Одноклассники

В ту пору мне едва исполнилось шестнадцать. Десятый класс. Многие считают этот возраст и это время наилучшими, но для меня они связаны с последующей непрерывной болью, потому что тогда из Киева в наш город приехал он, мой тёзка, Саша Пономарь.
С тех пор как учителя перестали нас рассаживать по своему усмотрению, я на все уроки заняла последнюю парту в первом ряду от окон и сидела всегда вполоборота к классу, приткнувшись спиной к подоконнику. Таким образом, я могла видеть всех одноклассников, а им, чтобы посмотреть на меня, приходилось оборачиваться. Сколько себя помню, я любила рисовать, и делала это при первой же возможности, едва в руке оказывалась ручка либо карандаш. Бороться с этим было бесполезно, и все мои тетради, дневники, учебники, а также любые более-менее чистые бумажные поверхности, вскоре, машинально зарисовывались какой-нибудь ерундой. Под монотонный голос учителя рисовать было наиболее интересно, и часто я увлекалась настолько, что приходила в себя лишь после звонка, под шум отодвигаемых стульев.
Мои соседки по парте менялись, в классе у меня не было подруг, чаще всего ко мне подсаживалась Тонька, но она раздражала меня своей непроходимой природной тупостью, и даже потом, спустя годы, когда Тонька стала счастливой домохозяйкой-матерью, тупость, как верная подруга, по-прежнему осталась при ней. Поэтому мы с Тонькой так и не смогли по-настоящему подружиться.
Саша Пономарь явился в наш класс под новый год. Я рисовала на внутренней стороне обложки тетради по химии скачущих лошадей (как раз по восточному календарю наступал год белой лошади), как внезапно уловила какое-то изменение в пространстве. Огляделась. У доски стоял он и скучающим взглядом блуждал по классу. Высокий сутулый подросток с нагловатыми серыми глазами и темными волосами до плеч, он показался мне в тот момент необыкновенно значительным. Как будто над классом разверзся потолок и кто-то важный произнёс: вот он!
У меня и ранее случались моменты, когда, видя каких-либо людей, я внезапно осознавала, что они будут иметь значение в моей жизни. Все мои подруги, а их у меня было всего четыре, по одной в разные периоды жизни (да и то лишь потому, что некоторые навсегда уезжали), также отмечались мною с первого взгляда.
Итак, Саша Пономарь. После представления классу, он уверенно подошел к пустующей последней парте на среднем ряду и, сбросив с плеча на свободный стул сумку, плюхнулся (иначе невозможно передать его манеру садиться) на другой стул.
Он находился как раз напротив меня, и я наблюдала за ним боковым зрением. С этой минуты и в целую жизнь Саша Пономарь не оставлял меня ни на мгновение. И чем бы я ни занималась, его невидимое присутствие сопровождало меня повсюду. Я влюбилась.
Конечно, все эти фильмы, сериалы, романы подготавливали для предстоящей влюблённости неискушенную душу и даже популярно разъясняли, как всё должно по идее происходить, но чувство, обрушившееся на меня тогда, оказалось подобным торнадо. Поначалу робкое, точно маленький песочный вихрь, оно не вызывало опасения, лишь жгучий непрекращающийся интерес, благодаря которому всё, связанное с Сашей Пономарём, становилось крайне интересным и важным. Но по мере нарастания вихрь расширялся и удлинялся, вбирая в себя мои эмоции, мысли, волю, до тех пор, пока я не стала его совершенной рабой. По неопытности я позволила этому чувству проникнуть в себя чересчур глубоко, и вскоре Саша Пономарь сделался моим единственным кумиром.
К несчастью он поселился с родителями, отцом-военнослужащим и матерью – кандидатом филологических наук, неподалёку от моей хрущевки, в недавно возведённой из белого кирпича свечке-девятиэтажке.
Надменный киевлянин оказался круглым отличником и, к тому же, блестящим эрудитом. Словечки, которыми он ловко жонглировал на уроках, приводили учителей в ступор, заставляя заглядывать в словари, чтобы понимать своего гениального ученика. Помимо английского, на котором он мог свободно декламировать сонеты Шекспира, а также стихотворения Байрона, Шелли, Китса (в ту пору имена этих романтиков для меня мало что значили), Саша Пономарь немного владел и латынью с древнегреческим, и ивритом, по которому защитила свою кандидатскую Сашина мать-еврейка.
Саша заговорил со мной спустя неделю. К этому времени я уже не могла думать ни о чем ином, кроме него. Разыгрывалась метель, и учителя нас отпустили пораньше. До дома я обычно добиралась одна, чтобы оставаться наедине со своими фантазиями. Сколько себя помню, у меня всегда был весьма насыщенный внутренний мир, какие-то мысли, идеи, образы, складывающиеся в фантастические картины, и обязательно он – мой непременный идеал, смутно угадываемый, но интуитивно понятный и близкий, взрослеющий вместе со мной и являющийся моим отражением, тенью, а, может быть, его тенью или отражением являлась сама я. Но как бы там ни было, очень скоро образ Саши Пономаря вытеснил этот мой туманный идеал, заняв его место собою.
– Замёрзла? – голос Саши прозвучал надо мной точно гром.
Я не нашлась, что ответить.
– Замёрзла, спрашиваю? – Я кивнула.
– Где ты живёшь?
Я назвала номер дома. Разница между нашими домами всего в две цифры, и мы пошли рядом. На Саше была чёрная дутая куртка и синие джинсы, заправленные в высокие шнурованные армейские ботинки, каких в нашей школе не было ни у одного парня. На самые глаза его была надвинута чёрная вязаная шапка, а руки спрятаны глубоко в карманы – от пронизывающего колючего ветра навстречу.
– Ну и ветрА у вас! – Саша развернулся к ветру спиной и пошёл задом наперёд. Я же как могла уворачивалась от ледяных со снегом порывов и закрывала лицо шарфом и ладонью в перчатке. В другой руке у меня был «дипломат».
Поговорить у нас не получалось – метель разыгралась такая, что временами не было видно дороги, и мы брели наугад. Хотя путь от школы домой за девять с лишним лет я могла бы преодолеть и с закрытыми глазами. Кое-как мы добрались до дома, в котором на первом этаже расположилась «Кулинария» и, не сговариваясь, ввалились в неё. Народу в небольшом помещении не было вовсе, а запах от свежевыпеченных шанежек стоял просто умопомрачительный.
– Хочешь?
Не кокетничая, я кивнула. Тогда Саша купил сразу десять румяных и лёгких, словно пух, шанежек и шесть пирожков с мясом в придачу. Он сунул пакет со сдобой в сумку.
– Где будем пировать?
Я пожала плечами.
– Твои родители дома?
– Да, мама.
– Тогда пойдем ко мне. Отец на стрельбище, а мама раньше восьми не возвращается.
Это было похоже на сон. Даже в самых смелых мечтах я не могла представить, что вот так запросто окажусь у него дома.
Сашина квартира находилась на последнем этаже. Всего на нашей сплошь из краснокирпичных хрущёвок улице возвышались три девятиэтажки. Я выглянула из окна: вьюжило не на шутку! Как будто перед посещением Снежной Королевы. Когда я была маленькой, то всякий раз со страхом представляла, что та вот-вот заглянет через окошко в мою комнату…
– Тебе чай или, может, кофе? – Саша уже расставил на стеклянной столешнице (в то время невиданная роскошь!) две чашки с выглядывающими из них кончиками мельхиоровых ложечек, сахарницу и насыпал в заварник разноцветного чаю.
– Чай.
– Тогда присаживайся, – Саша кивнул на роскошное из светло-коричневой кожи кресло, инкрустированное по бокам шоколадным деревом, а сам растёкся (иначе не скажешь) по дивану. Благодаря своему под два метра росту и худощавому телосложению, Саша, точно гуттаперчевая игрушка, принимал форму того сидения, на какое опускался. Все движения его были невероятно гибки и нежны, даже когда он брал в руки чашку с чаем, – он поглаживал её, словно живое существо, и подносил к губам, будто целуя.
– На Украине не бывает такого ветра, – заметил Саша, разливая в чашки и заварник кипяток, по комнате тотчас распространился аромат неземного чая. – Там снег ложится равномерно, не так как здесь: то голая земля, то сугробы… Ешь, давай!
Я послушно взяла из плетёной вазы-корзины тёплую ещё шанежку.
– А для чего ты так много купил? – поинтересовалась.
– Не люблю голодать, – хмыкнул Саша. – Мама вернётся не скоро, а готовить мне некогда: лучше я это время позанимаюсь.
– А на кого ты хочешь выучиться?
– Это не вопрос. Однозначно, я стану архитектором, зря что ли в художке четыре года парился? Вопрос в том, где буду учиться.
– А где?
Саша, дожевав пирожок с мясом, прихлебнул чай, и взял шанежку.
– Хочу после школы уехать в Израиль.
– С родителями?
Он покачал головой.
– Отец против. Он полковник, знает «военную тайну», его не отпустят. Да и не хочет он из России. А мама без него никуда.
– У тебя в Израиле есть кто-нибудь?
– Да, мамин брат, известный архитектор. У него принцип: строить дома, отталкиваясь исключительно от ландшафта. Говорит, что лишь таким образом можно достигнуть гармонии с природой. В таком доме можно прожить до ста двадцати лет.
– А больше?
– Больше не получится: Бог положил людям этот предел. После Ноя.
– Кого?
Саша удивленно на меня глянул.
– Ты не знаешь Библию?
В его голосе слышалось столько иронии, что я готова была провалиться сквозь все девять этажей.
– А ты что веришь в Бога? – съязвила в ответ.
Саша слегка улыбнулся.
– Моя мама еврейка.
– Ну и что? – тогда я ещё не видела различий между расами и культурами, все люди казались мне одинаковыми – «братьями».
– Если Бога нет, то без разницы, веришь ты в Него или как, а вот если есть, то лучше будет играть по Его правилам.
– Мои родители атеисты, – пожала плечами я, – и прекрасно обходились без Бога всю жизнь, так с чего я должна в Него верить?
– Конечно, не должна… А хочешь, покажу мои фотографии?
Я кивнула. Тогда Саша вышел из комнаты и вернулся вовсе не с пошленьким семейным альбомом, как я это себе представила, а с большущей папкой, раскрыв которую, стал показывать чёрно-белые фотоснимки не менее как форматом 24х30 см.
– Это лучшие. – Саша передал мне папку и, отсев, наблюдал за моей реакцией.
Честно говоря, я опешила. В то время чёрно-белые фотографии считались анахронизмом. В ходу были кодаковские фотоплёнки и фотоаппараты-мыльницы, заменившие дешёвенькие «Смены», дальномерные «ФЭДы» и зеркалки-«Зениты». Фотолюбители без сожаления расставались со своими бачками, увеличителями, глянцевателями, химикатами, и доверчиво вручали плёнки фирменным фотосалонам, откуда и появлялись на свет те самые пошленькие фотокарточки, оседавшие в семейных фотоальбомах.
Но Сашины фотографии представляли собой нечто уникальное. Ему достаточно было чёрного и белого цветов, чтобы совершенно переиначить этот мир. И ещё серого. Я потерялась в реальности. Не знаю, был это фотомонтаж или нет, но даже впоследствии, с появлением фотошопа, я никогда не встречала ничего подобного. С фотографий на меня смотрели невероятные склеенные из кусочков этого мира потусторонние существа с осмысленными человеческими глазами, какие-то невозможные пейзажи, как будто бы с несуществующих, но, тем не менее, реального реальных планет. Или совершенная фантасмагория из диковинных развалин, поросших фосфоресцирующими цветами над которыми космический ветер вихрями завивает сияющую звездную пыльцу…
– Ну как? – Сашин вопрос вернул меня в действительность.
– Это ни на что непохоже… ты… гений.
– Эко, удивила! – он хмыкнул. – И ты не совсем… мм-м… дурочка, если в состоянии понять настоящее искусство.
Тогда меня впервые сильно покоробила эта его манера превозноситься, которая, несомненно, являлась частью его незаурядной, но глубоко несчастной и одинокой натуры, которую Саша умело маскировал под маской веселья и бесшабашности, отчего зачастую производил на окружающих неверное о себе впечатление.
Таким образом, мой кумир обрёл, наконец, конкретные, а не выдуманные мной черты, отчего поверг меня не то чтобы в изумление, но в некое оцепенение, из которого мне ещё предстояло выбраться. Вернувшись в тот день домой к вечеру, я сразу же улеглась в кровать, не в силах заставить себя ни ужинать, ни делать уроки. Мама решила, что я простудилась, и хорошо, потому что оставила меня в покое, вручив аспирин и градусник. Оказалось, у меня действительно была небольшая температура, и всю ночь я промучилась какими-то потусторонними видениями, которые поутру тотчас забыла. Мама предложила вызвать на дом врача, и в другое время я бы, несомненно, этим воспользовалась, но только не теперь, когда в классе был он, и мне не терпелось с ним встретиться.
После вчерашнего разговора Саша держался со мной очень приветливо, но и только. Это меня слегка обескуражило, так как я с чего-то возомнила, что небезразлична ему, но вскоре меня постигло разочарование – он влюбился. Причем в самую, на мой взгляд, сексапильную девочку нашего класса. У неё были тёмные короткие вьющиеся волосы и миндалевидные светло-голубые глаза под изогнутыми ниточками-бровями. А ещё – наитончайшая в классе талия и совершенной формы ноги, затянутые в капрон даже зимой. Её звали Инга, и она стала самым ужасным моим кошмаром.
Саша увлёкся Ингой со всей страстностью своей гениальной натуры. Для меня это сделалось очевидным уже во время школьного новогоднего бала. У Инги был поклонник с пятого класса – хорошист Вовка Мясоед, боксёр. И после того как Саша пригласил Ингу на медленный танец, уже Вовка пригласил вундеркинда за школу на разборки. Незаметно для учителей их сопровождала половина нашего класса. Неожиданно оказалось, что Саша умеет драться! Причем остервенело, со знанием некоторых боевых приёмов, так что ему даже удалось свести поединок с непобедимым Вовкой вничью, когда они оба с разбитыми лицами и порванными рубашками, кровью плюясь и сквернословя, были растащены одноклассниками по сторонам.
Вовку поддерживало большинство, Сашу же только я и ещё тройка парней, что его оттаскивали. Инга при драке не присутствовала, за что я её в душе тихо ненавидела.
– Сань, принеси мою сумку, – попросил меня Саша, очищаясь снегом и надевая затем куртку. Я стояла рядом и куталась в искусственный полушубок. – Да шапку надень, а то синяя вся!
Я совсем не чувствовала мороза, и только сейчас, когда всё закончилось, начала вдруг мелко трястись то ли от холода, то ли от нервов. Тотчас я побежала в актовый зал, где проходил новогодний вечер, и сразу столкнулась с Ингой.
– Ну, как там? – глаза её горели нескрываемым любопытством. – Сильно его Вовка?
– Ничья, – сухо бросила я и пошла за своей и Сашиной сумками. Надела шапку, перчатки, на ходу застёгивая шубку, направилась к выходу. В это время в зал возвратились одноклассники, и Инга, героиня вечера, кинулась расспрашивать их.
Саша ожидал меня в вестибюле.
– Спасибо, Саня, ты настоящий друг.
Он взял у меня сумку и, вынув из неё длинный шарф, принялся обматывать его вокруг шеи. Под носом у него запеклась кровь, и лицо и костяшки пальцев были в ссадинах.
– Где ты научился так драться?
– Я с детства дерусь… удивлена?
– Ещё бы!
– Нам часто приходилось разъезжать, в основном по крупным городам, и в каждой школе непременно находился мудак, желающий меня отпиз…, извини!
– Ты ещё ругаешься…
– Я много чего попробовал, что ненужно было, но скоро от всего отказался, и теперь веду совершенно здоровый образ жизни, так что не пугайся.
Мы вышли на улицу.
– Почему именно Инга? – не выдержала я.
– Не знаю. Разве любовь спрашивает «почему»?
– Не спрашивает, – согласилась я.
После этой драки между нами установились прочные дружеские отношения, так что Саша стал посвящать меня во многие свои душевные тайны, и постепенно мне всё более стало открываться богатство его одарённой натуры. Он приглашал меня в свою «святая святых» – фотолабораторию, где творил чудесные вещи, а также на фотосъемку в самые жуткие городские развалины, на свалки, где он отыскивал бесценные экспонаты для своих фотоизысков. И то, что люди почитали за мусор, в Сашиных руках превращалось в подлинные шедевры.
После той памятной драки я всё-таки заболела, и все новогодние праздники провалялась с температурой. Узнав по телефону о моём недомогании, Саша тотчас заявился ко мне с огромным ёлочным букетом, воздушными шарами и кучей всяческих сладостей. Он балагурил и смешил мою маму так, что привёл её в полный восторг. Потом чмокнул на прощание меня в щёку.
– Выздоравливай, Санька!
Однако это было лишь проявлением дружеских чувств, поскольку тотчас после каникул Саша демонстративно перетянул Ингу к себе на последнюю парту, и… я уже большей частью сидела, развернувшись к окну, чтобы не видеть чем занимаются они напротив справа.
Затем как-то в фотолаборатории, отыскивая среди сушившихся плёнок нужную Саше, я наткнулась на плёнку с раздетой Ингой. Опешила. Но, тем не менее, просмотрела все кадры. Более всего меня поразило то, что Саше изменило его исключительное эстетическое чутьё, и снимки были не эротического содержания, а самая что ни на есть грязная порнография.
Я принесла ему требуемую плёнку, и пока он рассматривал её в свете окна, не выдержала:
– Я видела твои кадры с Ингой.
На мгновение Саша замер.
– Вот, чёрт, забыл спрятать! Хорошо хоть ты, а не мама.
– Зачем ты…? – мне не хватило воздуха.
– Я уже взрослый, Сань.
– Но разве это… правильно? (я не подобрала лучшего слова)
– Это естественно.
– Нет, – дурацкие слёзы закапали у меня из глаз, – неправда, это грязно!
– Сделала бы вид, что не заметила.
– Я так не могу, я думала, что ты… а ты!
Саша развернулся от окна ко мне. Глядя на меня, он непроизвольно засмеялся.
– Ну и глупышка же ты!
Это было слишком. Я убежала в прихожую. Наскоро сунула в сапоги ноги, схватила полушубок и шапку, вылетела за дверь. Не дожидаясь лифта, понеслась по лестнице. Слёзы душили меня. Ну и дура! Как же я ненавидела себя за это малодушие! И с чего спрашивается? Неужели и так непонятно, что они, оставшись наедине, не фотографии рассматривают, так чего взъелась, а?
На улице я успокоилась и попыталась осознать своё поведение. Наверное, что-то во мне отчаянно сопротивляется этой «взрослости» жизни. Наверное, что-то восстаёт против неё, объявляя эту жизнь неправильной. А, может, я просто ревную Сашу к Инге? Да, конечно, ревную, но ревность – это другое, её я хорошо знаю, она граничит с ненавистью, а здесь какая-то грязь и пошлость, такая, которую хочется выблевать…
Но как же он, такой умный и тонко чувствующий Саша, этого не понимает? Как может в его натуре уживаться бесстыдство и гениальность? Неужели в грязи есть красота? Или… для него нет разницы? Это потрясение было сильнее, чем его любовь к Инге, в этой своей любви Саша, в моём представлении, продолжал оставаться самим собой, но, снимая любимую девушку в таких непристойных видах… что же творилось при этом у него в душе, или… стыд ему неведом?
После этого случая я перестала разговаривать с Сашей, и он со мной тоже. Но, в отличие от меня, молчание давалось ему довольно легко, он по-прежнему смеялся и балагурил, а я мрачнела и замыкалась сама в себе, мечтая лишь о том, чтобы вся эта школьная жизнь поскорее закончилась, и я обрела, наконец, свободу.
Как же я заблуждалась! Не видеть человека вовсе не значит быть свободной от него. Я полагала, что как только Саша исчезнет из моего поля зрения, я снова смогу стать такой, как раньше. Но в одну и ту же реку нельзя войти дважды, и я на всю жизнь оказалась отравлена общением с ним. Прекрасно понимая, что никогда не смогу достигнуть его виртуозной во всём гениальности, я тем не менее постоянно себя совершенствовала: занялась фотографией, живописью, литературой, дизайном одежды, дома, украшений… Но всё это было после, а пока неумолимо, как и лето, приближались Последний Звонок, Экзамены и Выпускной.
Не обладая способностями Саши, я дни и ночи напролёт просиживала над учебниками, хотя, откровенно говоря, до этого училась с ленцой. Но теперь мне непременно хотелось быть достойной моего кумира, чтобы доказать ему… что? В том то и дело, что ничего ему от меня не было нужно, а значит и нечего доказывать.
Я твёрдо знаю, что если бы не встретила Сашу, то жизнь моя сложилась бы совершенно по-иному…
Экзамены я сдала лучше, чем до этого училась весь год, и учителя в один голос твердили мне: «Можешь же, когда захочешь!» Но радости мне это не принесло, ведь по-прежнему мы с Сашей обходили друг друга, как будто и вовсе не были знакомы. Мне не хотелось идти на выпускной, я знала, что буду терзать себя, наблюдая за тем, как он в танце тискает Ингу, или перебрасывается фривольными шуточками с девчонками. Всё это представлялось мне каким-то изощрённым садизмом, когда, умирая от неразделённой любви к Саше, я, тем не менее, стремилась видеть его каждый день, и каждый день вонзались в меня острые коготки ревности. Она сопровождала меня так же, как и любовь. Иногда мне казалось, что Саша, точно злой гений, видит меня насквозь и специально мучает, но я ошибалась. Это сделалось очевидным на выпускном.
Родители арендовали для нас недавно открывшийся ресторан со шведским столом с условием, чтобы детям не продавали спиртного, а вот объедаться и веселиться под живую музыку не возбранялось сколько угодно до самого утра.
Я разглядывала себя в зеркало. Так и не оформившаяся угловатая девочка-подросток с торчащими из-под короткого голубого платья острыми коленками. Серьёзные серые глаза, точно обведённые по краю радужки тёмным карандашом. Длинное «каре» с чёлкой, пастельный макияж с бледными губами и очерченными чёрным глазами. Ничего сверхъестественного. Многие находят меня симпатичной, ну и что с того? Даже если б я была «Мисс Мира», разве от этого стала бы счастливей?
После последнего звонка, прогуливаясь по классу, я наткнулась на записку: «Санечка, я тебя люблю!» и подпись: «С.Ч.». Рядом была Тонька, которая тут же завопила: «Я знаю, кто это написал!»
– Молчи, – перебила я, – тоже знаю!
«С.Ч.» – парень из нашего класса, который мне раньше немного нравился, он давал мне прочесть редкие книги, которые после не забирал – дарил. Надо же, а я и не догадывалась о его чувствах… Ох, Саша, Саша, если бы не ты!
В ресторане после торжественной речи весь наш класс дружно устремился к шведскому столу, хохоча и едва не опрокидывая друг друга. Я и пышечка-Тонька не отставали. Затем уже с полными тарелками стали рассаживаться, кому где приглянулось. Не оригинальничая, я выбрала столик у окна, поближе к подиуму с музыкантами.
– Не помешаю?
У меня застыл на зубах кружочек кальмара в кляре. Саша!
– Конечно, присаживайся! – жизнерадостно пропищала Тонька, ни сном, ни духом не ведавшая о моих с Сашей отношениях.
На Саше был дорогой фисташкового цвета костюм и сиявшая в свете электрических ламп ослепительно-белая шелковая сорочка с воротничком-стоечкой, без галстука. Присев, Саша расстегнул ворот. Он непринуждённо завёл беседу об учителях, о последнем звонке, об экзаменах, рассказал несколько курьёзных случаев под заливистый смех раскрасневшейся Тоньки, а затем невзначай склонился ко мне.
– Так и будешь дуться?
Я покачала головой. В момент мне перехотелось есть, руки задрожали, как полоумные, я спрятала их под стол. Кровь сперва отхлынула от щёк, затем прилилась обратно, мне показалось, что теряю сознание.
– Да не волнуйся ты так, – голос Саши звучал насмешливо и где-то далеко. – Хочешь вина? Ребята протащили.
– Нет, – солгала я, впервые ощутив желание напиться до чёртиков.
– Идём, потанцуем, – Саша выдернул меня из-за стола, не забыв обольстительно улыбнуться недовольной Тоньке. Мои ноги стали, словно чужие, я не могла ему сопротивляться, и только мысленно удивлялась тому, как не слушается меня собственное тело.
Едва Саша заключил меня в объятия, я чуть не упала, успев схватиться за его плечи.
– Ты точно ничего не пила?
– Нет, – выдавила я.
– Через месяц я буду уже в Израиле. Не хочу уезжать, не примирившись.
– Понятно, – я едва сдержала подступившие слёзы: какой же он правильный!
– Что «понятно»? – передразнил Саша. – Всё ещё дуешься?
Я покрутила головой и прислонилась щекой к лацкану его пиджака. Не хватало, чтобы он видел мои слёзы!
Саша неожиданно нежно прижал меня к груди. У меня перехватило дыхание.
– Глупенькая ты девочка, – грустно произнёс он. – Маленькая и глупенькая.
Конечно, против его двух метров мои метр шестьдесят четыре…
Но «глупенькая»… Хотя да, наверное. Но всё-таки не «дура».
Какая же это сладкая боль – вот так обнимать его и думать, что это всё в первый и последний раз, и что, быть может, больше я никогда его не увижу…
Но веселье продолжилось. После полуночи на столах в открытую появилось вино, и родители, поначалу чопорные и бдительные, под конец настолько расчувствовались, что потребовали себе водки с шампанским, и зажигали так, что их деткам даже не снилось.
Я не спрашивала, отчего Саша не подходит к Инге, и почему она, напившись, вешается на шею практически каждому парню, бросая при этом в Сашину сторону отчаянные взгляды. Мне это было безразлично. Саша был весел необыкновенно и при этом абсолютно трезв. У него получалось заправлять всей расходившейся компанией, и музыкантами, и официантами, и одноклассниками, и их родителями. Я не сводила с Саши восхищённого взгляда, а он танцевал лишь со мной, как будто старался компенсировать проведенные без общения с ним месяцы…
К утру подошел автобус, и мы, по сложившейся в городе традиции, дружно в него погрузились и поехали на набережную – встречать свой первый взрослый рассвет. Там разбрелись кто с кем в разные стороны. Я оказалась с Сашей. Скинула босоножки и, неся их в руках, вошла по щиколотку в холодную воду. Он тоже разулся и, подвернув до колен брюки, стал со мной рядом.
– Почему ты такая?
От холодной воды заломило ступни, и я выбежала на песок.
– Какая «такая»?
Саша вышел из моря следом.
– Наивная.
Ну и слово же подобрал! Я возмутилась.
– А ты сам-то хорош!.. Сначала охмурил Ингу, а потом её бросил, да?
Саша загадочно улыбнулся.
– Так будет легче.
– Кому?
– Ей. Мне.
Я уселась прямо на холодный песок. Воздух сделался предрассветно серым, и с моря надвинулся туман.
– Я всё равно не понимаю! Как же так? Почему? Куда подевалась твоя любовь?
Саша присел рядом, бросив туфли рядом с моими босоножками.
– Неужели ты всерьёз полагаешь, что можно любить вечно?
У меня перехватило горло.
– А иначе – зачем?
Он как-то грустно усмехнулся.
– Затем, что это приятно. Просто физиология. Знаешь, потребность организма такая, когда накапливается и потом надо всё это куда-то реализовать... Встречается подходящая девушка… и понеслось. А потом кто-нибудь обязательно кого-нибудь оставляет.
– Это ещё хуже, чем порнография, – недовольно заметила я, – потому что касается души.
– Ах ты, маленькая наивная девочка, – Саша потрепал мою коленку. – Скоро ты выскочишь замуж, и всю жизнь будешь обманывать себя, что любишь своего мужа. Нарожаешь ему детишек, и дай-то Бог, чтобы ты никогда не узнала о его похождениях на стороне.
– Замолчи! – я ткнула кулаком его по плечу. Саша засмеялся.
– Нет, если б я хотел стать примерным семьянином, то, разумеется, тотчас женился бы на тебе, и мы жили бы долго и счастливо и умерли б в один день. Но… – он замолчал.
– Я недостойна тебя, – шепотом заключила я.
– Не в этом дело, Санька, не в этом.
– А в чём тогда?
Он молчал. Тогда я, набравшись храбрости, выпалила:
– Я ведь люблю тебя, Саша… ужасно люблю!
Он снисходительно, как показалось мне, улыбнулся, глядя в песок перед собой.
– Нет, ты не понимаешь, – опережая его, быстро заговорила я. – Ты можешь презирать меня сколько угодно, но только не оставляй! Это молчание… оно просто вымотало мне всю душу! Если бы ты не сказал, что уезжаешь, то я бы молчала, мне было бы достаточно изредка встречаться с тобой, разговаривать… Я понимаю, что не стою такого замечательного парня, как ты, хоть и люблю тебя больше жизни!.. Зачем только ты приехал? жил бы себе в своём Киеве! Если бы ты не приехал, то возможно я б и вышла замуж, как ты говорил, но мне никого, кроме тебя не надо, слышишь? – я самозабвенно трясла Сашу за руку, а он, не отрываясь, смотрел мне в лицо. – Я просто уверена, что знала тебя ещё до того, как ты появился, я всегда знала тебя, понимаешь? Едва ты вошел в класс, как я это сразу почувствовала: мир изменился вокруг, всё пришло в движение, и послышался голос: вот он! Ещё не зная тебя, я разговаривала с тобой каждый день, сколько себя помню, фантазировала тебя, придумывала, потому что не знала, какой ты на самом деле… И сейчас не знаю! Но я или умру или стану самой счастливой на свете женщиной… Почему ты молчишь?
Саша не сводил с меня изумлённого взгляда, затем потёр лоб.
– Вот это тирада… Тебе бы в актрисы, Санька.
– Ах так! – я вскочила на ноги, но Саша неожиданно сильно сжал мою руку и заставил вновь опуститься на песок.
– Нет, мне определённо понравилось, как ты сказала, но, понимаешь, всё уже предрешено – я уезжаю. Возможно, мы когда-нибудь встретимся… хотя вряд ли. Я не желаю тебя обманывать и вселять ложную надежду. У меня очень большие планы, и семья явится значительным препятствием… Ты не девушка для лёгких отношений, а я не настроен на серьёзные… Ну, не плачь!
Я ничего не могла с собой поделать, как ни старалась. В какой-то момент мне сделалось крайне обидно, оттого что я, как последняя дура, вывернулась перед ним, а он взамен дал такую отповедь!
Саша притянул меня к себе и, уже не стесняясь, я обливала слезами его рубашку. Он поглаживал меня по спине и уговаривал успокоиться.
Совсем рассвело, и по берегу вокруг нас бродили подвыпившие выпускники со всего города, время от времени приставая с просьбами подкурить.
– Пора обратно в автобус, – Саша поднялся на ноги и стал раскатывать штанины, – обувайся, Санька.
– Но ведь у тебя ещё месяц, – с надеждой спросила я, – быть может, мы с тобой…
– Займёмся сексом? – перебил он. – За кого ты меня принимаешь, Санька? Я хоть сноб и кретин, но не полный идиот. По правде говоря, это не ты недостойна меня, а я тебя. По моральным соображениям!.. Нет, Саня, мы расстанемся, как и подобает.
Дождавшись, пока застегну босоножки, Саша подал мне руку, и мы, точно двое влюблённых направились к школьному автобусу, тогда как внутри меня разверзлась бездна отчаяния.
Больше его я не видела. По слухам, у Саши возникли проблемы с оформлением визы, но он их успешно разрешил, и через месяц Саши Пономаря в России уже не было.
Вот тут начались мои самые страшные мучения. Сперва заболело сердце, и мать потащила меня по врачам. Я никогда не ощущала своего сердца, как, впрочем, и остальных органов. Я казалась себе цельной: тело и душа были неразделимы, но с исчезновением Саши они рассорились. Физическое сердце первым отказалось сотрудничать с сердцем душевным, и зажило своей независимой жизнью. Тогда как душевное сердце ныло и кровоточило, как будто бы его вынули из живой плоти, физическое продолжало гонять по телу кровь, и врачи констатировали его исправность. Но мне было так плохо, что не могла свободно дышать и двигаться, поэтому проводила время бодрствования сидя или полулёжа. О поступлении в институт не было и речи. Следом с диагнозом «гастрит» вышел из строя желудок, пища потеряла для меня вкус и значение, мама кормила меня чем-то приготовленным на пару и протёртым, я это безропотно съедала, но всё равно с каждым днем худела и слабела. Затем возмутились лёгкие, и с диагнозом «двухсторонняя пневмония» я оказалась в городской тысячекоечной больнице.
Всего в палате стояло шесть железных кроватей, две из которых пустовали, на двух находились тяжелобольные старушки, за которыми присматривала Катя – девушка чуть постарше меня. Хотя вскоре оказалось, что она замужем и ожидает ребёнка. У Кати с детства был астматический бронхит, который с беременностью осложнился.
Мне не хотелось ни с кем разговаривать и ничего о себе рассказывать, за меня это делала мама, которая каждое утро и каждый вечер приезжала с другого конца города, чтобы меня подкармливать. Она подружилась с Катей, и та пообещала маме, что будет следить за тем, чтоб я ела в оставшееся время, пока мама на работе.
Катя оказалась редкостной занудой и готова была кормить меня с ложечки, чего допустить я, конечно же, не могла, и из последних сил заставляла себя подняться с кровати. Ещё Катя подымала меня по утрам чистить зубы и умываться, расчёсывала мне волосы и раз в день насильно выводила на прогулку. Я её невзлюбила, мне хотелось только, чтобы все оставили меня в покое.
– Мне кажется, у вашей дочери депрессия, – как-то сказала Катя моей маме, – а все сопутствующие болезни носят скорее не физический, а психологический характер. Ей нужен психиатр.
– Но отчего депрессия-то? – мама всплеснула руками. – У нас всё в порядке, и школу окончила лучше некуда… Может, с экзаменами перетрудилась? Не выдержала нагрузки? Так как же она дальше учиться будет?
– О дальнейшей учебе придётся пока забыть… Хотя… возможно, неразделённая любовь?
Я, слушая этот разговор, ухмыльнулась в подушку.
– Какая любовь! – возмутилась мама. – Она у меня порядочная девочка. Даже слишком порядочная… На работе сказали, что ей надо замуж. С девушками это бывает: болеют-болеют, а как замуж выйдут, так и проходит всё… Или, может, бабке какой показать? Я уж и в церкви свечки ставила, да всё без толку. Надо было в детстве её покрестить, говорила мне бабушка…
Моя атеистка-мама в церкви свечки ставит? Это что-то новенькое!
– Не надо к бабке, – нахмурилась Катя. – Я заочно учусь на психолога, постараюсь побеседовать с вашей девочкой.
Я улыбнулась – ну-ну, посмотрим, что она скажет!
– Пожалуйста, – мама заплакала, – я так буду вам благодарна!
Катина тумбочка под завязку была забита книгами, и всё свободное от ухода за больными время она читала. Каждый день её навещали муж Андрей, смешливый широкоплечий парень, и ещё много подруг и друзей, вероятно из университета, с которыми она, как правило, выходила в вестибюль, чтобы не беспокоить старушек. Катя не была многословна, её отличала сдержанность, вместе с тем в ней ощущалась недюжинная внутренняя сила, сопротивляться которой было бесполезно.
Я ожидала, когда же Катя заговорит о моей болезни, но она не торопилась. Вместе с тем я как будто стала чувствовать себя лучше. Образ Саши не то что бы оставил меня, но сокрылся в глубине моего второго, душевного, сердца. Так я ощущала.
Как-то в воскресение вечером Катя привела ко мне доктора в белом халате. На вид ему было немногим более тридцати. Лицо круглое, глазки маленькие, добрые. (Ну, точно психиатр! – подумала я) Телосложения он был плотного от природы, но без избыточного веса.
Перед приходом доктора Катя заставила меня вымыться и надеть самый красивый из блестящего набивного атласа халатик. Отросшие до лопаток волосы она заплела мне в тугую косицу. У самой же Кати волосы были ниже пояса, тёмно-коричневые и очень густые, и коса у неё, словно у древнерусской девушки, с руку толщиной.
Катя усадила меня в кровати, затолкав за спину две подушки.
Вечерело. В окна, смотрящие на запад, неторопливо вливался сентябрьский оранжевый свет. Старушки, отужинав, мирно почивали.
– Будем знакомы – Алексей, – представился доктор.
Я вежливо улыбнулась: – Александра.
Алексей взял мою ладонь и заглянул в глаза с таким молчаливым участием, что внутри меня что-то перевернулось и заныло духовное сердце. Лицо исказила гримаса боли – я это почувствовала. Мне захотелось выдернуть руку, но Алексей не позволил.
– Всё хорошо, Александра, всё хорошо. Не бойся.
Голос его прозвучал так ласково, как будто голос отца из детства. Это было слишком! Я снова поглядела ему в лицо: ни капли в нём не было лукавства или притворства, он совершенно не знал меня, но смотрел так, точно видел насквозь. Он смотрел прямо в моё душевное сердце, и это было мучительно, но вместе с тем так… нежно, словно на обожжённый участок кожи вылили прохладную исцеляющую мазь…
Я заплакала и снова попыталась выдернуть руку, но Алексей удержал.
– Не бойся, Александра, я рядом, я с тобой.
Слёзы текли непрерывно, принося страдание и облегчение одновременно, и постепенно перешли в рыдания. Я все-таки выдернула у Алексея руку и закрылась ладонями.
– Оставьте меня! Я не хочу! Я не буду! Оставьте! – казалось, мой голос говорил сам по себе, и вся оккупировавшая душевное сердце боль, внезапно выплеснулась наружу. – Мучители! Садисты! Отстаньте!
Но меня никто не трогал до тех пор, пока я не выплакалась и полностью не обессилела.
– Всё хорошо, Александра, всё будет хорошо.
Я боялась взглянуть на Алексея и, закрыв глаза, отвернулась к стене.
– Оставьте меня, я хочу спать.
– Хорошо, я ухожу. Спокойной ночи.
Не оборачиваясь, я кивнула.
Проводив Алексея, Катя вернулась ко мне и спросила:
– Хочешь поговорить?
– Кто он? Психиатр?
– Алексей? Нет, он не врач, он… пастор.
– Типа священник?
– Да, можно так сказать… Идём, перед сном погуляем.
Катя насильно заставила меня подняться с кровати, и мы вышли с ней в вестибюль, где стояли кожаные кресла для посетителей. В воскресение медперсонал, как правило, отсутствовал, и если что было нужно, приходилось отыскивать дежурного врача.
Мы присели под разлапистой пальмой.
– Алексей также считает, что твои болезни имеют не физический, но душевный характер, и тебе необходимо исцеление души.
– Меня упекут в психушку? – мрачно спросила я. Катя в ответ необидно засмеялась и обняла меня за плечи.
– Нет, Санечка, конечно же, нет! Скажу тебе по секрету, что даже в психушке тебе не помогут, потому что по их нормам ты здорова.
– Тогда что же делать?
– Мне нравится, что ты задаёшься этим вопросом: в тебе появилось желание жить, ведь так?
– Да, пожалуй, – я нахмурилась. – Этот твой Алексей что-то со мной сделал!
– Это не он, Санечка, это Бог.
– Тот самый, про Кого написано в Библии? – вспомнила я Сашины слова.
– Можно и так сказать, но лучше – Кем написана Библия.
– Я так измучилась, – пожаловалась я, и Катя погладила меня по плечу.
– Знаю, но теперь всё будет по-другому.
– Я не хочу без него жить.
Катя вздохнула.
– Имей мудрость принять то, чего не можешь изменить.
– А зачем тогда всё?
– Я не знаю. Но солнце по-прежнему светит и добрым, и злым, и жизнь продолжается.
– Зачем она мне без него?
– Всё меняется, дорогая моя, всё меняется, и, поверь, будет ещё время, когда ты узнаешь, зачем это было тебе нужно. Это как огонь, как плавильня, чтобы получилось из тебя настоящее золото…
– Я люблю его.
– Понимаю, но ты не справишься с этой любовью без помощи свыше, любовь уничтожит тебя.
– Разве так бывает?
– Бывает, дорогая, бывает. И сильную любовь можно победить лишь более сильной любовью.
– А по-другому никак?
– Никак.
– Я не смогу отказаться от любви к нему, она стала больше меня, я это чувствую.
– Не нужно отказываться. Тебе нужна новая любовь – бОльшая.
– Как у Алексея?
– Да, умница, ты правильно поняла.
– Ты скажешь, что мне нужно делать?
– Конечно, дорогая, скажу…

В следующее воскресение ранним утром за нами заехал Катин муж, и мы отправились в церковь. Служение началось в одиннадцать, но мы немного опоздали из-за пробок на дороге. Церковью называлось кирпичное одноэтажное здание с крестом, водруженным на крыше, ни привычных для обывателя куполов, ни кОлокола. Я сразу вспомнила телевизионные передачи про секты. Стало немного не по себе, но отступать было поздно, и я решила, отнестись к посещению этой «церкви», как к экскурсии. Не настолько же я глупа, чтобы вляпаться в секту!
Из просторного, но бедно обставленного вестибюля мы прошли в зал, откуда гремела живая музыка, так что слышна была ещё на подъезде к зданию. У входа в зал нас встретили двое парней с жизнерадостными улыбками во весь рот. Мне сделалось неприятно: ну, точно сетевой маркетинг!
Зал оказался полон народа – человек триста, не меньше. Все они стояли и пели, а некоторые так даже прыгали и размахивали руками. Я покосилась на Катю с Андреем. Со всех сторон Катю дёргали за руки и мужчины и женщины, а она в ответ счастливо улыбалась. Затем Катя провела меня ближе к эстраде (иначе это место охарактеризовать мне было трудно, поскольку на ступеньках подиума в микрофоны пели шесть девиц, а за их спинами на возвышенности стояли музыканты: двое парней с гитарами, один за клавишами и ударник).
«Если это церковь, то что тогда клуб?» – недовольно подумала я.
Катя оставила меня возле свободного стула у колонны, а сама убежала обниматься с девушками в первых рядах слева. Прямо надо мной висел белый экран с меняющимися текстами песен, но петь мне было неловко: казалось, что все люди только на меня и смотрят. Вместо этого я прислонилась к колонне и наблюдала. Грохочущая музыка сменилась негромкой, и парень-гитарист пропел:
«Воздадим Богу радостный шу-ум!»
Вокруг меня раздались дикие крики, вопили даже сухонькие благообразные старушки…
Затем снова:
«Воздадим Богу радостный шу-ум!»
И снова по залу прокатилась волна из людских голосов.
«Воздадим Богу радостный шу-ум!»
В третий раз я ощутила, как по спине побежали мурашки. В этом шуме для Бога определённо присутствовало что-то сверхъестественное! Вся толпа в здании славила Бога, я это ясно осознала. Они собрались здесь вовсе не развлечься, а чтобы петь Тому, Кого я пока не знала…
Затем зазвучали мелодичные песни, обращённые к Богу, и я закрыла глаза, вслушиваясь. По природе я вовсе не плакса, скорее наоборот – мне всегда было стыдно, оттого что люди видят проявление моей слабости, но в этот раз глаза перестали меня слушаться, словно в них вдруг открылся источник. Слёзы лились непроизвольно, сами собой, я ничего не могла с этим поделать и отвернулась к колонне. Не знаю, кто из присутствующих вручил мне платок (это для меня так и осталось загадкой), но к концу прославления платок сделался совершенно мокрым. Вместе с тем что-то невероятное творилось с сердцем, не знаю, физическим или душевным, но оно вдруг размякло и зашевелилось в груди точно живое. Чувство, охватившее меня, было похожим на то, какое я испытала при посещении Алексея.
Когда прославление закончилось и началась молитва, то мне уже было всё равно, какие здесь собраны люди, называют их церковью или сектой, – здесь присутствовал Бог, и только Он мог вытащить меня из бездны…
Проповедь Алексея запомнилась туманно. Он говорил об отцовстве, об ответственности пап перед детьми и о безотцовщине. Я поняла только то, что сам Бог есть Отец, и каждый отец для своих детей представляет Бога. Каким дети видят земного отца, таким и увидят Небесного.
После проповеди снова была молитва, но уже за нужды верующих, затем Алексей спросил, есть ли в зале люди, пришедшие впервые?
Я подняла руку. Тогда Алексей сказал тем, кто поднял руки, подойти к нему. Нас вышло пятеро.
Помню взгляд Алексея, когда он спросил, хочу ли я, чтоб Иисус стал Господом моей жизни? Как ни была я взволнована, однако ясно осознавала значительность этого момента. На мгновение передо мной возник образ Саши, я поняла, что мне предстоит сделать выбор, от которого будет зависеть моя дальнейшая жизнь: останусь ли я добровольной рабой моего возлюбленного кумира или же моим Господином будет Иисус Христос.
Решение давалось мучительно. Алексей меня не торопил.
– Да, я хочу, чтобы Иисус стал моим Господом…
(Продолжение следует)

ОдноклассникиПроза

Одноклассники
Проза