился, только работы по подведению насыпи продолжались и даже усилились.
После полудня, ближе к вечеру, семья собралась для праздничной трапезы. В общепринятом смысле ее нельзя было назвать праздничной: ни мяса, ни оливкового масла, ни салатов не было. Не было и праздничного хлеба: пресной халы, но на столике в шалаше лежали лепешки, была соль, стоял кувшин с водой, а украшением стола являлся лимон.
Посоветовавшись, Йосеф пошел и торжественно пригласил на праздник соседку и ее ребят. Все чинно уселись вокруг столика, и глава дома произнес благодарение: "Благословен Ты, Бог, Всесильный наш, Владыка вселенной, освятивший нас Своими заповедями и повелевший нам жить в шалаше!".
Глазенки голодных мальчуганов, как завороженные, прилипли к лимончику, от одного вида которого текли слюнки. Мать Йосефа аккуратно нарезала лимон на тонюсенькие дольки и подала каждому вместе с кусочком хлеба. И мирно, и тепло было у всех на душе, и вкушали сию простую пищу, и благодарили Бога.
Стемнело. Зажгли лучину. Ребятишки, впервые за последние дни действительно насытившиеся, посапывали в шалаше, свернувшись калачиком. Поначалу они с интересом прислушивались к тому, о чем говорили взрослые, потом уже "клюя носами", а с наступлением вечера им постелили у стенки шалаша, и они тут же уснули.
Был праздник кущей.
Вопреки обычаю, в маленьком шалаше в ту ночь не вспоминали о прошлом, не вспоминали о сорока годах странствия в пустыне, когда Господь вывел Израиль из египетского рабства. Женщины, было, завели речь, как предписывает традиция праздничного застолья, но вскоре застопорились: вспомнили про виноградную ветвь с одной кистью ягод, которую несли на шесте двое из разведчиков, посланных Моисеем, чтобы они высмотрели землю обетованную...
– То сделает Всевышний с домом этим (храмом), что с Шило, а город наш сделает проклятием для всех народов земли – робко, сам отстраняясь от сказанного, передал Йосеф слова пророка, услышанные им от Эвэд-Мэлэха.
Женщины подались вперед, вслушиваясь и как бы повторяя в себе раз и еще, и еще раз слова, сказанные главой дома, взращивали их в сердцах своих. Тогда Йосеф рассказал о том, что видел пророка Иеремию и об Эвэд-Мэлэхе.
Он долго не отваживался даже в семье упомянуть о былом разговоре, и так и эдак обдумывая услышанное. Беспросветно страшными показались пророческие слова о том, что если они не отвратятся от идолов своих и от злых путей своих, то неизбежно, и, главное, скоро ждет их позор и погибель. Он не мог не принять слов пророка, ибо сердце горело в нем от услышанных слов. Но его робкая душа не могла безоглядно согласиться со словом Божьим, ибо много лет слышал он от священников и от князей народа увещания о мире городу, где стоит храм. Глазами своими видел, что нет мира, видел, как бьют камни по городу и храму, но не смел усомниться в сказанном начальниками иудейскими, так как считал себя благочестивым иудеем. Не могла его гордыня принять, что Всевышний оставил храм, что с ними, с коленом Иудиным, поступит так же, как с коленом Ефремовым? – отдаст на поругание врагам и, что было для него, иудея, еще хуже, – унизит перед другими коленами Израиля. Ведь царь Седекия – великий царь, помазанник Божий, надежда народа – был с ними. Ведь первосвященник Сарея – защита народа пред Богом – был с ними, и вместе с ним священник Софония и священники, охранявшие святилище, – все были с ними в Иерусалиме, – рассуждал в себе Йосеф.
– Что же нам делать? Да научит нас господин мой! – вдруг вспыхнула ожиданием непонятной надежды соседка – Геула ее имя. Отчаяние дало ей смелость и упование на милость Божью, отчаяние и тревога за детей. Да и остальные женщины на удивление сразу приняли и положили на сердце слова пророка. Ах, женщины, женщины! Все-то у вас сходу, слету, все-то у вас по интуиции!
– Храни всех вас Всевышний, но мне не ведомы пути спасения, – продолжая сомневаться о своем, машинально ответил Йосеф.
В продолжение семи дней праздника он старательно ходил в храм, надеясь среди мужчин увидеть пророка Божьего или Эвэд-Мэлэха. Но все поиски были тщетны. Йосеф ждал встречи и боялся ее, ибо осознавал свою неготовность. Нет, не неготовность к разговору или задать вопрос, который так их волновал, а неготовность принять слово пророка Божьего как слово от Бога. Неготовность довериться Богу.
Закончились дни праздника, и после показавшегося просвета надежды город вновь погрузился во тьму отчаяния. Еще горше было возвращаться сознанию к реальности, к осаде, к разрушениям и пожарам, к смертям. Жители улицы строителей по-прежнему разрушали дома и строили баррикады, и восстанавливали верхи стен.
Как-то вечером в дом постучались, и вошел воинский начальник. Йосеф, увидев, узнал Эвэд-Мэлэха и побежал навстречу ему, и поклонился, и сказал: "Господин! Если я обрел милость пред очами твоими, то войди в дом раба твоего. И принесут немного воды, и омоют ноги твои, и отдохнешь. А я принесу жареных зерен, подкрепишь сердце свое".
И сказал воинский начальник: "Мир вам! Мы охраняем городские ворота, и я не могу остаться в доме твоем. Я пришел, чтобы передать тебе слова пророка Иеремии: "Так сказал Господь: "Вот, Я предлагаю вам путь жизни и путь смерти: тот, кто останется в этом городе, умрет от меча, от голода или от мора, а кто выйдет и сдастся халдеям, осаждающим вас, тот останется в живых, и добычей будет ему душа его". Это путь спасения для ищущих спасения из города погибели".
Сказав, Эвэд-Мэлэх поклонился, повернулся и вышел к поджидавшим его воинам. А жильцы дома так и остались стоять на месте, словно только что увидели Ангела небесного.
Утром, чуть свет, Олдама побежала к соседке и рассказала ей о вечернем визите и словах Господа, переданных им. Геула благодарила за свидетельство о милости Божьей и слагала в сердце услышанные слова. С этого дня она стала готовиться к бегству и обдумывала, как покинуть город.
Геула
Пришел сезон дождей, а там и зима подоспела со своими холодами и сыростью... шел одиннадцатый год царя Седекии.
Если кто не знает, то расскажу: климат в Иерусалиме сильно отличается от окрестных областей. Зачастую бывает, когда в Иерусалиме идет дождь или даже снег, а ночью и заморозки упадут, всего в семидесяти километрах, в Иерихоне, людей ласкает солнце и стоит жара.
Зимой в городе начались эпидемии. Истощенные, израненные люди начали умирать. Это были первые предвестники грядущего повального мора, когда среди многих умерла и Ханна. Но горе было еще впереди, а сейчас, сейчас Геула действовала.
Днем она собирала на развалинах камни и поднимала их наверх, на стену, туда, где каменщики восстанавливали кладку. Это были самые опасные участки работ, так как строители нередко подвергались обстрелу кочевников. Но здесь, на стене, можно было заработать до четверти гомора (0,5 кг.) ячменя, чтобы накормить детей и самой не умереть с голода. Хотя бы малое время продержаться, ибо молодая женщина чувствовала, как день ото дня силы покидают её. Но, главное, только здесь, на стенах, можно было высмотреть путь к бегству из города.
Поработав на северо-западной стене Верхнего города, она пошла в Терапеонскую долину, в Нижний город. Но здесь, хотя стены были ниже, шли наиболее интенсивные сражения, по ночам иудеи часто совершали вылазки, и поэтому выбраться и не быть сразу же убитой, шансов было мало.
Наконец был найден участок, где ночью можно было незаметно пробраться на стену и спуститься наружу.
После работы Геула захватила с собой плетеную корзину, в какой таскают кирпичи и камни, и по вечерам стала играть с детьми "в грузики". Постепенно мама приучила детей не бояться, когда их по одному спускают с крыши дома. Спустившись, старший торопился вылезть и ждал, когда мама спустит в этой же корзине младшего, чтобы и ему помочь выбраться наружу.
За поисками места побега на городской стене, заботой о хлебе насущном и подготовкой детей к предстоящему путешествию не успевала оглянуться, как день пролетал за днем, не работал, и, соответственно, не выдавали пайки зерна, а накопить достаточный запас за неделю уже не получалось. Схрумав кусочек маленькой лепешки, дети просили добавки, но где ее взять, когда всё хоть мало-мальски ценное давно уже было продано. Дети спрашивали маму, почему Всевышний не пошлет и им с неба манны, как Он посылал народу, когда они жили в кущах. Что на это сказать бедным малышам?
Дети спрашивали маму, почему Всевышний не пошлет и им с неба манны, как Он посылал народу, когда они жили в кущах. Что на это сказать бедным малышам?
И мама рассказала им сказку: "Случилась эта история много лет назад. Жил тогда в земле Израильской один пожилой человек, был тот человек праведник, и звали его Ханина. Но он был бедняк и жил в маленьком покосившемся домике, а в домике этом ничего не было: ни мебели никакой, ни посуды хорошей, ни постелей на полу. И даже еды досыта не было у них в доме: немного хлеба ели в доме Ханины всю неделю и запивали водой, и в субботу трапеза состояла из хлеба и воды. Жена Ханины была очень грустна от того, что даже в субботу у них не бывает хорошей трапезы.
– Муж мой, – сказала она супругу со слезами на глазах, – что с нами будет? До каких пор мы будем так голодать, что даже в субботу у нас нечего поесть и попить, нечем поддержать душу?
Ответил ей Ханина: "Что же делать? Нет у меня денег, чтобы купить на субботу еды и немного вина".
Выслушала его жена и сказала: "Мне рассказывали, муж мой, что на небе праведники сидят в раю вокруг стола из чистого золота. А на столе – серебряные блюда с манной небесной и нефритовые чаши, а в чашах – красное вино. Это правда?".
– Да, так говорят, – сказал Ханина.
– Может быть, ты помолишься, – предложила жена, – и попросишь, чтобы нам дали что-нибудь от стола праведников? У них всего много, а у нас нет ничего. Наверное, чего-нибудь из того, что у них остается, хватило бы нам, чтобы наесться досыта, – так просила жена мужа своего, и слезы текли у неё из глаз.
Не мог Ханина смотреть спокойно на слезы своей жены. Что же он сделал? Вышел из дому, стал во дворе под зеленое дерево и стал молиться, прося хоть что-нибудь от стола праведников. И вдруг с небес протянулась белая рука, и раздался голос: "Вы просили чего-нибудь от стола праведников, вот вам! Держи, Ханина!".
Ханина увидел, что получил в подарок с неба ножку от стола праведников, что на небесах. Очень красивую ножку, украшенную цветами и стеблями из чистого золота, сверкающую чудесным сиянием.
Удивилась жена и сказала: "Ножка от стола! Что мы с ней будем делать? Мы ведь просили еды и немного вина на субботу!".
– Может быть, можно отрезать кусочек от золотой ножки и купить чего-нибудь на субботу? – предположил Ханина. Но тут же отказался: отрезать от подарка с неба – это великое кощунство. Он взял подарок и занес в свой маленький покосившийся домик. Не успел он переступить порог, как дом вдруг наполнился светом и превратился во дворец с красивой мебелью, на полу – много ковров, а посреди комнаты стоял стол, покрытый белой скатертью, а на нем – субботняя трапеза в золотых и серебряных сосудах. И новые одежды оказались вдруг на Ханине и eго жене. И все это благодаря золотой ножке от стола праведников, что дали им в подарок с небес.
Счастливыми, веселыми и сытыми были Ханина и его жена всю ту субботу. И вот суббота кончилась, и Ханина взошел на ложе свое и уснул, и приснился ему странный сон. Приснилось ему, будто все праведники сидят в раю за золотым столом. На каждом из них надето по восемь разных одежд из белоснежных облаков, на голове – золотые венцы. Около каждого праведника стоит ангел и подает ему кушанья и напитки. Но только наполнит ангел изумрудно-зеленую нефритовую чашу, и ax! – она скользит и падает наземь. Вино выплескивается и попадает на белые одежды праведников, потому что стоит стол праведников всего на трех ногах. Одной ноги нет, и праведники не могут ни есть, ни пить.
Проснулся Ханина и весь трясется. Рассказал он жене свой сон и говорит: "Праведники услышали мои мольбы и отдали мне часть от своего золотого стола – одну из его ножек, но теперь стол у них перекосился, и они не могут насытить свои сердца".
– Ой-ой-ой! – возопила жена, – надо, чтобы праведники сидели за хорошим столом, как этот.
– Я буду молиться Господу и просить изо всех сил, чтобы Он забрал обратно ножку от золотого стола. Как ни тяжело получить подарок с неба, но отдавать его обратно в семь раз труднее, – вздохнул Ханина.
Просил Ханина и просил, пока молитва его не была услышана. С небес протянулась белая рука. Он вложил в нее золотую ножку от стола праведников, и рука вмиг исчезла.
Из дома Ханины тоже исчезли еда и мебель, посуда и красивые одежды. И опять они ели скудную пищу всю неделю, и даже для субботней трапезы не было еды и вина. Но Ханина и его жена не грустили и не печалились. Они радовались, что там, высоко в небесах, сидят праведники вокруг золотого стола, и все четыре ножки у этого стола на месте", – добрым тихим голосом закончила Геула свою грустную сказку.
"Высоко на небе сидят праведники вокруг золотого стола, и все четыре ножки у него на месте, а вместе с праведниками сидит и наш папа, – ведь правда, мама?" – спросил старший мальчишка, прижавшись посильнее к матери.
– Правда, милые мои, ответила мать, – и слеза медленно поползла у нее по щеке. Солёная-пресолёная слеза.
С этого дня каждый вечер перед сном дети просили, чтобы им рассказали именно эту сказку. "Про папу," – так называли они её меж собой.
Собрав по развалинам волокна и тряпки, Геула сплела длинный крепкий канат. И в одну из промозглых дождливых ночей, укутав ребятишек, она пошла с ними к Воротам Источника. Но, не доходя, взяла вправо и, скрываясь за развалинами дома, вошла в аллею пирамидальных тополей, а оттуда было уже рукой подать до кустарников Царского сада. Сад, некогда бывший гордостью Иерусалима и местом отдохновения от летнего зноя для знатных горожан, изломали и разорили (как почти всё в городе, куда можно было беспрепятственно добраться). Но для наших беглецов, чем разрушеннее и пустыннее, тем было лучше. К счастью, на ночь проход на стену не был закрыт. Наверху из-за ветра всё было в дождевой пыли и тумане. Завернув за колено стены, чтобы случайно их не увидели с ближней башни, женщина достала из корзины канат…
И тут перед глазами, как молния, промелькнуло видение: как будто её увидели стражи ворот и схватили, и тащат прочь, а дети уже внизу, на площадке между стеной и обрывом горы Сион. "Они погибнут!" – трепещет ее сердце, и руки нерешительно замерли. Но в духе, там, где мы слышим голос совести, нет, не заглушая голос страха, а нежно, еле слышно сквозь бурю в душе прозвучали слова: "Так сказал Господь: вот, Я предлагаю вам путь жизни и путь смерти: тот, кто останется в этом городе, умрет".
Привязав канат к корзине, мать по очереди спустила детей наружу. Осталось самой спуститься с пятнадцатиметровой высоты. Она не раз видела, как её муж и другие строители спускались на веревке, перемахнув себя по диагонали через плечо и не думала, что это вызовет затруднения. Но тут, – о Боже! Ведь им предстоит еще спуск с узкой площадки у основания стены – спуск по скользкому, почти отвесному склону горы, и веревка еще понадобится. Ее аж в жар бросило. Как спуститься вместе с веревкой?
Мозг лихорадочно искал решение новой непредвиденной задачи. Геула согнула рулоном корзину и, используя ее как перекладину между двух зубцов стены, сложила канат вдвое и, привязав один конец к руке, спустилась со стены во тьму. Сырой канат впился в тело, с непривычки женщину закрутило и ударило о стену. Но она не пискнула, не взвизгнула, а только молча заплакала. Двойной длины каната не хватило, и пришлось прыгать. Хорошо, что эта самая "зловредная веревка" задержала падение: перехлестнутая через валик из корзины, она разматывалась за своей хозяйкой (та совсем забыла, что один конец был привязан к её руке).
Всё, внизу! Дети было радостно заплакали, загалдели, но мать прикрывала своими поцелуями их рты и, прижав к себе, шептала: "Тише, тише!".
Первый шаг в неизвестность сделан, нужно идти дальше. Но корзина осталась на стене. И снова вопрос: как? И снова лихорадка мыслей. Геула сняла с себя шерстяную тунику (единственную свою одежду, несмотря на зимние холода) и, завязав ее канатом, чтобы получилось подобие мешка, посадила в неё старшего сына и спустила вниз, к подножию горы. Потом спустила младшего сына, а следом… И снова, кажется, неразрешимая задача: как на скользкой голой площадке закрепить конец каната? Пробовала затолкать и камнем зажать узел между блоков городской стены – ничего не вышло: нечем забить, намертво заклинить щель. Стала шарить во тьме рукой, ища хоть какой-нибудь кустик, но попадалась только увядшая прошлогодняя трава.
Найдя плоский камень, Геула лихорадочно скребла и била неподатливую землю с песчаником, чтобы сделать канавку на краю обрыва и затем обвязать своеобразную рукотворную "голову" канатом и спуститься вниз. В двадцати метрах ниже потихоньку хныкали перепуганные и замерзшие малыши, но было уже не страшно, что их услышат: до башен, где прятались от дождя стражники, было далеко. Наконец, через два часа спустилась в долину и мать. И снова – слезы, и снова, обнявшись, не верилось, что всё еще живы.
Взяв детей, одного на руки, а другой ухватился за полу туники, Геула пошла через долину в сторону Елеонской горы. Она шла и боялась – боялась не врагов, а своих, боялась, что вот удар, – и стрела вопьется между лопаток.
Только прошли долину, их окружил кавалерийский патруль. Всадники доставили женщину с детьми к своему командиру. Увидев её, – в измятой испачканной одежде, грязную, с исцарапанными руками и ногами, – командир отряда, Курди-Ашшур, сначала хотел отправить на сборный пункт, где набирали партию пленников для отправки в Вавилон, но, присмотревшись к перемазанной физиономии Геулы с шишкой над бровью и обиженно надутыми хорошенькими губками, он покатился со смеху. Потом велел отмыть пленников, переодеть в чистое и определить в обоз: пусть женщина стирает, готовит пищу и исполняет другие хозяйственные работы.
А в Иерусалиме всю ту ночь стояла на коленях и простирала руки к храму с мольбами к Всевышнему другая женщина. Чтобы не потревожить сон родных, она плакала и молилась одними только устами, так, что со стороны могло показаться, будто она спьяну бубнит непонятное себе под нос. Это была Ханна (только ей доверилась Геула, что сегодня ночью она с малыми детьми попытается уйти из Города Погибели, а там – как Бог усмотрит: жить им или умереть). Всю ночь пожилая женщина стояла на коленях и умоляла Спасителя, чтобы Он оградил мать и детей от козней охраны стены, чтобы даровал разум и силы при переходе, чтобы расположил к ним врагов, но, самое главное, чтобы укрепил веру Геулы в милость Свою.
Под утро она встала с колен с миром в сердце и поблагодарила Всевышнего: "Слава Тебе, Господь, видящий меня!".
Могущество Вавилонское
Через неделю, увидев Геулу, уже входящую в тело, опрятную, стройную женщину с приятным округлым лицом и внимательным, даже более – с заботливо-материнским взглядом, Курди-Ашшур подозвал её к себе и через переводчика расспросил о муже и родителях: живы ли? Потом поинтересовался, как она выжила после смерти мужа и как отважилась бежать из осажденного города одна с двумя малыми детьми: случай невиданный. Его, закаленного воина, поразила смелость и находчивость еврейской женщины. Но больше всего его заинтересовал рассказ о пророке Иеремии и пророчестве, что Вавилон является орудием в руках Божьих для наказания нечестивого народа. За то, что они оставили веру отцов и стали поклоняться чужим богам, Иерусалим и храм будут преданы огню. Господь будет судить народ Свой за идолопоклонство, но не истребит его, а лишь в меру накажет его.
То, что Вавилон избран Богом для наказания нечестивых иудеев, молодого командира нисколько не удивило: кому, как не им усмирять взбунтовавшийся город. Недоумение вызвала причина наказания Божьего: не за восстание против своего царя, а за то, что поклонялись идолам. Курди-Ашшур хотел подробнее узнать об этом Боге и Его народе, но расспрашивать какую-то пленницу было ниже его достоинства. Он и так, не ожидая сам от себя такого, явил ей милости сверх меры. Подожду более подходящего случая, чтобы узнать всё – решил он и на том успокоился.
Большое видится лишь на расстоянии. Для нас, живущих более чем два с половиной тысячелетия спустя, захват и разрушение Иерусалима и сожжение храма – знаменательное событие в мировой истории. Сейчас мы понимаем, что вавилонский плен Иудеи стал новым этапом в жизни Израиля, апогеем которого стало первое пришествие Христа Спасителя и возникновение Церкви. Для царя же, Навуходоносора, эта война, по сути, не являлась даже войной в полном смысле слова, – так, один из городов-вассалов взбунтовался, – вот и всё.
Восстания в бескрайней империи происходили довольно часто, но в большинстве случаев всё обходилось бескровно. Из Вавилона поступал приказ окрестным областям призвать рекрутов. Затем подходил основной костяк вавилонской армии: не более десяти – двадцати тысяч профессиональных воинов – телохранителей царя, и все войско окружало восставший город.
Обычно царь или глава окруженного города выходил на поклон и сдавался на милость победителям с просьбой сохранить город от уничтожения. Там меняли правителя, чаще на сына или брата восставшего царя и налагали на город штраф, а дальше все шло, как и прежде.
Подобное бывало и в Иудее. Царь Иехония отложился от Вавилона. Слуги вавилонские за это окружили Иерусалим, потом пришел царь Навуходоносор со своим войском. Иехония с семьей и князьями, евнухами и слугами вышли из города и сдались на милость царя Вавилонского. Тот взял сокровища из храма и золотые сосуды и выселил князей и войско, и кузнецов, художников и плотников в Вавилон, всего десять тысяч. И воцарил Матфанию, дядю Иехонии, вместо него, и переменил имя его на Седекию.
Как правило, вассальные цари правили самовластно и имели свои воинские гарнизоны. Естественно, они обязаны были платить Вавилону установленную дань и по приказу выступать со своим войском на войну, и выполнять еще ряд требований, предусмотренных договором. В каждом городе-вассале был представитель верховной имперской власти, кипУ, без присутствия которого, например, нельзя было вскрывать документы, пришедшие из Вавилона.
В противном же случае, когда бунтовщики упорно сопротивлялись Вавилонской империи, их ждала неизбежная и жестокая, зачастую очень жестокая расправа (дабы другим было неповадно).
Основную массу вавилонской армии составляли рекруты и ополченцы из разных областей. Каждый отряд был одет и вооружен по обычаям своего народа, поэтому внешне войско представляло собой довольно пестрое зрелище. Чего нельзя было сказать об управлении и дисциплине, так как все командиры подразделений армии были преданы царю и прошли хорошую школу. Еще юношами они получили образование при царском дворе: они учились искусству писцов, математике, астрономии, механике, закону и другим наукам, а также их усиленно готовили как воинов и будущих командиров. Потом – служба в свите царя, в рядах его пешей тяжеловооруженной охраны, и в конце – всадниками придворной кавалерии. Лишь после участия в нескольких военных походах молодого офицера отправляли в отдаленные области (где было неспокойно) помощником командира гарнизона или отряда кавалерии.
Такую же школу в свое время прошел член знатной семьи выходцев из города Ашшура, Курди-Ашшур.
Вавилонская армия включала в себя также и специальные подразделения, которыми руководили инженеры. В их обязанности входила прокладка дорог там, где это было необходимо, наведение временных мостов и переправ, возведение пандусов при ведении осады. Но, главное, они изготавливали, доставляли к месту и монтировали стенобитные орудия (тараны), катапульты и осадные башни.
Я специально уделил так много внимания описанию Вавилонской империи и ее армии, чтобы вы увидели, что не ордам "диких халдеев" пришлось противостоять защитникам Иерусалима, а величайшей в мире и наиболее организованной "военной машине". К тому же, хорошо оснащенной технически.
Да, падение города Иерусалима было лишь делом времени.
К счастью, а может, наоборот, к несчастью для жителей Иерусалима с наступлением зимы большую часть войска царь Вавилонский расквартировал по окрестным городам, а кого и домой отпустил. Инженерные работы прекратились. Лишь продолжался лениво-привычный обстрел города, да вокруг сновали конные патрули кочевников (им не привыкать жить зимой в походных условиях). Кочевники в основном были заняты тем, что, как охотники дичь, вылавливали беглецов из города и продавали их в рабство заезжим купцам-работорговцам из Едома, Моава и других соседних царств.
Последнее для иудеев было хуже голода и болезней осады, ибо "братские" народы вели себя с рабами очень жестоко: держа впроголодь, они насмехались и всячески издевались над ними. Кто был покрепче – отправляли в район Петры, на медные рудники, где они через несколько месяцев умирали. Остальных продавали кочевникам Аравийской пустыни или в Египет.
Над Иерусалимом тяжелой беспросветной тучей нависла зима.
Да будет по воле господина моего!
На другой день после побега Геулы из города Ханна рассказала обо всем сыну и снохе.
Они зашли во двор соседки. В глубине стоял поврежденный домик, в котором было две квадратные комнаты. Используя навыки, приобретенные еще во времена египетского рабства, евреи чаще всего строили из глиняных кирпичей (самана), – дом соседки тоже был из них.
Особенное впечатление производят на людей дома, навсегда покинутые хозяевами. Еще вчера в них была жизнь, а сегодня, хотя внешне почти ничего не изменилось, даже вода мирно капает, стекая по водостоку в емкость, вырытую в земле, но жизни уже нет. Нет жизни, осталось только тление и разрушение – как тело умершего человека: он умер, и вроде внешне еще все по-прежнему, но уже вступили во власть другие силы – силы смерти, а не жизни.
Дом был мертв. Йосеф и Олдама в смущении поспешно покинули соседний (уже соседний, а не соседский) дом: и как это Геула отчаялась всё бросить и бежать в неизвестность?
Они пытались жить, как раньше. Молодые с утра уходили на строительство оборонительных сооружений города, но по вечерам… о чем бы они ни пытались заводить разговор, неизбежно возвращались к словам пророка Иеремии, переданным им через Эвэд-Мэлэха.
Зима набирала силу; одетые в ветхие халаты поверх туник, в сандалиях на босу ногу они брели по утрам в Нижний город, меся грязь и подморозь: там надстраивали стену напротив горы Мориа. Прилагая неимоверные усилия, часто падая на скользких от грязи ступенях, они уже не могли делать и половины летней нормы. И так скудные пайки всё урезались день ото дня.
Когда заболела мать, Олдама стала все настойчивее просить мужа бежать из осажденного города.
Бежать! Хотя, теперь вы уже это знаете, беглецов из города поджидало рабство на медных рудниках или в пустынях Аравии. Так что и бежать, по сути, было уже поздно: попадешь из огня да в полымя.
Ханна болела всё сильнее, страшный кашель разрывал её, особенно по ночам, щеки покрылись румянцем. Она истаивала на глазах. Знакомые женщины, вздыхая, судачили меж собой и вспоминали, что пожилые всё-таки легче переносят такие болезни, молодые больше терзаются от жара и даже кашляют с кровью. Что они, простые жены каменщиков и плотников, могли понимать в болезнях и их лечении? Действуя больше по принципу "хуже не будет", чем осознанно ведя лечение, одна из соседок собрала со смоковницы, растущей тут же, во дворе, немного листьев и молодых веток с соцветиями и соплодиями, истолкла в ступке и заварила кипятком. Олдама поила свекровь таким настоем, и кашель мучил ее меньше, и даже жар спал. Но болезнь не ушла, она пожирала и пожирала жизнь: Ханна исподволь худела и слабела.
Тяжело, тягуче, преисполнившись болезнями и первым "урожаем" массового мора жителей Иерусалима, уходила госпожа-зима. На смену ей вместе с веянием теплого ветра с востока, вместе с ореховым запахом розово-белых цветов миндаля предвещала жизнь матушка-весна. Жизнь пробуждалась везде, даже в осажденном Иерусалиме зазеленели молодой травой крыши домов.
Трава, трава! Окрест города виднелись поля и огороды. Незасеянные, они всходили клочками самосевом, кое-где уже набирали колос околки ячменя и пшеницы. Изголодавшиеся жители с великой тоской взирали на свои незасеянные участки. Но печаль их была не о том, что не смогут вкусить с них урожая, а потому, что земля бесхозно пропадает, что сады зарастают и дичают неухоженными. Потому что стосковались руки по мирному труду, потому что уходит время позднего сева проса, гороха, дынь и огурцов.
Приблизилась середина месяца Нисана (апреля). В тот страшный год в Иерусалиме чрезвычайно скромно праздновали великий праздник Песах. Ни кошерной, ни некошерной пищи у людей почти не было.
Насколько хватило сил, Олдама и Ханна навели в доме порядок, удалили перед праздником старую закваску (просто съели её), потом испекли мацу – опреснок.
В пасхальный вечер, когда стемнело, семья собралась за столом. Йосеф возблагодарил Всевышнего за избавление их из рабства, и, стоя, они ели мацу с кусочком марора – горькой травы (Ханна специально для этого случая приберегла корешок хрена). Запивали еду водой. Потом Йосеф торжественно прочитал из Торы: "А ты возгласи и скажи пред Господом, Богом твоим: aрамейцем-скитальцем был отец мой и спустился в Египет, и проживал там с немногими людьми, и стал там народом великим, сильным и многочисленным. Но худо поступали с нами египтяне и притесняли нас, и возлагали на нас работу тяжкую; и возопили мы к Господу, Богу отцов наших, и услышал Господь голос наш, и увидел бедствие наше и труды наши, и угнетение наше. И вывел нас Господь из Египта рукою сильною и мышцею простертою, и страхом великим, и знамениями, и чудесами".
Очень скоро закончилась та праздничная трапеза. Трапеза закончилась, но ощущение праздника так и не пришло. Да и в городе никто не пел веселых песен в ту ночь, никто не танцевал в хороводах. Традиция в умирающем городе еще жила, но праздника уже не было.
В течение всей зимы Йосеф никак не мог решиться, – нет, не бежать: он не был трусом, и если бы пошел, то, думаю, смог бы выбраться из города. Он не мог решиться предать Иерусалим, – именно так он воспринимал бегство из родного города. Сколько Олдама ни увещевала, что ему были сказаны слова от Всевышнего, сколько ни просила за себя и за мать, Йосеф упрямо молчал. Поначалу и мать пыталась уговаривать сына. Когда же заболела, все больше молчала и лишь вопросительно ждала: когда он ответит, да или нет?
И вот, наконец, Йосеф решил: "Мы остаемся, и лучше умрем вместе со Святым городом, чем предадим его бегством", – объявил он во время пасхальной вечери. Услышав решение, Ханна заплакала: "Сын мой, Йосеф-Покойник, умерший при жизни!". Олдама же приняла слова мужа удивительно спокойно: "Да будет рабе господина моего по воле господина её".
Потом мать тяжело встала, принесла еще одну миску, налила в нее соленую воду и поставила на стол рядом с первой, которую евреи ставят на пасхальный стол как символ слез древнееврейских женщин, у которых по приказу фараона отнимали первенцев.
Слова приветствия, в этот раз впервые сказанные в завершение пасхальной вечери во многих домах иудеев: "И в будущем году – в Иерусалиме!" – в ответ вызвали лишь скорбное молчание. Все понимали, что будущего года у них уже не будет.
Не будет! И как жить с расплющившим душу камнем такого знания? Забыться в вине? Так вина нет, – есть только смердящая страхом и смертью действительность.
Кавалерийский отряд Курди-Ашшура квартировался в семидесяти километрах севернее Иерусалима, в городе Сихеме. Вместе с ними зимовала и вдова Геула со своими мальчишками. Она по-прежнему днем помогала на обозной кухне, а по вечерам стирала солдатскую одежду. Работы было много, и по ночам часто ломило руки, раскрасневшиеся и распухшие от холодной воды и щелока. Но сильный молодой организм справлялся легко с любой немощью. Дети тоже, хвала Всевышнему, были здоровы. И, самое главное, Геула теперь не боялась, что они помрут с голоду.
Хозяева дома, принявшие на постой вдову с детьми, сначала с осуждением восприняли то, что она работает на врагов, убивших ее мужа. Но видя, что она трудится исключительно, чтобы не быть никому в обузу, и чтобы дети были сыты и одеты, смирились с ее работой: ведь, в конце концов, и праотец Иосиф со всяким усердием трудился на фараона египетского, и царь Давид служил царю Гефскому, когда бежал к нему от Саула.
Дети же хозяев и вдовы сошлись и подружились очень быстро. И, хотя хозяйские были старше, не обижали малышей вдовы, наоборот, защищали, как родных. Да и было интересно с ними дружить, так как пока жили в обозе с вавилонскими солдатами, малыши немного выучили аккадский язык. И второе, пожалуй, самое привлекательное для вездесущей ребятни: сыновей вдовы знали в отряде и не прогоняли, когда те вместе с друзьями просились посмотреть лошадей и, особенно, выездку боевых колесниц. Столько новых, доселе невиданных впечатлений!
Теплая, по сравнению с голодным и холодным Иерусалимом, зима быстро улетучивалась вместе с тучами, плывущими на запад. Одни сезонные сельскохозяйственные работы сменялись другими. В месяце Адаре (марте) многие женщины и старшие дети вышли убирать лен. Рано утром, по росе, они рвали его руками с корнем, затем, набрав пучки, связывали снопы для сушки. Когда стебли высыхали, их свозили во дворы и, разложив, околачивали лен колотушками. На время эта работа становилась для ребятни главным развлечением. Колотушки в их руках "превращались" в мечи и палицы, которыми они героически срубали голову Голиафу, крушили неисчислимые полчища халдеев, сбивали на лету или, прокравшись в стан врага, ломали пучки стрел кочевников, стрелявших в защитников Иерусалима, – беспредельна детская фантазия, способная превратить даже тяжелую однообразную работу в увлекательную игру.
С приходом весны кавалеристы получили команду возвращаться к Иерусалиму, где, как только земля немного просохла после зимних дождей, возобновили свою захватническую работу рекруты инженерных подразделений. За неделю ими была построена новая осадная башня, после чего уже никто не мог препятствовать отсыпке насыпи для подведения таранов.
Захваченных иерусалимских пленников давно, еще в начале зимы, отправили в Вавилон. Лишь несколько человек из пленных было задействовано этой зимой в обозе, в основном, специалистов: кузнецов и плотников. Идя в поход, вавилонские кавалеристы забрали их с собой.
Оставалась Геула со своими малышами: в походе она была не нужна, продать подвернувшемуся купцу было недосуг (получен приказ выступать), да и жалко. И командир, и воины за зиму уже полюбили ее за добрый нрав и умелую работу. Видя, как она готовит пищу, как моет и скребет походные котлы, как грациозно ходит за водой, как стирает, – глядя на мальчишек, весело галдящих возле нее, суровые сердца воинов оттаивали: всплывали в памяти оставленные где-то там далеко их родные дома, их жены и дети.
Курди-Ашшур во всем боевом снаряжении, сидя на боевом коне, подозвал пленницу к себе. Геула спешно подбежала и приложилась лбом к ноге всадника; сердечко ее трепетало, как у цыпленка: Боже Всемилостивейший, не оставь нас, как Ты и ранее хранил нас!
"Я дарую тебе свободу. Прощай!" – сказал Курди-Ашшур совсем обыденным тоном. Ни возгласов типа: "Я верю, что милость вашего Бога не оставит тебя, как она хранила до сего дня!", ни: "Радуйся, благодатная!" – ничего этого не было, только: "Я дарую тебе свободу". Но эти слова, многократным эхом отразившись в ее сознании, зазвучали, как гром; оглушенная женщина так и стояла, держась за ногу своего освободителя. И лишь когда он тронул своего коня с места, тихо промолвила: "Да будет рабе господина моего по воле господина её".
Геула осталась жить в Сихеме, в доме у добрых людей, приютивших их зимой. Впереди ее ждала новая жизнь, – какой она будет?
Йосеф, словно кукла-марионетка, безвольно болтая руками и повесив голову, скрябал по пыльной дороге с работы домой. На повороте дымились развалины дома какогото знатного человека. Стена двора была разбита, в доме колоннада завалилась в кучу, словно кегли, сбитые метким шаром. И на вершине этой свалки, среди кострища из обломков кедровой обшивки и домашнего хлама, дымился истукан Шамаша: ярко раскрашенная в красные и желтые цвета деревянная скульптура мужчины с длинной бородой, в высокой остроконечной шапке. Он держал в руке "пламенеющий меч" и ногой попирал стилизованное изображение огня. И меч, и руки, и голова свалившегося с крыши идола уже обгорели и превратились в черные головешки.
"Достойная кончина бога света и огня," – беззлобно мимоходом заметил попутчик, тоже возвращавшийся с работы. Йосеф в ответ лишь грустно улыбнулся.
После Пасхи родные все меньше и меньше общались между собой. Нет, не гнев и не обида были тому причиной, а бессилие: каждый гнулся под своей ношей боли и тяжких мыслей и не хотел переваливать даже малую часть её на других. Все держались из последних сил.
Ханна уже почти не вставала: надорвалась она, – духовно надорвалась после того, как сын избрал непослушание Богу ради своего "aдамовского" понимания добра и зла. Нет, мать-старушка и раньше не мечтала о бегстве из Города Погибели: похоже, думала она, ей так и суждено умереть здесь. Ханна мечтала об еще одной ночи перед Всевышним, видящим её, какую пережила, когда убегала Геула. После того, как заболела, своим умом она уже согласилась и с тем, что сын ее тоже останется – останется уже ради нее, но сердце горело словом Божьим, сердце горело той счастливой ночью на коленях в присутствии Всевышнего.
Невозможно жить по вере, не доверившись безоглядно слову Божьему, не бросившись по-детски в объятия Его благодати. Опираясь на человеческие рассуждения, жить по вере ни один из вас не сможет, – даже и не пробуйте: миллиарды уже пробовали до вас – ни у кого не вышло.
Весной по городу поползли слухи, что, как было в прошлом году, когда вавилонская армия внезапно сняла осаду и ушла от Иерусалима, так будет и теперь: через месяц-другой Господь снова чудесным образом избавит их от халдеев. При этом самые убежденные даже находили пророческое подтверждение своим словам. Они вспоминали, что когда-то некий пророк Анания из Гаваона предвещал, что через два года Бог сокрушит ярмо вавилонское и царь Навуходоносор вернет назад сосуды дома Господня.
И люди верили. И даже князья и священники верили, хотя отлично знали, что Анания говорил тогда, десять лет назад, о царе Иехонии, что тот вернется из вавилонского плена. И видели, что ни через два года, ни через десять лет пророчество не сбылось. Знали, что пророчество ложное, и все равно верили, и все равно шептались при встрече про "два года". Последняя надежда – она, как соломинка для утопающего: не ищите в ней ни логики, ни даже смысла.
ССедекия – царь Иудейский – тоже поддался обольщению ложной надежды, и, чтобы… нет, не удостовериться в истинности давнишнего пророчества Анании, а на всякий случай: чем чёрт не шутит (по-еврейски: некошный пошутит, чего не нашутит).
Царь тайно призвал Иеремию пророка к себе при входе в Дом Господень и сказал: "Спрошу я у тебя нечто, не утаи от меня ни слова".
– Ведь ты убьешь меня, если я скажу тебе, и ведь не послушаешь ты меня, если я дам тебе совет! – ответил Иеремия. Царь поклялся, что не причинит ему зла.
И сказал пророк Божий: "Так сказал Господь Бог Саваоф, Бог Израилев: если ты выйдешь к сановникам царя Вавилонского, то жива будет душа твоя, и не будет город этот сожжен огнем, и будешь жить ты и дом твой. А если не выйдешь ты к сановникам царя Вавилонского, то предан будет город этот в руки халдеям, и сожгут они его огнем, и ты не спасешься от рук их. Если же ты не захочешь выйти, то вот что показал мне Господь. Вот, все жены, что остались в доме царя Иудейского, выведены будут к сановникам царя Вавилонского; и скажут они: "Подстрекали тебя и одолели тебя приятели твои, а когда ноги твои увязли в грязи, они покинули тебя". Всех жен твоих и сыновей выведут к халдеям, и ты не спасешься от рук их, ибо схвачен будешь рукою царя Вавилонского, и из-за тебя город этот будет сожжен огнем".
В ответ царь предупредил Иеремию: "Пусть никто не узнает об этих словах твоих, дабы не умереть тебе". И оставался Иеремия во дворе стражи до тех пор, пока не был взят Иерусалим.
Йосеф тоже с жадностью впитывал слухи про два года, отмеренных Вавилону. Он считал и пересчитывал месяцы и дни от первой осады до поворота Навуходоносора против египтян, затем месяцы от возвращения и начала второй осады Иерусалима до текущего дня. И по его подсчетам получалось, что ждать уже не больше двух месяцев. Всего два месяца!
Йосеф, суетясь, размахивая руками и громко доказывая, всё говорил и говорил жене и матери о своей новой спасительной версии. Те не спорили, но их мудрое молчание словно окунало его в ледяную воду.
Голод усугублялся, ужесточался. Олдама безуспешно пыталась хоть как-то сытнее сделать тот мизерный объем ячменя, что им удавалось заработать за день на строительстве оборонительных сооружений. Зёрна они уже не мололи, а разбивали в ступке и смешивали…
Олдама, как и другие жители Иерусалима, смешивала зерна со старой половой.
Не стало половы, жители Иерусалима смешивали зерна с мелко нарезанными корнями, цветами и листьями одуванчика. Когда съели этот сорняк (некогда сорняк, а теперь ценный пищевой продукт, уважительно называемый "еврейская шапочка"), рвали чертополох и тоже толкли его листья и молодые побеги и смешивали с зернами. Из смесей варили супы. Насытить такие "супы", конечно, не могли, но голод на малое время утоляли. Объев траву, жители Иерусалима толкли кору деревьев и из этой "толченки", добавив перетертых зерен, у кого сколько было, варили варево, которое даже условно нельзя было назвать супчиком – путря какая-то, бурда-мурда. Но ели. Не было сил варить, ели сырым.
Мор в городе!
Мор в городе! И кто спасет несчастный Иерусалим, если Господь Бог против него?
Иерусалим потонул в жаре, даже ночи не приносили долгожданной прохлады.
В те дни Ханна совсем слегла и уже почти ничего не ела. Нет, не специально, чтобы детям больше досталось (они ни за что не приняли бы такую жертву), а из-за болезни. Сначала у нее пропал аппетит, потом исчезло ощущение голода, и, чтобы поесть, ей уже приходилось усилием воли принуждать себя это делать, заставлять себя силой. А сил становилось все меньше и меньше.
Был конец месяца Ияра (мая) – месяца жатвы – когда умерла Ханна.
Ханна умерла.
Йосеф и Олдама ещё страдали.
После похорон матери в доме уже не было зерна. Обессиленные, они почти не вставали и всё более и более впадали в отупелое, равнодушное состояние прострации.
Ах, эти "два года"! Эх, эти "два года"! Даже если бы было так на самом деле, то кто доживет? Но, что самое горькое, Йосеф теперь это понимал и смиренно принял, россказни про "два года" были всего лишь россказнями, сказкой, надувательством, бреднями для тех, про кого говорят: "Народ, вы шо, совсем?".
Надежды не стало.
Никакой надежды у люда иерусалимского уже не осталось.
Олдама
Надеясь купить хоть какую еду, Олдама вышла на базарную площадь у Ворот Долины. Раньше там был далеко не главный и не самый большой рынок в Иерусалиме, но был настоящий Восточный базар.
Был!
Сейчас распласталась пыльным одеялом захламленная, почти безлюдная площадь. С одной стороны возвышались глиняные кучи – всё, что осталось от некогда красовавшихся каменных домов. В глубине полукругом охватила башни городских ворот – новая стена, подпираемая баррикадой: ее построили уже во время осады.
Был торговый день, но рыночная площадь молчала. Восточный базар молчал…
Даже глухонемые не молчат, они мычат, смеются, стонут, гневаются, наконец.
То, что было некогда Восточным базаром, погрузилось в кому.
С одного края два человека сидели, как наседки на яйцах, на своем драгоценном товаре. Они продавали куски голубиного помета. Да-да, на базаре продавали голубиный помет в пищу людям. И цена его в умирающем от голода городе доходила до пяти сиклей (75 г.) серебра за четверть каба. Напротив "наседок" несколько личностей явно бандитского вида предлагали ослиную голову за восемьдесят сиклей серебра. Хотя, я очень сомневаюсь, что покажи какой покупатель такую большую сумму, он благополучно донесет до дома не то, что ослиную, но и свою голову.
Олдама нерешительно приблизилась к одному из продавцов пометом, в руке потела финикийская серебряная монета – та самая монета, которую Йосеф подарил ей на свадьбе как залог своей любви. Последняя ценная вещь, которая у них осталась. Но священник, обойдя ее, стал шепотом торговаться с продавцом и вскоре купил четвертушку каба за свою священническую одежду из белого тонкого льна. Он уже выходил на прилегающую улочку, прижимая к груди грязный пакет с пометом, как из-за дома выскочили четыре подростка лет двенадцати и сбоку, с вывертом ударив сучковатой палкой по лицу, подхватили покупку и тут же исчезли.
В последние месяцы, помимо обстрелов и голода, Иерусалим постигла еще одна беда: он безмерно страдал от бандитов. Взрослые банды действовали в основном по ночам и грабили дома знатных горожан. Грабители, как правило, убивали своих жертв, убивали безжалостно и цинично. Подразделения царской охраны патрулировали эти кварталы и довольно успешно боролись с бандитами, поймав которых тут же беспощадно карали на месте.
Но истинной напастью города стали банды беспризорных подростков. Они днем и ночью везде шныряли и воровали всё, что могли украсть. Внаглую отбирали всё, что могли отобрать. Если это было хоть чуточку съедобным, разделив, тут же пожирали без всякой предварительной обработки. Зачастую, забравшись в дом к истощенным, они, как крысы, ползали по телам и выковыривали изо рта то последнее, что те спешили съесть, увидев грабителей. Никакие мольбы, никакие угрозы о каре Господней не действовали на них, – только сила. Только силу они уважали, больше того – боготворили её.
Всеобщее ожесточение сердец, всеобщее одичание, всеобщее озверение. Если до определенной меры испытания сплачивают людей, пробуждают в них лучшее, то, переступив некую грань страданий, люди немеют сердцами: их уже не трогает вид близкой смерти, не волнует страдание ближнего (сам так же страдаю). Но горе тому человеку, который во время испытаний в страдании своем переступит черту жестокости. В мирное время еще есть время и возможность вернуться назад, к человеческому образу. В тяжкую же военную пору ни времени, ни возможности уже нет. Преступивший черту жестокости стремительно падает от зла к еще большему злу, от убийства к еще более изуверскому убийству – помешательство от жестокости: кровь пьянит.
Иерусалим пребывал уже во второй и даже в третьей стадии страданий.
И жара!
Воистину, скорее бы конец. Хоть какой, но конец!
Пройдут годы, и новые поколения уже не будут знать про всё позорящее облик человеческий. Защитники Иерусалима станут былинными героями, – все, как один, истинными героями без страха и упрека. И это правильно: мы имеем право гордиться своими предками и должны ими гордиться. Но тем, кто сейчас у руля жизни, нужно знать и помнить о страшном разрушении тел, и не только тел, но и душ человеческих во время войны или другой массовой беды. Знать, чтобы не допустить, а если уж пришла беда, то встать в духовный пролом: ибо ничто так не помогает выстоять, как духовная чистота вождей, и ничто так не разлагает, не разрушает в тяжкую пору, как их духовная низость, подленькие, шкурные поступки.
Олдаму пошатнуло, как будто в одно мгновение перед ней пролетело и увиденное преступление, и вся глубина понимания того, что сейчас происходит в ее городе. Сначала за трудами о хлебе насущном, потом, в период безвольной прострации, ее разум был зашоренным, глаза видели, но ничего не замечали, а тут прозрение! Оглушенная, ослепленная откровением пережитого и познанного ужаса, ее психика не выдержала. Это было, как возвращение чувствительности раненому телу, – чувствительности, а с ней вместе и боли… вплоть до болевого шока.
Она схватилась руками за голову и осела на землю. Сами по себе текли слезы, и болит – го-ло-ва бо-лит! Боль перешла в охватившее обручем онемение головы, потом всего лица, и… черная пустота.
Из черноты Олдама вынырнула, именно как бы появилась из ниоткуда посреди той же самой площади, но это была другая площадь. Вовсю кипела жизнь Восточного базара. Овощные ряды. – Подходите, попробуйте сочные дыни! Ай, мед, а не дыни! Пробуйте, покупайте. – А здесь – пирамида гранатовых яблок: посмотрите, как напиталась солнцем, покоричневела их корочка. Продавец тут же выдавливает красный сладкий сок: попробуй, нектар, истинный нектар мои гранаты! Инжир, виноград, финики – от изобилия аж дух захватывает. Пройди, Олдама, порадуй свою душу ароматом оливкового масла, ароматом миндаля. Стройными рядами стоят пузатые кувшины. О, пряности! Всеми красками и оттенками Востока играют пряности из Индии, Аравии, Эфиопии. Олдама, подойди к лавкам с улицы хлебопеков! Тут и листы пресной мацы, и лепешки с тмином, и пирожки, и сладкие плетенки и булочки… – Неужели, все это правда? – Правда, ибо я наслаждаюсь этим зрелищем.
Олдама с открытыми, но видящими другой, свой мир, глазами, ловко маневрируя между "наседками" с голубиным пометом, бегала по пустой замусоренной площади и ликовала, и смеялась, и пела веселые песни.
Потом она замерла и, как бы прислушиваясь, начала пророчествовать собирающейся уже толпе, подошедшей поглазеть на сумасшедшую: "Так сказал Господь, Бог Израилев, о домах этого города и о домах царей иудейских: они будут разрушены секирами халдеев, которые пришли воевать и наполнить дома трупами тех людей, которых поразил Я в гневе Своем и в ярости Своей. Людей города сего, от которых скрыл Я лицо Свое.
Но придет время, и Я дам Иерусалиму исцеление и избавление, и излечу Я жителей его, и открою им обилие мира и истины. И возвращу Я пленных иудеев и пленных израильтян, и устрою Я их, как было прежде. И очищу Я их от всего греха их, которым они согрешили предо Мною, и прощу Я все грехи их, которыми грешили они предо Мною и из-за которых восстали они против Меня.
В городах Иудеи и на опустевших улицах Иерусалима еще будет слышен голос радости и голос веселья: ликование жениха и ликование невесты, голос говорящих: "Славьте Господа Саваофа, ибо благ Господь, ибо вечна милость Его", когда будут они приносить жертву благодарности в Доме Господнем".
Произнеся свое пророчество, женщина смутилась и, глупо хихикнув, убежала к городской стене, где забилась комочком в угол.
Толпа рассосалась, и только мальчишки, найдя новое развлечение, скакали, окружив юродивую. Она пугалась от их скачков и криков, а им было смешно. Потом стали бросать пылью, женщина щурилась, как загнанная в угол кошка, и сильнее вжималась в щель. Наконец, заметив в кулачке монету, они отобрали её и убежали.
Только на другой день Йосеф смог найти свою жену. Взял её за руку, и Олдама покорно посеменила за ним. Дома он отмыл ее и уложил на ложе из старого халата, постеленного на высоком деревянном полу, вернее, на настиле шириной метра два, перекрывавшем заднюю часть комнаты. Под полом хранился плотницкий инструмент, глиняные горшки да кувшин с водой.
В том году необычайно рано, на месяц раньше срока, стали плодоносить смоковницы. И у них во дворе полусломанное, обглоданное дерево даровало четыре прекрасных почти спелых плода. На другой день – еще, потом – еще. Каждое утро Йосеф осматривал невысокое деревце и, к своему удивлению, всегда что-то находил, хотя вчера, кажется, собрал все, что было пригодным в пищу. Забота о жене и это чудо-дерево вывели его из безвольного оцепенения, дали волю к жизни, а с ней и силы.
Олдама "вернулась", но только глазами своими, только ушами своими. Душа же пребывала там, в мире грез. Она узнавала мужа и радовалась, видя его, но стоило взгляду уйти в сторону, тут же забывала о его существовании. Ни своего дома, ни покойную Ханну, ни Геулу, никого из соседок она не помнила. Имени своего тоже не помнила, но радостно отзывалась, услышав мужа, позвавшего ее: "Олдама!".
Иногда она уходила из дома и бродила по улицам Иерусалима. Юродивая утешала плачущих, изредка пророчествовала вопрошавшим ее. Пророчества сбывались, и люди не обижали женщину, почитая ее за благословение Всевышнего.
Йосеф находил свою жену и, взяв за руку, уводил домой. Но в один день, когда он хотел, как обычно забрать её, она выдернула руку и, упершись, ответила, что ей нужно стоять здесь. Ни уговоры, ни сила не действовали, юродивая вырывалась и бежала на свой перекресток.
Неожиданно из ворот царского дворца выступила группа всадников в дорогом боевом облачении. Олдама тенью бросилась к одному из них (стражники даже мечи не успели выхватить) и, ухватившись за ногу, стала громко пророчествовать скороговоркой: "Именем Всевышнего! За то, что ты закрыл глаза на страдания и смерть народа своего, ты увидишь страдания и смерть сыновей своих и будешь слепым до скончания дней своих!".
Охранник хотел убить дерзкую женщину, но царь, – а это был царь Седекия, – вспомнив слова Господни от пророка Иеремии: "Из-за тебя город этот будет сожжен огнем!" – мертвенно побледнел, выдернул ногу, и крикнув: "Она сумасшедшая, оставь её!" – рванул вперед.
В тот день царь Иудейский осмотрел Навозные Ворота и велел сделать в завале проход для выхода конников наружу. Но сделать это так, чтобы жители Иерусалима ничего не узнали.
Город умер
Неистово жарил месяц Сиван (июнь). Иудеи прекратили свои ночные вылазки, даже лучники вяло изредка постреливали в копошащихся у таранов или с боевыми кликами и гиканьем скакавших вдоль городских стен халдеев. Запершись, завалив свои ворота, Могучий Город Иерусалим взирал, как враги в поте лица пробивают его крепкую стену. Неодолимо стоял Иерусалим, несмотря на то, что жители его, утратив надежду, уже проиграли эту войну – в сердцах своих проиграли.
Иудеи проиграли, но халдеи еще не выиграли: Могучий Иерусалим своими стенами встал на их пути к победе.
Мерно били два тарана, – от их мощных ударов гул стоял над городом. То тут, то там горели развалины домов. Пристрелявшись на местности, вавилонские инженеры изменили тактику: теперь они били тяжелыми снарядами (округлыми камнями) из нескольких катапульт по одной намеченной цели, как правило, близко стоящим большим каменным домам в определенном квартале города, пока существенно не повреждали их, а затем забрасывали сотнями, тысячами горшков с горящей зажигательной смесью. Обломки деревянной обшивки, полов, перекрытий мгновенно превращались в мощнейшие костры, быстро переходящие в огромный единый пожар целого квартала. Воздух, извне втягивающийся в этот пожар, закручивался в огромный вихрь огня: в пламени горело всё, даже металл плавился. Через несколько часов от квартала не оставалось ничего, только обгорелая груда обломков. Тушить такие вихри огня под обстрелом катапульт (а они теперь вели обстрел россыпью камней для поражения людей) не было никакой возможности. Оставалось только плакать от бессилия и отчаяния.
Особенно эффективной такая тактика показала себя на горе Сионе, в Верхнем городе, который был наиболее густо заселен. Большая же прочность строений храма и царского дворца пока что сохраняла их от разрушения в халдейском адском пламени, пока сохраняла.
Осаждавшие особо не торопились. Они знали о своем мощном союзнике – голоде, который в месяце Сиване "пожирал" уже не только мирных жителей, но и воинов иудейских. Поэтому халдеи спокойно, деловито били пролом в северной стене, которая хотя и была высокой, но еще не была соединена в единый монолит с внутренней стеной, храмовой. А наскоро возведенную баррикаду, пробив кладку, недолго было и растащить.
Война, война! Где твои сомкнутые ряды копьеносцев, укрывшись за щитами которых лучники и пращники сеют смерть в рядах противника, когда он еще только выходит на поле брани? Где же твои дерзкие фланговые атаки и охваты кавалерии, когда мастер рубака, прикрываемый сзади парой верных друзей, как нож в масло, врезается в ряды противника и сечет со свистом направо и налево, и только части тел человеческих летят и заливают кровью, нет, не его, он уже впереди, а его друзей, помощников, яростно отбивающихся от мечей и копий тех, кто растерянно-запоздало пытается удержать оборону? Но уже поздно, в образовавшийся прорыв врываются новые рубаки, круша и смешивая строй…
Нет, в Иерусалиме была другая война. Война строительного и инженерного мастерства: одни строили так, чтобы невозможно было сломать, другие старались сокрушить несокрушимые громады, разломать неломаемое. Долгая, нудная и невыносимо тяжелая война.
Луна завершила свой цикл, наступил месяц Таммуз (июль). Вскоре под ударами большой стенобитной машины, которую сами евреи окрестили "Победителем", стена подалась. Камни, утратив монолитность, расселись и стали входить вовнутрь, теперь уже сами, круша все позади себя. Расшатав и расширив пролом, вавилонские воины напряженно ожидали приказа к штурму города.
Царь Седекия, как мог, организовал отпор. На внутренней храмовой стене он поставил лучников и пращников. Тяжеловооруженных копьеносцев из царской охраны во главе с их командирами он выстроил в боевые порядки справа и слева от пролома. Ополченцы поднимали на стену горшки со смолой, камни, – всё, что можно будет потом бросать в халдеев. Вместе с ополченцами трудился и плотник Йосеф. Он делал поворотную машину, чтобы сбрасывать камни весом до нескольких сот килограмм на врагов, когда они подступят к стене – благо, снарядов, наметанных вавилонскими катапультами, было предостаточно.
В тяжелых трудах, в напряженном ожидании закончился день восьмого Таммуза. Штурма не последовало. Прошла бессонная ночь. Штурма не последовало. Девятого числа вавилонская армия построилась в боевые порядки, затрубили трубы, и… на приготовившихся к отражению атаки иудеев обрушился ураган камней из десятков катапульт. Камни в мгновение смелИ тех, кто был наверху, на стенах, убивали и калечили тысячи столпившихся на небольшом участке людей. Но еще больше погибло, когда еврейские солдаты бросились обезумевшей толпой по узкому проходу между стен прочь от пролома. Люди бежали по телам упавших, спотыкались и сами падали, и уже их растаптывали напиравшие сзади. А сверху били и били камни…
Ай да Нергал-шар-уцур! Великий полководец! Еще неначав боя, он уже выиграл его. По заслугам в Вавилоне его будут торжественно величать "Покоритель Иерусалима".
Ночью девятого Таммуза (18 июля 586 года до н.э.) [1], на одиннадцатом году царствования Седекии, в Иерусалим ворвались халдеи. Отряд за отрядом воины, каждый с мечом, палицей, секирой или коротким копьем в одной руке и горящим факелом в другой, устремились по улицам города, неистово убивая всё на пути и сжигая дома вместе с запрятавшимися там людьми. Лишь с наступлением утра немного спал угар убийства. Халдеи занялись грабежом: они методично обыскивали уцелевшие дома и развалины, обшаривали трупы в поисках золота и серебра. Но даже привычные ко всему кочевники зачастую не выдерживали и выскакивали прочь, когда, вторгшись в дом за добычей, находили там целые семейства умерших от голода.
Умершие от голода… Халдеи даже представить не могли, насколько страшен в реальности их "союзник" по осаде – голодомор.
С наступлением дня в войска поступил приказ всех оставшихся в живых жителей Иерусалима согнать на внешний двор храмовой площади.
В ту страшную ночь Олдама сладко спала. Спасаясь от духоты, она вышла из дома и легла под смоковницей. Под мирный шелест листьев, окруженная ароматом цветов и плодов, она свернулась калачиком и крепко-крепко уснула. И не слышала, как ночью входили в дом захватчики, как, подняв доски, искали под полом поживу и, выругавшись, ушли восвояси, второпях бросив открытой входную дверь и даже забыв поджечь дом. Другие, видя двери настежь, понимали, что здесь уже всё обшарено.
Утром, проснувшись и увидев над собой смокву, Олдама засмеялась, съела её и стала ходить по двору, по дому, как ни в чем не бывало. Смутно она чего-то или кого-то ждала, но так и не вспомнила Йосефа, мужа своего.
Когда, ища пленников, во двор вошел халдей, она весело засмеялась, подбежала и поклонилась ему. Видя, что женщина сумасшедшая, воин было задумался: тащить ли такую в храм? Но раз приказ был: "всех", сгреб ее за шиворот и поволок.
А Седекия, царь Иудейский! Где он был в ту страшную ночь? Почему его нигде не видно?
Как только халдеи с севера ворвались в город, он вместе с сыновьями своими, князьями своими и телохранителями сел на коней и удрал с противоположной стороны через заранее подготовленный пролом в Навозных Воротах. Легко сбив малочисленный вавилонский пост, они всю ночь скакали в сторону Иерихона. Только на следующий день их настигли кочевники Алхамеи – опытные следопыты и неутомимые всадники.
Увидев, что преследующие уже близко, царские охранники, оставив своего царя, бросились врассыпную: спасайся, кто как может!
И взяли Седекию, и скрутили его, и привели к Навуходоносору, царю Вавилонскому в город Ривлу, в земле Емаф, где он произнес суд над ним. И заколол царь Вавилонский сыновей Седекии перед его глазами, и всех вельмож заколол перед его глазами, и первосвященника Садока, сына Сареи, заколол перед его глазами. Потом царь Вавилонский повелел выколоть Седекии глаза и заковать в оковы, чтобы отвести его в Вавилон.
Так сбылись все слова Божии о царе Иудейском.
Иерусалимских пленников и перебежчиков, которые перешли к халдеям во время осады, Навузардан, начальник телохранителей царя Навуходоносора, отправил в Вавилон.
В числе пленников, навсегда покидавших родину, был и Эвэд-Мэлэх. Раненый, он только на другой день очнулся и вылез из-под груды тел солдат, раздавленных во время бегства от каменного урагана халдейских катапульт. На этапе они держались вместе с пророком Иеремией. Но вскоре пришел приказ от Навузардана: Иеремию взять из среды пленников и со всяческим вниманием и охраной вернуть назад, в Иерусалим.
Посадив пророка Иеремию на колесницу Курди-Ашшур с тремя всадниками (его отряд был в числе конвоя) заботливо повез его назад.
Во время штурма Иерусалима он со своим кавалерийским отрядом стоял на горе Мориа, напротив Нижнего города. Видя, как волнами проплывали с севера на юг по городу огни их армии, они, молодые воины, горячились и сожалели, что не пришлось участвовать в сражении, ставящем победную точку в долгой войне.
В дороге, узнав, что Иеремия и есть тот самый пророк, о котором рассказывала Геула, Курди-Ашшур много и с интересом расспрашивал его (спрашивать у гостя, пользующегося благосклонностью самого царя, не унижало его офицерского достоинства, – это не то, что какая-то пленница). Офицер спрашивал о Боге иудеев, о том, почему Он прогневался на народ Свой за то, что они чтут иных богов, ведь их вавилонские боги не только не гневаются, а часто сами дружат друг с другом и даже находятся в родстве.
Отвечая на вопросы, пророк Божий как-то заметил: "Вот ты печалишься, что той ночью не убил ни одного врага. Пройдет время, и ты увидишь, что и на войне есть поражение врага и убийства, есть захват добычи и грабежи. Увидишь и еще возблагодаришь Господа за то, что Он сохранил душу твою в чистоте. Знай же, что сохранил Он её ради дщери Иерусалима и детей ее, которым ты явил милость".
По прибытии в Иерусалим Навузардан с уважением принял пророка Божьего и спросил его, где он пожелает жить. Иеремия избрал остаться в своей несчастной стране и плакал о нечестии народа, и молился Господу своему о немногих живущих в Иудее – опустелой, вымершей стране.
Некоторых бедняков-евреев, которые ничего не имели, Навузардан оставил на родине ухаживать за виноградниками и полями. Вместе с ними осталась и Олдама. Со временем разум ее просветлел, она вспомнила про мужа своего и про свекровь свою, но не могла вспомнить, почему их теперь нет, ибо период осады Иерусалима навсегда остался в ее памяти под покровом забвения. Если же кто заговаривал о бывшей войне, внимание ее уходило и рассеивалось.
-----
Спустя месяц, по приказу царя Вавилонского, Навузардан начал планомерное разрушение и сожжение храма и царского дворца, и крепостных стен, и всего Иерусалима.
Вскоре от города – гордости Иудеев – остались лишь кучи сгоревшего мусора, глины и камней.
Город умер, нечестивый город Иерусалим умер.
Умер, чтобы возродиться вновь, но уже возродиться городом Спасителя, Мессии Израиля – святым городом Иерусалимом.
-----
РАССКАЗЫ
Наташкин дневник
– Галя, здравствуй!
– Коля?! Неужели это ты?! – оглянувшись на оклик и вглядевшись, громко и радостно воскликнула женщина, деловито шедшая вдоль поезда, только что прибывшего из Кисловодска.
– Коля, дорогой, как я рада видеть тебя! – с восклицанием, нет, сильнее, – с радостным воплем бросилась она на шею; при этом ее пустое ведро со всего маху треснуло меня под лопатку.
– Ой, сколько лет мы не виделись?! Лет пятнадцать, не меньше! – затараторила она, отступив на шаг и беззастенчиво разглядывая меня. Пред её взором предстал стареющий мужчина с профессорской бородкой и поавторитетневший на… – не стану уточнять, на сколько килограмм.
Галя же ничуть не изменилась: как была стройной, порхающей болтушкой-веселушкой, так и осталась. Пожалуй, только взгляд повзрослел.
– Ты кого-нибудь встречаешь здесь? – спросил я.
– Да нет, пришла к поезду купить вишни. Раньше никогда не ходила, а тут как будто кто позвал… вот и встретились. А ты, вижу, приехал с юга, – был в отпуске?
– В отпуске. Только не на море, а в деревне у родителей. Дом им снаружи подштукатурил, побелил, да к зиме…
– Как я рада! Ведь как вы переехали, я ни адреса, ни телефона ни у кого не могла узнать, а потом и мы переехали, – весело перебила меня Галя, – ты не торопишься?
– Нет, но чем мешать людям здесь на перроне, или так, наскоком, пока мой поезд стоит на перроне, приезжай лучше к нам в гости, мы с Верой будем очень рады.
Обменявшись адресами и номерами телефонов, мы расстались. Расстались, чтобы вскоре встретиться. Так, волею случая возобновилось наше старинное знакомство. Много воды утекло с той поры, мы живем в другом городе, а увидел Галю, как будто вчера расстались.
Когда приехала долгожданная гостья, началось: "А помнишь?! А слышала?".
"Коля, ты не знаешь, с кем из церковной молодежи в свои последние месяцы общалась Наташка?" – когда мы углубились в воспоминаниях до середины девяностых годов, спросила Галя.
Середина девяностых – неимоверно трудная и в то же время чрезвычайно интересная тогда была жизнь. Неистовые девяностые!
"Из ваших церковных она ни с кем не общалась, но я помогал её маме с похоронами, и она давала почитать дневник своей дочери", – ответил я, а сам подумал, что с тех пор почти не вспоминал про Наташку. Не Наташу, не Наталью, а именно Наташку, полную противоречий чудную девчонку Наташку.
– Ой! Как бы и я хотела увидеть тот дневник,– вспыхнула, но сразу же угасла, обмякла Галина. Погрузилась в себя наша Галка – бойкая женщина, закаленная трудностями жизни. Как она иронично говорит о себе: женщина с замороженной молодостью.
Видя резкую перемену настроения я, было подумал, что понимаю почему: сколько бы лет не прошло, ни радость, ни тем более причиненная душевная боль не исчезают бесследно. Текущие житейские хлопоты могут припорошить память, но стоит дунуть ветру воспоминаний, и вот они – верхушки "камней" былых переживаний.
– А зачем тебе – ради удовлетворения своего бабьего любопытства?
– Не обижай меня, ведь она, её слова и дела, оставили в моей жизни очень глубокий след. Я тогда не понимала, насколько глубокий.
– Извини, пожалуйста, за глупый вопрос! Дневника, конечно, у меня нет, но, прочитав, я тогда сделал для себя краткий конспект. Сейчас отсканирую листочки и распечатаю для тебя.
Дальше по традициям литературного жанра должен появиться пыльный чердак и с трудом найденный в сундуке (желательно, на самом дне сундука) блокнот и прочая экзотика. Но ничего такого не было. Оставив Галю и свою жену, Веру, пощебетать о своем, о женском, я вышел в другую комнату. Быстро нашел в книжном шкафу нужную папкускоросшиватель и достал из нее мультифору с литературными заметками о Наташке.
У меня в руках – пожелтевшие листы дешевой бумаги с напечатанным на печатной машинке текстом. Перелистываю их, глаза пробегают по страницам, но душа не рвется читать. Вместо чтения – воспоминания. Даже про сканирование забыл.
Как уже сказал, дело было в середине девяностых. Люди постарше помнят, как тогда мы всей страной не получали зарплаты, как жили на одной лапше, разбавляя ее тем, что не успели спереть с наших дачных участков "добрые люди" И вот в ту "золотую пору" в протестантскую церковь, в которую зазвала Галю её подружка, приехал из Америки некий миссионер и предложил организовать Центр реабилитации наркоманов и алкоголиков. Пастырь и епископ тут же согласились, подсобрали деньжат (сумму, равную примерно полутора тысячам долларов – по тем временам казалось, что это большие деньги), за мизерную зарплату призвали троих прихожан для работы в этом так называемом Центре и привели с улицы шестерых наркоманов – четырех парней и двух девушек. Ни помещений, ни даже средств на пропитание у них не было, поэтому перебивались натуральными пожертвованиями членов церкви. Для парней сняли комнату, а девушек пустила к себе наша Галя-Галочка (мы с ней познакомились и подружились уже позже). Как объяснил ей пастырь, тех девушек надо пустить к себе ради странноприимства. Естественно, вскоре авантюра развалилась, наркоманы разбежались, работников уволили, а Галя хватилась – украдены все зимние вещи – всё, что было поновее.
Что на это сказать? Если с грустной иронией, то наркоманы обворовали её еще милостиво, не всё вынесли из дома: так сказать "отблагодарили" за гостеприимство и хлеб-соль. Но то были наркоманы, а как назвать церковнослужителей, втянувших людей в такую авантюру?..
Старые листочки всколыхнули душу, я и сам не заметил, как погрузился в чтение.
"Мы верим" – так Наташка назвала свой дневник. Название дневника звучит обнадеживающе. Звучало...
Вспомнились, как будто всплыли пред глазами старательные буквы на обложке дневника: тонкой школьной тетрадки в клеточку, по контуру обведенные красной пастой.
"15 октября. Так получилось по милости Божьей, что я здесь, в Программе. Когда дошла до края, когда ничего уже не приходило в голову, как покончить со своей никчемной жизнью, я оказалась здесь.
Я искала любви везде и по-всякому, но не нашла. Не нашла! Хотела заглушить боль души наркотиками, но вскоре получила новые боли, моральные и физические. Тогда решила заработать много денег, чтобы красиво выглядеть: может, в этом счастье? Но вышло так, что все деньги ушли на то, чтобы колоться.
Два раза лечилась в наркодиспансере. Претерпевала ломку, но оставалась психическая зависимость, и голос внутри говорил, что нет спасения. Чтобы забыть кайф, нужно отрубить себе голову, тогда точно не будешь об этом думать. Когда выходила из больницы, ласковый голосок внутри внушал: "Вспомни, как было здорово! Тем более, с одного раза с тобой ничего не случится. Вспомни всё, ведь это твоя судьба", – и я снова и снова поддавалась на обман. Так или иначе, но всё шло к смерти. После очередного… приходила домой и плакала в отчаянии, но что-то удерживало, не давало покончить с собой. И я стала откладывать свое решение: всё, завтра точно. Но пока промотаешься в поисках, день уходит и снова на завтра…" – так Наташка начала свой дневник – небольшой по объему, но так много вместивший в себя – целую жизнь.
Может, кому из читателей и не понравится, что я отвлекаюсь, не цитирую конспект полностью, – увы, как сам перечитывал его с остановками, с размышлениями, так и цитирую.
Для кого она писала – для себя или для посторонних глаз? Наверное, для себя, но и для других, как некую апологию. Апологию даже не столько за себя, сколько за сотни тысяч юношей и девушек, в те годы наполнивших своими телами кладбища нашей страны. Если не так, то не только не стоит, а даже преступно обнародовать её мысли, её переживания.
Итак, апология! Решено, вовлекаю вас, уважаемые читатели, в стихию эмоций, мечтаний и неразберихи, творившихся в голове и сердце героини рассказа. В её суждения, взятые, с одной стороны из горького жизненного опыта, а с другой – из проповедей, услышанных в той протестантской церкви.
"21 октября. Господь услышал мои мольбы о смерти, я говорила: "Господи возьми меня, в смысле на тот свет" – и Он взял, только не в смерть, а к Себе. Может, не хотел, чтобы я пошла в ад. Спасибо Господу Богу! Он свел меня с людьми, которые привели меня в церковь и в Программу. Если бы не Бог, я бы даже ломку не выдержала, сразу же ушла бы. Но мы молились, и её как таковой не было. Дьявол тоже не дремал, он нагнетал воспоминания и желания, чтобы увести назад, в грех и в смерть, но у Бога, видимо, все же есть план для меня, поэтому я здесь, я осталась…
Теперь расскажу о своей жизни в Программе (в Центре реабилитации). Уже больше двух месяцев, как я молюсь, но еще не очень хорошо получается – в основном, языком говорю, а сестра из церкви учит, чтобы уста от сердца говорили. По мирской музыке и телевизору сильно скучаю: не считаю, что мне это может помешать. Курить не курю, материться не матерюсь, – слава Богу! Даже не ругаюсь, сердиться приходится иногда, но быстро остываю. Чувствую конкретные изменения и на самом деле думаю, что всё это заслуга Духа Святого. Аллилуйя! Все так же крашусь (как в миру), но здесь некого привлекать, просто осталась привычка к макияжу и желание одеваться по своим вкусам. Шутки остались, иногда за них мне стыдно перед братьями и сестрами в церкви. Всё это я записываю, чтобы увидеть изменения во мне.
У меня в церкви чудесные сестры и братья, но в голову лезут всякие мысли: да вот они… или да вот ты… Грешные мысли.
С сегодняшнего дня я решила делиться с Господом всем, даже тайным, тем более, что Он и так всё видит и слышит, что бы я ни думала. Я люблю Бога, но на втором месте (мне нравится…). Буду и дальше вести дневник, а сейчас откровенный разговор с Богом (молитва), во всяком случае, я на это настроена.
24 октября. Сегодня не было занятий. Потом взяла и обиделась на всех, и было так плохо, и я не пошла на вечернее служение в церковь. Хочу побыть с Богом, Он у меня единственный друг, Который выслушивает и воспринимает меня такой, какая есть. Оставшись одна, поняла, что только Он не оставил меня из-за моего психа. Почувствовала Его тепло и начала понимать, что начинаю Его любить всё крепче и крепче, и меня это не пугает, а радует. Он меня не бросит, что бы ни случилось.
В последнее время мне стало страшно общаться с кемлибо. Шутки мои неуместны, и к братьям я не имею права подходить – так нам сказал директор Программы. Я с этим не согласна, ведь я подходила поговорить без всяких таких мыслей".
Посмотрите, какие разные настроения! Сначала я читал Наташкин дневник и радовался – радовался, даже зная, что произошло потом, в конце. Так было заразительно настроение Наташки 21 октября. Но прошло три дня, и уже – одиночество и унылое нытье.
По вере ли была её жизнь? Нет. И дело вовсе не в перемене настроения, а в хрупкости взаимоотношений и с людьми, и с Богом. Пока Господь готов терпеть и принимать её такой, какая она есть, согласна быть верующей и даже питать к Богу некое нежное чувство, но как только Господь воззвал: "Освятитесь, ибо Я свят!"…
Четвертая и, к сожалению, последняя запись была сделана спустя месяц.
"28 ноября. Как и думала, что, перечитав свою писанину, надолго отобью желание писать. У меня и сейчас его нет, но чувствую, что надо.
Как рано я обрадовалась добрым переменам, но стоило бросить читать Библию и молиться, как сразу же поняла, что не смогу идти "узким путем". Думала, что самоконтроля и силы воли хватит, но, Боже мой! Я спохватилась слишком поздно!
Сначала дьявол (а может, моя похоть, не знаю) предложил посмотреть телевизор – я смотрела все подряд – "ела его глазами"; тем более, что мы жили на квартире у Гали, и телевизор был под рукой. Появились мысли о том, что всё-таки там, в миру, здорово. Стоило мне разоблачить, что телевизор делает работу сатаны и помолиться, пришло следующее испытание. Занятия у нас прекратились, стало много времени, а телевизор не хочу. И тогда, подловив момент, дьявол подослал мне парня, ушедшего из мужской Программы. Он позвонил, и, когда я выглянула в подъезд, сидел у окошка и делал себе укол и не мог, все вены попробивал. Может, ждал, что и я захочу, но у меня обратная реакция – такая неприязнь, как он посмел прийти и дразнить?! Потом он попросил уколоть его, не знаю, зачем, но я согласилась и потом об этом сильно пожалела. Вечером в памяти чувственно ощущалась та "машина" в пальцах, тот холодок от дозы. Это было мучительно. Я опять молилась, но молитва не шла: слова как будто прилипали к языку.
На другой день, когда инструктор вышла по делам, снова – звонок в дверь. Открыв дверь, увидела, как потом поняла, "дьявола во плоти" – это был мой любимый парень из мира. Он пришел уколотый и принес дозу, и произошло то, чего я так боялась. Я даже не пыталась отказываться: второй раз он бы не предложил, но, главное, второй раз уже не пришел бы никогда.
Почему я решила, что это от дьявола? Да потому, что после первого укола он вышел и через пять минут, если не меньше, принес еще два куба. Нам стало хорошо, никаких проблем. Закрылись, закурили. В дверь звонили, стучали, но я не хотела открывать, я боялась, что всё закончится – закончится эта тишина, покой и целая пачка сигарет. Курила одну за другой – такое ощущение, что я ими дышала.
Представляю, как Бог на всё это смотрел.
Теперь я мучаюсь, мне стыдно, даже не знаю, как выразить. А еще я не знаю, как быть дальше. Тогда, когда была с Господом, казалось, я летала, а теперь хоть бы голову поднять. Обидно – попалась в смертельную ловушку дьявола, как мышь на кожурку от семечки. Боюсь, что начну сомневаться в своем возвращении к Богу, боюсь обратиться к сестрам из церкви. Буду молить Господа о пощаде".
Я дочитал последний листочек и аккуратно, даже с каким то внутренним трепетом, положил его на место.
Дальше Наташка дневника уже не вела, наверное, утратила надежду.
За свой проступок она была исключена из реабилитационного центра. И вскоре вернулась к наркотикам, вообще перестала общаться с верующими. Через полгода она умерла – покончила жизнь самоубийством, выпив таблетки. Перед этим они с подругой купили наркотики, и Наташка уколола ей "передозировку", от которой та скончалась.
Когда по просьбе её матери мы забирали Наташку из морга, там лежало еще семь молодых людей, умерших от наркотиков. В гроб, по принятому в мире обычаю, её, как незамужнюю девушку, положили в белом подвенечном платье. Но мне запал в память её паспорт – он был совсем новый, еще почти никаких отметок, ей шел двадцать первый год – самое начало жизни…
Если оценивать Наталью буквой закона, то какая будет запись в книге её жизни? Наркомания, воровство, проституция, непреднамеренное убийство и, наконец, самоубийство, – столько грехов, да еще каких грехов, на одну юную душу. Неужели и её любил Бог? Ладно, Бог – Он всех любит – и её тоже любил. Но люди – неужели такУю могли любить люди? И могли, и любили. Не потому, что написано: "Возлюбите!", а потому, что её легко было любить. Душевная искренность и отзывчивость в Наташке непостижимейшим образом умудрились совместиться с эгоизмом и злыми делами. Как выразился герой одного мультфильма: "Ну, и что, что жадничаю, зато от чистого сердца!".
Она заразительно хотела любви, беззаветной любви, но сама не могла, да, наверное, никогда и не думала подарить такую беззаветную любовь. Она заразительно хотела счастья и радости, но пожертвовать чем-то своим для счастья и радости других ей даже не приходило в голову. Скорее всего, за стремление к светлому, за её мечты любили Наташку окружающие.
На стол собрали во второй раз и позвали меня ужинать. Действительно, что-то я засиделся, и стало неудобно перед гостьей: столько лет не виделись, а я всё не выхожу из своей комнаты. Галя, наверное, думает, что никак не могу найти обещанный дневник. Ладно, пусть лучше так думает, а то совсем бестолково получилось, нашел время читать.
После ужина, быстро отсканировав и распечатав, передал копию Гале. Она, взяв листочки, тоже не удержалась и тут же стала читать и перечитывать. И лицо её то освещалось внутренним светом, то помрачалось. Галя, дорогая Галя, теперь я понял, почему, узнав, что у меня есть конспект Наташкиного дневника, так дрогнул твой голос. Нет, не обиду ты вспомнила, а шебутную красавицу Наташку и встрепенулась, надкололась твоя душа. Поверь, дорогая Галина, мне было бы легче видеть, что ты всплакнула, как все бабы.
-----
Наташка – это собирательный образ, но ведь не это главное, – главное, такая девушка могла жить, печалиться и радоваться, могла по девчачьей привычке вести дневник.
Я рассказал про судьбу одной девушки, всего лишь одной. Пожалуйста, не делайте обобщений, не ищите морали. Но когда случится у себя в городе или в деревне побывать на кладбище, пройдитесь вдоль могил последней четверти века – сколько там лежит молодых. И взглянув на одну из таких могилок, подумайте, может, эта девушка была прообразом Наташки? Только подумайте, и ваша душа станет добрее.
Улыбка больного человека
Опять я в больнице…
В нашем отделении много лежачих тяжелобольных. Этой ночью умер еще один человек. Плач его матери. Медсестра накапала в стакан корвалол… – первая, самая острая, самая эмоциональная реакция на обрушившееся горе.
Умершего уже не вернешь.
Постепенно угаснет боль разлуки. Эта боль не исчезнет, она останется, но останется уже как память о боли, как память о пережитом.
Я видел мертвое тело, накрытое простыней, смотрел на заботливую суету дежурной медсестры о старушке-матери умершего, а мысли уносились к живым. И думал я тогда о том, что больные, пережившие инсульт или подобное тяжелое заболевание, редко улыбаются. Не увидишь улыбок на их лицах, когда приходят к ним в больницу их родные.
А как те жены, дети ждут улыбки, ждут проявления радости!
Как ждут!
Почему в ответ каменные лица и ворчание? Почему так?
Ведь когда беспомощный больной ребенок увидит свою маму, он со всей душой своими ручками тянется к ней навстречу. А когда беспомощный взрослый больной, то почти всегда – бурчание, даже раздражительность и почти никогда не бывает улыбки навстречу, не говоря уже о словах заботы и ободрения.
Почему у взрослых такой эгоизм? Ведь, если подумать, родным его намного тяжелее, даже можно сказать, больнее, чем самому больному.
Улыбка навстречу. Она, как весенняя талая вода, она дает силу жить. Дает силу жизни и самому больному, и дает силу жизни его родным.
Всего лишь улыбка. Радостный огонек в глазах. Он ведь – как первый росток зелени после суровой зимы. У каждого, кто видит этот весенний росточек, возникает в сердце желание согреть его, защитить его. И… отогрелось сердце у близкого человека, сопереживающего с больным его боль.
Почему больные взрослые не улыбаются своим родным? Ведь те ждут этой улыбки. Как они ждут этой улыбки! Как ждут!
Может, тяжелобольные переживают, что больше не смогут работать? А может, переживают, что стали бременем для своих близких?
А может, дело в другом – в том, что по мере взросления у людей черствеет душа? Пока человек здоров, он контролирует свое поведение, свои эмоции, держит "в узде" свой эгоизм, а когда заболеет – контроль нарушается, и вся его эгоцентричность отображается на лице, отражается в словах. Ведь не напрасно же сказал Иисус Христос: "Пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им, ибо таковых есть Царствие Божие. (Лук.18:16)".
Всего лишь улыбка.
Но как это много! Ведь улыбка становится знаком, символом того, что и ты, больной, заботишься, печешься о своих родных. Хорошее слово: "печешься" – как бы окружаешь, окутываешь теплом – теплом любви.
Сейчас я вспомнил одного человека, который до последнего часа изливал тепло своего сердца. К сожалению, забыл его имя.
Два года назад он лежал в одной палате со мной. За ним ухаживали жена и дочь, но днем часто приходили навестить родственники и друзья, – так что тумбочка всегда была завалена фруктами.
Я видел такое нежное приветливое общение – общение даже не словами, а сердцами, что просто не верилось, что рядом лежит человек, страдающий от мучительных болей.
Помню, в молитве я еще особо отмечал: уж кому и быть исцеленным, уж кого и ждут дома, так его в первую очередь.
Вечером он попросил меня набрать в его мобильнике номер сына. Они говорили минут пять. Я не слышал, о чём шла речь, но, помню, удивился, насколько лицо его было в те минуты мудрым и добрым. Потом он еще поговорил по телефону с родными. А ночью… умер.
Даже для меня – постороннего человека – у него в тот вечер нашлись силы на улыбку и нашлись добрые слова.
Что еще он, недвижимый, мог дать окружающим? Ведь ни поле вспахать, ни дом отремонтировать он не мог. Только отдать тепло своего сердца.
Но, Боже! Как это много! Как это ценно здесь, на земле!
УУшел от нас тот человек. Со временем многое забылось, но улыбка, его приветливая улыбка, так и осталась в моем сердце и даже сейчас согревает. Даже ваше, дорогой читатель, сердце она согревает…
Меня спросили: "Для кого ты это написал? Для больных? – Они не смогут прочесть. Для здоровых? – Они не больны".
Не знаю. В первую очередь для себя написал. А также для тех, кто ухаживает за больными.
Да и, в конце концов, кто из нас может сказать, что душа его не без болезни?
После Пасхи
""Христос воскресе!". – "Воистину воскресе!" – от шепота взаимных приветствий в церкви стоял гул, как от пчелиного роя. Уже давно началось Пасхальное богослужение, и приветствия батюшки громко и официально возносились под купол церкви: "Христос воскресе из мертвых!", а люди все шли и шли. Одни шли на праздник, чтобы причаститься духовной радости, которая неведомым образом, но могущественно заполнила всё вокруг, другие – просто, чтобы похристосоваться да дать пожертвование. В сей великий день даже самые скептически настроенные прагматики слушали утреню с особенной, непривычной для себя радостью, с дружелюбием и милосердным отношением к ближнему своему.
Вот и закончилось богослужение, и уже не шепотом, а громко прихожане приветствуют друг друга в церкви: "Христос воскресе!". – "Воистину воскресе!" и при этом многие из них спешат к выходу. Закончилось Пасхальное богослужение, теперь до следующего года…
"Христос воскресе!.." – смотрел я на праздник – величайший праздник Церкви, – смотрел на украшенный храм, сверкающий начищенной медью и огнями свечей, и теплая грусть наполнила душу. Вспомнилось детство, как в советское время мы праздновали Пасху у себя в деревне.
Накануне во всех домах в больших русских печах выпекали куличи (по незнанию мы называли их пасхами). Незатейливо украшенные розочкой и венчиком из теста, обмазанные сахарной глазурью, – какими сказочными и невероятно вкусными казались они нам, детям. В чугунках варили яйца в луковой шелухе: чтобы они были красными; готовили незатейливые блюда, такие, чтобы можно было есть в праздничный день холодными.
И вот – Пасха! Церкви в нашей деревне не было, да и верующих, в общем-то, не было: об Иисусе Христе никто толком ничего не знал, да и знать не стремился, но все восклицали: "Христос воскрес!" – "Воистину воскрес!" – и обнимались, и целовались, и застолье в каждом доме, и за каждым столом, провозгласив тост "Ну, за праздник!", чокались стопками с самогонкой. Мы же, ребятишки, с восторгом "чокались" подаренными крашеными яйцами и радовались конфетам, точно еще раз встречали Новый год.
А на следующий день кому – на работу, кому – в школу, и о Пасхе помнили уже только мы, дети, да и то потому, что еще остались недоеденные куличи да крашеные яйца. Вот вам и "Христос воскрес!", – "Воистину воскрес!".
Не от того, что в церкви было мало радости и благоговения, исполнилось мое сердце грустью, и всплыла в памяти картина из далекого детства. Причина была гораздо глубже: я вдруг осознал, что и сам говорю и от других слышу слова, которые воспринимаются лишь как приветствие: раз в этот день положено приветствовать так, вот мы и восклицаем: "Христос воскресе!". Грустно стало от того, что ни в себе, ни в ком другом не увидел я в тот день Христа воскресшего.
Уже не помню, где прочитал эту историю о Серафиме Саровском: он жил в келии в лесу (в малой пустыни), и в один из дней послушник, помимо обычной скудной пищи, принес ему еще немного вареных бобов.
– Почему такая добавка? – спросил Серафим.
– Сегодня великий праздник: Пасха Господня! – радостно воскликнул послушник.
– У меня каждый день Пасха, – тихо, как бы говоря самому себе, ответил старец.
Тогда эта история смутила меня: неужели святой Серафим не собирался праздновать Пасху? – наверное, поэтому я и запомнил её. И вот сейчас, во время грустных размышлений Господь даровал мне милость постигнуть духовную суть сказанного святым старцем. Действительно, мы, христиане, часто с охотой, даже с радостью говорим о воскресении Иисуса Христа, но что чувствуют, что познают при этом те, кто слушает нас? Только то, что Иисус Христос, живший два тысячелетия назад, воскрес из мертвых, и… всё.
"Ладно, не буду спорить, возможно, так и было", – думает человек и соглашается с провозглашающими: "Христос воскрес!". Соглашается как с историческим фактом, как он согласен с тем, что когда-то жил, например, Александр Македонский или Наполеон: "Был, жил, мне-то что?".
А вот когда Серафим Саровский говорил-благословлял на прощание человека словами: "Христос воскрес!", то они входили в самое сердце услышавшего их, и он уже не мог оставаться таким, как был до встречи со старцем. Он мог выбрать зло и отвергнуть истину Божию, но он уже не оставался таким, как был до этого.
У старца Серафима было два любимых приветствия: "Радость моя!" – встречал он приходящих к нему, и "Христос воскрес!" – провожал их после беседы, после молитвы, после помощи благодатью Духа Святого. В тех приветствиях не было громких восклицаний, но слышавшие их верили не просто в искренность, а в истинность слов старца. Верили, потому что в самом Серафиме видели воскресшего Христа.
Со своей радостью от откровения Божьего и с грустными мыслями, что никогда не смогу стать таким, как Серафим Саровский, я пошел к отцу Павлу, предварительно договорившись о встрече.
Уединились у него в кабинете. Его кабинет совсем не похож на солидные кабинеты с дорогой мебелью. Всё свободное от рабочего стола, стульев и стеллажа с книгами место было завалено рюкзаками, палатками и прочим туристическим инвентарем.
Выслушав мою пасхальную исповедь, отец Павел встал, включил чайник, вытащил из ящика стола карамельки, – всё, что осталось от праздничного изобилия, и начал рассказывать… о поездке в областной центр, о том, как губернатор вручал награды тем, кто работает с подростками.
– И тут до меня доходит слово Божие: "А ведь ты уже получил свою награду", – представляешь, Николай, что я почувствовал в тот миг?! – всплеснув руками, воскликнул батюшка.
Пока мы чаевничали, время от времени в дверь просовывались любопытные детские мордашки: "О чем это говорят взрослые?" – ребята с нетерпением ждали счастливого дня, когда они пойдут в поход. Долгой cибирской зимой они готовились к нему, учились устанавливать палатку, разжигать костер, варить на костре кашу, – много всяких премудростей нужно освоить не только умом, но и руками, чтобы тайга перестала быть чужой и враждебной, а стала доброй и заботливой. Но, самое главное, они учились товариществу, учились взаимопомощи и верности, учились вере. Да-да, учились азам веры: ибо не почувствовав доверия, не проявив жертвенности при преодолении трудностей похода, никогда не постигнешь и не оценишь любви и жертвенности Иисуса Христа. Согласитесь, уважаемые читатели, ведь в походе почти сразу высвечивается сердце человека, сразу видно, кто есть кто.
Отец Павел ходит в походы с приметливыми, чуткими ко всякой фальши ребятами-подростками, и по вечерам, под отблески и мирное потрескиванием костра, рассказывает им об Иисусе Христе и Апостолах или о ветхозаветных пророках и царях, рассказывает об Отцах Церкви или о святых и мучениках за веру, живших в нашем краю (он и маршруты подбирает так, чтобы дети больше узнали об истории края, о святых местах)…
Незаметно подступает ночь, догорает костер, все отходят ко сну, а в сердцах, в мыслях, в переживаниях юных туристов остаются рассказанные – именно к месту рассказанные, как притчи, те истории. Я уверен: на всю жизнь запомнят дети те по-сибирски прохладные летние вечера, проведенные с друзьями-товарищами у костра. Запомнят и те истории: пусть забудутся детали рассказов, но душевное ощущение, духовная атмосфера рассказов навсегда останется в их сердцах, – я полностью погрузился в по-детски восторженный рассказ отца Павла об их походах.
– А ведь я уже получил награду свою, – после некоторого молчания продолжил свои размышления батюшка. Его слова извлекли меня из походных грез, вернули к теме разговора.
– Думаете, дело в награде? – спросил я, настраиваясь на дискуссию. – Но в таком случае наградой можно считать и пирожок, подаренный человеком, хорошо к вам относящимся и благодарным за когда-то оказанную помощь.
– Нет, конечно, дело не в грамотах, дело не в медалях и не в пирожках. Я тоже помню слова Иисуса Христа: "Слушайте Меня все и разумейте: ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека. Если кто имеет уши слышать, да слышит! (Мар.7:14-16)". Помню и понимаю, что эти слова Господа относятся не только к пище. Но, если дело не во внешнем, значит, дело во внутреннем – в моём восприятии той награды: иначе не возникло бы в сердце моём печали. Дело во внутреннем, в том, что исходит из самого сердца: начав разговор с земной награды, которая могла вызвать не более, чем кратковременную радость, я поделился с тобой своим счастьем. Счастьем, которое пережил в походах, счастьем, которое пережил во время общения с детьми.
А ведь действительно, подумал я, его рассказ увлек меня, погрузил в атмосферу его переживаний, потому что слова исходили из самой глубины его сердца. Батюшка говорил со мной о тех, кого очень любил, и о том, что очень любил. И Серафим Саровский делился с людьми не просто радостной вестью, а своим счастьем от познания воскресшего Иисуса Христа, и благословение: "Христос воскрес!" исходило уже не просто из уст, а из самого его сердца, поэтому слова и достигали до сердец слышащих.
Значит, и мне не нужно специально думать о том, насколько духовными будут слова "Христос воскресе!", не нужно специально думать о том, как явить в себе Иисуса Христа воскресшего, а нужно просто искренне любить тех людей, которых приветствую словами о Христе – любыми словами о Христе, а не только "Христос воскресе!". Нужно просто любить то дело, которое делаю для ближних своих, и тогда люди сами увидят, что во мне пребывает жизнь Иисуса Христа.
Счастливый, с миром на сердце, я шёл домой и думал о том, как хорошо вот так запросто побеседовать с батюшкой. Не будь таких бесед, не будь простого человеческого общения, разве смог бы я отойти от религиозно-официального восприятия Церкви? Никогда. Она так и осталась бы в моем понимании организацией, исполняющей религиозные и просветительские требы.
И уважение, обретённое в непринужденном искреннем общении, когда не только слышишь слова, а ещё и видишь, как живёт служитель, такое уважение не поколеблют ни сказки писателей, ни статьи в желтой прессе, – ничто не поколеблет, ибо я знаю настоящего, не сказочного батюшку.
Христос воскресе!
Сноски в тексте
[1] Точная дата взятия Иерусалима неизвестна, но большинство историков считает, что город был взят в июле 586 года до н.э. Автор же, чтобы придать больше правдоподобия повествованию, волен указать дату по своему усмотрению.
Комментарий автора: Повесть "Смерть Иерусалима", давшая название сборнику, перенесет читающих её в далекое прошлое и расскажет о судьбах трех разных женщин, живших в Иерусалиме. А в рассказах "Наташкин дневник", "Улыбка больного человека" и "После Пасхи" Николай Погребняк предлагает читателю познакомиться с героями, являющимися нашими современниками, которые встали перед жестоким духовным выбором: до конца остаться человеком или думать только о себе.
Николай Погребняк,
Россия
Родился в 1961 г. в Кокчетавской области Казахской ССР. После окончания Омского политехнического института работал инженером-конструктором. В 1995 г. по вере принял водное крещение в РПЦ. Позже работал в Центре реабилитации, исполнял диаконское служение и читал лекции. Автор книг и статей, посвящённых популяризации христианских ценностей и христианского учения, а также ряда произведений эпического жанра художественной литературы.
Прочитано 2889 раз. Голосов 0. Средняя оценка: 0
Дорогие читатели! Не скупитесь на ваши отзывы,
замечания, рецензии, пожелания авторам. И не забудьте дать
оценку произведению, которое вы прочитали - это помогает авторам
совершенствовать свои творческие способности
Твоя любовь... - Карина Арменакян Это мое самое первое стихотворение. Хотелось написать такое, что-то от души и вот что получилось!
Сотворена, чтобы быть его помощницей (Глава 21) - Анна К. Прежде всего хочу отметить, что я - не автор этой книги, а всего лишь переводчик. Прочитав ее, я узнала много нового, и эта полезная информация показалась мне настолько важной, что я решила поделиться ей с вами.
Убедительная просьба: если у вас в процессе чтения появятся какие-либо критические отзывы или замечания ПО СУТИ КНИГИ, не пишите их здесь, потому что, как я уже сказала, я - не автор, и спорить, выясняя, что правильно и что нет, будет просто бессмысленно.
Всем, кто хочет выйти замуж или уже замужем, от души советую обязательно прочитать всю книгу до конца. В ней есть некоторые моменты, которые могут быть малознакомыми людям в России (потому что книга писалась прежде всего для жителей Америки), но все же стоит продолжать читать. Я очень надеюсь, что вы найдете в ней для себя много интересного.
Выражаю особую благодарность Юстине Южной за прекрасный перевод стихотворений, которые встречаются в этой книге.
