...а еще я помню, как это было.
Храм сиял золотыми куполами и медным колокольным звоном тщетно успокаивал хмурое дождливое утро. Складывали зонты, крестились перед Вратами прихожане, бросая - как велит обычай - три раза по три монеты стоящим при входе нищим и калекам, стараясь не замечать исходящего от них стойкого алкогольного духа, - где только успевают с самого утра? Поглядывали на детей, сонных и недовольных, которые, словно исполняя тяжкую повинность, быстро и мелко крестились тремя сжатыми пальчиками.
Было воскресенье.
Дождь мелко и подло моросил, окатывал меня брызгами из-под колес, насмехался глухими раскатами грома над торжественностью Храма. Ветер шатал провода, швырял дождь в лицо и издевательски свистел в ушах. Зима выдалась очень дождливой.
Впрочем, январь в последние годы всегда дождливый и неряшливый.
Димка прятал замерзшие руки в карманы, отворачивал лицо от ветра. Но стоял, не в силах отойти от Храма. А я знал, что сейчас Димке очень хочется зайти, поглядеть - так ли там по правде, как ему рассказывали, действительно ли кругом золото, сияние, тепло? Правда ли, что ангелы Божьи во время службы спускаются над алтарем, и дарят благословение? Правда ли, что...
А даже если и не правда - все равно. Лишь бы попасть вовнутрь.
Лишь бы зайти.
Но он не зайдет. Я это прекрасно знаю потому, что когда-то точно так же стоял здесь и глотал слезы вперемешку с дождем и снегом. И так и не смог заставить себя сделать тот самый шаг.
А что мне мешает решиться сейчас?
Ничего.
Медленно я сделал первый шаг к Димке.
Великое путешествие всегда начинается с первого шага.
*
- Привет, чудо, - сказал я. - Тебя как зовут?
Он не ответил.
Может быть, это смешно и нелепо звучит, но мне было совершенно все равно, как его зовут на самом деле. Он был Димка, и никакое другое имя не могло описать его.
А значит, никакое другое имя не имело право обладать Димкой. Кроме - Димки.
Я ведь могу долго рассказывать о том, что Луна - это небесное светило, естественный спутник земли, дать исчерпывающую - представим это чисто гипотетически - информацию о приливах-отливах-массе-диаметре-силе притяжения и прочих технических характеристиках, но при слове "Луна" все равно перед глазами возникает романтика и одиночество, пролитая кровь и пролитые слезы, надежда и вечный зов, странный обряд вселенской очищающей тоски. Потому что Луна - это образ. А никакое не небесное светило.
Вот и Димка - образ.
Не имя - образ. Чистая эмоция.
Я ребенок, мне положено мыслить образами.
И испытывать эмоции.
- Тебя зовут Димка, - констатировал я.
Иначе быть не могло.
Лицо его было грустным, и ему сейчас очень шли серые капли зимнего дождя, подчеркивающие бледность и скрытую боль его души. А боль была - кому как не мне это знать. Как у того Димки-образа, когда-то рассказавшего мне о Храме и о его таинствах.
- Тебя зовут Сережа, - тогда просто сказал он мне. - И тебе очень плохо.
Интересно, а у меня сейчас такое же выражение лица, как тогда у взрослого Димки?..
...а маленький Димка все молчал.
- Расскажи мне о Храме, - попросил я, снимая с себя куртку и накидывая ее на плечи мокнущему хрупкому образу.
- А правда, - Димка поднял голову и с его ресниц закапал свой, маленький дождик, - что дети после смерти сразу на небо попадают?
*
А то куда же.
Чертово небо.
Я до тебя доберусь.
*
Димка - мечтатель.
Он сидит на подоконнике, прижав коленки к груди, обхватив их тонкими поцарапанными руками, и смотрит на закат, разглядывая причудливо смешанные на голубой грунтовке яркие алые краски, впитывая уставшее солнце в свои карие глаза. Только мечтатели позволяют себе подобное. Точнее, солнце позволяет им подобное, потому что мечтатели имеют на это право.
- До лета далеко, - говорит он задумчиво и грустно улыбается уголком рта. - А летом как-то... не так все. Хорошо.
Я смотрю на Димку, а закат своим пристальным взглядом жжет мне правую часть лица. Я - проводник, я замыкаю этот равносторонний треугольник. И мне впервые за долгое время хорошо.
- Ты это... - вдруг прикрывает глаза Димка и прячет подбородок за острыми коленками. Солнце стыдливо краснеет еще сильнее, и, словно незваный гость за ручку двери, цепляется своим краем за дом напротив. - Если ну это...
- Дурак ты, Димка, - говорю я. - Пока я жив, этого не будет никогда.
Я прекрасно понимаю, чего он боится. И прекрасно помню, что на его месте боялся того же.
Я смотрю на Димку. Закатное солнце отражается в его глазах блеском надежды.
Дай покурить, - говорит Димка взглядом и протягивает руку. Нет, - улыбкой отвечаю я, - не дам. Хватит, накурился уже. Димка улыбается в ответ и переводит взгляд на успокоившееся потемневшее солнце. Это значит - и правда хватит.
- Димка, - начинаю я, но тут же замолкаю.
Потому что Димка - мечтатель, и сейчас смотрит на закат.
Никогда нельзя мешать мечтателям смотреть на закат.
*
Я не знаю, как так получилось. По сути, это было нереально, невозможно, неосуществимо. Если двадцатидвухлетний парень без жены хочет усыновить десятилетнего мальчика, то весь мир подымает страшный вой о том, что этот парень - извращенец и не видит никакой для себя жизненной цели, кроме как замучить этого малыша. Не отдают себе отчет, что если б я хотел этого малыша зверским образом попользовать, то уж как-нибудь нашел бы способ обойтись и без их решения.
Но помог друг.
Серега, - сказал он тогда мне, - все равно усыновить никак не удастся. Да и зачем это тебе, совсем дурак? Оформи опекунство. Согласен? Но все равно, стопроцентной гарантии не даю и я.
- Спасибо, Саша, - ответил я.
И пошел оформлять.
А дальше начались вопросы. Я на них отвечал:
Не судим.
Не привлекался.
Не замечен.
Не было в роду.
Я стал ненавидеть частицу "не". Иногда мне казалось, что вопросы специально ставят таким образом, чтобы я однажды не выдержал и сказал "да", признался во всем, во всех грехах, существующих и нет, только бы никогда больше не слышать и не видеть этой чертовой частицы "не".
Напоминало методы инквизиции.
Но друг действительно помог.
И Димка стал моим опекаемым. Опекаемым... Вот ведь глупое слово...
Я плохо соображал в тот день. Я просто вдруг почувствовал, что наконец обрел что-то необъяснимое и долгожданное. Может быть, я обрел смысл жизни.
Задумывался ли я о смысле жизни до этого? О да.
Был ли он у меня до этого? Не думаю.
Наверное, когда я обрел смысл, я перестал задумываться об этом.
А быть может - именно потому что перестал задумываться об этом, я и обрел его?
Нет, я не чувствовал к Димке отцовских чувств. Скорее, он стал для меня младшим братом, самостоятельной автономной людской единицей, за которую я теперь несу ответ, - и Бог ты мой, как мне это нужно...
Фактически, это все, что мне нужно.
Любовь? Нет, любви не было, если не считать детскую любовь к Катюше из седьмого "Б". Девушки? Женщины? Были. Вот, скажем, Мора...
*
- ...так она мне и говорит: давай, мол, заведем ребенка. А я ей в ответ: а давай! Чего ему на улице мерзнуть?
Все заржали. А мне было не смешно.
Слишком уж для меня близким был анекдот. Как-то слишком хорошо, чтобы над этим смеяться, я помнил свои двенадцать лет и холодную обреченность, сквозившую по обезлюдевшему - казалось - городу. Смеяться над серым дождем и серыми же тенями, заменяющими людей в стылом городе? Или над человеком, отшутившимся, спрыгнувшем со скользкой темы, но по сути - отказывающимся принимать ответственность за ребенка? По сути - самому являющимся ребенком?
Вот как я, к примеру...
Смеяться над собой? Не располагал к этому звучащий из колонок голос Цоя. И каким-то сплошным издевательством, петлей Мебиуса звучали слова "Мой магнитофон скрипит о радостях дня".
Я отвел взгляд от стопки аудиокассет, задумавшись.
А ведь следующее поколение понятия не будет иметь, что такое аудиокассета. И будут хохотать в голос и недоверчиво качать головой, услышав от нас, что когда-то с аудиокассет грузились компьютерные игры.
А зато о Цое будут иметь понятие. Почему-то мне в это верилось...
- "Когда твоя девушка больна... на вечеринку один..." - подпевал я одними губами, глядя на нее.
Девушка сидела на тумбочке около двери. Рядом с ней сновали другие люди, озабоченные одними и теми же идеями, объединенные одной и той же музыкой, а еще - достаточным количеством портвейна. Я знал, что скоро достанут гитару, и тогда начнется самое главное, - фанатичный порыв множества личностей трансформируется в нестройную и фальшивую, но идущую от чистого сердца песню. Песни.
Я видел, что у той девушки был фанатизм, было и сердце.
Но она была слепым пятном в этой квартире, - чья это, кстати, квартира и как я сюда вообще попал? Не помню.
Я, немного пошатнувшись, встал. Подошел к девушке.
- Идем к нам, - предложил я, опершись рукой о стену с выцветшими обоями.
- Спасибо, не хочу, - вежливо, но твердо ответила она.
- Может, выпить чего принести? - не отставал я.
- Нет, не надо, спасибо.
Я присел рядом, - она чуть подвинулась, - закурил. Предложил ей сигарету.
Она отказалась.
Помолчали.
- Может тогда...
- Не стоит.
Я вздохнул.
- Как насчет потрахаться на лестнице?
- Конечно, - легко согласилась она. - Почему нет...
*
Девушки - это поджанр фантастики. Они погружают тебя в мир чувственных иллюзий и приторной лжи, но обыгрывают это так умело, что фальшь ни в отношениях, ни в сексе почти не видна. А если и видна - то ты простишь. Потому что тебе очень нравится актриса.
Фактически, ты от нее в восторге.
Сознайтесь - многие фильмы мы смотрим из-за внешнего обаяния актеров. И если они очень нам симпатичны, то ни одна крупица подчас крохотного таланта не останется незамеченной.
Эта же - была жутко талантливой актрисой...
...и, как ни странно, я по сей день не знаю, как ее зовут. Все звали ее Мора. Ну я тогда и подумал - черт с ней, ну Мора и Мора. Отсутствие осведомленности о паспортных данных друг друга не мешало нам регулярно трахаться.
В какой-то момент, мне кажется, я ее даже любил.
А потом послал. Или нет, - это она меня послала.
Потому что появился Димка, и вместе с ним...
Да нахрен я буду что-то объяснять. Я ребенок, и у меня получится смешно. Дети всегда смешно объясняют взрослым очевидные вещи, отчего взрослые никогда этих вещей не замечают. Им слишком смешно. И наверное - стыдно.
Так что просто - появился Димка. А Мора оказалась к этому не готова.
Да нет, что это я. Не в Димке было дело. Скорее всего, дело в том, что готова-то как раз Мора была ко всему на свете.
Ко всему, кроме - как выяснилось - любви.
И винить ее не в чем. Она родилась для одиночества. Наверное, она меня даже по-своему любила. Но проблема была в понимании любви. То, что я называл любовью, было для нее пустым звуком и ненужными проблемами. Ну, и наоборот, соответственно.
Люди расстаются тогда, когда понимают, что они якобы "не сошлись характерами". Лгут сами себе. Они просто не до конца определились с природой своих отношений.
Не разобрались в терминологии.
Четыре
Я проснулся от дикого холода. Остров был таким же, как и до моего беспамятства, но теперь настроение его было испорчено, и он веял отчужденностью. Снег тем временем принялся за меня очень серьезно, - судя по всему, он шел уже около часа. Часов у меня не было, и сколько я проспал, не знал. Впрочем, не больше, чем шел снег.
Стало вдруг очень страшно. Я понял, что уже не чувствую лица и ног, кончики пальцев неприятно пощипывало. Я попытался встать и уйти, - впечатление было такое, что вместо моих ног мне приделали деревянные неровные обрубки, и каждый шаг отзывался в моей горящей голове, в которую словно кто-то медленно, но целенаправленно вкручивал штопор, гулким стоном.
Вот и все.
Я упал, успел рефлекторно выставить вперед руки. Упал на ладони...
...и мне стало ясно - такую боль терпеть невозможно.
Я застонал.
Вот я жил себе в городе на Днепре. Город насчитывает миллион с чем-то жителей, и все они разбросаны по высотным пулям, нацеленным в брюхо неба, расположенным на двух берегах вечной реки, этот миллион с чем-то в большинстве своем по ночам мирно спит. А я сейчас - между этих берегов, один. Может, за эту наглость и наказан?
Но не это сейчас заботило меня. Почему-то в этот момент сквозь красные вспышки боли я совершенно не думал ни о чем, кроме одного - зачем это, черт побери, нужно острову?
- Зачем?! - заорал я. Но крик не получился.
Зачем?... - прохрипел я только, и уронил голову на мерзлый песок. И почувствовал, как царапает он мою кожу, - как не мою. Словно она превратилась в резиновую маску на моем лице.
Подлетела ворона. Под предлогом того, что нашла что-то интересное на земле, наклонилась, едва не касаясь клювом мерзлого песка, качнула головой, но мне было ясно - это все только для того, чтобы вновь пробуравить мне череп взглядом одного черного глаза, в котором отражался свет лампочки.
С днем рождения, - усмехался этот взгляд.
Мне вдруг стало все равно.
- Иди на хрен, - тихо и умиротворенно послал я пернатого поздравителя.
И закрыл глаза.
*
Боже. Вот вроде и мысли правильные часто посещают, и сделать что-то хочется... А не делаю. Как белый флаг с черным солнцем жизнь развевается, как будто хочется чего-то, а не дается в руки, темной пеленой скрыто. Господи, наставь и дай мне веры и силы. А если подашь веру и силы мне преумножишь, то подскажи - для чего?
Для чего мне был дан Димка? Для чего я ему был? Почему ты забрал его у меня?
Хоть на один вопрос ответь, Боже.
Хоть на крупицу приблизь меня к себе.
Так хочется не знать, не верить, - а веровать. Честно и чисто приблизиться к прощению. Боже, ты ведь видишь все грехи. А живой я, хоть и умирающий, и сейчас пред тобой ниц пал. Прости мне грехи мои великие, тяжело умирать мне, ой как тяжело.
И не хочется. И страшно как...
Мразь я.
Плюнул бы в рожу себе, если бы смог. И не простил бы никогда.
А ты?
Простишь?
*
Тебе нет прощения, - со спокойной решимостью думал я, глядя, как он падает на спину, поскользнувшись на ледяной дороге. Замерзший асфальт с утра посыпали песком, но это никак не спасало ситуацию.
Я помог ему подняться.
- Живой?
Он отряхнулся от снега, кивнул, недовольно поглядел на испачканные замерзшим песком штанины.
- Та вроде как... - проговорил он неуверенно.
Живой. Я рассмеялся.
- А почему ты еще живой?
Слова, словно удары молотка в беззащитный висок.
Он посмотрел на меня каким-то новым взглядом, стал похож на застигнутого врасплох карманника. И во взгляде этом читалось многое. И остаточная неуверенность, и смятение, и странная пустота. А главное - в этих глазах отражался ледяной крик убитого им больше года назад мальчика Димки.
Он чисто механически снова отряхнул штанину от прилипшего песка, который все равно ни черта не спасал от гололеда. Песчинки упали на замерзшую корку, скрывающую асфальт, и отозвались в моих ушах заупокойным звоном.
...кап-кап - обиженно рассыпались они, чтобы больше никогда не оказаться вместе...
Моя нога врезалась ему под колено. Он вскрикнул и упал обратно на лед.
Я не думал. Ни о чем. И его сдавленные крики не могли меня остановить. Потому что я их не слышал, и в тот момент в моей голове колоколом звучало, обрывая сердце и уничтожая рассудок, только Димкино молчание.
Молчание - знак согласия, да, Димка?
Удар ногой в ухо. Весело. Как в футбол играешь.
- Гол, сукина ты тварь! - тяжело выдыхая пар вместе с истерическим хохотом, орал я.
Да, Димка?
Хруст ломающихся костей. Да плевать каких - главное, что это его кости.
- Признавай, сука! Признавай!
Прыжок двумя ногами на живот. Нечеловеческий, страшный вопль. Мое падение.
Женский крик.
- Милиция!
- Муж твой, сука?!
А хоть и милиция. Да пусть хоть НАТО. Дайте только зарыть этого гада, живьем закопать, и пусть хоть час помучается, а потом сдохнет, а я его потом откопаю и воскрешу, и снова уничтожу, урою, сгною в бесконечной боли...
...или сгнию в бесконечной боли сам, потому что и так нет мне жизни...
Удар. Еще. Еще.
...кап-кап - брызги крови...
...каждая капля - как будто кирпич, ложащийся в ровную, ненормально ровную кладку стены, за которой осталось все, что у меня было, отделяющую меня от прошлого, и теперь одна дорога - в снежную пустыню будущего. А есть ли оно? Что для меня - будущее?
Не знаю. Мне плевать. Сейчас есть только он, мотоциклист херов, волчара, который должен быть уничтожен, и моя злобная, всепоглощающая ярость, мы в клетке, накрытой черным покрывалом, и из нее никуда не деться, не вырваться...
- Папа!
...и словно включили звук. Словно дали свет, словно вновь опустили декорации, вернули меня в мое тело. Я вывалился из клетки в мир, опять погрузился в дребезжащую трамваями и струящуюся высокооктановым бензином реальность.
Кажется, даже пошел снег.
Я высосал кровь из разбитых кулаков. Посмотрел вправо.
- Милиция... - тихо и обреченно шептала женщина, прижимая мальчика лет шести к своему пальто, отворачивая его лицо. Мальчик тихим мышонком вцепился маленькими кулачками изо всех своих сил в одежду мамы, зажмурившись и надрывно попискивая, как ведут себя дети в состоянии запредельного страха.
Сын владельца мотоцикла, украшенного воющим на луну волком.
Этот малыш - его сын.
Все, чего мне сейчас хотелось, это свернуть этому волчонку шею.
Я встал.
- Не надо... - полным слез и твердой решимости голосом сказала женщина.
Я остановился. И куда-то мгновенно ушла вся ярость и внутренняя сила, осталось лишь осознание того, что я только что сделал.
Боже.
Господи.
Что я такое?
Я развернулся. И побежал прочь.
...бежал, не оглядываясь. Бежал по городу, расталкивая людей, желая раствориться в шуме транспорта, в свете фонарей, желая обогнать свои мысли. Но мысли неслись вместе со мной, и метеорами лупили голову изнутри, разбивая картины и образы, по кусочкам расчленяя ту мозаику лиц и воспоминаний, что я так долго собирал и оберегал, как живительное пламя истинного, душевного тепла.
Я бежал, врываясь в самую гущу толпы, убегая от самого себя и от страшной действительности, ужаса содеянного. А мой мир, разбившийся в одночасье, осколками резал на части сердце, потрошил сознание, заставлял душу кровоточить.
Разойдитесь...
Убирайтесь. Вы здесь никому не нужны.
И как-то не сразу понял, что толпа, в которую я ворвался, собралась на концерт. Потому что не слышал совершенно ничего, кроме звенящего гула в своей голове. Удивился только, почему все запрыгали, заскакали, и взгляды у всех стали совершенно безумные. Неужели они здесь все сошли с ума? Да нет. Они-то отчего?
Неужели у них у всех тоже отобрали все, что они любили, и теперь они беснуются во всеобщей истерике и готовы горящими глазами испепелить мир, чтобы и остальные перестали быть людьми?
Я упал на колени и навзрыд зарыдал.
Беззвучно. Отвратительно. Страшно.
А вокруг, не обращая никакого на меня внимания, прыгала толпа, заглушая мой безумный вой своим безумным воем.
*
Не убил. Боже, а если б убил? Ведь убивать же шел. И то - не убил: откуда я знаю? Только потому, что за мной не пришли ребята при исполнении?
Нет. Я уверен, что он жив. Но я шел убивать.
А чем бы я тогда был лучше него?
А сейчас - чем я лучше него?
Господи...
И не холодно совсем...
Наверное, Боже, я в тебя все-таки не верю. Потому что одно из твоих творений сбивает своим мотоциклом одиннадцатилетних малышей насмерть, другое идет его за это убивать... Скажи, что это за цинизм - подарить человеку такую власть над жизнями себе подобных? Или тебе нравится видеть, как творится такое?
Может, ты заодно с островом?
*
...кап-кап - песок нежно осыпает мое уставшее и мертвое тело талым, но на диво теплым саваном. А в темноте смеется гортанно надо мной ворона...
И с этим смехом вместе капает песок, ворошит лезвием наспех сшитую белыми нитками скорби и водки рану. Больно, как будто предал кто-то, стыдно, словно стоишь голый посреди проспекта в полдень, но это все я терплю - потому что мне очень тепло. И не хочется от этого тепла отказываться.
Потому и капает песок, - я не откажусь, не спрячусь никуда, не уйду. Замерзну здесь в тепле песка, и не скажу ни слова.
Вот только открою глаза в последний раз...
- Тепло, Серый?
...значит, не успел. Умер? Потому что только мертвым должно общаться с мертвыми.
Я все-таки открыл глаза. Вокруг был все тот же Монастырский остров. Шел снег. Судя по тому, как он кружился, поднялся сильный ветер, но мне было тепло, потому что загорелая мальчишеская рука засыпала меня по-летнему жарким песком.
- Тепло?
- Ага, - тихо и счастливо сказал я. - Привет, Димка.
Пять
- Ладно, Димка, хватит, - попросил я. Он молча пожал плечами, перестал засыпать меня.
Все-таки это очень неприятно, когда ты одет в свитер и куртку, а тебя засыпают. Вытряхиваться после такого нужно часами, но это все равно не поможет - песок забьется в самые невообразимые щели, дырки в карманах, запутается песчинками в ворсе шерстяного свитера, и через какое-то время опять напомнит о себе и о пляже. А может, даже и подарит частичку солнечного лета, минуя раздражение...
Я приподнялся, сел, чувствуя себя как никогда хорошо. Дали бы мне сейчас задание бежать марафон - пробежал бы и не запыхался, и смеялся бы на бегу счастливо. Сейчас я был счастлив. Потому задумываться над природой того, что я видел перед собой, не хотелось, чтобы не разрушить ненароком то, что вижу.
Посреди снежной и холодной ночи сидели мы в оазисе летнего полдня. Кажется, даже можно было расслышать крик чаек и плеск реки...
...а мы уже были у реки. Аттракционы от пляжа отделял добрый километр, и вряд ли я бессознательно преодолел это расстояние, но я тут и Димка тут - и ладно. Мне было абсолютно неважно, как мы здесь оказались.
Становилось даже жарко. Я снял куртку, положил ее рядом, и все смотрел на загорелого малыша Димку в синих спортивных шортиках, пересыпавшего горячий песок со сжатого кулачка в ладошку, освещенного летним солнцем прошлого. А вокруг нас бушевал февраль, - зима наконец-то заявила о себе густым снегом, валившим с небес, ветер играл снежинками, закручивал их в немыслимые хороводы. Вот только в черном ночном небе, закрытом тяжелыми тучами, словно кто-то ножницами вырезал неаккуратную дыру, сквозь которую для нас светило лето.
И бастион нашего лета безуспешно штурмовал февраль.
- Димка, братишка, - я с трудом разлепил губы, - признавайся, это ты искалечил небо?
- Ага, - беззаботно отозвался он. - А че, разве плохо?
Я помолчал.
Димка улыбался уголком рта, как умел улыбаться только он один.
Нужно было что-то сказать.
- Я умер? - ни к селу, ни к городу спросил я.
- Та не, ты чего? - Димка отвлекся от песка, засмеялся. Хотел что-то добавить, но не сказал больше ни слова.
Разве что посерьезнел.
А ты? - хотел спросить я, но понимал, что не задам этого вопроса. Боюсь ответа на него, боюсь Димкиной реакции и главное - боюсь разрушить этот оазис тепла и спокойствия.
- А ты почти не изменился, - Димка хрустнул пальцами, улыбнулся открыто, честно, искренне - как раньше. - Только седины прибавилось...
- Семь лет прошло, - словно извиняясь, ответил я. - А ты тоже не изменился.
Димка расхохотался. А вместе с ним расхохотался и я.
И смеялся, пока на глазах не выступили слезы.
*
Отсмеявшись, я лег на спину и, не думая ни о чем, стал созерцать кривую дырку в зимней ночи, слегка прищурив глаза, в которые било солнце. Димка котенком прильнул ко мне, прижался щекой к груди.
- Сердце стучит, - тихо сказал он.
Значит, я и правда живой, - подумал я, но вслух ничего не сказал, только взъерошил его светлые волосы.
И Димка - как живой. Я чувствовал его прикосновения, тепло его тела, волосы. Точно, живой. Может, и не было этих семи лет серого марева вместо жизни, может, и не было того мотоциклиста и той аварии? Да конечно, откуда им взяться? Я просто задремал на пляже, и мне приснился сон, - вязкий и тягучий, лишенный красок. А то, что в ночном небе дырка - так всякое бывает...
- Расскажи что-нибудь, чудо, - попросил я Димку.
Он приподнялся на локте, поглядел на меня с улыбкой.
- Чего рассказать-то?
- Ну не знаю... Что тебе, рассказать, что ли, нечего?
- Та ну, - засмущался почему-то Димка, отвел взгляд и снова набрал в ладошку песка. - Пошли лучше купаться.
Я поглядел на черные волны Днепра. И с тоской понял, что все-таки меня и Димку, наш маленький мирок, отделяет от воды пропасть в десять лет. Все-таки эти десять лет были, не приснились мне.
Песок медленным потоком сыпался из маленькой руки.
- Куда тут купаться... Зима на дворе.
Он весело посмотрел мне в глаза, улыбнулся.
Мечтательно улыбнулся, и задорно одновременно.
- А давай как будто лето!
- А давай, - тут же согласился я.
В конце концов, какого черта? Только для нас сейчас светит солнце, и больше вокруг никого нет, кроме нас.
Димка уже плескался в черной воде, выныривая, отфыркиваясь и смахивая с волос падающий снег. Я пропустил тот момент, когда он вышел из неровного круга, пересек границу лета и вышел в февральскую стужу. Но она явно была не властна над ним.
- Давай сюда! - крикнул он, - не бойся. Вода - самое оно!
Я медленно стянул свитер, футболку, расстегнул джинсы, снял их и бросил всю одежду в кучу. Иллюзорное солнце припекало совсем по-настоящему.
Значит, - оно настоящее.
Медленно, пытаясь унять бушующие в голове мысли, образующие бессвязный поток информации, я пошел к воде. Шаг за шагом я приближался к границе летнего дня и мерзлой ночи, веселого, полного надежд прошлого и черного ледяного настоящего, и пытался уговорить себя, что пересечение этой границы не обрушится на голого меня всей своей пронизывающей стужей, в которой я жил все это время. К хорошему привыкаешь быстро, мгновенно, а отвыкаешь очень тяжело...
Последний шаг я так и смог заставить себя сделать.
Даже самая теплая река с непривычки кажется холодной.
- Серый, ну чего ты?
И потому в реку очень тяжело заходить постепенно.
- Сейчас, погоди!
Поэтому обычно в нее залетают с разбега.
Я отошел назад и, словно на последний штурм, рванул вперед. И, оттолкнувшись на самой границе света и тьмы, вывалился из коряво, но старательно вырезанного в небе лета. В этот момент я изо всех сил зажмурился.
И каждый миг ждал жалящих острых игл холодной воды, мысленно приготовившись к этому.
Готовился и ожидал я этого совершенно зря.
Потому что все равно оказался не готов. Все равно это случилось неожиданно.
Как будто тысячи острых осколков впились в мои ноги. Их тут же свело судорогой и я, не открывая глаз, рухнул прямо лицом в ледяную воду. И мозг словно вздулся изнутри и взорвался, лопнул, осветив глухую ночь перед моими глазами тучей серебряных искр.
*
- И чего бы я отэто туда лазил? - тихо говорил я, прижимая Димку к себе. - Больше такого не делай, никогда, даже не вздумай, понял?
- Понял, - глухим и заплаканным голосом ответил Димка.
Иногда что-то выходит из строя. Как правило, это электрические розетки, закрепленные нашими "мастерами" кое-как. И когда розетки вываливаются из своей ниши и висят на двух проводах из стены, а вместе с тобой в этой квартире живет одиннадцатилетний ребенок, это жутко напрягает. Приходится чинить.
Современные розетки не обладают керамической изоляцией, в отличие от старых, добротных советских. Тем не менее, у них есть неоспоримое достоинство - очень грамотный способ фиксации, благодаря чему вырвать их можно только очень постаравшись и только вместе с куском стены, а не как всегда, - зацепив рукой, проходя мимо.
Система простая, как три копейки мелочью. Но понятное дело - для начала нужно обесточить квартиру, а уже потом приводить в порядок раздолбанные розетки. С этой частью задачи я справился достаточно быстро и уверенно, - и обесточил, и привел в порядок.
И только открыв щиток и глядя на застывший счетчик, понял, что сейчас при подаче питания из-за скачка напряжения запросто могу спалить холодильник. Остальные электроприборы у нас в доме грамотным образом питались от хладнокровно и цинично вынесенных с работы сетевых фильтров, и перепады напряжения им не грозили.
Выключи холодильник из сети, Димка, - крикнул я в открытую дверь квартиры. И только дождавшись ответа "есть!", включил питание. Некоторое время смотрел на нехотя тронувшийся с места диск счетчика, и хотел было уже закрыть щиток, как тут что-то громко хлопнуло, и выбило пробки.
Автоматически щелкнув рычагом обратно на "выкл", я рванулся в квартиру и в какие-то доли секунды оказался на кухне.
Что случилось? - орал я, и тормошил перепуганного Димку, глядевшего куда-то мимо меня.
Неизвестно, кто из нас был больше испуган случившимся, он или я. А виноваты во всем, - кроме нас, конечно же, - были китайцы.
Кривой китайский переходник с "европейского" разъема на обычный просто развалился на части в тот момент, когда Димка вытащил вилку провода холодильника из сети, поторопившись крикнуть "есть!". В результате из розетки остались торчать два металлических стержня.
И Димка решил их оттуда достать.
Хорошо хоть ума хватило не лезть руками.
Знать не знаю, откуда он приволок в дом эту расческу с пятью длинными металлическими зубьями на конце. Их предназначение оставалось для меня смутным, Димка на это вообще не заморачивался - не интересно было это ему, да и мне, если честно. А тут Димке вдруг показалось, что сейчас - как раз тот случай, чтобы эти зубья применить. И с их помощью извлечь остатки переходника, подковырнув их.
Ну и шарахнуло, конечно.
Эту расческу со сплавленными намертво штырями Димка и сжимал сейчас в руке. Зрение после яркой вспышки к нему постепенно возвращалось, первоначальный шок прошел. Он захныкал, а потом и расплакался, прижавшись ко мне.
- Ну ладно, Димчик, прекращай, братишка, - успокаивал его я, чувствуя, что у самого стоит ком в горле. - Ты ж мужчина, а мужчины не плачут.
Интересно, от кого и когда я услышал эту чушь?
- Я не мужчина, - сквозь слезы пробормотал Димка. - Я еще мальчик.
- А мальчики тем более не плачут, - твердо сказал я. - Все нормально, все. Все кончилось. Ну?
Я немного отстранил его от себя, улыбнулся. Мало помалу Димка успокоился.
Плоскогубцами я извлек из оплавленной розетки металл, порадовавшись, что взял одну про запас. Сейчас и поставим...
- А вот ты мне курить не разрешаешь, - безо всякой связи произнес Димка, - а сам куришь.
Потому и не разрешаю, дурко ты маленькое, что сам курю с девяти лет, и знаю, что бросить для меня - непосильная задача. А перед тобой ставить непосильные задачи я не собираюсь, и не хочу, чтобы ты сам перед собой их ставил.
Так что, Димка, ты должен быть сильнее меня.
- Несправедливо, да? - я хмыкнул и машинально хлопнул по карману в поисках сигарет. И тут же вспомнил, что только что выбросил пустую пачку в мусоропровод рядом со электрощитком.
- Ладно уже, что я, маленький, что ли? - миролюбиво и как-то даже снисходительно сказал Димка. - Давай уже деньги, сбегаю.
- В кармане куртки возьми.
Димка выбежал из кухни.
- Только осторожно там, под машину не попади! - крикнул я ему вслед.
*
- Давай деньги, - вздохнул Димка. - Что с тобой делать...
- Только осторожно там, хорошо? - я протянул ему "пятерку", другой рукой отряхивая зеленую панаму, одетую на колено, от песка. - Под машину не попади. Знаю я, как ты носишься...
Димка укоризненно, словно умиляясь моей наивности, покачал головой.
- Откуда тут машины, на острове?
*
- Не бросай меня, хорошо?.. Больно как...
*
Врач качает головой.
Разбитое стекло.
Окровавленный кулак.
Темнота.
Яростный крик.
Ни перед кем не становился на колени. Даже перед Богом.
А тут упал, грохнулся, удара об пол не чувствуя. Болью скрутило.
Горем.
Мой яростный и страшный крик.
Темнота.
Я открываю глаза.
Что это за монотонный вой, который я слышу? Нет, ну правда - что это? Димка, ну ты ж у меня умный мальчик, не по годам просто, ответь. Ты ведь знаешь, точно знаешь. Тебе ж завтра в школу за учебниками идти, помнишь? Ну ты можешь сказать хоть слово? Я ж прошу. Не кто-то там, а я. Хотя бы слово, ну хоть глазки открой. Что ж ты холодный такой, а... Нет. Нет! Не смей! Не смей, слышишь?! Не смей умирать...
Объясни мне хотя бы перед смертью, что это за монотонный вой?
Ха, а я понял и без тебя. Это ж я вою...
Все, Димка, вставай. Хватит.
Доктор, но ведь он сейчас встанет? Я у тебя, сука, спрашиваю, отвечай! Какие, нахер, "уберите руки", я у тебя спрашиваю - встанет или нет? Так же не бывает, чтобы Димка просто так - умер. Вот так просто и страшно...
Темнота.
Мой яростный...
...вот так просто и...
...страшный.
Крик.
Аарон К. Макдауэлл,
Днепропетровск, Украина
Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь." Еккл. 1:18
Автор не гений. Но он очень старается :P
Дорогие читатели! Не скупитесь на ваши отзывы,
замечания, рецензии, пожелания авторам. И не забудьте дать
оценку произведению, которое вы прочитали - это помогает авторам
совершенствовать свои творческие способности
