Историк

«От Господа направляются шаги человека;
человеку же как узнать путь свой?»
(Прит. 20:24)

– Ну а если Нерон? Убийца христиан, поджигатель Рима? Что бы ты сделал?
– Ничего.
– Вот! Истинный историк! – Трехов расхохотался, хлопнув себя по колену. – Получить в руки механизм исправления судеб целых народов и… ничего не тронуть.
Женька вскочил, возмущенно грохнув об стол бутылкой пива. Заходил по комнате; руки то трагически взмывали вверх, то падали вниз.
– Да как ты не понимаешь! Это же история… Ис-то-ри-я. Нельзя ее менять. Нет такой машины, которая просчитала бы все последствия. Выдаст она тебе сто тыщ мильонов вариантов, человечество выберет сто тыщ мильон первый! Ты Брэдбери не читал, что ли? Эффект бабочки… нет, то есть «И грянул гром» рассказ называется. Там поменяешь, здесь не родишься. Никогда. Ученый, тоже мне.
– От ученого слышу, студент несчастный. – Валька Трехов поперхнулся, закашлялся и следом за Женькой отставил пиво.
Женька оскорбился.
– Я, между прочим, диплом месяц назад защитил. А некоторым еще год в своем физтехе париться.
– Нет, погоди, – не унимался Валька. – Но как же эксперимент? Прогресс? Движение вперед и ввысь, так сказать? Теорий полно, не только твой хваленый эффект. Кольцо, взаимозависимость… Хорошо, Гитлер тебя не убедил, инквизиция, Нерон – тоже. А если вот… тридцатые. А? СССР, Сталин, тридцать седьмой. Это же масса, масса людей!
Женька замер.
– Не надо про тридцатые.
Трехов потянулся за сигаретой.
– Что так?
– Как раз диплом по ним. Не могу… тяжело.
– Почему? – Валька подался поближе, заинтересовавшись.
– Тема сама такая…
Женька сел, отхлебнул пива, уставился в одну точку где-то за большим плазменным телевизором.
Перед глазами промелькнули залы – большие, маленькие, с зелеными лампами…
Библиотеки… Историчка, РГБ, госархивы, центр хранения документов новейшей истории… Книги, бумажки, записи. Строгие лица сопровождающих – да, некоторые документы нельзя получить на руки, только посмотреть из рук. Скучные доклады, выцветшие рукописные дневники, обмусоленные записки, обычные доносы… Свидетельства ушедшей – навсегда ли? – эпохи. Читать их было больно. Физически.
Женька вздохнул.
– Прадед у меня погиб. В лагерях. Сын офицера царской армии… Понимаешь, я как думать об этом начинаю, меня всего трясет. Он же был один. То есть, Сталин. Один человек… Один единственный – и столько миллионов. И ни разу не пикнули. А он их убивал тысячами, он любого руководителя снимал на щелчок пальцев. Он НКВД отдавал самых близких; соратников, тех, с кем они по подпольям сидели, в ссылках еще царских гнили. И никто даже взглянуть косо на него не посмел. Никто. Один человек расстрелял, согнал с места, посадил столько людей и… тишина. «Отец нации», «Хозяин», «Вождь». Удивительные годы… Нет, честно, не могу спокойно даже думать. Они же боялись. Все эти миллионы человек боялись его, маленького грузина. При нем ведь и настоящих заговоров-то не было. Рютин разве только, и того ГПУ быстренько оприходовало. А все остальные процессы, что двадцатых, что тридцатых – это огромный план одного человека, большая подделка.
Молодой человек остановился, запустил руку в волосы, взъерошивая их. На лице проступила задумчивость, граничащая с непонятной брезгливостью.
– Он придумывал им преступления, а они в них сознавались. А иногда протоколы допросов писались, еще когда человека не арестовали. Заранее, представляешь! А они потом строчили покаянные письма ему же, дорогому Иосифу Виссарионовичу, другу Кобе – это его партийная кличка была до революции. Он, наверное, очень смеялся. И случаи такие были… всеобщее помешательство! До смешного доходило, только… только жуткого смешного. Историю с астрономами знаешь?
Валька помотал головой.
– Она известная, кажется, Радзинский писал. В общем, конец тридцатых. Каганович с Молотовым на даче у Сталина поспорили, какую звезду видят над домом. Сталин приказал позвонить в планетарий, прямо вот сейчас, ночью. На звонок ответил совершенно ошалевший офицер НКВД, сказал, что сейчас, мол, выясним, конечно. И отправил машину к известному астроному. А в то время ночной звонок в дверь означал только одно… Астроном пошел открывать и упал прямо там, на пороге. Разрыв сердца. Эти гаврики постояли – что предпринять? Дело-то не терпит. Отправили машину ко второму астроному. Позвонили в дверь… Тот подошел к окну, увидел черную машину. И шагнул из окна вниз. Поехали к третьему – с тем же результатом. Когда уже под утро офицер выяснил, что это за звезда, он позвонил на дачу Сталина и начал докладывать… А дежурный, зевнув, ответил: «Так все спать давно ушли».
Сигарета из пальцев Вальки отправилась в пепельницу и упокоилась там недокуренная.
– И что, – произнес он, подняв бровь. – Если бы у тебя была машина времени, ты бы и Сталину ничего не сделал?
Женька опустил голову, задумался. Бутылка с пивом нагревалась от его ладоней. Наконец тряхнул длинной русой челкой.
– Нет. Ничего. Все равно нельзя никого трогать. История, понимаешь. Сталин ведь действительно превратил целую страну из аграрной в индустриальную. Совершенно немыслимыми темпами. Без его… методов такой резкий скачок не получился бы, точно. Кто знает, как было бы по-другому? Отечественная война… а вдруг бы проиграли? Нет, Валька, тут сложная взаимосвязь, поверь на слово. Грузить не буду, просто поверь. Но, знаешь, я бы… – он замолчал на мгновение, кусая губы. – Я бы хотел, чтобы он перед смертью всё узнал. Ну, что всё, что он строил – рухнуло. Хочу, чтобы понял… Да нет, наверное, он и так понимал, но все равно. Это же очевидно: империи, выстроенные на страхе, уходят точно так же, как уходят другие империи, республики, федерации, демократии, теократии, капитализмы, социализмы и прочие «измы». Вот я бы пришел к нему в ту ночь в пятьдесят третьем, и всё рассказал. Чтобы знал. Перед смертью.
– Ну, Светлов, ты даешь. – Трехов усмехнулся. – Историк, ибо воистину… Хорошо, а как бы ты разбирался с кремлевской охраной?
– Да он не в Кремле умер, на Ближней даче, в Кунцево, и там… Слушай, а ведь и правда всё сложилось бы. – Женька задумчиво свел брови, почесал обозначившуюся ложбинку на лбу. – Это случилось когда? Двадцать восьмого февраля. Или, точнее, первого марта уже. Сталин тогда долго сидел с гостями, потом гости уехали, он отослал обслугу и охрану спать. Что, кстати, было необычно, никогда он дежурным спать не разрешал. И, если отбросить версию о чьем-то уколе, который вызвал кровоизлияние, больше в его комнату никто не заходил ни утром, ни днем, вплоть до одиннадцати вечера. Даже Валечка Истомина не согревала ему постель в тот день. Охрана, конечно, боялась – движения-то никакого между комнатами нет, странно. Но еще больше они боялись его потревожить зазря. Представляешь, какой ужас он им внушал. А точное время… часы наручные у него упали, видимо, как раз во время приступа, и остановились на шести тридцати вечера. Так что с ночи до шести – в тот промежуток времени я бы и пришел.
Женька развел руками и неожиданно рассмеялся собственной непоколебимой серьезности. Вслед за ним захохотал и Валька.
Когда Евгений Светлов вспомнил этот разговор пять лет спустя, он уже не смеялся.

Староможайское шоссе. Лес. Высокий забор. Двухэтажный просторный дом.
Мерный голос женщины-экскурсовода: «После тамбура гости попадали в прихожую. Слева была вешалка, а здесь большое зеркало… Зал заседаний, как вы видите, обит деревом. Вот тут радиола, ее Сталину подарил Черчилль, а это рояль «Steinway», самая дорогая и популярная марка… ковры… Буфет с мельхиоровым сервизом, им Иосиф Виссарионович пользовался регулярно… А за этим самым столом вершились судьбы страны, Политбюро собиралось почти каждый день…»
Голос убаюкивал, лился говорливым потоком, словно из того Черчиллевского радио, погружал в непредсказуемость тридцатых, страсть сороковых, обстоятельность пятидесятых.
«Большую же часть времени Иосиф Виссарионович проводил в одной комнате. Ее называли малой столовой. Здесь он и работал, и обедал, и спал. Стелили ему на диване. Если вы заметили, диваны практически во всех комнатах. Связано это с тем, что Сталин работал ненормированно, зачастую ночью, и мог прилечь отдохнуть в любой момент. У него были больные ноги…»
Светлов вздрогнул, замер. Делая вид, будто разглядывает салфетки с пятиконечными звездами и монограммой вождя, наклонился к столу. Один за другим посетители покидали малую столовую, покорно следуя за экскурсоводшей.
Вот он, миг…
Женьку вдруг пробрал жесточайший озноб. Надо же, он был спокоен, все время. Как булыжник в мостовой. Когда разговаривал по телефону, когда встречался с Треховым, когда впервые вертел в руках овальную коробочку с двумя кнопками – красной и синей… ироничные физики попались. И когда ехал сюда, и когда входил в двери той самой комнаты. А теперь – дрожит.
Он вытер со лба мелкие бисеринки пота, воровато оглянулся на дверь. Экскурсоводша далеко, люди сосредоточенно вглядываются в громадный буфет, охранник как раз отвернулся… Ну же, ну!
Господи, страшно-то как! Только сегодня он понял – страшно. По-настоящему.
И все же… это мечта. Странная, дикая, сумасбродная. Но он к ней так близок. Уникально близок. Давай, Женя Светлов, давай, сейчас или никогда!
Женька поправил сумку с ноутом, вынул из кармана серебристую коробочку – левой рукой, обязательно левой, – коснулся пальцем алого круга.
Не думай, просто сделай.
Охранник не смотрит, не смотрит…
Палец давит сильнее.
Круг вспыхивает пламенем.
Пламя пожирает человека.

Вздоха нет… его нет… он не может дышать. Вакуум засасывает, обволакивает. Его, Женьки, теперь много. Каждая клеточка взорвалась. Каждая клеточка стала отдельным Женькой. Каждая клеточка орёт, захлебывается воплем. Каждая умирает. Его нет… вакуума нет… никого нет… Есть только «нет». Каждая клеточка взрывается опять. Каждая воскресает вновь. И глотает, глотает, глотает живительный воздух.
Он снова есть.
В темной-темной комнате.

За окном еще ночь. Вспыхивает лампа. Тот же паркетный пол. Тот же стол, но с кипой газет и книг. Бутылка «Нарзана». Та же салфетка, но на другом месте. Тот же диван.

– Кто здэсь? – произносит голос.
Нет, не так – Голос.
И Женька понимает, он ТУТ. Он – ТАМ. И выхватывает пистолет. Правой, свободной рукой.
– Не двигайтесь и не кричите, Иосиф Виссарионович, иначе я выстрелю.

В свет лампы шагнул старик. Еще не обрюзгший, и не сморщенный, но – старик. В сорочке и пижамных брюках. Седые, слегка вьющиеся волосы, зачесанные назад, бледное рябое лицо, толстый нос с горбинкой, усы… Невысокий. Женька был выше его на полторы головы. Но глаза… Глаза горели желтым огнем. Хищным, неистовым. Бешеным.
Женька отступил на шаг, пистолет дрогнул в руке.
Не поддавайся. Не поддавайся панике! Не сейчас! Иначе убьют. Мгновенно. По одному зову Хозяина. Старика, от которого резко пахнет потом и ненавистью.
– Не двигайтесь, – повторил Светлов хрипло. – Выстрелю.
– Кто ты?
Голос был властен. Ему хотелось подчиниться. Упасть на колени в раскаянии и страхе. Умолять о прощении, реветь, лизать ноги, по-песьи затравленно и преданно.
Но нельзя. Стоять, Светлов, держаться!
– Сядьте, товарищ Сталин, – по-прежнему хрипя, проговорил Женька. И, увидев, что тот не двигается с места, заорал тихим шепотом. – Сидеть! Сидеть, я сказал!
Старик медленно опустился на диван.
– Кто тэбя послал?
– Никто. Я… я сам.
Женька выпрямился, встал ровно. Отпустило. Он уже мог смотреть в эти глаза, уже мог окинуть коротким взглядом всю комнату.
Кроме них в зале действительно никого не было. Тени предметов лежали на стенах и полу строгим, рубленым орнаментом.
– Сэйчас комэндант зайдет, я вызывал. Увидит.
Жесткая усмешка прорезала губы старика. Боялся ли он? Светлов никак не мог понять… Может ли вообще бояться человек, который держал в страхе целую страну?
Нет, он ищет. Ищет пути отхода. Ищет, как можно обмануть, выбить пистолет, позвать на помощь…
Женька выдохнул.
– Вы скажете ему, чтобы не беспокоил вас. Чтобы никто из охраны больше не беспокоил вас сегодня.
В коридоре раздались громкие шаги. Хрусталев – а Женька знал, что это должен быть Хрусталев и никто другой – шел крепко, уверенно: нельзя показывать Хозяину, что ты крадешься или прячешься, как тать.
Женька, скрипнув зубами, подошел ближе, ткнул стволом в шею старика.
– Идите. Дверь отворить на несколько сантиметров. Говорить быстро, знаков не подавать. Иначе… убью.
Тот опалил его желтым пламенем и, ощущая на дряблой коже холод стали, поднялся, приоткрыл створку.
– Товарищ Сталин… – прозвучало совсем рядом.
– Иван, ложитэсь-ка вы все спать. Мне ничего нэ надо. Я тоже ложусь. Вы мне сэгодня нэ понадобитесь.
– М-м… Слушаюсь, товарищ Сталин.
Старик закрыл дверь.
– Не двигаться. Молчать, – шептал Светлов отчаянно. – Молчать.
Тот молчал.
Наконец шаги стихли, растворились в тишине дома. Женька рискнул отодвинуть пистолет.
– Садитесь, – сказал он как можно более твердо. Во взгляде старика ему почудилась новая яростная усмешка. Или только почудилась?
Хозяин сел, не сводя с него ястребиных глаз.
Всё, вот теперь пора. Теперь можно достать невиданное для старика чудо техники – ноутбук и сделать то, ради чего он пришел. Ради чего не упал в обморок от одной мысли о перемещении во времени. Ради чего они с Валькой пошли на преступление, вынося аппарат за пределы лаборатории. Ради чего он пережил маленькую смерть и воскрешение. Ради чего стоит и выдерживает убийственное напряжение последних минут, не вытирая текущие по щекам ледяные струйки. Ради прадедушки… Ради мечты? Нет… уже нет. Мечта сейчас кажется такой… глупой. Такой беспомощной. Ненужной.
Но раз уж он здесь. Ради справедливости?
Женька убрал овальную коробочку обратно в карман, спустил с плеча сумку с ноутом.
– Я пришел… – он запнулся, собрался с силами и продолжил уже тверже. – Вы меня не знаете, и никогда не узнаете. Я правнук человека, который умер в ваших лагерях…
Он остановился.
Не то. Всё не то и не так. Он даже не может как следует накричать на этого невысокого человека с больными ногами и сухой рукой. Не может «тыкнуть». Любые слова кажутся бредовыми, неуместными, пафосными. Из-за бредовости самой ситуации? Вот он шел к своей мечте и пришел. Перед ним Вождь, владыка одной шестой части суши. Через несколько часов у вождя произойдет кровоизлияние в мозг. И никто из его соратников не шевельнется, чтобы помочь уходящему Хозяину. Но пока он сидит, смотрит на него, Евгения Светлова, и напряженно ждет. А Евгений Светлов – последний дурак и авантюрист – молчит. И слова, которые он так долго готовил, жгут ему глотку, не вываливаются наружу ни фонтаном, ни комом, ни рвотой.
Он в бреду. Во сне.
Давай. Скажи что-нибудь, герой ненашего времени.
Говори ты, тварь дрожащая!
– Иосиф Виссарионович, если вы не будете дергаться, я вас не трону. Но если хотя бы шелохнетесь… – он постарался выразительно качнуть черным стволом. – Слушайте меня. Я не сумасшедший, не убийца и не иностранный шпион. Я пришел сказать вам кое-что важное. Точнее, показать. Здесь у меня маленький телевизор. Вы такого никогда не видели. Не пугайтесь, он всего лишь показывает разные передачи, как обычный. И я хочу показать вам один фильм. Он… о будущем. О том, что будет после вашей… то есть, в последующие годы. Я хочу, чтобы вы знали, в этом фильме всё – правда. Через несколько лет это свершится. Если хотите, можете считать меня своеобразным пророком. Я не буду ничего говорить, просто смотрите.
Сталин смерил его взглядом с ног до головы. Странным взглядом. Наверное, так наблюдают за свихнувшимися маньяками или врагами народа.
Не отводя пистолета, Женька опустил ноутбук на стол, открыл крышку, нажал несколько клавиш. Старик напряженно всматривался в непривычную конструкцию, густые брови то сходились, то расходились на переносице.
– Смотрите внимательно.
Женька припечатал палец к «пуску» и отошел, становясь сбоку от вождя.
На экране возникло привычное черно-белое… Тучноватый человек, славянская внешность, редкие светлые волосы, лысина. Хрущев…
Тихий звук разрезал радиомолчание, рванулся в уши.
Сталин вздрогнул.

Там их было много, этих кадров. Фотографии, съемки, комментарии телеведущих, ремарки политиков. Маленков, Хрущев, Брежнев. Советские стройки, советские нивы, советские ракеты. Октябрята, пионеры, комсомольцы. Великие решения, глупые решения, погибельные решения. Андропов, Черненко, Горбачев. Карточки на еду, очереди в магазинах, книги. Европа, Америка, мир.
На цветных кадрах старик снова и снова вздрагивал.
Все чаще он оборачивался на Женьку. Открывал рот, чтобы что-то сказать и молчал, вновь возвращаясь к экрану.
Новая история.
Новейшая история.
Белый дом, танки, флаги. Кричевский, Комарь, Усов. Трясущиеся руки, речи, толпа. Берлинская стена, памятники, Глинка. Российский триколор, российские города, российские лица.
И еще немного дальше, и еще… Много разных слов, много разных звуков.
Остановите кто-нибудь это говорящее радио!
Старик начал качать головой. Он качал и качал ей, временами заслоняясь ладонями от экрана и забывая о Светлове, погружаясь в свой недоступный мир. Мир, в котором царями теперь восседали Призраки грядущего, а по правую руку резвились новые царицы – Безумие и Паника.
Женька тоже дрожал. Он устал стоять, устал держать этот дурацкий пистолет, устал смотреть на этого маленького молчащего грузина.
Хозяин обхватил руками и сжал виски. И оставался неподвижен еще очень долго.
Мучительно долго.
– Ты дэмон? – наконец спросил он, отнимая побелевшие пальцы от лица.
И впервые за этот час Женька увидел ужас в его глазах. Не беспомощность перед невероятностью ситуации, не страх за свою жизнь.
Ужас бывшего семинариста.
– Нет. – Женька позволил себе чуть-чуть расслабиться и вытереть лоб рукавом. – Я человек. Я просто издалека, и я знаю всё, что будет. И это… это всё, что я хотел сказать вам.
– Ты дэмон. – Старик опустил плечи. – Ты пришел за мной. Я приходил за Сэрго, за Алешэй, за Ладо… а ты пришел за мной. Ты дэмон…
Он вдруг вскочил, глаза засверкали ястребиным желтым блеском.
– Нэ получишь мэня! Нэ получишь мэня, дэмон! Я убью тэбя, как их, сучьих дэтей!
Ноутбук полетел на пол, сметенный неожиданно могучим ударом. Женька отскочил к двери, растерялся, пистолет нырнул стволом вниз.
Маленький грузин с яростью бросился на него.
Но.
Но застыл на полушаге.
Рябое лицо исказилось. Ноги зашатались, повели в сторону. Руки судорожно зашарили в поисках опоры, схватились за газету на столе и… разжались. Из онемевшего рта вырвался нечленораздельный хрип.
– Боже, – прошептал Женька. – Нет, только не сейчас. Это не должно сейчас… это потом.
Старик упал на колени, а затем осел на пол, в глазах остывало бешенство и появлялось удивление. Он протянул руку, будто хотел схватить Светлова и повалился на бок, судорожно скребя по паркету ногтями и по-прежнему не отводя от него взгляда. Затих…
Рядом с ним стукнули выпавшие из кармана часы. Стрелки показывали шесть тридцать утра.
– Господи, – Женька сглотнул, отступая еще на шаг. – Что я…
Что ты наделал, Светлов?! Что ты наделал! Зачем?
Не в силах шелохнуться, он прижался спиной к деревянной створке. Сколько оттикали часы на полу, он не знал, просто стоял и смотрел на распростертое тело.
В конце концов ему удалось отлепить мокрую спину от двери и наклониться к Хозяину. Тот дышал – прерывисто, хрипло. Никаких признаков сознания. Женька осторожно отодвинулся вбок, и еще немного, подобрал ноут.
– Он встанет, – пробормотал Женька, как завороженный. Пробормотал сам себе. Без мыслей, без эмоций; только сердце почему-то стучало так громко, будто продолжало ход остановившихся часов. И еще мелко, по-стариковски тряслись руки. – Встанет. Около семи загорится свет. Так охрана говорила: загорится свет… Он должен был тогда. Вечером. Не сейчас, ну, не сейчас же. Шесть тридцать… вечера! Господи.
Женька выпрямился, негнущимися пальцами нащупал серебристый овал. Вынул.

Другая кнопка.
Круг заливает синее озеро.
Озеро поглощает человека.
Человек распадается на клеточки.
Человек умирает.
Чтобы воскреснуть вновь где-то в начале двадцать первого века.

Из воспоминаний Светланы Аллилуевой:
«Отец умирал страшно и трудно... Лицо потемнело, изменилось... черты лица становились неузнаваемы... Агония была страшной, она душила его прямо на глазах... В последнюю уже минуту он вдруг открыл глаза. Это был ужасный взгляд — то ли безумный, то ли гневный, и полный ужаса перед смертью... И тут... он вдруг поднял кверху левую руку и не то указал куда-то вверх, не то погрозил всем нам... И в следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела».

Историческая справка:
И.В. Сталин скончался пятого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года в результате инсульта, произошедшего первого марта того же года. В ясное сознание с момента удара не приходил.

Апрель 2009 г.

ИсторикПроза

Историк
Проза