 «Существо всегда выходит за рамки внешности, за рамки того, что только кажется им. И как только ты начинаешь познавать существо за пределами его приятного или же некрасивого лица, как это тебе свойственно по природе, внешность начинает блекнуть до тех пор, пока окончательно не потеряет значения. Бог, который есть источник всего сущего, обитает внутри, вокруг и пронизывает насквозь, неизбежно проявляясь реальностью, и любая внешняя оболочка, которая прикрывает реальность, спадает».
Уильям Пол Янг. Слова Иисуса из книги«Хижина».
С самого детства Настя очень себя любила. Нельзя сказать, что часами просиживала в зеркале, не сводя с себя глаз, нет, - она была пацанкой, гоняющей с хлопцами на велике или по заборам. Но эгоизм и гордость этой девчонки переходил все границы: если она кого обидела - невозможно было выпросить, выманить и, даже выбить из нее извинение. Только хорошенько получив по попе, она могла сквозь зубы процедить "прости". Она запросто могла подраться, обвинив в этом другого, лишь бы, если сама виновата, не просить прощения. Радуясь, что тот, другой в драке отвечает на ее удары, а не терпеливо их сносит: ведь в таком случае - виноваты оба...
Только лет в 14-15 Наська смутно начала понимать, что у других людей тоже есть души. И эти души, оказывается живые, и умеют болеть, кровоточить и носить в себе незаживающие раны.
Случилось это после того, как в ее жизнь пришла самая первая, самая большая и нежная любовь. Но самое ужасное, что она ее не поняла, не приняла, как нечто ценное, нечто трепетное, чувствительное и ранимое, что необходимо, просто кровь из носу, беречь и заботиться о ней и о том, кто ее дарит.
Мальчик был старше ее. Верен Богу и ей, чего просил и ожидал от нее, но ей важны были дружеские отношения с другими парнями, при встрече с которыми она обнималась, и кокетливо улыбаясь, мило беседовала. Он ревновал и обижался, на что обижалась и возмущалась она, требуя извинений за ущемление ее свободы. Она могла оставить свой телефон другому парню, катаясь на его велике. Ее парень звонил и, слыша по телефону мужские голоса, снова не находил себе места. Получая удар за ударом, его сердце не выдерживало таких издевательств и ныло от боли. Он отдыхал день-другой и снова звал, приходил и извинялся, хотя сам ничуть не был виноват. Она не ценила...
Иногда, приходя домой, она тайком плакала, прячась от родителей, чтобы не было лишних расспросов. Сожалея о своих поступках и словах, бьющих без промаха в самое сердце. Мать, когда заставала – спрашивала… Понимая, что дочь, - именно она со своим каменным сердцем, виновата во всех ссорах, пыталась направить ее видение всех ситуаций в правильное русло. Дочь слушала, но не слышала.
Время шло. Слезы стали литься чаще. Мать поняла, что в камне, окутавшем Настино сердце, появилась трещина… Она полюбила серые глаза, широкую улыбку, непослушную светлую челку и умеющую любить и прощать душу. Но ссоры продолжались. Ведь девушка не желала легко отказываться от своих привычек, хотя некоторые уже и оставила.
- Сколько у него терпения? И насколько времени его хватит? – как-то спросила мама.
- Ма, не лезь. Я разберусь.
После последней ссоры он позвал ее на улицу из церкви (она была на репетиции). Подарив ей огромные розы, он просил о примирении, унижаясь не за свою вину с болью в груди и в душе. Но она взяла их с невозмутимым лицом и ничего конкретно не ответила… Отойдя от него на достаточное расстояние, чтобы не увидел, будучи сердита и не желая показывать присутствующим на репетиции, что она приняла цветы (будто приняла извинения и простила), Настя выбросила букет, «красиво» положив его на тротуар… Потом, он спрашивал что она сделала с цветами (возможно, даже видел). Она находила отмазки, то одну, то другую, пока он не устал спрашивать, ожидая честного ответа… И… терпения… не хватило. Не хватило на то, чтобы дождаться сокрушения камня. Не хватило сил, чтобы его добить, досокрушить. Боль заполнила душу его до конца, сердце разрывалось сокрушенное ложью, разбитое жестокими обидами. И... он остановился. Опустил руки и… Отпустил: «Я не справлюсь, не вынесу, не смогу изменить ее, исправить… Это не мое. Не для меня…»
Она же металась в душе то к нему, то к своей гордости: «Не могу без него: кто может меня изменить, - так это он. Он уже изменил – я ведь уже не такая, какой была… Нет – он хочет контролировать меня, почему я должна во всем его слушаться? Подчиняться? Но я хочу… Нет!...»
Война души и духа – вечное противостояние. Лились слезы, слезы – печаль переполняла сердце, добавилась тоска, и все эти чувства соленым океаном разливались сквозь пелену синих глаз, капая с огромных ресниц на подушку, стол, коленки…
Она пыталась его вернуть. Даже извинилась, как могла, как умела. Но все напрасно. Его сердце опустело, выметенное от нежности гордыней начисто, вычищенное, избавленное от любви прежними оскорблениями и унижениями.
Настя долго-долго плакала, стала хуже учиться… и то и дело вспоминала слова матери: «Тебе такой нужен, чтобы взял в кулак, так чтоб пикнуть не смогла. Может, тогда поймешь, что такое нежность, забота, элементарное уважение и любовь к другим. Ценить начнешь тогда, когда по отношению к тебе их совсем не будет!»
Прошло время. Наська повзрослела, сильно изменилась. Черные волосы, прямым каскадом спадающие на плечи, черное осеннее пальтишко с вышивкой вокруг талии, шерстяной ажурный шарфик, черные джинсы, зонтик-радуга, красивое личико да синие глаза, приятно акцентирующие на себе внимание. Она окончила музыкальную школу, девять классов и поступила в театральный колледж. Сейчас уже на третьем курсе.
Боль, причиненная первой любовью, научила ее большему состраданию, чем она могла подарить кому-либо раньше, до нее. Но гордость – это такая тварь…
- Наська, Насть, ты видела? – Догоняя подругу и сокурсницу, семенила по дороге с молодежки маленькими ножками, невысокая милая блондиночка с огромными голубыми глазками, курносым носиком, пухлыми губками и ушками, торчащими из-под волос. Поспевая за семимильными шагами Насти.
- Ты тоже про Сережку? Вы меня достали уже: да, я вижу, да, бегает, да мне по барабану! Не в моем вкусе чувак. Не в моем: белобрысый – у него все белое, даже ресницы, ростом – почти с меня (ну, чуть выше). Да еще и добряк, - она ухмыльнулась, притормозив, чтобы подождать подружку, - Я ж задавлю его своим эгоизмом! Мне его будет о-очень жаль. Ань, давай не будем больше об этом.
- Но, Наська, глупая, посмотри внутрь, чё ты на его чуприну смотришь. Не в лице счастье, а в сердце. Насть… - но Настя сделала вид, что последних слов она не расслышала из-за дождя.
- Догоняй, ато под зонт не возьму! - Анька прицмокнула губами, нахмурив брови, недовольно покачала головой, но под зонт все же подскочила.
«Думаешь, не думала я про Сережку? – рассуждала в себе Настя, - думала… противный он какой-то: ничего в нем нет, что бы мне нравилось. Вообще! Глаза… кажется, зеленые, ресницы, как и волосы – светлые, щуплый, ростом ничего особенного… Да и имечко Се-рре-жжа, - она скривилась, отвернувшись к витрине, - ну хоть бы чувства скрывать умел… Ато ж, как посмотрю на него – у него в глазах – да «на лбу» все написано: что чувствует, о чем думает, что болит в сердце у него… Я ж – хищник, а он… тушканчик, - Наська улыбнулась собственному выводу, а Анька, прищурив глаза, заглянула в ее и, забрав прядь волос, закрывающую от нее Наськино лицо, допросила:
- Колись, чё ты себе намудрила? – Наська, продолжая улыбаться, покачала головой. Анька пнула ее локтем в бок, - колись, ато зонт заберу.
- Ты чё?! Отстань, я все утро волосы выравнивала, они ж у меня – «волна за волной», а теперь во-от: ро-овненькие, - она, рисуясь, нежно погладила свои русые волосы, спадающие на плечи.
- Колись, говорю, - не унималась Анюта, дергая за зонт, который крепко сидел в Настиных руках.
- Ань, зря стараешься. Не скажу. Успокойся. Одно скажу: скажи всем на молодежке, чтобы с Серым нас больше не сталкивали. Хватит. Не мое это. Он мне вообще не нравится, никак. Понимаешь. Противен.
- Слепая ты, Наська. Ничего то ты не видишь, - печально вздохнула Анька.
- Хм. А он тебе нравится…- Заглянула Настя в глаза опустившей голову подруги, - точно нравится! Вот и бери его себе – дарю!!
- Он тебя выбрал. Не подаришь. – Девушка вышла из-под зонта и пошла по тротуару.
- Эй, дождь! Куда ты?! – Наська попыталась вернуть ее под зонт, остановить, но:
- Дай мне подумать. Я хочу одна побродить, - нахмурилась девушка.
- Тогда на зонт, мне в трамвай…
- Нет, не надо… - оттолкнув руки Насти, она пошла вдоль мокрой аллеи, не поднимая головы.
- Хм, ну и не надо, - Настя вошла в подъехавший трамвай и поехала домой, проводив взглядом мокрую жалкую фигурку Анюты: «Влюбилась. Дурочка… А я не могу… Боюсь. Если снова… Зверь – эгоизм изранит чью-то душу? Если снова я буду разрываться между ним и собой… Лучше и правда железные рукавицы, чтобы не выкрутилась, чтобы должна была измениться, а не «может быть», «не соблаговолите ли вы»… Да! И без возражений. Мама права. Да, наверно, права. Неужели я настолько стерва?» - С этими мыслями она вошла в подъезд, не заметив, что следом всю дорогу шел паренек. Щуплый, со светлыми-светлыми волосами и сияющими зелеными глазами. И чем лучше он мог рассмотреть ее лицо, тем сильнее и ярче сияли его глаза. Сумка наперевес, руки в карманах, да мокрый капюшон куртки цвета хаки. Он вскочил в подъезд и пошел вслед за ней, чтобы видеть номер квартиры, которую она снимает. Увидев, улыбнулся и пошел обратно, домой, лелея в сердце теплый огонек, сделавший его грудь большой, как радужная шаровая молния, из-за которой он готов был на любой, даже самый безумный поступок. И даже подвиг: «Ничего, что гордая… Ее просто никто по-настоящему не любил»…- улыбнулся он и счастливый продолжил свой путь.
- Анька заболела, - закончив телефонный разговор, заявила Настя на молодежном собрании. – Она позавчера под дождиком прогулялась и вот…Осень подарила ей грипп,- закончила она, искривив многозначительно серьезную рожицу.
- Кто пойдет? – спросил лидер, осматривая сидящих напротив него, - молодежь, проведать человека, ау, отзовитесь… Настя помнила последний разговор с подругой… врядли она сейчас хочет ее видеть… Но:
- Ну я и пойду, - сказала она с неохотой.
- Я тоже, - подняла руку еще одна девушка, с которой Аня занималась английским.
- И я, - его голос… Настя никогда не могла понять – это голос парня или мальчика: неровный, неуверенный, неуклюжий, что ли, - Ато девчонкам скучно будет, пошутил он и, подмигивая Насте, широко улыбнулся. Та подняла брови и, отвернувшись к стене, скорчила недовольную мину: «Ты? - к девушке… Ну ладно, – проведать…»
Девчонки взяли деньги из молодежной казны, добавили еще по паре гривен и послали Сережу в магазин. Он вернулся очень быстро с пакетом апельсинов, печеньем, чаем и огромной шоколадкой.
- Это вам, мадмуазель, - заложив руку с пакетом за спину и поклонившись, словно в реверансе, он протянул шоколад Насте.
- Ха! Ты меня за шоколадку не купишь! – она, шутя, подняла голову и помахала рукой, словно давая понять, что это нужно убрать, убрать с глаз долой.
- Так чё, вернуть? Выбросить? - поднял брови паренек, все так же стоя в реверансе, но уже удивленно улыбаясь.
- Нет, дай сюда. Еще чего? Выбросить!? – она открыла шоколад и поделилась с подружкой, которая, сдерживая улыбку, наблюдала то за ней, то за ним, - будешь? – Сережка задумался, заглядевшись на то, с каким упоением она ест сладость, и не услышал вопроса, - Я два раза не предлагаю! – махая куском шоколада у него перед носом, заявила Настя.
- Чё? А, нет, это вам… - он прошел вперед в трамвае, чтобы иметь возможность незаметно следить за тем, что она делает и так засмотрелся, что сам смутился своего взгляда и перевел его в окно.
Расправившись с шоколадом, Настя подошла к нему и потребовала продолжения банкета:
- Еще!
- Нету, опечалился Сережа.
- Хм… - «опа – началось», - испугалась Настя саму себя. И настроение у нее совсем изменилось. Она вспомнила, как доставала своего парня… Просто так, шутки ради… Но стараясь не выдать своих эмоций, она гордо подняла голову и вернулась к подруге.
У Анюты они просидели почти до 11-ти вечера, хохоча и попивая вкуснейший чай, выбранный Сережкой. Оказалось, что он не настолько глуп, как выглядит. Начитанный, умный, воспитанный юноша, умеющий вовремя и смешно шутить. Однако использующий свои достоинства, так искусно подчеркивая чужие, что кажется, что все вокруг умнее и добрее, чем он сам. Хотя, если вдуматься, то все его поступки и слова чему-то учат, их всегда можно вспомнить и поучиться. Причем, он добр со всеми, не только с ней. Об этом Настя узнала, когда он предложил проводить подружку домой: все же не желая оставлять одну и ее, он проводил обоих, хотя ему пришлось описать треугольник по всему городу. Оказалось, что все они живут в разных его уголках.
Он пришел, точнее, приполз домой уставший и измотанный, но все же, довольный и счастливый, Сережка парил над землей, улыбаясь во весь рот! Ведь он только что пробыл целых полтора часа наедине с Настей! Рассказывая интересные истории из своей жизни, и хохоча над ними вместе с ней, он заглядывал в ее душу, пытаясь разглядеть, добро ли зло притаилось в этой душе, любимой уже как целый год. Он узнал, что она любит футбол! Часы и музыку, а еще без ума от молочного шоколада: «как угадал!?». Он улыбнулся воспоминанию о ее сладкой мине, когда они с подружкой уминали шоколадку. Он чмокнул маму и, подмигнув ей, спрятался в своей комнате, оставив ее в недоумении о том, что с ним происходит, но с улыбкой на губах.
«Спасибо, Господи за подсказку. Ты так ловко дал мне идею, главное во время! Господи, она такая… такая… сильная. Внутри сильная. Надавишь – утечет, как вода сквозь пальцы.
Она такая… Иногда мне очень больно, Господь… - он залез на подоконник и обнял колени руками, печально глядя в окно на мерцающие огоньки города, - она просто… не понимает. Не до конца понимает, что другим тоже бывает больно. Как ребенок: бьет, не чувствуя чужой боли. Не зная, что такое – боль. Но ведь дети учатся, взрослеют ведь, - с появлением надежды он улыбнулся, - Она добрая, просто об этом еще не знает… - он снова улыбнулся своему озарению, - только помоги мне стерпеть, когда будет больно. Помоги выдержать, когда она с другими ласковее и добрее, чем со мной. Научи меня так любить ее, чтобы моя любовь сделала ее сердце нежным, чувствительным к чужим чувствам, и потребностям душ других людей. Она погибнет, если дальше будет так вот их топтать. Помоги мне. Иногда я совсем разочаровываюсь. Потом вижу, как она делает что-то хорошее и понимаю, что она другая: сегодня на молодежке, она Ленке шарф отдала – он просто ей понравился… Хотя сама всю дорогу прятала горло в стоечку воротника и мерзла. – Он снова улыбнулся, вспомнив, как смешно она пыталась удержать бородой воротник от пальто, поднимая ее вверх вместе с ним.
Он достал блокнот и записал это событие. Ровно год назад он начал эти записи: первая встреча, глаза в глаза… Наивный и открытый Сережкин взгляд и вечно чем-то недовольный, сердитый Настин… Но именно тогда он понял, что другой девчонки ему не надо. Она всю дорогу издевалась над ним, не давала вставить слово, заставляла ревновать, отталкивала, как могла, а он записывал только добрые поступки и каждый раз их перечитывал, особенно, когда было особенно больно. «Вызвалась помочь убрать зал, украсить для детей в детском доме, хотя все оказались. Играла с детьми так, будто они ей родные… Потом печальная ехала обратно»
«Она очень добрая». – эти записи – 52, уже 53 – помогали ему видеть ее другой, не колючкой, которая ненавидит Сережку Ветрова, думает только о себе и разделяет людей на угодных и неугодных, а другой: с нежным, любящим сердцем, умеющим сострадать, помогать, прощать… Той, которая не бросит, не предаст, а если обидит – смирится и перевяжет раны, попросив прощения.
«Смирится?» Как далеко от нее было это понятие…
Но Сережка видел перед собой только свой блокнот. Он хотел каждый день, каждую минуточку быть рядом с ней, чтобы записей было все больше и больше. Но она убегала, обижала, унижала и отталкивала, недоумевая, как он это все еще терпит…
И все-таки она заболела. Как ни пряталась Наська в свое пальто, все-таки заболела: «Температура… От блин, пары пропущу. Нет, надо идти, - она встала и с трудом оделась. Гланды распухли, трудно было глотать. Она напилась горячего чаю,- Щас полегчает! - но ей стало еще хуже, голова раскалывалась, все тело почему-то ныло. Она улеглась на кровать одетая, чтобы подождать облегчения и… отключилась. Телефон звонил, не переставая еще и еще, она его слышала и видела, но встать не могла. Не было сил. Так плохо ей никогда еще не было.
Девочка–сокурсница Насти и Ани, которой Настя обещала принести диск с фонограммой, не дозвонившись к ней самой, позвонила Ане. Та, не зная, что случилось, перезвонила девочке, которая с Настей вчера приходила к ней в гости. Потом Сереже. Тот был на работе и ответил, что проводил обеих девочек прямо домой. Аня встревожилась: «Чтобы Настя! Не на парах - и не взяла трубку!.. Это что-то из ряда вон выходящее!»
Сережа раздумывал: «Что же?!.. Она простудилась! Вчера уже заморозок был, а она ночью, пешком, в тоненьком пальто и без шарфа в придачу!..» Он с трудом отпросился с работы. Одолжив денег, накупил лекарств и побежал. Прибежав к квартире, он стал трезвонить и стучать:
- Настя, Насть, ты там? Открой! – Настя, словно из гула слышала его голос, но встать… Все тело стало будто из ваты, она только повернула голову в другую сторону и закрыла глаза.
Прибежала обеспокоенная Аня, одетая по приказу мамы, как капуста, ведь она еще не вылечилась.
- Что там?.. – прислушалась девушка,- Тихо. Может, ее нет?
- А если ей плохо, - она вчера целый вечер и кусок ночи без шарфа проходила. Ты же знаешь, как она одевается.
- Да уж… - зная Настину привычку одеться поменьше, чтобы легче было двигаться и ее слабое горло, Анюта продолжала стучать, - горло у нее слабенькое… Телефон! Если телефон дома, то и она… - Девушка набрала номер… За дверью раздался знакомый рингтон, - Дома! Я Дашке позвоню.
- Кто это? – продолжая прислушиваться, спросил Сергей.
- Дочка хозяев квартиры. У нее ключи есть. – Даша не смогла приехать, но послала брата открыть дверь. Эти 30 минут длились о-очень долго. Особенно для Сережи.
- Чё вы кипиш подняли? Может, она уже на парах, а телефон – забыла, - возмущался прибежавший из колледжа Димка, открывая дверь.
- Наська, Настя! – Бросилась в комнату Анюта, на ходу снимая куртку, - «Скорую» надо. Она горячая, как огонь! Совсем плохо! - Расстегивая кофту Насти, чтобы измерить температуру, констатировала девушка. Сережка мигом схватил домашний телефон, а Димка, в испуге хлопал глазами, благодаря Бога, что не заупрямился и прибежал, послушавшись сестру.
- Ну что ж. Температуру сбили. Гнойная ангина, причем не вчера началась. У вас есть какие-то лекарства?
- Да, - Сережа спохватился и подал врачу пакет.
- Вот это, это и… это, полоскать, теплое питье, а температуру нужно сбить, как только 38 градусов поднимется, а не ждать до сорока с плюсом. Ясно вам, молодежь?
- Да, - они все разом, почти одновременно и ответили.
- Да. Ангина – она… температуристая, - закрывая свой саквояж, - сказал доктор, - лечитесь.
- Спасибо. Спасибо… Фуф, ну ты даешь, Наська. Ты чё? Ты чё?! - Анька заплакала, усевшись на стул рядом с кроватью и, глядя на Наську, провела рукой себе под носом, - коза, напугала меня, - продолжая плакать, возмущалась девушка.
Сережка вздохнул: «Все позади. Все будет хорошо».
Настя повернула голову к ним и открыла глаза:
- О, а вы чё здесь? – во рту пересохло, Сережа пошел за чаем.
- Ну, коза, - плача, возмущалась Анюта, - чё мы?! Чё мы?! Чё ты?.. Коза!.
- Сама коза. Чё мне так плохо? Голова, как камень…
- Ну… я пошел, - сказал Димка и с легким сердцем ушел.
- Камень?… Ты сама чуть камнем не стала. Коза, - усевшись на кровать, Анька прижала Настю к ней, за чем, улыбаясь, наблюдал Сережка, стоя рядом, с двумя чашками парящегося чая. Аня приготовила табурет, и он смог их поставить, и попить чаю с двумя больными девчонками.
Он приходил каждый день, пока у Насти держалась температура. То с Анютой, то без, контролируя, пьет ли она лекарства, кушает ли, одевается ли тепло… Ей было хорошо, выгодно, что есть рядом кто-то, кто о ней заботится, что в минуты, когда особенно плохо, она не одна. Но… ничего больше. Он все так же был ей противен, как парень. А его сердце пело от счастья, повторяя: «Люблю», люблю». Люблю каждый шаг, каждый взгляд, каждое движение, каждый вздох… Пусть даже от них очень болит душа».
Она, наблюдая за ним, видела все, что творится у него внутри, ведь «на лбу написано». Ее это очень раздражало и злило, но и одной оставаться в этой ситуации не очень хотелось. Интересно только: почему до сих пор терпит? Например, она по нескольку раз за два часа могла отправить его в магазин, что еще хуже – в тот, что далеко находится, ведь ей та-ак позарез необходимо… каждый раз она думала, что это уже последняя капля для любой выдержки и терпения. Но он возвращался. Понаблюдав несколько раз за подобными поступками, она решила, что он будет слушаться ее во всем, чего бы она ни велела. И придумала хитроумный способ это проверить.
Он пришел, снял с плеча сумку и, хотел было раздеться, но она, молча и смачно жуя яблоко, всучила ему в руки бумажку со списком, деньги и пакет, и помахала рукой, показывая всем своим видом, чтобы он выметался. Скорчив в придачу улыбку Гарфилда - во все зубы, и «щенячьи глазки».
Он спокойно посмотрел на нее, тихо вздохнул, и вышел в подъезд, а она, хитро улыбаясь, заметила на полу грязь и лужу от его ботинок: «Как мокро! Наследил… У него, наверно, и… ноги мокрые?.. – Улыбка скатилась с лица… неловко как-то… Ладно, что сделано, то… - Наська взяла чайник и поставила на огонь, - я ж не зверь какой-то, хоть чаем отпою. Хотя… кто знает»…
Сережа, чавкая насквозь промокшими ботинками, вошел в магазин и развернул бумажку: «Банан… Сигареты, хлеб… Сигареты? Что это? Она попросту решила, что я – собачка на побегушках, - он печально улыбнулся, купил банан, лимон, маленькую шоколадку и хлеб, и вышел из магазина. В груди пекло от обиды и отчаяния, - она ведь ничего не поняла. Ничего…»
Настя взяла пакет и вынула из него все содержимое.
- Лимон? У меня неразборчивый почерк? – серьезно спросила она Сережу, который, накинув свою сумку на плечо, что-то из нее доставал. – Где сигареты?! Не подумай ничего такого - просто хочу попробовать…- стала поддельно оправдываться девушка, наблюдая за печальным лицом парня, который достал из сумки пакет. Взглянув на нее грустными, немного разочарованными, но не упрекающими глазами, отдал его ей и, не сказав, ни слова, ушел.
- Эй, а чай?! – впопыхах крикнула девушка. Ответа не было.
Наське почему-то стало очень больно, но это была не ее – его боль. Слезинки появились на глазах. А когда она развернула пакет, то, усевшись на тумбочку трюмо, заревела, стирая ловкие слезинки, то и дело норовившие проскользнуть между пальцев.
В пакете лежал новенький, широкий, пышный радужный шарф, о котором она уже давным-давно мечтает, но никому не говорила, ведь у верующих есть привычка дарить свое или за последние покупать подарки: «Откуда?! Он знает? Я никому, даже Аньке… И полоски вдоль… Может в температуру, в бреду? Неа – мы ее сбивали. Теплющий!.. – она обняла шарф, вдыхая аромат новеньких ниток, - надо извиниться… Извиниться?.. – она вспомнила, как издевательски-наплевательски относилась к нему, - За все извиниться… За все?.. Еще и чаем не напоила… Блин. Он весь мокрый ушел. Он все понял… Бли-ин».
Она взяла телефон. Положила обратно. Снова взяла: «А чё я буду звонить? Я СМС напишу и дело сделано! – она схватила телефон снова и хотела писать… Но это странное чувство, что это – неправильно, нечестно и… подло, не покидало ее. – Блин!.. – она посмотрела на шарф. И слезы снова подошли к самому краю век, - он старался изо всех сил… Что же делать?»
Он не сразу взял трубку:
- Сереж… - процедила она, смахивая слезинку и радуясь, что он не может сейчас ее видеть, - мн… Я … хочу… Извиниться, - медленно, словно кто-то выдавливал из нее это слово, произнесла девушка. Сережа молчал, не зная, что подвигло ее на такой поступок: совесть или шарф, - Сереж, пр-рости меня пожалуйста, вырвала из себя Настя. – Ток ничё не подумай… Просто чувствую себя виноватой, что без чая тебя отпустила. Понял, пока.
Она отключилась и, хлопнув себя по щеке, закатила глаза: «Как же это… трудно быть… - она взглянула на шарф, и вдруг ее осенило, - с ним можно. Можно быть доброй, без масок. Он не будет пользоваться добротой и тем, что любит, требуя взаимности. И тем, что любят его… Он какой-то другой… Еще и «спасибо» забыла, бли-ин… И… Почему же я то?! Он мог бы Аньку выбрать: она вправду добрая, мягкая… А он… Терпит вместо того, чтобы спокойно жить и радоваться, наслаждаясь тем, что любим. Может, отбить ему охоту окончательно… Чтоб на Аньку переключился. Но я уже столько всего перетворила… что мне самой уже жалко его… Отдать!.. Отдать? Человека? Он же не щенок. Сегодняшний случай… Он имеет достоинство. Он очень умный – догадался все-таки… Щедрый, - взглянув на шарф, она поднесла его к щеке и потерлась ею об него. Терпеливый… столько вынести… Но… Хватит ли ему терпения? Я же… Она снова заплакала, - Отдать. Прогнать - не выходит… Отдать надо.
А Сережка, улыбаясь, достал свой заветный блокнот: «Извинилась… Пусть не так, не за то… Но – первый раз! Она живая, живая!» Боль куда-то улетучилась, все забылось, вся горечь обид сменилась радостью об оживающем, отогревающемся в его любви Настином! Наськином! Сердце.
|
