Код де Ланды

В истории нашей три героя. Один – Диего де Ланда, испанец-монах, проведший много лет в Мезоамерике и ставший епископом Юкатана. Второй – ученый-англичанин Эрик Томпсон, получивший рыцарский титул из рук самой королевы за заслуги в изучении культуры американских индейцев. А третий – русский советский ученый, Юрий Кнорозов, знаменитый тем, что получил докторскую степень, защищая кандидатскую диссертацию. Их троих объединяет причастность к древней тайне.

Диего де Ланда.
Диего де Ланда Кальдерон родился в Гвадалахаре в Испании в 1524 году. В 17 лет он постригся в монахи, присоединившись к ордену францисканцев, считавших себя последователями Святого Франциска Ассизского, проповедовавшего христианскую любовь к ближнему и отказ от мирских, особенно материальных, благ. Вскоре молодого францисканца отправили с миссией в Юкатан, где ему предстояло сделать все то, за что его уважали и ненавидели современники и осуждают или одобряют потомки.
Францисканцев не интересовало золото, они, как правило, были верны своему обету бедности, так что в жадности и грабеже де Ланду никто никогда не обвинял. Скорее ему вменяется слишком рьяная проповедь католицизма и применение методов, далеких от нашего представления о христианском милосердии. Недаром он стал одной из основных фигур так называемой Черной легенды, пропагандистской версии истории испанского завоевания, где от всего, что делалось католиками, волосы вставали дыбом на голове, а всякое деяние колонистов в Северной Америке представлялось в выгодном свете.
Сам де Ланда имел свою «черную легенду», «про индейцев», причем вероятнее всего в ней было довольно много правды. Он не был «кабинетным» миссионером, свою проповедь францисканец осуществлял, передвигаясь из селения в селение и самым живым образом сообщаясь с местными жителями. Причем он не боялся безоружным идти в такие места, откуда мало кто из испанцев возвращался живым. Очевидно, что целью его было повергнуть идолов, которым индейцы не только поклонялись, но и по утверждению де Ланды (и многих другие тоже) приносили человеческие жертвы. По сообщению его биографа Диего Лопеса де Когольюда, именно человеческие жертвы вызывали особенный гнев де Ланды. Де Когольюда приводит эпизод, когда молодой путешествующий проповедник наткнулся на сборище из трехсот человек, собиравшихся принести в жертву юношу. Возгоревшись праведным гневом, де Ланда ворвался в собрание, освободил юношу от пут и разбил идола, а затем стал проповедовать истинную веру, чем заслужил одобрение собравшихся, просивших его не покидать их.
Как правило, историки не отказывают де Ланде ни в знатности происхождения, ни в образованности. Приехав в Юкатан, он подвизался учителем детей обращенной в христианство индейской аристократии. Молодой францисканец быстро продвигался по служебной лестнице и вскоре сделался помощником настоятеля монастыря, потом аббатом, затем «хранителем» миссии. Через 12 лет после приезда он уже был «принципалом» ордена в Юкатане и Гватемале.
В какой момент и из-за чего начался конфликт с его начальником, епископом Франсиско де Торалем – непонятно. Возможно, что недовольство высокопоставленного чиновника было вызвано действительно только учрежденными в 1562 году де Ландой инквизицией и аутодафе, а возможно, эти два деяния стали последней каплей, переполнившей чашу терпения епископа, и к чистой воде в этой чаше были подмешаны и другие мотивы, кроме праведного гнева. Возможно, ревностность де Ланды сделала его слишком популярным? Инквизиция де Ланды была призвана вернуть обращенных в христианство, но затем отпавших индейцев, а во время знаменитого акта веры (что и означает слово «аутодафе») Ландой были отправлены в костер почти все памятники литературы майя, в котором францисканец видел только дьявольские книги, сами индейцы – только священные тексты, а ученые теперь видят только культурное наследие. Де Ланду отправили в Испанию, где его дело должно было разбираться в суде. Против него говорили пытки, применяемые даже к знатным индейцам, (во время допроса их поднимали в воздух иной раз с утяжелением на ногах). Многим подобные методы казались чересчур жестокими, да и церковь не хотела ставить под сомнение свою миссию. Несмотря на все доводы в пользу порабощения индейцев, Папа категорически запретил делать это. Испанская корона пыталась защитить индейцев от инквизиции, считая, что понимание христианства некоторыми миссионерами слишком «черно-белое», примитивное. Но суд абсолютно оправдал Ланду, и сам король Филипп II после смерти Тораля назначил Диего епископом Юкатана.
По странной иронии судьбы именно де Ланда, безжалостно уничтоживший все или почти все культурное наследие майя, оставил нам ключ к разгадке многих тайн, и не потому что пытался наследие это сохранить – нет никаких сомнений в том, что францисканец считал свое деяние полезным и подобным тому, что описано в Деяниях Апостолов, где люди, отказавшись от колдовства, сожгли свои магические книги в знак своего обращения в христианство. Сам он писал, подытоживая многолетний спор (не подозревая, что спор этот будет продолжаться еще много-много веков и конца ему не видно и сейчас):
И поэтому сильно ошибаются говорящие, что поскольку индейцы получили от испанцев обиды, притеснения и дурные примеры, то было бы лучше, если бы их не открыли. Притеснения и обиды были еще больше (до открытия), и они причиняли их постоянно друг другу, убивая, обращая в рабство и принося в жертву демонам. (Перевод Ю. Кнорозова)
Мы, потомки, часто берем на себя смелость решать, кто был прав и кто виноват в конфликте разных сил (в данном случае индейцев и испанцев). До конца викторианской эры господствующей была идея о том, что индейцы были варварами и убивали людей тысячами (особенно это касается ацтеков), а испанцы принесли в Месоамерику милосердие, законность и вообще цивилизацию. Потом чаши весов словно бы качнулась в другую сторону. И вот уже стали раздаваться голоса, вопрошающие: сколько человек на самом деле убили индейцы, а сколько испанцы? – сообщающие, что жертвы майя и ацтеков почитали за честь быть убитыми (что есть сущая правда), а жадные до золота испанцы не только не принесли никакой цивилизации, но даже наоборот, уничтожили уникальную культуру. Такие люди, как Диего не Ланда, перекрашивались историками то в белый, то в черный цвет (причем началось это, как мы уже заметили, еще при его жизни), а вместе с ними и их политические, эстетические и религиозные взгляды. А вопрос миссионерства (религиозного или того, что несет другим народам либеральные – или, наоборот, консервативные – ценности) вызывает особенно много ожесточенных споров, но тем не менее общение представителей разных культур и обмен их ценностями не только не прекращается, но и возрастает.
Миссионерам всегда и везде приходилось изучать туземные языки, чтобы их проповедь достигала местного населения. Именно для этой цели Диего де Ланда собирался приспособить свой «алфавит», описанный им в работе «Сообщения о делах в Юкатане». Сделал он это при помощи двух грамотных индейцев, которые составили что-то вроде таблицы соответствия между испанскими и майянскими письменными знаками. Уже тогда в его труд вкрались досадные ошибки, но де Ланда почему-то не потрудился их исправить. Почему – неизвестно; возможно, ему было достаточно того, что он сам понимал свой «алфавит», а о доступности его для потомков францисканец, не будучи лингвистом, не подумал. И напрасно не подумал. Его «неточности» завели майянистику на ложный путь. Да и надо ли было уничтожать эти книги? Не было ли «ужасное» и «зверское» их содержание оправданием его деяниях в глазах потомков? Казалось, в награду за все его труды (а де Ланда все же оставил нам довольно полное описание жизни людей в Юкатане) францисканцу достанется только слава варвара, зверски уничтожившего большую часть текстов майя и неспособного осилить даже «местный алфавит». Но спустя много лет его работу ждала неожиданная реабилитация.

Эрик Томпсон
Джон Эрик Сидней Томпсон – фигура также весьма противоречивая. Он вызывал у людей восхищение и заработал себе «непререкаемый авторитет», посягнуть на «святость» которого никто не хотел. Однако потомки не простили ему заблуждений, и вскоре стали слышны голоса, вопрошавшие, стоит ли считать его светилом майянистики, если он ошибся в столь важном вопросе, как природа письменности этого народа, и не просто ошибся, а казалось, сознательно удерживал ученый мир «подальше» от важных открытий.
Эрик родился за два года до наступления 20 века и за один день до Нового года в семье британского доктора в Лондоне. Судьба отпрыска верхушки английского среднего класса покажется нам завидной: он учился сначала в Винчестерском колледже, хоть и государственном, но с солидной историей и репутацией учебный заведением. Далее должен был бы быть Оксфорд, потом стабильная карьера… Но на самом деле все было не совсем так. Во время Первой мировой, приписав себе несколько лет, Эрик поступил добровольцем в Лондонский Шотландский полк и принимал участие в военных действиях. Юноша был серьезно ранен, и его отправили в Англию выздоравливать, но и тогда он посчитал, что пора стучаться в ворота храма науки еще не пришла. Томпсон предпочел уехать в Аргентину, с которой его связывали семейные традиции – его отец там родился и имел кое-какую недвижимость недалеко от Буэнос-Айреса. Здесь Томпсон провел четыре года, погоняя скот и изучая испанский. Свободное владение этим языком выгодно отличало его затем от большинства европейских и американских майянистов.
В 1922 году Томпсон поступил в Кембридж и стал изучать антропологию. Интерес к майя проявился уже там. Студент самостоятельно проштудировал календарную систему индейцев по труду Морли «Введение в изучение иероглифов майя» и написал автору, возглавлявшему тогда работы Института Карнеги в Чечен-Ице, письмо с просьбой предоставить ему место и рассуждениями о временной системе майя, к которой Морли питал слабость. Поступок смелого человека, уверенного в своей путеводной звезде. Не удивительно, что вожделенное место он получил.
Как читатель уже заметил, романтический и порой даже мистический фактор играл в жизни Томпсона особую роль, если не сказать основную. Побег на фронт, приключения в Аргентине, потом все эти тайны майя… Свою молодую жену после свадьбы он повез не в Париж или Рим, чего, наверное, следовало бы ожидать от живущего в Америке европейца, а в джунгли на раскопки местечка Коба недалеко от Чечен-Ицы. Его выдающемуся поэтическому интеллекту всегда было тесно в схемах и системах, он предпочитал мистические идеи, художественные аллюзии и религиозный символизм. Майкл Ко, не менее знаменитый майянист, писатель и популяризатор этой науки, не переставая отмечать научный вклад Томпсона, чуть не с раздражением пишет о том, как он уставал от многочисленных цитат из литературной классики в работах англичанина. Не удивительно, что Томпсон ненадолго задержался в проекте Морли, ограниченным раскопками, когда все тайны майя оставались «за семью печатями». Томпсон принимает предложение сотрудничать в Чикагском Музее Национальной Истории (Chicago Field Museum of National History). Тогда же он познакомился с индейцем-майя Хасинто Кунилом, который стал его Вергилием в жизни древних майя. Вероятно, причиной выбора Эрика было то, что Кунил был фанатичный мистик (так называет его Ко). Их обоих привлекали тайны времени и звезд, к которым были неравнодушны и древние майя. В конце концов Томпсон был так хорошо осведомлен об этой стороне жизни древних индейцев, что легко мог бы заменить одного из их жрецов, основной функцией которых было именно хранение знаний о времени, календаря. Дни, недели, месяцы и годы, все эти ипостаси солнца, звезд, луны и прочих небожителей – вот что всегда манило Эрика. Окруженный знаками, начертанными на глине, записанными на бумаге, вырезанными на дереве, озаряемый догадками и проникая в суть этих тайн, он царил в своем маленьком мистическом мирке, вызывая немое восхищение коллег. Этот созданный им «мир» Томпсон защищал самым рьяным образом, обрушивая свой гнев на каждого, кто пытался поставить под сомнение достоверность его догадок. Пытаясь сопоставить христианский и майянский календари, ученые выдвинули в целом две версии. Одна принадлежала Гудману, другую разработал Морли. Томпсон был уверен, что гудмановская версия верна, и отстаивал ее, когда наиболее авторитетные коллеги и даже достижения техники поддерживали Морли. Но Томпсон не сдался – и время показало, что он был прав.
Календарь майя был на удивление точен. К примеру, длина так называемого «гражданского» или «солнечного» года (времени оборота Земли вокруг Солнца) были вычислена ими точнее, чем европейцами (их 365,2421 дня против 365,2424 дней григорианского календаря). Вероятно, они даже могли прогнозировать затмения солнца, настолько точными были их наблюдения за передвижениями небесных тел.
Не обладая практически никакими астрономическими инструментами, они научились проделывать отверстия в стенах, проникая через которые, солнечные лучи указывали дни весеннего и осеннего равноденствия и зимнего и летнего солнцестояния. Кроме «гражданского» года (хааб), был еще ритуальный год «цолькин» (260 суток), связанный с движением Венеры вокруг Солнца. Для хронологических целей использовался год под названием «тун», состоящий из 360 суток. Месяцы были тридцатидневные и двадцатидневные (число 20 вообще было сакральным для этих народов). Недели (если их так вообще можно назвать) были тринадцатидневные, а также состоящие из 9 дней, а точнее, ночей (здесь почему-то счет шел по темному времени). Ритуальный календарь был связан с исполнением обрядов (в определенные дни тринадцатидневной недели нужно было совершать соответствующие действия). Все эти «цифры» связывались с наблюдениями за движением небесных светил и природными явлениями – из этого делались выводы математические и религиозные. Особое значение придавалось тем датам, когда дни различных недель, лет, циклов лет – совпадали. Согласно их предсказаниям особый ужас должна внушать дата 12 декабря 2012 года, когда кончится Эпоха Пятого Солнца и еще два цикла «катун» и «бактун». Это своеобразный конец света, который должен будет ознаменоваться ужасными катаклизмами или просто какими-то изменениями (на этот счет также нет единого мнения). После этого рокового дня наступит Шестая эпоха. Таким образом, сочетание магии чисел и природных явлений рождало понимание о необыкновенной власти времени над людьми. Такое суеверие сильно «подвело» ацтеков, ибо именно потому, что Кортес явился в определенный год, осененный сочетанием цифр и символов, его приняли за воплощения белолицего бога, что сильно помогло его планам.
Хранителями этого знания были жрецы, и от них требовалась незаурядная образованность в мифологической сфере в сочетании с умением оперировать цифрами. Похоже, они почитали своим долгом не только подсчитывать и наблюдать, но и пытались найти способ «оттянуть» роковые события – непонятно, правда, каким способом.
В понимании всего этого Эрик Томпсон сыграл огромную роль. Его главная работа «Иероглифическое письмо майя» (1950 год) до сих пор является классическим учебником для всех студентов-майянистов. Ему принадлежит множество догадок о мифологии и религии, которые оказались совершенно верными.
Велика и его заслуга в сопоставлении и корреляции в языке и календаре древних майя и ацтеков, а также связи языка того времени и доживших до наших дней индейских языков. В упомянутой выше работе были представлены и «открытые» Томпсоном значения некоторых иероглифов. Так, он понял, что один часто встречающийся знак (означающий te «дерево»), так же как и в языке Юкатек, непременно сопровождает числительное, если оно выражает период времени. Например, «три года» в обоих языках будет выражено словосочетанием «три-te года» (или «три-дерево года»). Есть его заслуга и в определении употребления tu перед числительным, выражающим количество дней, которое создавало что-то вроде порядковой формы числительного (то есть делало из «одного дня» «первый день»).
И хотя сам Томпсон, разумеется, не воспринимал алфавит де Ланды всерьез, сам он все же почерпнул кое-что из работы юкатанского епископа. Например, он определил значение иероглифа, читающегося как ti – предлог места. Увидеть, что он мог быть и частью другого слова, как, например, слог «ти» в русском слове «ботинки», британский ученый не хотел и не мог. Он продолжал упрямо придерживаться мнения о том, что фонетического письма у индейцев не было и быть не могло, и, следовательно, его нельзя расшифровать. Иероглифы майя он называл «анагогическими», то есть имеющими мистическое значение, которое нельзя объяснить или понять буквально.
Весь майянистский мир за редким исключением считал именно так. Немецкий ученый Пуль Шелльхас еще в 1936 году написал, что «характер майянских иероглифов в принципе идеографический» (то есть выражает идеи), а в 1945 он же опубликовал статью в шведском журнале «Этнос» под названием: «Дешифровка иероглифов майя: неразрешимая задача?» Статья отвечала на этот вопрос однозначно: да, задача неразрешимая.

Юрий Кнорозов
Именно эта статья Шелльхаса послужила импульсом к тому, что в конце концов привело к дешифровке письменности майя. Заслуга эта принадлежит русскому советскому ученому лингвисту и этнографу Юрию Валентиновичу Кнорозову. Увидев в утверждении Шелльхаса профессиональный вызов, Кнорозов заявил: «Как это неразрешимая? Что создано одним человеческим умом, не может не быть разгадано другим».
Внук армянской актрисы (она была первой носительницей гордого звания народной артистки Армении) и, по его собственному утверждению, сын русских интеллигентов из-под Харькова, Кнорозов отлично дополняет нашу галерею «противоречивых» людей. Он обладал неуживчивым характером (это отмечали и его учителя в школе, из которой его чуть не выгнали, и ученики и последователи), был пристрастен к алкоголю; даже на самой знаменитой фотографии «с котом» вид у него довольно свирепый. Майкл Ко в своей книге о дешифровке майянской письменности начинает словесный портрет Кнорозова с утверждения, что даже соотечественники считали Кнорозова, деликатно выражаясь, «оригиналом». Умные сапфировые глаза словно бы видели тебя насквозь, а выражение лица почти всегда было хмурым. Ироническая улыбка тем не менее посещала время о времени лицо ученого, словно луч солнца, случайно проглянувшего через затянутое тучами небо.
Описание это, впрочем, не лишено и некоторого восхищения, которое иностранцы часто испытывают к талантливым, но закрытым для них представителям чуждых им культур. Совершенно очевидно, что между Томпсоном и Кнорозовым Майкл Ко выбрал последнего. Он отмечает незаурядные энциклопедические знания Юрия Валентиновича не только в лингвистике и антропологии, но и по многим предметам, не относящимся к сфере его деятельности; рассказывает, что на пиджаке Кнорозова всегда были все его боевые награды, кроме той, что имела портрет Сталина. Эту ветеран всегда принципиально оставлял дома.
Для американца-интеллектуала, каким является Ко, такой человек, как Кнорозов, представляется «живой легендой». Встретиться с ним для Майкла и его жены было примерно тем же, что нам с вами пообедать в присутствии Ричарда Львиное Сердце или кардинала Решилье. Кроме таинственности, которая сопровождала для западного человека все, находившееся за «железным занавесом», Кнорозов действительно обладал набором качеств, выделявших его среди окружающих. Исторический факультет МГУ (учеба была прервана войной), затем благодаря покровительству профессора Токарева работа в Институте этнографии, сначала в Московском отделении, потом в Кунсткамере – не это, конечно, вызывало трепетное отношение американского майяниста, а широкий и открытый ум русского ученого, склонность к большому видению и сравнительному анализу. Кнорозов не боялся трудностей и «лишней» затраты сил. Для того, чтобы начать работу с текстом де Ланды, ему пришлось с нуля выучить испанский. И, разумеется, особую роль тут сыграло то, что всегда восхищает западных людей в русских: желание упрямо плыть против течения и добиваться своего, несмотря на то, что в Советском Союзе за это можно было серьезно поплатиться.
Неприятности начались с того самого момента, как Юрий Валентинович решил, что майянскую письменность можно и нужно расшифровать. Первым от него отвернулся завкафедрой Толстов, даже не дал формальной рекомендации в аспирантуру. Галина Ершова, ученица Кнорозова, рассказывает, что ученый называл Толстова «свирепым донским казаком». На сей раз Кнорозова «спас» Токарев – возможно, потому, что тоже питал антипатии к «донскому казаку», так как сам он не верил в возможность дешифровки. Потом, когда работа была уже закончена, возник вопрос, чем это открытие может обернуться, ведь не только Томпсон отказывал индейцам в фонетическом письме, но и Энгельс, так как утверждал, что у них не было государства, а фонетическое письмо говорит как раз о наличии классового государства. Все это уже пахло обвинениями в ревизии марксизма. Майкл Ко замечал спокойное отношение Юрия Валентиновича к критике западных светил (Томпсон, разумеется, отозвался об открытии, сделанном в Ленинграде, уничижительно), называя войну Томпсона против Кнорозова «односторонней». Он просто не мог понять, что того, кто в Советском Союзе вышел против Маркса и Энгельса и победил, какой-то там Томпсон уже сильно волновать не будет.
И самое главное, что удивляло и восхищало супругов Ко: Кнорозов никогда не был в Мексике (он вообще до перестройки был за границей только один раз, да и то по недосмотру соответствующих структур) и утверждал, что «необязательно лазить по пирамидам», чтобы сделать то, что он сделал. Для того же Томпсона, выучившего испанский, погоняя коров в Аргентине, откопавшего собственными руками не одну реликвию и постигшего тайны календаря при помощи настоящего индейца, эта фраза показалась бы наглым вызовом. Кнорозов-то и хотел, да не мог выехать за границу, потому что его попросту не выпускали (из-за того, что его мать была в оккупации в 41; по той же причине ему было отказано и в аспирантуре). Он даже не знал о многочисленных приглашениях, поступающих на его имя. После гениального открытия Кнорозова многие пользовались его авторитетом, чтобы отправить за границу своих протеже, а сам ученый смог посетить Латинскую Америку только после прихода к власти Горбачева.
Кто теперь скажет, чем было вызвано крайне негативное отношение к Юрию Валентиновичу многих, кто был поставлен «над ним»? Долгое время он жил в самом музее и не имел даже сносной мебели, пока не вступил в брак, и им красавицей-женой не предоставили квартиру. Умер он от пневмонии, развившейся после инсульта, причем для него даже не нашлось места в больничной палате – смерть застала его в коридоре. Дирекция Кунсткамеры отказалась выделить зал для прощания, пришлось его почитателям толпиться в морге. Был ли тому причиной его тяжелый характер – или зависть и глупость чиновников?
Хотя Ко отмечает, что, по сравнению с мистическими работами Томпсона, тексты Кнорозова почти что «чистая логика», некая таинственность в его истории все же имеется. Галина Ершова, ученица и автор самой лучше биографии ученого, уверяла, что он увлекался шаманскими практиками, – правда, об опыте собственного участия в сеансе с одним шаманом отзывался скептически. То ли в шутку, то ли всерьез вспоминал он и о случае в детстве:
«Когда мне было не больше пяти лет, братья стукнули меня по лбу крокетным шаром. Сознания я не терял и даже не запищал. Видимо, это и была своего рода "колдовская травма". Могу дать рекомендацию: будущих дешифровщиков бить по башке, только неясно как. Можно для эксперимента взять контрольную группу – а если кто концы отдаст, тому так и надо!" (процитировано со слов Ершовой)
И вообще, что можно сказать о человеке, который совершенно серьезно отмечал два дня рождения в году? А Кнорозов делал именно так, потому что не был уверен, какая из двух дат есть настоящая.
Но самая большая загадка, которую Кнорозов предпочел унести в могилу, это откуда у него оказались две книги, сыгравшие судьбоносную роль во всей этой истории. Одной из этих книг было то самое сочинение Диего де Ланды «Сообщение о делах в Юкатане» в публикации Брассера де Бурбура, вторая – «Кодексы майя» в гватемальской публикации братьев Вильякорта.
По «официальной» версии сам Кнорозов спас эти книги из пламени, (горела немецкая библиотека) и привез их в качестве трофея. Но согласно военному билету Кнорозов не участвовал во взятии Берлина, а был в это время под Москвой. Да и сам он называл эту версию «нелепой», хотя Майклу Ко рассказал именно ее (она содержится в книге Ко «Взламывая код майя»). Потом Юрий Валентинович сказал только, что советские офицеры нашли эти тома готовыми к эвакуации и вывезли их. Однако ответа на главный вопрос, как эти книги попали к нему самому, он так и не дал. Возможно, он просто проследил их путь и обнаружил в какой-нибудь захудалой библиотеке. В районных библиотеках иногда попадаются тома с берлинскими штампами. Если так, то почему такая таинственность? Вероятно, ответа на этот вопрос мы не получим никогда.
Именно алфавит де Ланды дал Кнорозову ключ к дешифровке. Попытки использовать работу епископа для прочтения письма майя были и раньше, но всерьез они не воспринимались. Может ли быть что хорошее от безжалостного инквизитора? Как будто судьба берегла это открытие для русского ученого. И он не подвел.
Для начала Кнорозов догадался, что в работе де Ланды написаны не звуки, соответствующие иероглифам, а названия испанских букв, передающие слоги. Майянское письмо было силлабическим, то есть слоговым. В своей работе Юрий Валентинович писал, что знаки де Ланды, которые много лет принято было игнорировать, являются фонетическими знаками (то есть передают звуки), как об этом писал епископ. Это, конечно, не означает, что они ни могут иметь и других значений – в частности, ничего из найденного Томпсоном Кнорозов не отрицал. Кроме того он отмечал, что глифы могут представлять и морфемы (наименьшие значимые части слова, как корень или суффикс). В заключении он приходит к выводу, что майянское письмо есть типично иероглифическое, ничем принципиально не отличающееся от других подобных. Эта идея, разумеется, противоречила «анагогичности» майянского письма, которое проповедовал Томпсон.
Сильной стороной Юрия Валентиновича было именно то, что он «дешифровывал» тексты, как это принято у разведчиков при перехвате информационных материалов врага, а не уносился в заоблачные дали, стараясь постичь неведомое, как это делал Томпсон. Вероятно, оба подхода в итоге дополнили друг друга и привели к желаемым результатам, потому что вклад и того и другого ученого огромен. Жаль, что кончилось все это настоящей «холодной войной», по крайней мере со стороны Томпсона, которого особенно раздражали два факта: что открытие сделано за «железным занавесом» среди «коммунистов» и что оно реабилитировало де Ланду как источник информации (британец продолжал упрямо считать работу францисканца не заслуживающей доверия).
Работа Кнорозова вызвала интерес западных ученых, особенно молодых, склонных к бунтарскому отторжению авторитета Томпсона. Кое-кто стал пытаться применить «русскую» методику к дешифровке и добился результатов. Но до смерти Томпсона в войне двух идей перевешивал Топмсон, хотя все аргументы сводились к политическим обвинениям в адрес «марксистского ученого-большевика» (и здесь не обошлось без Карла Маркса!). Отчасти такая живучесть нежизнеспособной теории британца объяснялась еще и тем, что майянисты были, как правило, хорошими археологами, но слабыми лингвистами и полагались на знания Томпсона. Именно лингвисты оказались союзниками молодежи, посягнувшей на авторитет гуру и вооружившейся методикой Кнорозова. И когда через год после смерти сэра Эрика в 1976 году Дэвид Келли опубликовал свою работу «Дешифровка кода майя», где он примерил «русскую методику», даже самым рьяным последователям британского авторитета стало очевидно, что он был неправ в вопросе дешифровки, а Кнорозов как раз прав.

Удивительно, как судьбы этих трех столь разных людей оказались связаны между собой и с наследием совершенно, казалось бы, чуждой им культуры. Не увидеть ли здесь, следуя примеру Томпсона, что-то мистическое? Или, как учит нас история де Ланды, миссионера и путешественника, у всех нас есть возможность оказаться рядом с теми, кого мы можем захотеть или не захотеть узнать. И, конечно, опыт Кнорозова еще раз доказывает старую мудрость: истина не так далеко, как нам кажется, хотя иногда дожидаться ее торжества нужно десятилетиями, а иногда – столетиями.

Код де ЛандыПублицистика

Код де Ланды
Публицистика