Заволжский кошмар.

В тот день, когда задрожат стерегущие
дом и согнутся мужи силы; и перестанут
молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно;
и запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха и замолкнут дщери пения; и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветёт миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой…
(Еклессиаст 12:3-4).

- Но!.. Родимые… Давайте, милые! - кричал на коней Григорий Гаврилович; да нельзя сказать, чтобы он на них кричал, скорее взмылено уговаривал, потягивая морды коней за повод за невидимую черту страха. - Ну, что же вы, родненькие? Никогда ведь не подводили!..
Кони упорно не хотели двигаться больше вперёд. Точка! Предел для коней непреодолимый. «Хозяин, хватит шуметь! Разве ты не видишь, наш Григорий Гаврилович, преграду?! Удали её с пути, тогда мы с тобою хоть на край света поскачем!» - говорили кони на своём лошадином языке. Но демобилизованный солдат, по случаю ранения на Великой Отечественной войне и к тому же увечный, не слышал их тихого говора, как и не видел препятствия в больших шарообразных глазах-зеркал своих питомцев. Хозяин тянул и хлыстом вытягивая стрельные спины жеребцов… Нет, нет, мой друг, коням не было больно! Вся эта сцена была похожа на Евангельский отрывок «Мытарь в храме»…
Ты спросишь: «Что же делал мытарь в храме?!» А я по дружбе отвечу по Слову Божьему так: «Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: «Боже! будь милостив ко мне грешнику!»
Конечно, в то время, кстати шли послевоенные года; так вот, Григорий Гаврилович далёк был от Евангельской терминологии, выражался он грубо и ядрёно, ведь он был пехотинцем, ведь он держал линию Российского фронта, так что, сам понимаешь, словечки крепкие были, как и его фамилия Хомутецкий. Понимали это и кони и сочувствовали Анне Семёновне жене Ветерана Великой Отечественной, вздыхали и вместях говорили:
- Война! Это всё война!..
И вот новая линия и новое препятствие, и Григорий Гаврилович умоляет своих четвероногих друзей по-своему, по-солдатски, но чувственно:
- Милые мои!.. Родные мои!.. Но-но… пошли вперёд, жеребчики мои!...
- Ого-го!.. Иго-го!.. - отвечают вздыбленные Жеребчики, а про себя говорят: «Эх, хозяин, имел бы ты ухо слышать, что мы тебе говорим, тогда бы зря на ветер не пускал слова и жомами-хомутами не ласкал нас бы зря; а то, поди-ка ведь, уже из себя вышел! Пожалей себя, Григорий Гаврилович! Препятствие линией воздух режет! Чары здесь!» И тут наши Коники опустили обиженно голову и на жалобной ноте произнесли, - Иии-го-го…
- Эх, други мои, не думал, не думал, что подведёте! Неужели какой-то болтовни Чумацкой испугались?! Григорий Гаврилович стоял уже перед конями, как перед иконой Николая Пинарского и Мирликийского - Святого Угодника, и бил себя в грудь, и без того уже слабую от подарка мины немецкой, и уже было на колени встал, и уже копыта конские слезами омочил, стало быть к земле степной припал, чтобы проклясть такое житиё-бытиё и открыл уста свои, а у коней уши припали к гриве: «Ну, сейчас хозяин самого Дьявола продерёт языком своим и ко всем чертям разом пошлёт!»
Чтоб бытия земного звуки
Не замешались в песнь мою,
Чтоб лучшей жизни на краю
Не вспомнил я людей и муки,
Чтоб я не вспомнил этот свет,
Где носит всё печать проклятья,
Где полны ядом все объятья,
Где счастья без обмана нет.
Вот на этом месте и упал наш Григорий Гаврилович; да, да! упал прямо в пыль, упал под конские копыта, мой дружочек. Враз потемнело!.. Тьма необычайная!.. Тьма крёстная! Смотрит Григорий Гаврилович во тьму внешнюю, во тьму осязаемую… Озноб пробирает тело солдатское… Шагнуть хочет, да сил нету… Степь Никольская говорит:
- Дзынь, дзынь…
Туда долететь лишь степному орлу,
Но крест деревянный чернеет над ней,
Гниёт он и гнётся от бурь и дождей.
Вот она какая степь Заволжская! Бездна неисследимая! Как мечом обоюдоострым рассекает её путь Соляной, путь Чумаков…
- Но… Родимые!.. Но… милые!.. - подгоняют коней, тянущих фуры с солью Эльтонской, слободчане Никольские.
Одна дорога уходит далеко, вдоль левого берега реки Волги, прямо под губернский город Саратов - это большая ходка. Другая - в Царицин через Дмитриевские амбары… Это малая ходка!
- Вот те, крест Божий!.. Бабу соляную видел! - солевоз перекрестился и по сторонам огляделся, как бы чувствуя на себе наблюдательный взгляд. - Баба!..
- Ты давай мели, да не заговаривайся! - оборвал напарника мужик с окладистой бородой беляной от соли.
- А что, ты вот не веришь?! А было!.. Ой, как было! Вся Слобода смотрела!.. - надутонился первый солевоз.
- Ну, если вся Слобода смотрела? - мужик с окладистой и беленой бородой разбил босой ногой горку пыли степной… Чихнул от неё! Шлёпнул ладонью коня по хребту… Почесал лоб, поправил свой колпак… Сплюнул на землю соляную слюну, - Тьфу, прости Господи!.. - перекрестил рот и сказал. - Ну, тогда давай, рассказывай!
Тихо, тихо в степи Заволжской. Спят курганы, дремлют холмы с крестами. Лежат Чумаки в поту соляном, лежат спят…
И каждая к верху подъята рука,
Как будто он хочет схватить облака.
Лежит и наш Григорий Гаврилович. А кто знает об этом? Любил он все дела делать без свидетелей. Да не знал об истинных свидетелях, они-то немые, да всё про всё знают. Это и земля, и небо, и ветер, и вода, и пташка что ни на есть маленькая самая, и она в свидетели записалась к Богу Живому. Зрит Его око и над праведным и над неправедным, а также дождь посылает и на того и на другого. Лежит Григорий Гаврилович, пыльцу степную носом захватывает, как собака вбирает в себя запах от следа ветреного… Всё знает степняк, вот и набивает в ноздри фронтовика благоухание свидетельства таинственной его жизни, когда ни чей взор не видел… Набил.
- Ап-чих!.. - вздрогнул Григорий Гаврилович и ещё раз. - Ап-чих! Ап-чих!.. - чихает, а вот пробудиться не может.
- Пх… - вздрогнули и кони.
Уши у коней слушают, глаза на степь глядят, да хозяина охраняют… Копытами мокроту растёрли в пыли и косятся на лежащего. «Теперь и он видит препятствие, когда стащил плоть свою в пыль и прах, а то как поводом нас тягал, да хлыстом в струну вытягивал… Эх, хозяин, не слушал нас…» - и коники дружно храпнули.
- Дзынь, дзынь… - степь дохнула на казака памяткой.
Ночь. Темно-темно. Почему так темно было в эту ночь? Бог знает! Да только побудила этакая темнота бесовскую мысль у солдата-фронтовика: «Кресты могильные на дрова брать!» Откуда эта злая и взялась-то?
- Война! Это всё война! - обычно оправдывала мужа Анна Семёновна.
- Ой, Гринька! Ой, Гринька! не балуй с Богом!.. - наставляла мать-бабушка Аграфена своего единственного, вернувшегося с полей сраженьев, сына.
- Ты воть… Тьфу! лезешь мать со своими глупостями! Молишься? и молись! - так говаривал сын мамаше своей сердечной и добавлял, - И детей моих не зуверь инакомыслием разным, мамаша! - а потом он обращался к деткам, а было их семеро: Александра, Валентина, Зинаида, Раиса, Анатолий, Лидия, Александр и скандировал, держась за больное лёгкое так. - Партия и Комсомол! Вот путёвка в жизнь! - После сих слов вдохновенных Григорий Гаврилович заключал последним приказом Анну Семёновну. - Сходи, мать, за чекушкой!
Вообщем, Григорий Гаврилович не считался с нищенским положением своей семьи. Частенько чекушничал…
- Война! Это всё война! - оправдывала мужа Анна Семёновна.
- Дтт… дтт… д-т-т… - выстукивали дробь зубы детей, забившихся по углам маленького домика Николаевской Слободы, после принятия энной дозы крепкой чекушки ни то кустарного, ни то государственного производства.
- Господи и Святые Угоднички помогите! - молилась бабушка Аграфена.
Ты, конечно, догадался, мой друг, что такое занятие здорово сказывалось на экономическое состояние семьи Хомутецких, да и не только на хозяйственно-бытовую сторону, но и на амораль членов большой восьмёрки, не включая самого главы; он, значит…будет у нас числиться под номером девять… И бабке Аграфене номер десять присвоим!
Образовывались большие дыры на старой ветхой одежде семейного уклада, и получалось в точь-точь по-писанному пером Божиим:
У кого вой? у кого стон? у кого горе? у кого раны без причины? у кого багровые глаза? У тех, которые долго сидят за вином, которые приходят отыскивать вина приправленного. Вино - глумливо, сикера - буйна; и всякий, увлекающийся ими неразумен.
Но, как-бы там ни было, дыры надо было латать; пока надо было удерживать старое и ветшающее, ибо времени до полного разлёта птенцов было довольно-таки много. Да только, полного-ли-таки?!
Григорий Гаврилович сам был и портным и с…вязистом! Сказывалась казацко-военная школа! Смекалистый был мужик! Если бы не чекушка-подружка, ходить бы Григорию Гавриловичу в начальниках на путях Партии и Комсомола! Но, как любой солдат, он должен был оставаться верным, и был верным: Он и чекушка-подружка!.. Посему и был конюхом при начальстве Чумацком! Он ведь Чумацкой, ты ведь знаешь?!
Были Чумаки, были и кресты! Темно было, искры Божьей не видно было! Кресты были… Дров не было! Леса не было, а Кресты были! Ну, скажи на милость, кому Они нужны? - старые, заброшенные. Да вообще, какая от них польза, только глаза людям мозолить! Ышь, сколько древесины угробили!
Кто его знает, сколько крестов на дрова наломал на войне казак-фронтовик? На войне всяко было! Всякие и кресты были и католические, то есть немецкие, и православные, то есть наши - славянские. Дерзкий казак он был!
Темно было. Тьма темнющая! Не видал Григорий Гаврилович чумаков-солевозов у могил стоящих. Кони видели и храпели, да уши прижимали от страха, то ли за себя, то ли за хозяина. Любили они его, и он - их, но чекушку больше; он с ней везде был и в конюшне, и в поле, и на войне, и дома; потом кони, затем дети, особенно солёная конфетка любилась ему; Райкой звали, в отца пошла дерзкой, но без чекушки.
Она-то и была в эту пору с Григорием Гавриловичем. С полей возвращалась. Раиса по отцу Григорьевна любимицей его была. Всюду за собой таскал, ибо хороша собой была… Боялся! Ну, да об этом после, об красе девице! На это время послевоенное малой была Раиса Григорьевна, но кое-что по-хозяйству умекала…
- И-о-го-го! - заржали коники.
- Цо!.. миленькие… Не бойтесь!.. Это ветер колышет травушку… - Григорий Гаврилович натянул посильней вожжи. - Тпру!.. Стой!
Коники встали. И степь Заволжская дышать перестала, как ватой обволокло всё тело фронтовика-казака.
- А ну!.. Не балуй!.. - строго скомандовал он в пустоту.
- У-у-у-у-у… - загудело глухим воем и трубы подземной.
То выходили Чумаки-солевозы поразмять кости могильные.
- И-и-и-и… - вздрагивали кони.
- Да что, Вы, милые, в самом деле? Кого боитесь? Темноты, что-ли?!
- Дзынь, дзынь… - степь зашевелилась, выпуская из своих хранилищ тленный прах с его душой и думами…
- Папка-а! поехали скорей домой… - захныкала Раюшка из под хапки травы свежей, пахнущей светом дневным, и оттого Раюшку больно колола темнота с гнетущей вонью, какой-то знобящей тревогой не понятно взявшейся откуда. - Папка! мне страшно…
- Вот, начитаешься, насмотришься всякой всячины!.. и лезет опосля всяко дурь… - упрекнул дочь отец.
Сам-то, Григорий Гаврилович, тоже дрожью покрылся, как в вате двигался, но виду не подавал… Казак! Топор взял…
Чумаки стояли каждый у своей могилы и фосфорическим взглядом рассматривали приближающихся… Отродясь такой наглости они не видели, но мёртвый живому не указ.
- Будешь сносить дрова в телегу… Поняла? - Григорий Гаврилович ждал ответа. Ответа не было. - Ты что, не слышишь?! - резко гаркнул отец.
- Д-д-да!.. - выстучала зубами Раюшка. - Б-б-буд-д-ду…
И тут же с соседней рощи вспорхнула птица. Пролетела над странниками, махая крыльями:
- Хью… Хью…
А в такт ветру, поднявшемуся от крыл птицы, взыграла степь мощным, поднимающимся дыханием духов:
- Ха-а… Ха-а…
Эти вздохи, эти взмахи, эти тени образов ночных: играли сообща, создавая симфонию страха.
- Иго-го-го… - заржал конь от прикосновения руки Чумака.
- Аха-ха-ха-х… - засмеялись оркестранты ночной степи.
- Хороший коняка! - произнёс мужик с окладистой бородой и с крестом на шее. - Такой вот и у меня был! А теперь?.. где его кости лежат в такой бездне?..
- Иго-иго-го!.. - раздалось громкое ржание Чумацкого коня.
- Смотри! Смотри! - воскликнул Чумак бородач. - Да это мой гнедой! Батюшки мои, ожил!
Гнедой скакал по широкой степи. Да как скакал?! Копыта его не касались земли. Ноздри набухали от знакомого запаха степного. Кораблём рассекал безводную гладь широкой поймы левого берега Волги. И встретились! и лобзаться стали. Чумак и конь! Да одни ли они были?! Нет!!! Вся степь была покрыта живописной картиной Воскресения! Нет, нет, это ещё не было всеобщим Воскресением! Это только была репетиция или маленькое свидание усопших и почивших, как бы Господь с небес призревший на подземное царство лучом радости и силою живительною, на этакое уныние мрачного жилища, где воспоминания остановились на каком-то непонятном отрезке времени… Ибо кто бы мог чистить эти воспоминания и плохие и очень плохие?! Хорошие-то у Бога на небесах.
Висят на крестах они. Висят гремучими змеями! Не счищенные не чьими слезами! Эх, Чумаки!.. Эх, солевозы! Кто откроет вам двери-кресты? Чья рука не устрашится сбить с дверей шипящих змей, готовых обвить и умертвить любого подходящего? Чья нога ударом распахнёт двери ада, и вызволит души из хранилищ Аваддона? Стоят они, как часовые, окутанные дымом кадила, упоенные звуками молитвословов… Любят змеи музыку!
- Шш… Шш… - шипят грехи, извившись на кресте, прибитые буквами фамилий и имён, да сроками рождения… - Шш… шш…
Да, только чумацкие кресты старые и надписи ихние стёрты слезами дождей и дыханием Степняка-ветра; да, сведены лучом Солнца Заволжского. Оттого хорошо гадам лазать по кресту! «Мол кто-нибудь подойдёт, да возьмёт рукой крест, а ещё лучше поцелует, тогда мы ему в уста вползём, в руку вопьёмся… Ух, крови живой насосёмся!» - шипят, переговариваются между собой змеи-ведьмы.
- Шш!.. - идёт по степи шелест травной, - Шш… - идёт шелест переливом с холма на холм.
- Шш… - шипят змеи с крестов чумацких.
- Шш… - расходится трава от шага Григория Гавриловича, - Шш… - ближе подходит ко крестам казак-фронтовик.
- Шш!.. шш… шш… - сливаются звуки степей и живой и мёртвой.
Льётся музыка живой и мёртвой воды! Льётся музыка живой и мёртвой жизни! Где соединятся? Где сольются? Знаешь ли об этом, мой дружочек?!
- Папка!.. - раздался детский крик.
- Ку-ка-ре-ку!.. - прокричал петух среди ночи на дворе у Анны Семёновны.
- Господи помилуй! Господи храни!.. - молится на сон грядущий бабка Аграфена Святому угоднику Николаю Пинарскому и Мирликийскому.
Раюшка лежала навзничь, заранив на себя чей-то крест Чумацкой. Большая змея обвила шею девочки. Из носика детского струйками бежала кровь… Змея-ведьма жадно лакала! Кони ржали и били убитую землю в пыли… Ведьма поднимала голову на луну, и её ликующие глаза светились каким-то угольным цветом победы… Язык ведьмы с шипом постоянным вибрировал в пасти между двух острых клыков, выписывая полусферическую, дьявольскую улыбочку…
- Ку-ка-ре-ку!.. - кричал петух и бился в окно избы.
- Да, что же это?! - спросила не то саму себя, не то воздушное пространство, не то ещё кого-нибудь, присутствующего невидимым образом, ибо образков по-случаю Коммуно-Патриотического настроя Григория Гавриловича в избе не было; но был Некто, о Ком знала Анна Семёновна; Кого не видя плотскими глазами, ощущала всем своим существом…
Тихое веяние коснулось руки. Тело погрузилось в сладостный трепет:
- Вставай, Анна! Спасай семью!
«Что это? Кто это?.. О, Господи!!!» - ошарашила Анну Семёновну мысль открытия… Она соскочила с топчана соломенного! Сердце её билось так сильно, что казалось стуком сильной руки в дверь выходящую:
- Бум-бум-бум!
- Ку-ка-ре-ку-у-у… - а петух кричит, в окно бьёт.
Петух прокричит,
Займётся денница,
Волк в человека
Вновь обратится.
Оборотень!
Оборотень!
- Бум-бум-бум… - стучит топор Григория Гавриловича по большому деревянному кресту.
Звенит оконное стекло от ударов клюва петушиного. Смотрит петух сквозь стекло глазами растущими, глазами сверлящими… Да, и не клюв у него, а косы точённые с концами загнутыми; Да, и не глаза уже, а глазницы-гробницы пустые…
Течёт кровь по щеке Раисы. Пьёт ведьма, силу набирает. Долго, долго она на кресте жертву ждала, вот и дождалась…
Эх, Григорий Гаврилович!.. Были бы у тебя уши, чтобы слышать о чём Чумаки толковали, не стал бы ты крест-кол из земли Никольской вынимать; не стал бы двери ада отворять, да силу ведьмам давать кровью своей дочери…
«Поворотись, Хозяин! Обернись, Григорий Гаврилович!»
Окружили Чумаки-солевозы фронтовика, да руки-кости к нему тянут…
- Иго-го-го! - заржал конь, копытами забил тревогу.
- Иго-го-го! - подхватил второй… Не стоится!
Обступают коней коники Чумацкие! Мёртвое к живому тянется… Ой, как тянется! Аж мураши по крупам рассыпаются!
Не кричит больше петух! Тишина мрачная, зловеще шипит над ложем пустым, над местом Соляной конфетки. Улыбнулась мрачно темнота осязаемая, подняла клюв-косу над подушкой девичьей…
Подняла змея голову над шеей Раюшки, собралася вся в кольцо, клыки выказала: «Вот она жизнь живая!.. Долго я была во мраке, долго в могильнике скиталась!.. Долго, долго степь Заволжская меня хоронила! Думали заточили меня и отпели»:
- Ха-ха-ха-ха!.. - раздался хохот бесовский. - Что убили?! Где вам с вашими молитвочками со мной справиться?! Моя степь Заволжская!!!
«Не враги мы вам,» - говорят кони коням.
«Не враги мы тебе, Григорий Гаврилович! сами мужиками были, сами мужиками померли!.. И у нас в жизне всяко бывало…» - говорят Чумаки Григорию Гавриловичу.
Упал крест! В траву ухнул большим стуком об землю: «Бах!»
- Бах! - на колени упала Анна Семёновна.
- Бах! - упала с кровати сетчатой бабушка Аграфена.
- Бах! Бах! - забилась под копытами степь Заволжская.
- Райка!.. Ты где? - закричал Григорий Гаврилович в темноту.
- Господи Иисусе и Святой Угодничек! Услышьте молитву о рабах Раисе и Григории, спаси и сохрани-и-и… - замолилася Анна Семёновна.
- Святые Угоднички! милые мои! Услышите старую о сыне Григории!.. - припала к иконе бабушка Аграфена. «Не с проста упала, Бог разбудил!..» - кумекает бабка.
- Ты где? Рая!.. - во второй раз громко позвал отец.
Тишина. Ох, какой страх за дочь напал на Григория Гавриловича! Ох, как испугался за Соляную конфетку, если бы ты знал, мой друг!
Чумаки-мужики торопят: «Беги, беги к телеге!.. Вырывай дочь из объятий Смерти Степной!.. Тебе сила!.. Тебе одному, сломившему крест чёрный в степи Заволжской!.. Знай!.. и то, что заклятие нарушил… Змею поганую на волю выпустил!.. Не простая змея… Дух чар хазарских!… Хазарских-ханаанских!.. Его выпустил!..»
Бежит по траве Григорий Гаврилович, о бугры могильные спотыкается, кричит:
- Рая!.. Рая!!..
Нога за торчащий обломок креста цепляется, ноги подсекаются… Григорий Гаврилович по траве скользит всем телом, руки вперёд вытянул… Упал! Упал на крест, придавивший Раису дочь Григория…
Зашипела змея, отскочила от тела девичьего… На обидчика гадина смотрит глазами зловещими, глазами кошачьими… Добыча-жертва из-под носа уходит! Свирепеет, шипит языком окаянным, крест обволакивает и к отцу девицы тянется…
- Ой, вы, Жёны-Матушки! Молитися!!! За кровушку родную… Ой, змеюка гадкая Жизни Человеческой хочет!.. Всю степь Заволжскую заморит! - заголосилася степь вся Заволжская.
Затряслась земля! Пол деревянный, чищенный ходуном заходил в избе Анны Семёновны, в избе бабки Аграфены!..
- Господи помилуй! Господи помилуй! - стоят на коленях Жёны Слободы Николаевской, старой.
Красное зарево подымается на Востоке!.. Отступил оборотень от ложа Девичьего!
Отшвырнул крест змеиный ногой Григорий Гаврилович! Дочь на руки взял…
«Гляди-ка как поднялся казак-богатырь! Молодец!!»
Глядит он на кровь младую!.. Жалко!.. Ой, как жалко!
- Родная моя!.. Да, что с тобою?.. Прости меня, старого!.. Прости, родненькая!.. - целует губами лоб дочери, шепчет, молит, трясёт маленькое детское туловище…
- Господи помилуй! Господи помилуй! - слились в один монолитный хор голоса женские с изб разных.
- Ку-ка-ре-ку! - пропел петух во дворе.
- Крест!.. Змея!.. Ведьма!… гидра… - произнесла девочка слова тихие, кровью залитые, и слезинки покатились на отцовские, испачканные кровью и травой руки.
Оглядел Казак руки свои, кровию детской помазанные. Рассвирепел, Казак! Посадил на левую руку дочурку, а правой кнутовище взял. Подошёл ко кресту. Наступил на конец гнилостный, на конец деревянный и давай хлестать по гидре-ведьме, а крест извиваться стал; да уползти не может, под сапогом казацким хвост защемило!
Чумаки-солевозы окружили казака, кругом место оградили и солью посыпают кровавые подтёки со змеиного тела, дабы кровь-душа гадская в землю живую не сеялась, ибо в тот же час в змеёнышей Гидриных превращалася.
«Мёртвая кровь! Нездоровая соль! Засолённая земля Николаевская!»
Девичья же кровь, из брюха ведьминого в землю попадая, в цветы степные превращалася.
«Живая Кровь! Здоровая соль! Плодоносная Земля Чумацкая!»
- Благодарим Тебя Отче и Сына Твоего Господа Бога Иисуса Христа за дочь Раису и мужа Григория! Жизни им сохранившим и страха ночного Убившим, и за милость Твоя кланяемся!
Ой ли, Жёнушки родные?! Ой ли, рано кланяетесь?! Рано от молитвы отходите! Ожила Змея степная, ожила Гидра речная!.. Вышла Хазара кровь сосать!.. Беда, беда!.. Степь волнуется…
Крепко досталось Хазаре Гидровне от кнутовища Казацкого и сапога Солдатского! Да, только вот, Григорий Гаврилович о дочурке сильно забеспокоился; и не подумал, и не размыслил казак в то время: «Почему это крест извивается»?! Ой, как жалко, дочку! Жалко милую Раюшку! В кровях вся!
- Эх, Григорий Гаврилович! - вздыхали Чумаки воздыханиями неизречёнными (да, кто бы этих духов мог в сие время слышать; разве только Бог Небесный, да твари бессловесные, да земля Заволжская - степь широкая). - Эх, Григорий Гаврилович! наломал дров-крестов… Уж, вёз бы их домой!.. Да в печь бросал бы!.. Жечь сих гадов Хазарских надо!.. Ох, как надо!!. Заклято сие…
А если бы наш, Григорий Гаврилович, взглянул бы на Восток, на подымающиеся Красное Зарево, то увидел бы и слова писанные, строчно-дышащие клубами дымными, как с печи Мартеновской, как с горнила драконовского. То значит были живые Слова Божие:
Всё заклятое, что заклято от людей, не выкупается:
Оно должно быть предано смерти.
Мог ли отец Соляной конфетки знать, что выкупом послужила кровь дочери?! Мог ли он знать, какую страшную цену отдала Раюшка за нарушение заклятия?! Но, оно было нарушено… О, сколько, мой друг, мы делаем ошибок по неведению и потом расплачиваемся своей кровью-жизнью! Да и не только своей, но и…
Хазара Гидровна шипела она радовалась! Степь стонала!.. Гидра ликовала: «Не добили!!!» Чумаки вздыхали… Закон Буквы ждал жертвы! Клубы чёрного дыма вырывались из тёмных могил, от срубленных крестов и обволакивали блестящее тело Хазары, и, диво - страшное диво!.. рубцы от кнутовища исчезали и ложились ранами и рубцами на Степь Чумацкую… Степь стонала!.. Чумаки вздыхали:
- Эх, хе-хе!.. Григорий Гаврилович… надо было в огне сжигать сии кресты!.. Выпустил ты на волю Хазар-бесов, а смирить не смирил… Кошмар Заволжских Степей!!!
Слаба ещё была Соляная Конфетка!.. Да и мала ещё была!.. Всякую Змею-гидру боялась… А сейчас в сильных отцовских руках она чувствовала себя покойно и безопасно… Вот она защита?!
«Эх, папка, был бы ты всегда таким сильным и добрым!.. Да позабыл бы чекушку-подружку… Эх!..»
Раюшка заснула и уже не помнила, как докатились по пыльной дороге до Анны Семёновны, которая, увидев кровь на лице дочери, запричитала нечеловеческими всхлипами… И не видела Соляная Конфетка пустых глазниц-гробниц Хазары Гидровны, пронизывающих предрассветные сумерки… И не знала она о петухе-оборотне, вскочившем в подкатившую телегу, дабы клюнуть Григория Гавриловича, норовясь попасть в глаза… И уж не слышала приговора отца, отправляющего петуха в горячий бульон… Да, да!.. мой друг, она мирно спала, уставшая и измучившаяся от этой страшной и крестовой ночи… Устала!
Анна Семёновна смыла кровь с лица дочери… Выслушала рассказ мужа… Молчала, ни слова не сказала!.. Да и зачем надо было говорить Григорию Гавриловичу о своём ночном бдении, о своём молении, о…
- Есть!.. Есть какая-то сила! - подытожил наконец-то казак Волжский, уже сидевший за столом… Крепко думал он!
А опосля пришла бабушка Аграфена, и она толковала о ночном кошмаре, и как Святой Угодник Николай Пинарский и Мирликийский с кровати её, старую, столкнул молиться за окаянного сына…
Григорий Гаврилович слушал молча, только глубоко вздыхал, вспоминая весь ночной кошмар… Слова не говорил!.. Устал! Но с этой поры больше не смеялся над глупыми молитвочками своей необразованной матери… Умный он был казак! Эх, вот если бы не чекушка?!.
Тёмной полосой потянулась за Григорием Гавриловичем эта страшная ночь. Всегда его наполняло желание разорвать эту тьму, это страшное препятствие, и он ехал на восток к дальним полям по соляному пути… И видел вдали Чёрный дом, рвался к нему, но кони становились дыбом… Силы его слабели и вконец обессиленный валился под ноги любимцев под вздохи Чумаков-мужиков, да хохот злобной Хазары Гидровны… Загадка?!
Искал ответа казак- фронтовик, рвался разорвать сей порочный круг, да падал в пыль… Тогда руки Чумаков сильным дыханием степи поднимали почти бездыханное тело казачье, переносили в телегу… Рука Провидения Божия брала под уздцы жеребцов, доводила их до ворот избы Анны Семёновны… Кони у ворот тихо ржали-звали… Тогда Анна Семёновна печально мыслила: «Опять напился мой любимый Гринька!..» Кричала затем детям: - Райка!.. Зинка!.. А ну-ка, впустите коней!.. Распрягите!.. Напоите и овса дайте!..
Сама шла к мужу, да с помощью старших дочерей Александры и Валентины перетаскивала Григория Гавриловича в избу. - Это война! - вздыхала Анна Семёновна, а дочери опускали глаза, им было стыдно за отца…
Да только вот, что было странно для Анны Семёновны, как и для Александры и Валентины, то странно было, что не воняло от отца и мужа чекушкой-поганкой… И замечали они чёрную полосу, лежащую на красивом, измученном лице мужа и отца…
«Что это, смерть? - вопрошала саму себя жена, и отвечала себе, - Нет, нет!... Это всё война!»
«Какое странное лицо?! Какая живая темнота, вот-вот готовая разродиться зловещим мраком, да пустым, и в то же время, всё поглощающим взглядом!.. Какой-то кошмар!.. Что-то отец скрывает? - размышляли Александра и Валентина.
Глубоко внутри Анна Семёновна улавливала знакомые звуки образов той страшной ночи и нащупывала едва уловимую связь между тёмным отпечатком на лице мужа и пустым взглядом глазных дыр-могил, зияющих в ту ночь над постелью Соляной Конфетки; и ей становилось страшно за Раюшку. Она звала её, прижимала к себе и тихо приговаривала:
- Не отдам!.. Не отдам!.. Она моя!.. Кровинушка моя…
- Она моя!.. моя-я-я-я… - раздавалось глухое эхо толи в сердце матери, толи там далеко в широкой Чумацкой Степи.
И тогда тяжёлая тоска наваливалась на уже изношенные тяжёлым трудом плечи, и холодное дыхание пробивало её дрожью, окутывая тошнотворным смрадом могильным… Она сильнее прижимала Раюшку к грудям и молилась:
- Господи помилуй!.. Господи помилуй!.. Господи помилуй!..
- Моя!... Шш-ш… - шипела Хазара Гидровна. - Моя-я… Ха-х!.. Шш-ш…
- Ку-ка-ре-ку!.. - кричал петух и долбил стекло и не клювом, а косами смертными… Дребезжали, корёжились окна маленькой избы Чумацкой Слободы!
Тихое моленье… Хазара Гидровна отступала… Петух-оборотень бросался на Григория Гавриловича, норовясь выклюнуть казаку глаза, а в ответ получал новое обещание попасть в бульон «Бланка»… (Ты ведь наверное помнишь, как угодил магистр тевтонского ордена Герман Бланк в чудный бульон Чудского ордена-озера 5 апреля 1242 года? Славный то был князь Русский Александр Ярославович Рюрикович (Невский)!.. Хороший повар! Правильно, мой друг?!) Всё катилось кругом, и всё упиралось в тёмную преграду Заволжской Степи.. Там, там на Соляном Пути, на тропе Чумацкой… Там стонало Добро и хохотало Зло!
- Господи помилуй!.. - тихо молилась Анна Семёновна и плакала.
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье:
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою.
Когда порой я на тебя смотрю,
В твои глаза вникая долгим взором:
Таинственным я занят разговором,
Но не с тобой я сердцем говорю.
В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых уста давно немые,
В глазах огонь угаснувших очей.
- Дзынь, дзынь!.. - клокотала орлицей Заволжская Степь, простирая крылья над Чумацкой Слободкой, высматривая для себя жертву кровавую.
- Господи помилуй!.. Господи помилуй!.. - ворковала в кельи-избе голубица Никольская, трепеща за своих чад, да за Гриньку любимого.
Чу! сердце её чувствовало надвигающуюся тьму-степь на семейство родное, толи от крыльев орлицы Степной, толи…
Сердце Анны Семёновны стонало, как свирель… Много в сердце было дыр, пробитых искусным Дударём-Духом! Тихо веял Он в храме Анны, вознося тихое моленье Богу Господу Иисусу Христу Божий, возвещая будущее, налагая неясные отпечатки образов в голове Григория… Тихо журчала водица! Мирно спала Раюшка… Ворочался в забытье-тьме Григорий Гаврилович… Это было время Матери очага Семейного, исполняющей Закон Невидимый, сложенный в мелодию жизни на внутренней скрижали Анны, и не зная Того, страшного Закона, Буквы убивающей, она исполняла Закон Духа Животворящего, выходящего воздыханиями из свирели-сердца, как написано:
Должно всегда молиться и не унывать! Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их?»
-А?..
2 апреля 2003 года. Аминь.
Использованы материалы:
1. Издательство Московской Патриархии: Россия, 119435, Москва, ул. Погодинская, дом 20, корпус 2:
а) Книги Ветхого и Нового Заветов - Иисус Христос Божий (1999).
2. Нижнее - Волжское книжное издательство: Россия, 400066, Волгоград, ул.Советская, 4:
а) «Николаевск - города нашей области» - 1978 год: Поляков М. Т.;
б) «Родная Земля Волгоградская» - 1983 год: Колесниченко Василий Сергеевич;
3. Издательство «Правда», Россия, 125865, ГСП, Москва, А-137, ул. Правды, 24:
а) «Воздушный корабль» (литературные баллады) - 1986 год: составители А. Г. Мурин, А. В. Парина:
- «Оборотень» - Пер Сивле (Норвегия).
4. Издательство «Художественная литература»: Россия, 107882, Москва, ГСП, Б-78, Ново-Басманная, 19:
а) «Русская классическая литература» - 1985 год: Михаил Юрьевич Лермонтов: Стихотворения:
- «1831-го января» - 1831 год;
- «Крест на скале» - 1830 год;
- «Нет, не тебя так пылко я люблю…» - 1841 год.
5. Издательство «Армада»: Россия, 125499, Москва, Кропоткинский бульвар, 37 «Б»:
а) «Рюриковичи «Александр Невский» - 1995 год издания: Мосияш Сергей Павлович; редактор Е. Леонова.

Заволжский кошмар.Для детей

Заволжский кошмар.
Для детей