Воскресное собрание окончилось и люди, кутаясь потеплее в одежду, выходили из молитвенного дома на осенний пронизывающий ветер. Кто-то спешил домой, кто-то, особенно молодёжь, сбившись в кучки, оживлёно общались, а дети, большей частью те, которые помладше, после двухчасового смирённого сиденья, весело носились между серьёзных взрослых.
Одним из последних из дома вышел старший общины, к которому тут же подошёл мужчина, терпеливо его ожидавший.
-Брат Юрий, - обратился он к нему и дружески пожал ему руку. – Можно, мы с тобой отойдём в сторону?
-Конечно, Максим, - согласился пресвитер и, оставив ожидать его вышедших вместе с ним жену и младшего сына, пошёл вместе с мужчиной в сторону от ещё неразошедшихся верующих.
-У меня тут такая находка, - объяснился Максим и протянул пресвитеру общую толстую тетрадь, - вот, дневник наверное чей-то. Сейчас в раздевалке нашёл, под батареей. Кому принадлежит не написано, я так сильно на страницы не смотрел – это ведь чьё-то личное, а ты, как старший, можешь просмотреть и узнать, чья она.
Максим, примерно одного возраста с братом Юрием – лет за сорок, вручил ему находку и с облегчением вздохнул – такие вещи, как дневники, были для него чуть ли не душой или сердцем человека, которая тут же обнажается, как только раскроешь первый листок.
-Я тебя понимаю, Максим - объявить о найденном дневнике на собрании, публично, можно повредить этим человеку ещё больше, чем заглянуть на два его листа и отдать, с извинениями сразу лично в руки. – Пресвитер очень хорошо разбирался в людях, что ему помогало соблюдать неплохой порядок в общине.
Два духовных брата, довольные друг другом и пожелавшие каждый другому приятного дня, отошли к своим семьям. Немалая в членстве община потихоньку расходилась и, где ещё пару минут назад бурлила жизнь, теперь кружились гоняемые ветром сброшенные с деревьев разыгравшейся осенью листья...
Обед в доме пресвитера затянулся и перешёл в общую беседу о делах общины, так как за столом были друзья их семьи – Антоновы, глава которой был заместителем брата Юрия и вторым проповедником. Обсудив некоторые стороны деятельности их церкви и коснувшись проповеди на следующие собрания, уже под вечер они распрощались и пресвитер смог позволить себе расслабиться, растянувшись по-домашнему на диване. Он взял в руки приготовленный к этому случаю безымянный дневник и, раскрыв его где-то на середине, стал не без любопытсва пробегать глазами. Ему никто сейчас не мог мешать: жена пошла в рабочую комнату перебирать материал для какого-то шитья, трое оставшихся дома и ещё не женатных детей – два парня и одна дочь, пошли по друзьям из общины, а трое других уже имели свои семьи.
В дневнике он попал на восемнадцатое сентября прошлого года:
«Если бы ни эта Светка, то вечер не был бы так испорчен: эта дура заявила с наисеръёзнейшим видом, что ей понравилось одно местописание из Библии и как бы она хотела поговорить о нём. Всё в сознательную притворяется. Иногда мне весело от её таких выходок, но сегодня уже достаточно поговорили о Боге и хотелось немного посмеяться с парней, а она всё смазала и опять выделилась. После этого было совсем сухо и многие ушли недовольными, а всё из-за того, что Светка не могла остановиться и выбражала до самого отбоя. Пусть она моя подруга, но я разозлилась на неё, наверное, на целую неделю.»
От прочитанного пресвитеру пришлось сесть на диване – тон написанного и неприятное чувство взбудоражили его. Писала какая-то девушка из их собрания про вечер, когда их молодёжь, помимо молодёжного собрания, собирается сама для проведения времени в беседах или чтения каких-либо духовных брошюр. Светка же была его пелемянницей, за духовность которой он не переживал, а кто был автор этих грубых слов – он не мог пока сообразить. Он перевернул сразу несколько страниц и прочитав дату за второе ноября стал знакомиться с содержанием этого дня:
«Иногда находят мысли, что я одна из самых больших грешниц. Нет, я не занимаюсь грехом, но я считаю, что я - человек верующий, хотя по вере не живу – вот эта игра и наводит тоскливые мысли о грехе. В общине меня держит моё воспитание, в котором я воспитывалась и люди, которых я знаю всю жизнь. Отец доволен мною, моим покаянием, учёбой в техникуме, поведением в семье. Конечно, не зря ведь он нас так дрессировал, чтобы его считали за уважаемого христианина и достойного проповедника...»
Руки пресвитера задрожали, словно он держал не лёгкую тетрадь, а тяжелейший для него груз. Он пробежал глазами ещё раз только что прочитанное до места «достойного проповедника» и убедившись, что почерк был и вправду его дочери – Натальи, так отбросил от себя тетрадь, как будто это был большой паук, или скрутившаяся в клубок змея. Как говорилось, человеком он был умным и проницательным и ему не нужно было много и долго размышлять, чтобы понять суть написанного. Посидев какое-то время в мрачном оцепенении, он поднял дневник, нашёл это же место и прочитал дальше:
«...достойного проповедника, ведь ему так важно удержать за собой тот пост, к которому он не без усилий стремился. Почему я вдруг начала эту тему? – наверное стала взрослей и обсуждение героев различных романов в своём дневнике мне уже стали надоедать, это для Светки с возрастом любовные герои становятся ещё ближе и ярче, а мне они кажутся бездушными и пустыми. А сегодня я разочаровалась в отце. Приходил Антонов и они решили окончательно затравить Фролова: не давать ему слова, которого так и так у того не было и обвинить его ещё перед несколькими братьями. Всё это они с усердием прикрыли Библией. А чем Фролов им мешает? – отец боится его открытости и искренности. Я тоже не люблю Фролова, а сына его – Димку ненавижу. У них всё к Богу сводится. Ещё меня Димка злит тем, что с ним даже не поспоришь – улыбнётся и отойдёт в сторону.»
Пресвитер вспомнил про Фролова, который уже пару месяцев не появлялся на их собрании – они смогли отбить у него охоту собираться с ними. Фролов был единственным, кто пытался предостеречь его – старшего в церкви, от неправильных шагов. Пресвитер хотел мира в общине, а Фролов, один на один в разговоре с ним, показал, что мир духовный невозможен в компромиссе с грехом и кем бы тебе не приходился человек: другом, родственником или знакомым, если он – грешник, то его необходимо вести к покаянию, а не возвышать в общине. Где-то в самой своей глубине пресвитер готов был согласиться с ним, но машина компромиссов набрала уже полный ход, а совесть покрылась толстой коркой льда: некоторые люди, ставшие у руководства общиной и влияющие на многие её решения, были просто моральными с виду людьми, когда-то обещавшие покаяться или «немного покаявшиеся», но занявшие места повыше и уже не желающие оттуда слезать. У них были способности к управлению, к влиянию на людей и ... способности властвовать. В мире они были неприметными и пустыми, а здесь они могли удовлетворить свои желания среди «овец». В своё время пресвитер - Юрий и опёрся на них, быв ещё заместителем бывшего пресвитера. Под предлогом успешного покаяния он стал давать кое-какие поручения засидевшимся в пробуждающихся грешниках людям. Некоторые попались сразу на добрые дела, а некоторые – после, но факт тот, что внешняя мораль победила внутреннюю испорченность и община постепенно стала получать то, что имели и многие другие – образец набожной солидности и скрытых грехов безверия. Но, для персвитера эти выводы были где-то в другом пространстве и для других людей, сам он, как говорилось, стремился к миру, покою и, немного, – к уважению.
Фролов же, которого больше не было и некоторые другие, которые пока посещали их собрание, были единственным препятсвием в их общей цели – «библейскому единству»...
Пресвитер перешёл на слудующий день, но там не было того, что его интересовало – было просто короткое в две строчки описание дня; потом ещё несколько коротких дневных замечаний и вот, наконец – продолжение слов её души:
«Если начинают кого-то травить, то в эту травлю попадает и вся стая затравленного – его семья. Старшие начали с Фролова – отца, а мы уже с его сына – Димки. Нам со Светкой только подай повод, только намекни и мы поймём – кого превратить в жертву и растерзать языками. За каких-то пару дней вся наша молодёжь знала о Димке такие вещи, какие ему даже самому ни в одном кошмарном сне не снились. Я даже папочке своему за ужином приятный подарок сделала, сказав с выразительной миной на лице, что Димкино спасение не внушает мне никакого доверия. У моего родителя аж глаза от такой радостной новости загорелись, но он, вспомнив о христианских чувствах, смог только сказать: «Я догадывался», - и стал доедать свой ужин»...
Изо рта пресвитера вырвался тихий стон. Он чувствовал как к нему приближается страх; его сердце начинало судорожно биться, словно хотело вырваться и скрыться в каком-нибудь укромном месте, где нет этой просыпающейся совести. Он не смог читать дальше о том, как зарождалась ненависть и ожесточение молодёжи к ни в чём не повинному парню, где одной из зачинщиц была его дочь. Дрожащими руками он стал листать тетрадь дальше. Через неделю его дочь сообщила результаты травли:
«Всё-таки, красивей Светки я не видела ни одной девчёнки, но самая она неотразимая тогда, когда ей на пятёрку удаётся нагнать на себя скорби. Как ей больно сегодня было видеть Димку, когда его выгоняли парни с вечеринки. Я тоже, как могла печалилась, но Светка меня всё равно обскакала – она вышла за ним в коридор и с участием пожала ему руку. Знал бы наш Димочка, кому он обязан своей изоляцией! Светка же всем сообщила, с какими преданными глазами он смотрел на неё. Какие же наши парни глупые – взять и изгнать из молодёжного общества друга, поверив двум болтушам. А если честно – они обо всём догадывались, но такие шикарные невесты как мы со Светкой – это им дороже, чем серый Дима. Если я когда-нибудь и засобираюсь замуж, то только не за одного из нашей молодёжи. Среди наших парней нет ни одного мужчины и никогда не будет. Тюфяки.»
Это была его дочь, его самый любимый ребёнок, которому он отдавал всё самое лучшее. Он не мог поверить в это – его ум соглашался, но сердце отталкивало эту мысль. Этот дневник был преступлением против него, его доверия дочери.
Он нашёл последнии страницы и открыл их, что бы прекратить этот кошмар. На них был опять сентябрь, но этого года и мысли прошедшего месяца:
«Сегодня была наша вторая с Димкой встреча, первая произошла ещё в конце июля и была случайностью (хотя в жизни ничего не бывает случайно). Как тяжелы были эти пару мясяцев для меня – мне хотелось его потом видеть снова и снова. Почему? Наверное, я нуждалась в том, кто меня поймёт, вернее, поймёт моё сердце, кто меня простит. Тогда, в июле, я умолчала и ни Светке и ни дневнику не поведала о разговоре с Димкой, потому что мне было стыдно, а после сегодняшнего дня я могу, и имею силы писать о первой нашей встрече, так как без неё не было бы сегодняшней.
В ту июльскую субботу мама попросила меня съездить на рынок и купить кое-какие продукты, и в одном из рядов я просто не смогла пройти мимо Димки – мы столкнулись в толпе плечами – он как раз покупал яблоки.
-Что, на витаминчики потянуло, - тут же съязвила я.
-Мама заболела, в больнице лежит – для неё, - был ответ и он отвернулся к яблокам на прилавке.
Мне стало неудобно и я извинилась.
-Ничего страшного – аппендицит, скоро выпишут, - успокоил он и улыбнулся.
На этот раз его улыбка меня не раздражала и у меня появилась мысль поговорить с ним немного, а потом об этом посплетничать со Светкой, расхваливая себя.
-Сылшь, Дим, - начала я , когда он расплатился за яблоки, - давай поговорим.
Он охотно согласился и мы отошли в более свободное место, где не так толкают.
Все наши парни держались со мной немного приниженно, стараясь во всём угодить, у Димки этого никогда не было, может это тоже меня раздражало? Но в этот день мне это в нём понравилось – его независимость, тем более я в это время чуть ли не каждый вечер морочила голову одному моему тогдашнему ухажору – он бегал за мной как собачка, заглядывая в рот в ожидании команд, а ещё был одним из помощников руководителя молодёжного собрания. Но это не имеет значение – чем краше я?!
После разговора с ним я не помчалась к Светке и не уселась за дневник – я была разбита, вернее, увидела то, что я разбита и разломана духовно и морально уже очень давно. Разговор с Димкой не был делом случая – я уже до этого страдала, но старалсь скрыть это всевозможными выходками.
А ведь ничего такого серьёзного в разговоре не было – просто я общалась с христианином и слушала его непринуждённые и скромные свидетельства о жизни! Да, о ЖИЗНИ с Богом! Но весь трагизм ситуации для меня был в том, что во время нашего с ним разговора, я пыталась шутить, поясничать, поддевала его, искала возможности высмеять, но под конец я замолчала, увидев своё духовное ничтожество.
Я торопилась попрощаться и удрала домой без того, что должна была купить. Каким низким человеком я себя чувствовала! Сколько боли я скрывала от родителей! Не дай они узнают – ведь отец начнёт успокаивать и оправдывать меня во всех грехах, а я этого не хотела. Мне хотелось видеть себя такой, какая я есть и сколько во мне грязи, и только потому, что ко мне говорил Бог, говорил через Димку и я боялась ослушаться, зная, что это может быть последним разом.
После этого я ждала встречи с Димкой целых два месяца, чтобы во всём признаться и вот, наконец, сегодня я была у него дома. Нашла в себе силы и пошла к Фроловым.
Для меня удивительно было то, что он всё знал – и слышал и догадывался, кто наговаривал на него. При его родителях и сёстрах я просила у них за себя и за своего отца прощение. А потом мы гуляли. И сейчас, кончая эти строки, мне удивительно одно – почему я полюбила того, которого ненавидела. Так сильно это чувство, что мне страшно смотреть в завтра».
Это была предпоследняя запись в дневнике. Отец Натальи перевернул следующую страницу и дрожащим голосом прочитал вслух последнюю записку от вчерашнего дня. Он знал свою дочь и знал, что будет написано там. Но самое главное, что уже знал то, чем кончится этот поздний вечер и что произойдёт, когда он дочитает дневник дочери – его дневник:
«Теперь, папа, ты знаешь всё: подбросив тебе это в руки, я надеюсь только на одно – твоё и моё раскаяние. Я сделала шаг, следующий за тобой – к Богу. Я получала от тебя только лучшее и принимала это, так и ты постарайся принять это лучшее от меня.
У меня есть для тебя одна хорошая новость – мы с Димой любим друг друга и скоро женимся. Целую – твоя дочь Наталья».
Он дочитал эти слова, стоя на коленях и моля Бога о том же прощении, о котором так недавно просила у Бога его дочь, а она сама в это время схватила крепко за руку Диму и из её закрытых глаз текли слёзы – она любила отца и подходя к родительскому дому, молилась о нём. Она хотела, чтобы Дима был принят у неё дома как сын, как единый по духу сын.
Дорогие читатели! Не скупитесь на ваши отзывы,
замечания, рецензии, пожелания авторам. И не забудьте дать
оценку произведению, которое вы прочитали - это помогает авторам
совершенствовать свои творческие способности
