Повесть
Неужели психушка по мне вздыхает?
Вроде никогда не страдал ни манией гениальности, ни графоманией, ни какими-либо другими фобиями, ни - упаси Боже! - симпатией к И.В. Сталину или В.Ф. Януковичу, а эти глаза, они смотрят на меня - вот уж сороковая осень пришла. Поздняя осень.
Нынче она мягкая. И утренний Киев сегодня туманно задумчив. Листопад (1), месяц, ещё не истёк теплынью, и не слышны, не видны о т д а л ё н н ы е с е д о й з и м ы у г р о з ы (2). Листва на тополях и каштанах поредела, но всё ещё держится, и по жёлто-багряному разбросана зелень.
И оттуда, из листвы, - глаза. Большие, пытливые.
С устатку - медленно иду по Днепровской набережной. За спиной - сумка, почти пустая. И будка охранника - там, где строится новый мост для автомобилей и поездов.
Руки - в карманах брюк, правая играет мелочью: четырьмя-пятью монетками. Достаю одну, тру пальцами. Рассматриваю. На реверсе - нечёткий символ независимости. Достоинство - 25 копійок (3). Три американских цента. Если в супермаркете, в экономичном, - спички можно купить, целых три коробка. Сую монетку обратно, припоминаю - ЧТО у меня ДОМА осталось. Мысленно шарю глазами по узким полкам подвесного шкафчика над кушеткой, по столику, по самодельной электроплитке - на ней, в кастрюльке, сваренный вчера суп. Проживу. Сегодня двадцать третье. Через три дня - долгожданная получка. Я ж д у с т о м л е н ь е м у п о в а н ь я (4). Жду уже больше месяца. А последние дни - страстно. Я люблю получку. Как первую свою женщину. Как…
Эти глаза!.. Глаза, глаза, глаза, глаза… Одни и те же - нет им числа.
Мост Патона впереди. И круча за ним, на правом берегу. А над ней - затмевающие златоглавую лавру бездонные карие глаза. Господи, за что такая честь?!
Трясу головой и бегу, бегу. Перед улицей Серафимовича круто беру вправо, к СВОЕЙ девятиэтажке. ВискИ - на пределе,
с е р д ц е у д а р я е т о р е б р о… (5) Что это - внезапный финиш на ристалище? Чтоб не упасть, хватаюсь за ствол молодого клёна, опускаю веки, и - слава Тебе, Господи! - ничего не вижу, НИЧЕГО!
Стою не падаю, шатаюсь, Богу известно - сколько времени. Но чувствую: осень тихо подплывает к зиме. С того дня - сороковая и, сердце подсказывает, последняя. Что ж, так тому и быть.
Чему? Как скоро? Пустая сумка тяжела, лямкой давит плечо. Иду к дому, то есть восвояси. Подхожу. У первого подъезда под мусоропроводом есть каморка, откуда в советские годы выгребали пищевые и бытовые отходы, где обосновался электрик Дима и куда меня впустил за просто так, из жалости - чувства недешёвого и дефицитного.
Навстречу - машина. Развелось их в Киеве, как червей в говне: на детских площадках, на облысевших делянках земли у многоэтажек, где раньше на газонах росли чернобрывцы (6) и метлица, у мусорных контейнеров и на дорожках между домами.
Отскакиваю в сторону, падаю на лавку у подъезда, у четвёртого. Пытаясь отдышаться, задерживаю дыхание, смотрю вслед лихой «тойоте» и вижу… след: шина отпечатала рисунок протектора на юном откровении, пятиметровом, явлённом на асфальте белой краской:
ТВОЯ КРАСОТА БЕССМЕРТНА
И - дымка покрывает писаный восторг, и дома, и машины, и деревья, и сор повсеместный: пластиковые бутылки, и целлофан, целлофан, и окурки - всё-всё. И глаза смотрят из дымки. Те же, из той осени.
1
Предчувствие не проходило.
Не хотелось идти в контору, на неделю отложил, потом на три дня: причину придумал, - потом… Но к исходу августа
паспорт, удостоверяющий право пребывания на территории, которая называлась родиной, - этот аусвайс (7) напрочь выдохся, и на почте, по торжественным дням, обычно воскресным, когда стоял у окошка «до востребования», серая обложка источала трупный запах. Ладно, со святыми упокой. А где ; в конторе найдут место, да оно уж, небось, имелось - в каком-нибудь скотомогильнике никому не нужных бумаг.
Хоть круть, хоть верть, а понедельник 28 сентября был неминуем, потому как время не исчерпалось и не прекратилось. Тот денёк, привычно тяжёлый для всей страны, ремонтный кагал (8) начал раскумаркой (9) . Прямо в бытовке. Механик Серёга Махалевич вякнул что-то про обязанности и про вонь эрсеушных начальников, но Женька Орёл, бугор, предложил ему поправиться, и плодово-выгодное - всего-то рубль семь пол-литра - осадило у шефунца обличительный похмельный синдром. До самого пупа. Серёга подобрел. Поставив стакан, уже пустой, на стол, высказал трезвую мысль:
- Сколько ни работай, зарплаты всё равно не прибавится. Хлопцы, меня сегодня нет. Если кто спросит - я уехал искать недостающие запчасти к подъёмнику. А ты… - На самом тогда молодом - полтора годка до двадцатника - как бы запнулся: - Что ты?
- А я в отгуле за субботу. Пойду сдаваться блюстителям. Паспорт у меня весь вышел.
- Ну... давай. Действуй. Хотя нет. Ты же выпил.
- Да, чай. Два стакана.
- Гы... А закусывал?
- Конечно. Вишнёвым вареньем. Домашним.
- Ладно, иди. Да смотри, никого там не обругай.
- Что вы, Сергей Сергеич! Там все такие любезные, обходительные...
Ремонтная банда ржанием взорвалась. И оно, не находя выхода из небольшой каморки, едва не выбило стёкла в единственном окне. Бугор провозгласил тост во здравие советской милиции, и все, не исключая механика Серёгу, приложились к стаканам.
Милиция тем временем жила - не тужила. У входа в отдел подбилась могучая кучка крепких сержантов. Проходя мимо, из трёх-четырёх реплик понял: все они ещё во вчерашнем дне - кто с кем, (кого, чего) и сколько.
Коридор заполнила тишина, какая-то нарочитая и сонная, густая. В закутке между кабинетами, где граждане обычно заполняли листки прибытия и убытия, не было ни души. Тусклая полоска окна между шторами намекала на то, что за ней что-то имеется. Если да,то чтО оно и каково?
Против окна - дверь, крашенная в серое, массивная. Постучал.
- Да, войдите!
Неожиданно - мелко и противно - задрожали лодыжки. Однако напрягся и переступил черту. В глубине кабинета, у окна, женщина поливала герань и фиалки.
- Извините, я сейчас. - И вылив остатки воды в большую кадку с кактусом, обернулась: - Что у вас… молодой человек?
Не «уважаемый», не «гражданин» - выразилась деликатно. И точно - потому что большие, очень большие серые глаза пролились тихой, сдержанной грустью бальзаковского возраста. И - мгновенье за мгновеньем явилось - улыбнулись: в открытую форточку воробышек влетел, но тут же круто развернулся, сел на раму и как бы раздумывал, что ему делать дальше.
- Ещё один посетитель, робкий… Так я слушаю вас. - Казённая униформа не могла скрыть уверенную, ладную стать.
- Красиво… Красиво тут у вас.
Она опять улыбнулась. Но не так, как прежде, ; ярко и щедро:
- Не похоже на кабинет, правда?
- Может, и не похоже. Я в кабинетах бываю очень редко: если вызывают или если нужно.
- Понятно. - Она тронула стул, провела рукой над сиденьем. И кивнула - приказала.
Пришлось подчиниться. А воробышек, вольная душа, улетел.
- Даже не знаю, как обратиться к вам...
- Октябрина Владленовна.
- Очень хорошо. Меня - Павел. Но я не о том. У меня... паспорт просрочен.
- Давно?
- Завтра месяц будет.
- Для того, чтоб выписать штраф, достаточно вполне.
- А большой?
- Ну, на этот раз, на первый и, будем надеяться, последний, - немного. Ограничимся пятнадцатью рублями.
- Пятнадцать рублей?!
- Да. А что?
- А пять нельзя?
Она прошлась по кабинету, от стола к окну, и вернулась.
- Дай-ка паспорт, Павел.
- Вот…
- Та-ак… ; Усевшись в кресле, перелистала странички. В какой-то момент, не поднимая головы, как бы сама себе проговорила: - Пятнадцать рэ жалко на алтарь Отечества положить. - И вскинув голову, но продолжая смотреть в паспорт: ; Ты член комсомола, Павлик?
А, плевать. Всё равно скощухи не будет. Решился:
- Я член. Но сам не знаю, действительный или недействительный. Два года на собрания не хожу, взносы не плачу.
- Что ж ты так? Такой молодой, крепкий - и сторонишься молодёжи.
- Октябрина Владленовна… Вы вот штраф хотите мне выписать. На пятнадцать рублей! А я хозяйке задолжал двадцать пять. Не отдам через пять дней, в получку, - выставит мои вещи из квартиры. А получки-то всего рублей пятьдесят будет. На что жить? И на что мне этот комсомол?
- А всего-то, Павлуша, сколько за месяц заработал?
- Да рублей девяносто получится.
- Куда ж аванс девал?
- Купил брюки, вот эти.
- Хорошие, тебе идут.
- Лучше б не покупал. Мог бы штраф уплатить.
- Ладно, Павлик, обойдётся Родина без твоих пятнадцати рублей. - Октябрина Владленовна встала с кресла, обошла стол, приблизилась. И - чуть с ума не сошёл - по волосам ладонью, мягко и требовательно: - Но за тобою, мальчик, долг. Или должок.
Что это, что? Дотоле неведомая дрожь охватила. Едва сдержал себя, чтоб не застонать оттого, что - рука… и оттого, что - убрала.
- Вот и хорошо, малыш. Заполни вот эти листки - и можешь быть свободен.
- Да я не знаю - как. Помогите мне.
- Ладно. Распишись, а паспортистка всё сделает.
- Ага, спасибо...
- Да не там, чуть выше... Теперь правильно.
- Спасибо вам, большое. До свидания.
- До свидания… воробышек. Иди. В субботу придёшь, к часу дня.
Сержанты всё ещё стояли у входа. И на звук открываемой двери все обернулись.
***
Сколько лет она не крашена, эта скамейка? И сколько здесь времени прошло в этом сидении-бдении? Минут десять? Десять лет - уже не детских, уже приправленных горечью?
Нырнул в тот наплыв, чтоб укрыться от них, от глаз… вида вполне человеческого, но невиданных. Нырнул - и понесло, понесло...
2
С тринадцати лет понесло - подальше от ямы, от материнского праха - к бездетной тётке Насте, сухощавой и сутулой, но живой.
После уроков летел. Домой, домой, то есть к тётке. Там уже суп поджидал, уже подогретый. И какой-нибудь пирожок ; с вишнёвым вареньем или с нелюбимой капустой. Наливая в полУмисок (10), тётка, день за днём, выкладывала порциями думки (11). Или расчёты.
- Ти, Павлику, на мене не дуже надійся. Бач, яка я стала. Постаріла, а дядько Микола на той світ пішов. Без чоловіка тяжко. (12)
И после, может, через неделю:
- Ох, Павлику, що мені робить? Як нам до пенсії дотягнути? Га? Скажи. Ти ж хлопець тямущий. У тебе ж дар, Павлику. Ти ж у математиці, наче янгол у небі. Та й до заліза, я бачу, вдатний. (13)
Через месяц она ещё что-то причитала - уж и не вспомнить. Говорила, говорила... А за окном гуляла студёная весна, и в старую хату ветер дул, продувал насквозь, северный ; на юг, в сторону Никольска.
И без устали дни к лету летели, к его излёту. И вдруг остановились, свернулись в тревожном трепете перед воротами, крашенными под сталь, высокими, железными. Тётка захлюпала носом, дряблые щёки затряслись, и сожаление - неподдельное, щемящеее - продрало сухую глотку:
- Будь слухняний в училищі, Павлику… - Прижала к себе, голову - к двум бурдючкам под ситцевым платьицем. - Покірливе телятко дві матки ссе… (14)
- Ма-а!..
- Та не мама я тобі...
- Знаю, ма… тітко. Мами нема (15). - Лбом вжимался тётке в грудину.
- Нема... Я скажу тобі, синку, щоб ти не побивався, щоб...
- Що, тітко? Що? Кажіть!
- То не матір твою поховали, хоч за маму тобі була ще з пелюшок... Зразу ж по тому, як муж її, Льонька, під поїзд попав, ішла вона од нього, од могилки, та й Богу казала, що якби Він їм дитину дав, то легше б їй було, розраду мала б. Та в сльози... Але доходить до дому, заходить у двір, а на ґанку - дитя. Ти, Павлику. Очичками кліпаєш і до неї, до мамки: ґу-ґу...
- Тітко Настусю...
- Нічого більш не знаю, синку. Ти йди. Як Бог пошле яку копійку, то вишлю тобі... Іди (16). - Перекрестила.
Поглотил пацанёнка Никольск, всего, без остатка. Рогатник (17) - проглотил и через три года от несварения вырыгнул. На стройку! В люди…
***
Две крысы у контейнера. Не он и она - просто две ожесточённые твари. Дерутся. БОльшую меньшая побеждает, гонит. У свалки строительных отходов - краткое противостояние, угрожающее решающей схваткой. Но нет: хоть и непримиримые, твари всё же расходятся.
2
…По крыше хрущёвки, мимо кучи мусора, под стрелой крана, мимо поддонов с кирпичами - по крыше, по крыше… Она, почти плоская, ; взлётная полоса,,, Там, за Никольском, у дороги на Воздвиженск. Дорога устремляется в гору… И - в высь. Ну, выше! Ещё выше! Над городишками… придумали ж: Никольск… Воздвиженск… Над людьми, над двулапыми, над…
Ещё выше - и за квартиру отдавать не надо… и долг-должок ; не надо…
Но Октябрина Владленовна - саму её не видать, но голос внятный: «Павлик, малыш, куда ты? Куда без паспорта? В тюрьму захотел?..»
И рука, властная, повелительная, - за плечо:
- Павлуша!
- Га? Я Павлуша.
- Уже полдвенадцатого. Тебе пора.
- Га? Куда?
- Забыл, что ли? За паспортом.
Ага, за паспортом. Значит, уже суббота. Исподтишка подкралась.
Опомниться - минуты не нашлось. Накануне допоздна гуляли. С Полинкой, с такой ароматной и глазастой, с большими зелёными. С Полиной с трикотажки. Коктейли пили… А за что? За какие такие? А… перевод получил, целых двадцать рэ тётка Настя прислала. Ну и погуляли. У Страда, у причала, а потом на Набережной и ещё где-то - аж хмель ударил в голову, на минуту какую-то. Ясно, на какую... Часа в два ночи отвёл Полину в общежитие. Она ничего, Полинка, - целовать даётся…
; Вставай же, парень, да поживее. Опоздаешь.
Хозяйка. Рот раскрыла, обнажая зубы цвета гнилого яблока. И зияющие пустоты между ними. Ещё не старая, но благосклонная к бормотушке, лиловеющая, грузная - заполнила перегаром всё воздушное пространство низкой, тесной клетушки.
- Вы, Алевтина Паллна, выйдите.
- Да что ты, Павлик! Разве я ничё такого не видала?
- Тем более выйдите, если видали. Зачем вам?
- Ну ладно, ладно. Токко больше не проси разбудить. - И зацепив ногой кровать, развернулась.
Суббота началась не совсем удачно. Во дворике у рукомойника наскоро умылся, натянул джинсы и - за калитку, к сточной канаве, вылезшей из-под земли почти у самого лимана, почти в самом устье широкого распадка. По обеим её сторонам селеньице угнездилось: домишки, аккуратно и обстоятельно сработанные из отходов жести и фанеры жилистыми мужиками, перетекшими в город из окрестных сёл. Подшучивая над судьбиной, поселяне дали своему гетто броское название: Ялты.
Перепрыгнул канаву и по глинистому склону - вверх, к цивилизации, на Кузнечную, уютную и спокойную. Несмотря на трамваи, иногда проходившие по обеим её сторонам, она никогда не была оживлённой улицей. Наверное, такой и осталась. Хотя пришло время, неверное и долгое - почти весь прошлый век, - и сама собой как бы не была: заклеймили кликухой большевика Борзоходова. Но историческое это кощунство улица перенесла спокойно и с достоинством. За фасадами домов из пиленого камня жизнь из года в год творила саму себя. Вдоль трамвайной линии, упрямо пронизывая корнями неподатливую землю, тихо и настойчиво росли корявые акации, древние, но чуждые старости.
Таких, как на юге, нигде больше не видел. Подумал: попроси россиянина назвать первое пришедшее на ум дерево, он скажет: берёза, - украинец: калина, - а южанин, будь то украинец или гагауз, конечно, вспомнит акацию. Стойкое дерево, крепкое. Как-то помучился и сделал из него рукоятку к молотку. Для себя. А если… если будет продолжение рода, то и правнук возьмёт её в руку и сыну своему заповедает тот молоток.
Чудо-дерево. Какой ум его измыслил? И в школе, и в рогатнике говорили: это дар земли. Получается ; земля придумала. А терновник, а будяк (18) - тоже земля? Умница!
А если не земля, то кто? Тётка Настя что-то про дар… ага, математический ; обмолвилась. Но если - дар, то и даритель должен быть. Кто он? Родная земля? Страна? Ну, известно, чтО она дала. С хозяйкой рассчитаться никак не удаётся.
Но - впихнул сам в себя, в самое нутро: хватит, не для тебя, работяги, эти мысли. Ожидало то, что нарочно не придумаешь и… и вряд ли приснится.
В том же кабинете, за тем же столом, по соседству с тем же кактусом сидела Октябрина Владленовна. Но другая. Преображённая. Помолодевшая. Вскочила, как девчонка, взяла со стола новенькую книжицу и, взметнув её над головой, совершила презентацию:
- Ч и т а й т е, з а в и д у й т е, я г р а ж д а н и н С о в е т с к о г о С о ю з а! (19) - Улыбалась, улыбалась. Так сказать, лучезарно.
Затем не спеша опустила руку с паспортом на стол и ещё медленней двинула на край, на другой, противоположный:
- Вот, Павлик, бери свою к р а с н о к о ж у ю п а с п о р т и н у (20).
Потянулся, чтобы взять книжицу, но она, Октябрина Владленовна, отвела в сторону. И другой, левой, рукой в запястье уцепилась:
- А должок? ; Глаза, чёрные, - блеснули, вспыхнули: - Вот что, малыш, поедем сейчас ко мне домой, там работа для тебя есть.
Усадьба Октябрины Владленовны одной стороной примыкала к воинской части. С двух других - два забора, намного выше человеческого роста, почти трёхметровые, увенчанные колючей проволокой. За воротами, сразу же, - сад, молодой и роскошный. И дендрарий. А за ним - дворик. И дом над самым лиманом. Небольшой, но высокий, гордый, простёр из широких окон уверенный взгляд на плёс и на далёкую Барбариху на низком правом берегу.
- Ну как, нравится тебе здесь, Павлик?
- Да, нравится.
- Пойдём в дом.
Но подошли к резному крыльцу - и вынуждены были остановиться: откуда-то - из-под крыльца, что ли? - огромная псина выскочила, дорогу преградила, внушительно зарычала.
- Стоять! - Октябрина Владленовна руку вскинула. - Свои.
Псина замерла, только хвост чуть-чуть дрожал. Хозяйка наградила собаку лаской:
- Иди сюда, Джон. Познакомься. Это Павлик. Павлик, хороший. Понял?
Джон понял - отступил в сторону.
В прихожей на одной стене висел обрамлённый позолоченным багетом портрет мятежного отца страны, а у другой, между двумя окнами, стояла скульптура в натуральную величину: человек с распростёртыми руками, пригвождёнными к брусу. Необычная фигура. Не так, чтоб вовсе неизвестная, но не то, что её визави, Влад Лен, с его презрительным вездесущим прищуром. Октябрина Владленовна тоже посмотрела на скульптуру:
- Сын божий… Это, малыш, Сын божий. Копия, конечно, но хорошая.
- А настоящий?
- Настоящий? - По её лицу улыбка растеклась, показалось ; грустная: - Настоящего, может, и не было никогда. Скорей всего, не было. Выдумка, миф - так вожди наши утверждают. И другие - вторым голосом. Но что с того, что миф? Где их нет, выдумок? Сначала - выдумка, потом дело, и всё остальное. Пусть бы он был у нас везде, а не только в музеях и в прихожих, этот Сын божий, если люди верят в него. А ведь верят, Павлуша. Скульптор поверил - и вот какой шедевр получился. Тёть Маня - она приходит ко мне, убирает, - как придёт, работу не начинает, пока не поцелует этот камень. Живой он для неё. Но тебе, я вижу, неинтересно, да, малыш?
- Почему же… Интересно. Не так, как вашей тёть Мане, но всё равно. А… а тёть Маня, за что она его так любит?
- За страдания. За грешников, говорит, пострадал. И ещё за то, что небо открыл.
- Небо? Так его ж Гагарин открыл.
- Это же самое я тёте Мане сказала. А она мне ответила: «Для мотылька и лужа как море, и за тучами ничего-то нет. Но есть, есть и третье, и седьмое небо. И туда, - говорит, - никакая ракета не долетит»… Хочешь, малыш, на небо?
- На какое?
- На седьмое.
- А работа?.. Ну, та, что вы про неё говорили.
- Ах да, Павлик. Иди сюда. - Она опустилась на софу. И полулёжа: - Иди же!
Полинка с трикотажки так целоваться не умела. Очумел, ошалел. Вот он, вот он… сон? Сон в руку. Уже не сон. Вот-вот… какая-то секунда до взлёта.
- Подожди, малыш. Подожди…
Потащила через прихожую, вон из дома. Через дворик - в сад, в окружённое терновником укромье. Там постель ожидала, широкая, облачного цвета.
- Я люблю тебя, малыш! Я люблю под открытым небом. Я под открытым небом люблю… Чтоб облака - высокие, и редкие, и лёгкие, как перья, как пух…
Суббота ушла как-то по-английски. И воскресенье вконец истекало мгновеньями. Сидели за столом под раскидистой грушей, и, проголодавшись, натурально ужинали. По-царски: сёмгой и салатом из помидоров. Потом пили чай с ромом.
- Ну как тебе, малыш?
- Ты ещё спрашиваешь…
- Ты такой славный! Это самое важное. Умения, правда, чуть-чуть не хватает. Но я тебе обещаю, я сделаю из тебя мужчину, мужа, ко всему приспособленного.
- А можно спросить?
- Спрашивай, Павлик.
- А почему из меня? И почему именно я такой славный?
- Другие тоже неплохи. Но ты… Ты - это ты. Я долго выбирала, но как тебя увидела - всё! И выбирать забыла. - Она протянула руку и погладила волосы, нестриженные и непокорные, отчаянно мужские. - А я - я тебе хоть немного?..
- Много. Очень. Через край.
- Павлик, знаешь, я подумала, переходи ко мне.
- Что значит - к тебе?
- Жить. Места хватит. Будешь за домом ухаживать, поддерживать его. Сад и огородик – тоже твоя забота будет.
- Когда ж я успею? Ты столько хочешь нагрузить на меня, что хватило бы времени на это, если с утра до вечера хлопотать. А ведь есть ещё работа на стройке.
- За эти жалкие гроши? У меня ты в два раза больше будешь иметь.
- А ты - где возьмёшь?
- Ну… есть источники.
- Я подумаю, ладно, Октябрина?
- Нет, Павлик... Зови меня иначе.
- Тебе не нравится это имя? Оно же твоё. Октябрина Владленовна.
- Для тебя я ; суженая… О! Есть имя ЕжЕна. Благородная. А для тебя, по звуковому подобию, я буду СужЕна. Удачно, не так ли?
- Может, и удачно, но как-то непривычно.
- Всё у нас непривычно, малыш.
- Не зови меня так. Я уже не малыш.
- Но ведь Павел, в переводе с греческого, и есть Малыш. Или ты уже не Павел?
- Павел.
- Малыш, значит…
И - опять, опять… И ещё, ещё… и уже невмоготу - и не оторваться! Ещё…
И воскресенье истекло в небытие. Глаза открыл на рассвете, в понедельник. Но плаванье - сквозь густую листву притихшего сада - всё ещё длилось. И женское лёгкое дыхание, лёгкое дыхание… Удивительно: дыхание свежести, утренней прохлады…
Поднялся. Сделал сотню приседаний и пятьдесят отжатий от земли. Натянул джинсы.
С востока, из-за казармы, свет вытекал, игриво отражался листьями деревьев, пытался преодолеть забор, но - виделось: остановленный колючей проволокой, падал на траву. То был знак.
«Ч т о д е н ь г р я д у щ и й н а м г о т о в и т?» (21)
Сам себя спросил - и понял, что вопрос риторический.
- Па-авлик… малы-ыш…
- Да, Павлик. Павлик я. Но что - так и останусь малышом? До старости? До гроба?
- Нет. Оставь эти комплексы. Малыш - мужчина. Малыш - муж.
- Понятно. Мужчине пора на работу.
- Какая работа, Павел? - Она поднялась, неторопливо потянулась - прелестная и восхитительная сочной своей наготой. - В отношении работы мы ведь уже всё решили. Зачем же к этому возвращаться?
Она умела подчинять себе. И, чтоб не покориться, отступил:
- Надо же заявление на расчёт написать… Да и расчётные деньги не будут лишними.
- Ладно. Только позавтракай.
- Угу.
Яичница с беконом показалась невкусной. Хотя в другое время и, наверно, в месте другом… В другом…
***
Что-то шею как бы обожгло слегка. И опять. А, снежинки…
До первого подъезда, до ДОМУ, - метров сто, не больше. Но не тороплюсь. Не хочется.
3
Пришлось пойло выставить. Много: в обычном режиме хватило бы на два раза. Но причина солидная оказалась: часа за три Серёга Махалевич расчёт оформил и даже расчётные принёс вместе с расходным ордером.
Бугор проповедь выдал. Или напутствие. Или торжественное слово, как перед погребением... И уже после первой все забыли про виновника пьянки.
Куда направиться - решать не пришлось. На трамвайной остановке стояла одинокая... та самая стояла, не умевшая целоваться. Но в непонятном предвкушении - модно и празднично одетая. Ждала. И дождалась.
Вдалеке, с Малой Морской на Кузнечную, трамвай выруливал.
- Поленька!
- Павел!
Как два потока. Как Страд с Калигулом сливаются - и одна вода получается, а потом... да, в море, огромном и часто-часто штормовом, и ещё раньше, в лимане, растворяется в солёной и горькой большой воде. Нет! Нет и нет...
- Павел... Павлик, люди вон идут.
- Идут? Пусть идут, куда им надо. Мы их не трогаем. И нас они не трогают, нисколько. Мы - куда пойдём?
- Куда поведёшь.
- Хотелось бы в райский сад, испробовать этих... нектара и амброзии, да адрес не знаю, и спросить не у кого. В зоопарк пойдём, в шапито, на мороженое, на коктейли. На Соборную не попадём: она теперь, под стать времени, Коммунистическая, ; но эту почтим своим визитом, пройдёмся по ней церемониальным шагом. Там все сливки Никольска. И всё сливное, весь парабомонд...
- Павел! Ты где всего этого нахватался, Павел?
- Конечно, в Никольске, на центральном рынке, и в приютивших меня Ялтах, и в бытовке... да, в «нашей». А, в основном, - на улице Московской, в библиотеке.
- Хочу в библиотеку.
- Хорошо. Но сначала на Комм-улицу, на мороженое.
Полина-Поленька... Горячая ручонка приветливо увлажнилась в крепкой и, думалось, надёжной руке. В мужской. Рука об руку, вроде как обручённые, пересекли перекрёсток Садовой и Кузнечной, вошли в подошедший трамвай.
- Полина, у тебя богатое воображение?
- Ну, есть...
- Мы сейчас в этой старой, разбитой колымаге. Можешь себе представить, что это свадебная карета?
- Я даже рай в шалаше могу себе представить.
На крутом повороте на Малую Морскую вагон качнуло в сторону - и Полинка... влипла, грудью всю её почувствовал... И так себе напредставляли, что чуть было не проехали остановку на Потёмкинской.
- Поль, зайдём на почту. Я каждое воскресенье туда захожу. А вчера пропустил.
- Зайдём.
- Там и кафешка рядом.
Но не попали - ни на коктейли, ни на мороженое: письмо от тётки Насти получил, написала, что приедет в Никольск в понедельник вечером, около девяти, и чтобы встретил, потому как везёт кое-что. Ушли с почты погрустневшие, пришибленные неожиданным известием.
- Поленька...
- Да, Павел...
- Пойдём на Никольскую.
- Зачем?
- Затем, что...
Цветочный рынок растянулся почти на квартал. Нагідки, троянди, жоржини, повсеместные на юге півники... (22) Нет, всё не то.
И только в самом конце базара, уже затихающего, - неожиданные лилии. Белые-белые. Опрятная бабушка обрадовалась долгожданному вниманию:
- Купляй, хлопець, для свеї дівчини. Вона в тебе краля. Подаруй ці гарні квіти, як раз до лиця їй будуть, прикрасять.
- Вона, тітонько, й без квітів красуня. Такі розквітають раз на тисячу літ. А квіти - щоб мене не забувала. (23)
Полинка, Поленька и вправду цвела.
- Приеду на работу ; все девки ахнут! Вся вторая смена завидовать будет, и наша, третья, а утром ; первая! Я тебя не забуду, Павлик. Никогда, ни за что!
Подпрыгнув, обняла за шею, поцеловала. Умело, однако же.
Проводил до остановки.
- До свиданья, Павел.
- До встречи, Поленька.
Где? Когда?
Трамвай удалялся, уменьшался и, маленький-маленький, скрылся за поворотом.
«Что ж это такое?! Как же ты допустил, дурак? И почему?»
Потому. Потому, что... Павел.
И ; что делать, придуманной свадебной карете не угнаться было за разболтанным старым трамваем... - поспешил к месту встречи с тётей Настей, уже привычному, на углу Пушкинской и Потёмкинской, рядом с остановкой трамвая. Другого, с другим номером.
Выйдя из автобуса, тётя Настя с какой-то удивительной радостью причитала:
; Оце, подумала, поїду. Мо; вже й не прийдеться більше: стара стала й кости крутить, ломить. - И, указывая на два больших клумака (24): ; Тут тобі всього понадавали: і сала - двоюрідний твій дядько Григорій кабана заколов, - і ковбаси домашньої - він же дав, - і варення з вишень, і вершечків - тітка Ліда, сусідка, - пам;ятаєш її? (25)
И пока ехали до Четвёртой Слободской, всё вспоминала и рассказывала ; вроде как по Воздвиженску прошёлся и в гостях побывал у знакомых. И, выйдя из трамвая, вместе с двумя клумаками на плечах - нёс нелёгкий, но приятный груз недавнего прошлого. И про Полину не думал.
Домик Алевтины Павловны, освещённый непривычно сильными лампочками, виден был издали. И «москвич» неказистый стоял на берегу дремотно журчащей канавы, напротив домика. И, чего никогда не бывало, коридорчик тоже был освещён. И, когда вошли в комнату хозяйки, встретила не она...
- Ты? Как ты здесь оказалась?
- Ты, малыш, недооцениваешь нашу службу и некоторые её возможности.
Никто ни с кем не поздоровался. Тётя Настя продолжала держать в руке довольно-таки тяжёлую сумку. Алевтина Павловна в ту же минуту ушла подальше от греха. А она, «Сужена», одетая в партикулярную форму, отмеченная майорскими - уже! - погонами, улыбалась - тепло и завлекательно. И, улыбаясь, продолжила:
- Мне, конечно, приятно, что молодой человек обращается ко мне на «ты». Но, к сожалению, я при исполнении. Перейдём к делу. А оно состоит в том, что молодой человек обвиняется в подделке документов и подлежит задержанию, чтО я и выполняю.
- Какая подделка! Ничего такого я не знаю!..
- Поедем в отдел, Павел, разберёмся.
- А тётя Настя?.. Я сколько там пробуду?
- Сколько? - «Сужена» помолчала, кратко и оглушительно. - Это зависит от тебя, Павел. Но я надеюсь, даже уверена, что не позже, как утром, ты вернёшься. Ты же парень благоразумный.
Ну да... Скорее, смышлёный. Понял, что ситуация несложна, однако - зуд от неё. И вынужденно подыграл «Сужене».
- Ви, тьотю Настю, не перймайтеся. Ляжете спати в мене на ліжку. А я вранці прийду, довезу вас до автобуса.
- Іди, Павлику. Дай Боже, щоб усе добре вийшло... Дай, Боже, дай! Ти ж такий багатий на милості... (26) - Обняла, поцеловала...
«Москвич» - он він чий! (27) - оказался машиной послушной. Как воронок. «Сужена» управляла им ловко и лихо. Хохотала взахлёб. И - десяти минут не прошло - приехали. В КРЕПОСТЬ (28), в её, в домашнюю...
Сели за стол. Она коньяка налила в рюмки.
- За нас, малыш.
Не притронулся. Изобразил обиду на лице:
- Ты, может быть, объяснишь мне...
- Хорошо, только в стойку не становись, малыш. Я приехала домой, а тебя нет. Семь часов вечера - тебя нет, восемь - нет. Полдевятого... Я ещё раньше узнала твой домашний адрес, не тот, по которому ты прописан, а действительный, - и к тебе.
- «Сужена!..» Т-ты... ты, «Сужена...»
- Да, малыш, суженая. Судьба. Ты хоть понимаешь, что обратной дороги у тебя нет?..
Вжал себя в сиденье, спину в спинку стула. Она подошла сзади и ладонями - под сердце. Мучительно желанная, неподдельно нежная - обняла по-матерински.
Обмяк. И увлажнились глаза под веками.
***
...Нет, веки... От нескольких снежинок.
Сколько мне ещё сидеть здесь, на этой... скамье памяти?.. скамье подсудимых? Сколько ещё терпеть обличения?
Сердце всё ещё стучит. Как - не важно. Стучит.
Сидеть или встать и идти - всё равно. Сидеть - до чего досижусь? Идти ; куда? И зачем?
Не карие - чёрные глаза перед глазами. Глаза укоряющие и влекущие. Но обратной дороги нет. Ни для кого. И я, честное перед совестью ничтожество, и рад бы умалиться, да это невозможно тому, кто «взвешен... и найден очень лёгким» (29), «легче пустоты» (30).
Что за слова? Где их слышал? Или читал где-то? Откуда они?.. А, это ж тёзка, Пал Андреич, говорил, потом, лет через пять. А тогда...
4
Ехали по Садовой. Миновали стадиончик, и рогатник, и трикотажку... Поперёк - улица. Та самая, Кузнечная.
И з д е с ь, н а э т о м п е р е к р ё с т к е, с
л ю б о в ь ю в с т р е т и л с я... (31)
- Малыш, ау!
- Да?
- О чём грустишь, маленький?
- Там, на том углу, - база, где я работал. И остановка... трамвайная... там.
- Ну?
- Жалко.
- Нашёл, о чём жалеть.
- Не нашёл, а нашло на меня. Мимо едем, вот и...
- Не грусти, малыш. У тебя всё впереди.
Доехали до Четвёртой Слободской, где рельсы, описав широкую почти замкнутую дугу, завершали второй трамвайный маршрут. «Москвич» остановился.
- Извини, малыш, немножко не довезла тебя. Обратно - трудно выбираться из ямы. Иди, проводи свою тётю... Кажется, я где-то встречала её раньше, давно когда-то... Да ладно, иди. Только не шали.
- Не шалю, разве не видно?..
Трущобина Алевтины Павловны, приют раздумий и... тревоги. На дом не похож. Пристанище. Не первое и, видится, не последнее. Тот, материнский, в котором, почитай, всё было сделано из самана: и стены, и крыша, и даже призьба (32) - он тоже, насколько хватало остатков прочности, служил пристанищем. И домик тёти Насти таким же был, временным...
А СВОЙ, тот, где с Полиной - до старости, до глубокой, из которого вперёд ногами вынесут, и... и в котором и потом - жить и жить (ну, непонятно, как - душой, что ли), он будет когда-нибудь? И где? В Никольске? Или в дремотном Воздвиженске?..
Тётя Настя сидела на кровати и тихо плакала.
- Тітонько, чого ви? Я ж повернувся. І цілий, ви ж бачите.
- Бачу, бачу, синку. Я цілу ніч не спала.
- Та й дарма.
- Ой недарма, Павлику. Не через тебе - через неї не спала. Я її впізнала. Не відразу ж, а як ви поїхали. Бо вже на форму не дивилася. От вона й постала перед очима, наче й не минуло цих вісімнадцяти літ... Павлику, синочку!..
- Та не плачте, мамуню. Що ж таке сталося? Ну впізнали... (33)
Тётя вытерла платком слёзы, встала с кровати.
- То вона тебе підкинула, вона. Жила в сусідстві, на квартирі в Ліди Багряної, і на швейну фабрику ходила в третю зміну. Була така статуриста, що хлопці табунами бігали за нею, аж дивлюся ; як циганка зробилася: спідниці такі барвисті та квітчасті носити стала, широчені. На кутку подейкували, що дитинку носить... як її? Таке якесь дивне ім;я, не наше, щось на «Дарину» схоже. Та ось мама підбирає тебе на ґанку, а сусідка Ліда на другий день, увечері, дізналася та й до мами, до твоєї: то, каже, наша хвойда спекалась дитини, бо вже здиміла. І за два місяці не заплатила. (34)
Это невозможно - ни в тот день, ни после не мог себе представить, как не рехнулся в те минуты. Отбиваясь от ужаса, приступил к тётке Насте:
- Не може бути, тітонько, ви все вигадали.
- Вигадала? І родимку над губою вигадала? І величезні карі очі, такі пронизливі - що аж мороз по шкурі від них? І голос, що наче лапає тебе тим голосом?
- Ой, тітко, тітко, краще б ви цього всього не казали...
- Мо; й краще, Павле. Та вже розказала... Ти... їй того не кажи. Краще вже нічого не буде. Стережись її. Я... я поїду, Павлику. (35)
...Посадил тётю Настю в автобус. Глядя, как он поворачивает на Пограничную, проводил... в безвозвратное прошлое, и - день вернулся в сознание, мерзостью своей ударил по вискам. Бежать, бежать! Куда - не раздумывал.
Опомнился только за проходной трикотажки. И только потому, что окликнула здоровенная охранница:
- Ты куда, парень?! Покажи пропуск.
Остановился. И, возвращаясь к проходной, в неизбывный гадкий день, сник, потерялся:
- У меня... нет у меня пропуска. Но мне надо, очень.
- Ишь, какой прыткий! В бабье царство ворвался. К зазнобушке, видать, спешишь?
- Да, милая. С е г о д н я ж и з н ь м о я р е ш а е т с я... (36)
Охранница заулыбалась и смягчилась:
- Ну если так, иди. Но будешь идти обратно - обшмонаю.
Что там было? Какая-то фигура приближалась. Как тихий прилив надежды.
- Вы не скажете?.. Тут Полина работает, на фабрике.
- Полина? У нас на фабрике их четверо или пятеро.
- Она... она в третью смену ходит.
- В третью, говоришь? Я мастер третьей смены. У нас их трое... Ой, нет, теперь двое осталось. А ещё одна в больницу попала.
Одна, одна... Одна-единственная - и в больницу? Нет, наверно, не она.
- Почему? Когда попала?
- Сегодня утром, после смены. Я отчёт дописывала, задержалась часов до девяти. И в это время из больницы позвонили... - Она, фигура, сама себя оборвала. И, прокашлявшись: - Да та ли это Полина, которую вы ищете?
- Она вчера с цветами пришла на работу? «Ну скажи, что нет, что в будничной одежде, как обычно. Скажи, фигура, ну...»
- Да, с лилиями.
- С белыми?..
Конечно, с белыми. С пышными, красивыми. Чтоб не забывала...
Не забудет... Поленька не забудет, никогда, ни за что.
...В травматологии дежурная в белом халате, белом-белом, отдающем синевой, скупо сообщила: нет её, вот уж полтора часа. И полчаса, как увезли...
***
Снег покружился, покуражился и улетел на юг, а упавший на землю - растаял. Но лёгкий ветерок дышит севером. И каким-то непостижимым путём дыхание это проникает под куртку и глубже, глубже.
Ты? Кто ты? И от чего предостерегаешь?.. От чего бы то ни было, от всего - поздно.
5
Какое-то время, не больше недели, выручали расчётные деньги.
Два дня за Калигулом скрывался, в Солонихе, у Юрца - временного приятеля, скользкой проходной личности, почти криминальной. На третий, часам к одиннадцати, поехал на Лантуховку.
На кладбище, у ямы, вырытой экскаватором, людей собралась какая-то горстка - сколько вместил небольшой утконосый автобус. Но множество цветов. И венков: от профсоюза, от комсомола, от подруг, от...
Самые дорогие цветы подарены были накануне. Ни на гроб, ни в могилу они не попали. Но в пригоршню глинистой земли набрал - и в рану, зияющую посреди многолетней травы. Отвернулся, в поле побрёл.
В лицо ветерок дул, к могиле стремился. Сиверко.
«Не плачь, малыш. Не оборачивайся, Павел. Ничем не закроешь рану, ничем. И не одна она. Но иди, иди. Дальше. Куда-нибудь дойдёшь».
Заглянул к Алевтине Павловне, за квартиру уплатил, наскоро собрал в рюкзак вещички да продукты и:
- Спасибо вам за всё: за приют, за внимание, за всё доброе и не очень доброе.
- Куда же ты, Павлик? Разве я тебя обидела чем? Оставайся. Я с тебя ни копейки не возьму. Разве что уголька привезёшь, дров наколешь. Ну, кода-никода винцом угостишь...
- Нет, Паллна, нельзя мне. Да и вам неприятности могут быть: без прописки у вас живу. Прощайте.
Распахнул дверь - и попал в дождь.
- Пережди, Павлик.
- Нет, Паллна. Этот дождик надолго. Надо идти.
Над балкой тучи нависли, тяжёлые, угрожающие накрыть собою гетто. Но, видать, не пришло ещё время - внезапно разрешались потоками и затем долго-долго сеяли на землю редкую назойливую морось. Дорога по глинистому склону сделалась почти неодолимой. И... и куда дорога?
Подошвы скользили по слизи - мог запросто упасть. Но шёл, шёл. Упрямо, не останавливаясь, без передышки: дело чести, чёрт возьми!..
На Пограничной вскочил в автобус - дождь остался позади. Ничего, что промок до нитки. Ничего, только бы и горя. Достал из рюкзака полотенце, обтёрся. За окном показался Калигул. И мост калигульский. Автобус ехал в Солониху.
Не сестрёнка Юрца и не сожительница - на условный стук: первые такты американского гимна - дверь открыл сам хозяин. Худой и длинный, как сосиска, подмигнул:
- Павлуха... Ты вовремя. Помощь твоя нужна.
- Для тебя, Юра...
- Да, для меня. Для нас.
- Хорошо. Тут вот продукты - разберись. А я тем временем переоденусь.
; О, какая хаванина, Павлик! На неделю хватит. Быстрей к столу!.. Девочки, праздник у нас. - Юрец азартно хлопал в ладоши, приплясывал - одним словом, шаманил над продуктами.
Улыбаясь и жеманясь, явились девочки. Младшая, расфуфыренная коротышка, беспричинно хохотала ; стяжала внимание к собственной персоне. Старшая, женщина Юрца, что-то шептала ей на ухо - подзуживала.
- Девки! ; Юрец осадил обеих. - Не ломайтесь, ещё не время. За стол!.. Павлик, ширнуться (37) хочешь?
- Да нет.
- Правильно. Лучше водочки, родненькой. Она вдохновляет.
Расселись. Юрец наполнил рюмки.
- Люди! Тост один, универсальный. Как говорит мой знакомый поп, выдающийся бабник: за здравие! Всё остальное приложится.
Выпили. И всё остальное не замедлило навалиться. Чужестранный гимн постучался в дверь. Юрец недовольно крякнул:
- Кого там чёрт принёс? - Подошёл к двери, в глазок заглянул - Кто?
Оттуда, с лестничной площадки, - хрипло и едва слышно:
- Не узнаёшь? Это я, Полоз.
Юрец открыл дверь - и в квартиру четыре мента вторглись: два офицера и два сержанта. Девочки заорали. Тонко и протяжно. Но недолго. Первый из ворвавшихся оборвал ор:
- Заглохните! Всем на своих местах оставаться. - И к Юрцу: - Поднять руки, живо!
Ощупал Юрца до пупа и разочарованно свистнул. Другой мент, преградивший дорогу к двери, приказал:
- Спусти штаны, барыга!
- Не имеете права! Это беспредел, начальники. - Юрец сыграл негодование.
Первый мент молча надел ему на руки браслеты (38), подтолкнул к двери:
- Пошёл!
- Куда, начальник? Зачем?
- В отдел, на лекцию о правах. Там тебе конкретно объяснят. - И сержантам: - Мы всех забираем, полный комплект. А вы, ребята, обыщите квартиру. Тщательно: тут имеется кое-что.
В конторе, в обезьяннике... (39)
***
Поднимаюсь, медленно иду: куда торопиться и зачем? Ничего не жду, ни к чему не стремлюсь, но иду, не спрашивая себя о цели, не задумываясь. Тихонечко дышу, передвигаюсь.
6
В гостиной кошечка встретила. Уже привыкшая, доверчивая - потёрлась о ногу. Погладил. Кошечка выгнулась и заурчала.
Присел на софу. Ангорская крохотуля прыгнула на колени, в ладонь уткнулась. Да, блаженство относительно. И непродолжительно, иначе - скука.
Появилась хозяйка - и содрогнулся. Как и раньше, в ментовке.
- Вот это я понимаю, Павлик. Это по-домашнему, по моему. Почти идиллия. Будем надеяться - полная воцарится.
- Да ну?
- Ну да, она в принципе невозможна. Но почему не надеяться? Надежда, она не последней умирает ; предпоследней, после неё ; человек. И если нет надежды, то жизнь, к а к п о с м о р и ш ь с х о л о д н ы м в н и м а н ь е м в о к р у г, т а к а я
п у с т а я и г л у п а я ш у т к а. (40)
Чувствовал себя заложником и молчал. И она... хозяйка ситуации, ободрила:
- Ты молод, мой мальчик, и неопытен. Знай же: коль есть в этой жизни н а с в о з в ы ш а ю щ и й о б м а н (41), то она, может, и глупая, но не пустая.
- А... судьбу - судьбу можно обмануть?
- Нет, судьбу - невозможно.
- Вот как!.. Я кое-что расскажу тебе. Про одну девчонку, неопытную. И хотя этой истории скоро девятнадцать лет исполнится, она как раз ко времени...
Кошечка спрыгнула с колен, побежала к едва прикрытой двери, юркнула в щель.
- Не надо, Павлик... Не надо, маленький. Я этого не забываю. А вчера, когда вспомнила, где с твоей тётей Настей встречалась, я эту твою нерассказанную историю и всё, что из неё последовало, опять пережила. Сильно, остро и... и ярко!
- И что же?
- Я тебя ещё сильнее люблю. И ещё нежнее.
- Но это же... это же ужасно!
- Малыш, ты про Эдипа читал? В супружестве он был счастлив, хоть конец постиг его нехороший. У нас конца не будет. Возьмём деток из детприёмника, воспитаем, вырастим, а там и внуки пойдут, и правнуки... Мы умрём, а они будут жить и продолжаться. И будут помнить о нас. Мы, значит, будем среди них. Не на первых ролях, конечно...
По-своему резонно рассуждала. Однако внутри что-то восставало против её умствований. Совесть, наверное. Но постарался помягче:
- Нет, Октябрина Владленовна. Нет. То, что вы рисуете, уже не обман. Это ложь.
- Ты не веришь, малыш, тому, что так и будет?
- Так не будет. А хоть бы и было, всё равно - ложь.
- Почему же, Павел? Потому только, что мать и жена - в одном лице? Что сын и муж - тоже?.. Ты Горького читал? Человек - сын и муж родной земли... Ты мне молодость вернул. Рожать от тебя нельзя, но мы с тобой такое... Короче, обещаю тебе блестящую будущность. Как это выглядит у романтиков, образ её ; всадник на белом коне. Ты на «чайке» будешь ездить, на чёрной. Ты будешь величиной, и я буду гордиться тобой.
- Нет, Октябрина Вдаленовна.
- Нет? Значит, вот что я тебе скажу: ты Павлуша, гордец. И большой дурак. В прошлый раз я тебя из ямы вытащила. В этот - из каки. Третьего раза не будет. Не нравится тебе твоё нынешнее положение - что ж, тебе уготована роль шестёрки, к Джону какому-нибудь, не герою, не такому, как наш, в помощники пойдёшь. Или будет ещё хуже. Обещаю. Потому, что... от матери отрёкся. Подумай, малыш. Закрой глаза на ситуацию и постарайся вообразить, какая перспектива перед тобой открывается! - Как дешёвая травести, она устремила жест в окно, на ширь лимана, - мимо Распятия. - Подумай, и сделай выбор.
- Выбора не будет. Никакого. Выбирать нечего. И перспективы нет - одна видимость.
И тогда ОНА посмотрела. Так в родимой стороне когда-то каторжников клеймили.
- А... а паспорт, Октябрина Владленовна?
Она подошла к полке, достала папку.
- Перспективы нет, а бумага всё-таки нужна - видимость. Возьми, Павлик.
- Спасибо. Спасибо и за это - за краснокожую вашу
паспортину.
Ушёл. Ушёл-таки!.. На улице обернулся. Оттуда, из-за забора, из-за колючей проволоки, смотрели неотрывно...
***
Холодно. Зима началась.
Подхожу к своему приюту.
Что такое?! Дверь в мусорную каптёрку наглухо заварена.
«Дима!..» А где Дима? Где его искать? Киев вон какой большой... И многолюдный. И, наверно, мильон квартир тут наберётся. Да и не Дима дверь заварил.
7
Почти по Клочкову-Диеву, приснопамятному младшему политруку (42): велика страна, а отступать было некуда. То, что позади, что вызывало боль и отвращение, осело на дне сознания пожизненными скорбями. «Ты хоть понимаешь, малыш, что обратной дороги у тебя нет?..»
Ну и не надо обратно... А туда?..
Туда - это куда?
Туда - всё равно, что обратно, хоть и скитался по невиданным дотоле северам и югам. Т о ш н о было п р и с л у ж и в а т ь с я, (43) но другого не было дано. Так распорядилась Октябрина Владленовна. Сходил с ума от адски чёрных глаз: появлялись неожиданно в любом городке, в любом посёлке - всюду, куда скитания приводили.
Только однажды они поугасли, эти глаза.
В Каргополе? Или в Целинограде? Нет, видится, что всё-таки в Украине, на какой-то станции, в зале ожидания. Как только встретились, Павло Андрійович (44), плечистый, но не толстый мужчина лет около... около шестидесяти, темноволосый и удивительно светлоокий, понял, что перед ним земляк ; и по-украински:
- Дуже-дуже я радий, Павле.
- Це приємно. А від чого радієте?
- Як то від чого? Люблю мандрівників і приходьків. А тут - не просто приходько, а Павло.
- Дивний ви чоловік, Павле Андрійовичу. І цікавий.
- Людина ; то взагалі цікаве створіння.
- Тим, що вона - міра всіх речей?* (45)
- Це не зовсім так, Павле. За всю історію людства лише одна Людина, одна-єдина, була і є мірою всіх речей. А всі інші, всі разом, легші за пару. Бо... (46)
Он не успел договорить. На скамье напротив завязался традиционный спор из-за места - и возня.
- Вы не толкайтесь, не толкайтесь! - Одна единица из слабой половины человечества отодвигала собой дородного мужика в широкополой фетровой шляпе. - Я сидела здесь, а вы потом пришли, когда я пошла лимонаду купить.
- Ты сидела, курица? - Мужик дал волю злости: - Тебе только на яйцах сидеть, на мужских. Садись-ка сюда. Чем не место? Уютное, гы-гы-гы!
- Ишь ты, какой бойкий петух!..
Павел Андреевич поднялся:
- Ходімо, Павле, на перон. Мій московський на підході, хвилини за три-чотири підійде. (47)
Вышли из вокзала. Постояли молча, наслаждаясь роскошью родства, неожиданного и непродолжительного. Подходил поезд. Павел Андреевич пожал руку, обнял и тепло, с какой-то нежной загадочностью:
- Бувай здоровий, Павле... Ми ще зустрінемось. Там, де всім є місце, де чужих нема.
- І ви їдьте здорові, Андрійовичу.
- У мене такі сини, Павле, як ти. Можна, я тобі напуття скажу?
- Кажіть...
- У житті всяке буває. І хоч би що там сталося, все міряй єдиною мірою - мірою всіх речей. (48)
Из окна вагона он ещё раз, последний, посмотрел своими ясными молодыми глазами.
***
Идти некуда. Нигде на земле ни жены, ни детей нету. Стою у двери. Остываю, коченею.
Из-под контейнера крыса выбежала. В зубах недоеденную сарделину держит. Остановилась, оглянулась, изучая окружение, и прожогом (49) - в щель под заваренной дверью. Домой.
««И крысы, и «л и с и ц ы и м е ю т н о р ы... а Павел,
с ы н ч е л о в е ч е с к и й, н е и м е е т г д е г о л о в у
п р и к л о н и т ь...» (50) «Ты думал уйти от меня, Павлик. Куда? Вот и незалежность наступила, а от меня не уйти. Кто не со мной, тот бомж, но они все при мне, бомжи, хоть и незалежные. Ты бомж, Павлик».
Оглядываюсь, но никого поблизости не вижу. И начинаю понимать, что это дух, вместо чёрных глаз, - исподтишка. Или - это окончательное безумие. И в безумии:
- Нет, это вы, матушка... это вы слишком, Октябрина Владленовна...
Я всю жизнь ходил под открытым небом: на лесоповале работал и охранником - жил, можно сказать, под ним - и не видел, что оно открыто. И вот смотрю, впитываю расширенными зрачками.
«Ах-ах!» - Небо вздохнуло...
Небо. Необъятное, широкое, распахнутое, как... ну... как объятия сына - Сына Божего, тогда, на кресте. Впадаю в них.
Прощайте, Окленовна. Ухожу к живому... Он для вас так и остался камнем. И вовсе не краеугольным. Как стояли на лжи, так и стоИте. Не устоите...
***
Утром какие-то незнакомые люди трогают моё тело, бросают в подошедшую машину. Но я уже не чувствую, как оно ударяется о жёсткий пол... И огня крематория не чувствую.
=========
(1) Ноябрь (укр.)
(2) А.С. Пушкин. Осень.
(3) 25 копеек (укр.)
(4) А.С. Пушкин. К Чаадаеву.
(5) Эдуард Багрицкий. Осень.
(6) Чернобрывцы (?) (укр.)
(7) Гебраизм. Букв.: общество.
(8) паспорт (нем.)
(9) здесь: опохмелкой (арго).
(10) в неглубокую миску (укр.)
(11) мысли (укр.)
(12) - Ты, Павлик, на меня не очень-то надейся. Видишь, я какая стала. Состарилась, а дядя Мыкола на тот свет ушёл. Без мужа тяжело (укр.)
(13) - Ох Павлик, что мне делать? Как нам до пенсии дотянуть? А? Скажи. Ты же парень сообразительный. У тебя же дар, Павлик. Ты же в математике, как ангел в небе. Да и к железу, я вижу, тянешься (укр.)
(14) - Будь послушным в училище, Павлик... Покорный телёнок двух маток сосёт (укр.)
(15) - Да не мама я тебе...
- Знаю, ма... тётя. Мамы нет (укр.)
(16) - Нет... Я скажу тебе, сынок, чтоб ты не переживал, чтоб...
- Что, тётя. Что? Говорите!
- То не мать твою похоронили, хоть мамой тебе была ещё с пелёнок... Сразу же после того, как муж её, Лёнька, под поезд попал, шла она от могилки и Богу говорила, что если б Он им ребёнка дал, то легче бы её было, утешилась бы. И в слёзы... Но подходит к дому, заходит во двор, а на крыльце - дитя. Ты, Павлик. Глазёнками моргаешь и к ней, к мамке: гу-гу...
- Тётя Настя...
- Ничего больше не знаю, сынок. Ты иди. Если Бог пошлёт какую-то копейку, вышлю тебе... Иди (укр.)
(17) профессионально-техническое училище (арго).
(18) чертополох (укр.)
(19) Владимир Маяковский. Стихи о советском паспорте.
(20) Там же.
(21) А.С. Пушкин. Евгений Онегин, гл. 6.
(22) Ноготки, розы, георгины, повсеместные на юге ирисы (укр.)
(23) - Покупай, парень, для своей девушки. Она у тебя краля.
Подари эти красивые цветы, как раз к лицу ей будут, украсят.
- Она, тётушка, и без цветов красавица. Такие расцветают раз в тысячу лет. А цветы ; чтоб меня не забывала.
(24) - Вот, подумала, поеду. Может, больше уж не придётся: стара стала, и кости крутит и ломает.
(25) - Тут тебе всего дали: и сала - двоюродный твой дядя Григорий кабана заколол, - и колбасы домашней - он же дал, - и варенья из вишен, и сливок молочных - тётка Лида, соседка, - помнишь её?
(26) - Иди, Павлик. Дай Боже, чтобы всё хорошо получилось... Дай, Боже, дай! Ты же так богат милостями... (укр.)
(27) вот он чей!
(28) в тюрьму (арх.)
(29) Книга пророка Даниила, гл. 5, стих 27.
(30) Псалом 61, стих 10.
(31) Из песни Б. Мокроусова на стихи А. Фатьянова.
(32) глиняная лавка перед домом (укр.)
(33) - Тётушка, что вы? Я же вернулся. И цел, как видите.
- Вижу, вижу, сынок, я всю ночь не спала.
- Ну и зря.
- Ой не зря, Павлик. Не из-за тебя - из-за неё не спала. Я её узеала. Не сразу же, а как только вы уехали. Потому что на форму не смотрела. Вот она и встала перед глазами, вроде и не прошло этих восемнадцати лет... Павлик, сынок!...
- Да не плачьте, мамочка. Что тут такого случилось? Ну узнали...
(34) - Это она тебя подкинула, она. Жила по соседству, на квартире у Лиды Багряной, и на швейную фабрику ходила в третью смену. Была такая фигуристая, что парни табунами бегали за ней, но вдруг смотрю - как цыганка сделалась: юбки такие разноцветные да цветастые носить стала, широченные. На кутке у нас поговаривали, что ребёнка носит... как её? Какое-то странное имя, не наше, что-то на «Дарину» похоже. Да вот мама подбирает тебя на крыльце, а соседка Лида на следующий день вечером узнала - и к маме, к твоей: то, говорит, наша гулящая избавилась от ребёнка, потому что сбежала уже. И за два месяца не уплатила (укр.)
(35) - Не может этого быть, тётушка вы всё выдумали.
- Выдумала? И родинку над губой выдумала? И большущие глаза, такие пронизывающие, что аж мороз по коже от них? И голос - будто щупает тебя этим голосом?
; Ох тётя, тётя, лучше б вы этого всего не говорили...
- Мож; и лучше, Павел. Да уж рассказала... Ты... ей этого не говори. Лучше уже ничего не будет. Остерегайся её. Я... я поеду, Павлик.
(36) Из песни В.С. Высоцкого.
(37) ввести наркотик в вену (арго).
(38) наручники (арго).
(39) в камере для задержанных (арго).
(40) М.Ю. Лермонтов. И скучно, и грустно...
(41) А.С. Пушкин. Герой.
(42) Младший политрук, военный комиссар одной из рот легендарной дивизии генерал-майора И.В. Панфилова, которая участвовала в обороне Москвы от немецких войск в ноябре 1941 года. Погиб 16 нояьря 1941 г.
(43) А.С. Грибоедов. Горе от ума, действие 2, явление 2.
(44) Павел Андреевич (укр.)
(45) - Очень-очень я рад, Павел.
- Это приятно. А отчего радуетесь?
- Как это отчего? Люблю странников и пришельцев. А ты не просто пришелец, а Павел.
- Удивительный вы человек, Павел Андреевич. И ; интересный.
- Человек - вообще интересное создание.
- Тем, что он - мера всех вещей?
* Протагор. Цит. по: Платон. Протагор (укр.)
(46) - Это не совсем так, Павел. За всю историю человечества только один человек, один-единственный, был и есть мера всех вещей. А все другие, все вместе, легче пустоты. Потому что... (укр.)
(47) - Пойдём, Павел, на перрон. Мой московский на подходе, минуты через три-четыре подойдёт (укр.)
(48) - Будь здоров, Павел... Мы ещё встретимся. Там, где всем есть место, где чужих нет (укр.)
(49) опрометью (укр.)
(50) Евангелие от Матфея, глава 8, стих 20
©
|
