Из круга в круг, или Нить неизбывная. Обрывки шестнадцатый и семнадцатый
.................................................................................................................................................в киоске на углу улиц Советской армии и Ласточкина купил молодёжную газету. На четвёртой странице, в правом верхнем углу, стихи увидел. Четыре вещи, их четыре! Всё, что всунул я в редакционный портфель.
Четыре вещи уместились на осьмушке страницы. Четыре встречи с Элен. После каждой я ждал следующей. И мне писалось. Трудно, труднее, чем гребцу на галере (я знаю – что такое вёсла в лодке на Калигуле, и не дай Бог никому – познать стихо-творение!). Родовое плотницкое упорство не отпускало от стола. Не приседая – как бы отёсывал каждую строку, к мысли припасовывал. И работал, и работал, пока на ногах держался. Пока не валился на кровать. (Это тебе, мужик, не плаху обрабатывать! Плотницкая работа перед стихо-творением – просто забава.)
И что же получилось?
Чудо. Чудо явления на свет, в советскую действительность, во всеобщее пожирание докторской колбасы и московской водки, – чудо явления этих-вот строк:
...любовь слепа, добро – любое! – слепо –
бери, вкуси, мой друг, и брат, и враг.
Везде уместное, оно великолепно,
как хлеб и парус на семи ветрах...
В двух вытянутых руках держал я свои стихи, отстранённый от них ушедшей осенью, оторванный разрывом с Леной (Элен) и вновь открывал для себя свои же слова, шепча – пробуя каждое на звук и на вкус. Я обрёл новые средства к жизни.
Немного в стороне, за киоском, голубь терзал клювом хлебную корку. Я подумал: если человек получает удовольствие, производя средства, то эти средства и есть цель, средство и цель – одно и то же.
На меня никто не обращал внимания. Никому не аукнулось появление чуда. Старая похмельная Одесса, увитая утренним туманом, покачивалась перед глазами. Сонная киоскёрша уныло смотрела на башенку кукольного театра. В истоке улицы Ласточкина, обнявшись, целовались оборванец и ханыжка – памятник, истукан, предострежение, двуединое знаменье неминуемого исхода. Рядом валялась пустая бутылка.
Вот так. Вот тебе парадигма бытия, mon cher*: питьё, жратва, совокупление – и труды, труды, труды, чтоб это иметь да ещё кому-нибудь подать. Бесконечная конечность круга. Хочешь – пиши (а, может, оглянись – и молчи?). Хочешь – в поте лица, а хочешь – машину создай. Как англичанин-мудрец. Да только к чему?..
Кружились, падая, кленовые листья в городском саду. В ротонде наяривал рондо духовой оркестр военных ветеранов. Мажорные, могучие, как у Минотавра, холки. Уверенные руки. Глаза, не ведающие сомнения. Я сунул газету в карман. И пошёл дальше. Не на факультет, конечно………….
………………………………………………………………………………..
………………………………………………………………………………..
………недалеко от Привоза жил мой однокурсник Ян Резник. Даже теперь, за решёткой окна, за плацем, за истекшим в подвалы памяти временем, явственно вижу трёхэтажный дом, со старой, с лишаями штукатуркой, слышу скрип изрядно ободранной деревянной лестницы и ноздри щекочет густой запах жареного лука, испытывающий меня на юдофобию. Ощущения того дня не выветрятся из меня до гроба. Не впервые пришёл я к Резникам, но прежде мы приходили с Яном, а в тот день я одиноко стоял перед входной дверью на галерее третьего этажа и решал непосильную задачу с шестью неизвестными: какую кнопку мне следует нажать. Из затруднительного положения меня вывел счастливый случай – пруха, или фарт, как сказали бы мои теперешние собарачники. Дверь неожиданно открылась, и показался хозяин той самой одной шестой суверенной части квартиры, куда я намеревался попасть. Вид у него был возбуждённый. Он застыл, увидев меня, но было заметно, что его куда-то несло.
Удивительный это был человек. Он говорил, что по глупости, отнюдь не еврейской, к двадцати годам успел побывать в армии и жениться на однокласснице, однако врождённый национальный ум помог ему представить медкомиссии задатки идиотизма, а жену и тёщу убедить в гениальности их избранника. Поэтому новоявленная момеле** уступила молодым большую комнату, а жена согласилась на дощатую границу, за которой на пяти квадратных метрах раскинулась Янова автономия – медвежий угол. Впервые попав туда, я назвал его берлогой, и Ян тут же согласился, многозначительно закивав головой – подчёркивая свой медвежий вид: густые лохмы, традиционные пейсы и чёрную, в скульптурных завитках бороду.
Ян стоял передо мной на пороге еврейского коммунизма и кивал головой, соглашаясь с моим невысказанным желанием. И мы пошли в медвежий угол. Довольно умело Ян провёл меня по лабиринту обобществлённого быта. Один лишь раз в потёмках я затронул висящий на стене чей-то частный интерес – и упавший на пол тазик возвестил об этом всё население квартиры. Ян опрометью завёл меня в свою часть и аккуратно, тихо закрыл за нами дверь.
– Раиса уплыла в прачечную и дальше… – Он попытался расчесать пальцами колечки бороды. – Потом до завтра расположится у дяди Бори. Тётя Рифа с дядей Борей готовятся к смотринам Герточки, и надо приготовить фаршированный фиш***, чтоб он прошёл по желудочно-кишечному тракту до самого сердца будущего зятя и завоевал его…
Мы влезли в Янову берлогу и стали свободными: здесь господствовал халоймес**** – способ существования моего приятеля. Стол был завален книгами, на стене висели афиши с Татляном и Горовецем, фотографии Галича и Высоцкого и художества самого Яна – вырезки газетных заглавий, выстроенные так, чтобы внушить читающему неизбежный вывод: всё вокруг нас – параша.
– Ну, что, старик? – Ян достал из стола початую бутылку «российской». – Есть повод выпить.
Он разлил водку по стаканам, принёс два бутерброда с колбасой и, отвечая на мой немой вопрос, достал из нижнего ящика стола тоненькую книжицу. Новенькую. Я учуял запах типографии.
«Ян Резник»… – Я прочитал молча. – «Преодоление».
Ого! Ай да Ян, ай да молодец! Всех нас перепрыгнул, зараза…
Наугад раскрытая страница прыснула злостью:
А наш монах и жрал, и спал.
И Мери по ночам ласкал.
И миссия его была
Скорбящей вдовушке мила…
– Вещь называется «Под знаком креста». – Ян протянул мне стакан. – Эвфемизм. Вырванный год – эта поэма. По кускам сшивал. И в книжку не хотели включать эти наши бдящие. Бздящие…
Я взял стакан.
– За авторство! – И потряс книжицей: – За авторство до конца жизни.
Мы чокнулись и дали толчок нашим талантам.
– Пора и тебе. – Ян проглотил кусок булки. – Ты ведь можешь. Если не мы, то кто же?
Я дал ему газету. Он жевал и читал. Проглотив последний кусок, высказался:
– Ты гениальный парень. И наивен, как все гении. Только не женись. Иначе вся гениальность уйдёт в… – Он не договорил, но я понял. – В женщине утонешь.
– Ну, да. – И я слегка поддел его: – Ты можешь говорить: тебя на плаву Раиса держит, есть за что держаться.
– Раиса, то есть Рахиль, – по бедности еврейской. – Он хохотнул . – У меня с ней всё-всё о‘ кэй, эт‘ ты правду сказал. Но иногда хочется чего-нибудь этакого экзотического, поэтического, с перчинкой… Слушай, друг, я тут полштуки***** гонорара от Рахили сначил******. Давай принесём жертву Вакху… с вакханками……………………………………………………………...
………………………………………………………………………………….
======
*мой дорогой (фр.)
**мама (идиш).
***рыба (идиш).
****букв.: ерунда, пустяки (идиш). Здесь: беспорядок.
***** ****** Эти звёздочки я поставил ещё тогда, когда обозначенные ими словечки были воровскими арготизмами (как и некоторые другие: прикол, базар) и не стали достоянием публичной лексики.
(Далі буде).
Дорогие читатели! Не скупитесь на ваши отзывы,
замечания, рецензии, пожелания авторам. И не забудьте дать
оценку произведению, которое вы прочитали - это помогает авторам
совершенствовать свои творческие способности
