Три воина

Она не считает часов и дней, никого не делая несчастным. Она вечная и всегда новая. Проникает глубоко, как ничто другое. Дает первой, никогда не требуя взамен. Не сводит счетов, но имеет отличную память. Она так внимательна – ничто не ускользнет от ее проницательности, но никто и не подозревает об этом. Ведь она все покрывает, всему верит, всего надеется и все переносит. И никогда не перестает.

Небо, которое непрерывно рисует величайший из художников, опрокинулось глубокой стеклянной чашей над головами друзей, над головами врагов. Оно не играет красками заката и не искрится ночными звездами, медленно раскаляясь добела.

Аромат нагретых солнцем кипарисов и кустов лавра, смешиваясь с запахом свежей воды, струится между стволов и стеблей, мягко трогая листья невидимыми ладонями, ласкает обоняние. Небольшая, густая роща хранит прохладу рядом с пропеченной, пыльной, мелкими камушками усыпанной тропинкой, что скатывается одним концом к Вифлеемской дороге у самых городских ворот, а другим – карабкается крутыми изгибами к пещере Одоллам и теряется среди мощных утесов и валунов. Неподалеку, возле старой смоковницы с искусно врезанным в ее ствол безухим трехногим кумиром, перед которым часто останавливаются приходящие набрать воды изящные девушки в длинных ниспадающих одеждах, испрашивая благополучное потомство, колодец, окруженный каменным кольцом, дарит ледяную отраду. «Сладка холодная влага для жаждущих в летнюю пору». После дневного перехода, напившись вволю, сидеть, дыша полной грудью: что нужно еще? Прислоненный к стволу ясеневый дротик поблескивает медным острием и кольцом из золота вокруг него. Изредка падает перезревшая смоква. Голоса, плеск воды, шорох шагов, шелест листьев, жужжание пчел, щебет птиц то умолкают, то звучат вновь, смешиваясь, уступая друг другу: эту музыку можно слушать бесконечно. В городе работает невидимый кузнец, изготавливая золотой щит с серебряным ремнем для одного огромного и сильного, как трое укротителей коней потомка Рефаимов, который мог свалить быка одним движением мощной руки.

Отряд филистимских воинов, расположившись на теплой земле, стерег источник воды. Их доспехи и оружие наполняли мирные зеленые заросли острым запахом металла и пота. Широкий пурпурный плащ, свидетель многих подвигов, ниспадал складками двойной ткани, небрежно сброшенный на угловатый камень. Сверху лежал юношеский шлем из воловьей кожи, без гребня и оловянных блях, ни разу не побывавший в серьезной схватке. Внутри он был перепутан ремнями, наружу торчали четыре ряда белых клыков вепря: спереди, по бокам и сзади. Лук, искусно изготовленный из рогов дикой серны, покрытых золотом – стрела, пущенная из него, могла насквозь пробить тело льва. Щит с выпуклыми металлическими бляхами. Щит трехслойный – медь, золото и олово. Щит из воловьей кожи, проплетенной по краям золотыми прутьями, с кованным листом меди по центру. Пращи, скрученные из верблюжьей шерсти. Шлемы с конскими гривами, с хвостами густыми, с высокими, устрашающими гребнями, делавшими воинов выше, с отверстиями для глаз в забрале. Свирепая пика. Тяжелая секира с остриями в обе стороны. Сбоку – закрытый крышкой колчан.

Воины, приученные к боли и смерти с детства. Мальчиками не знавшие, что значит стать на колени. С нежного возраста привыкшие к жесткой дисциплине и жестоким лишениям, обычным на войне.
Народы, населявшие эти края, боялись их. Это было нормально и привычно.
Двое играли в кости.
- Их предводитель Давид, говорят, отличный музыкант и певец.
- Плохой кашевар лучше, чем хороший музыкант.
Позванивая ремнем с передником, обшитым медными пластинками, десятник объявил:
- Ставлю огонный треножник, стоивший мне десять волов.
- Пленницу за четыре вола и навязь*.
Певец пел, аккомпанируя себе на лире, изящно урашенной серебром, рассеянно щипля звонкие струны. Могучий длинноволосый воин стоял рядом, слушая – увлеченно, закрыв от наслаждения глаза, облокотившись на скалу, склонив голову, захваченный звуками, во власти ее чар. На плечах его висела шкура убитого им льва. Поблескивал на пальце перстень со скарабеем: память о Египте.
Седеющий, покрытый боевыми шрамами пехотинец не спеша полировал до зеркального блеска оловянные поножи, смыкавшиеся серебряной застежкой, медные латы, защищавшие грудь, чтобы они ослепляли врага:
- Хорошие доспехи подобны крыльям – не отягчают, а поднимают воина.
Юноша внимал. Ему было у кого поучиться. Наставник вспоминал.
- Мы налетели на них, каждый из нас – как коршун на стаю гусей! Эта толпа перед остриями наших копий – точно пичуги, бросающиеся врассыпную пред ястребиным клювом! Они рассеивались и гибли! Они падали еще до того, как их касалось наше оружие!
- У этих трусов сердца оленей.
- Что с них возьмешь, даже снять нечего.
- Тот, кто боится смерти, тяготится жизнью. Презирать смерть – путь к свободе. Клянусь богами.
Кто-то всхрапнул, прислонясь к кипарису.
- Кому нужны солдаты, которые храпят громче, чем кричат.
- Разбудите его, в следующий раз выпьет меньше вина.
Сидящий неподалеку солдат, протянув ветку, попытался ткнуть ею спящего, но не достал.
- Если меч слишком короток, сделай еще один шаг.
Проснувшийся посмотрел по сторонам и, увидя насмешливые улыбки, нашелся:
- Нужен тот, кто способен устоять на месте, а не тот, кто быстро бегает.
Поправил меч, по рукояти которого сверкали золотые гвозди, в серебряных ножнах, придвинул поближе свой щит, очень тяжелый, дорогой. Десять концентрических ободов с двадцатью оловянными бляхами были на нем, а посредине – одна, черная, из сплава меди и железа, с изображенным на ней ужасным ликом. Ни одна, даже самая тяжелая пика не могла пробить этот щит. Хранимый богами может спать спокойно.
Кто-то заметил цепочку людей у черного зева пещеры.
- К евреям подоспело подкрепление.
- Тем больше убьем.
- Больше славы будет!

В глубине пещеры Одоллам, на каменном уступе, в темноте, едва прорежённой слабыми отблесками дневного света, сидел Давид, сын Иессеев, из Вифлеема Иудина.
«Несмотря на то, что Ты все знаешь, Тебе интересно слушать мой лепет. Иногда мне кажется, что Ты смеешься, слушая меня. Почему же Тебе нужна моя молитва? «Человек, ты нужен Мне. Если бы ты не был нужен Мне, Я никогда не создал бы тебя. Я нуждаюсь в тебе. Люби Меня, Мне нужна твоя любовь, Я скучаю по тебе, Мне одиноко без тебя. Великому и Всемогущему нужен ты – маленький и слабый, но драгоценный человек. А если ты чего-то не понимаешь в Том, Кого любишь, любовь от этого не убывает, она верит и покрывает». Я могу сказать Тебе прямо сейчас: «Господь, Ты любишь меня», – и Ты отвечаешь: «Да, это так, дитя, дитя Мое, люблю». Мед и вино наполняют сердце, когда я действительно понимаю, с Кем говорю. Я люблю Тебя, Господи. Я люблю Тебя, Господи. Я люблю Тебя, Господи мой, Господи! Ты сильнее всех и любящих Тебя делаешь непобедимыми. Наступает момент, – как жду его! – когда уже не прошу, не пророчествую, не размышляю, но плыву в славе небесной, в чудесных, радостных, неземных волнах благоволения и любви. В моей жизни, в моем сердце пусть течет эта река славы Твоей! «Ты можешь преткнуться и о песчинку, если нет любви, покрывающей горы». Этот миг первой любви, когда сердце растаяло. Этот миг первой любви, когда сердце стало другим. Только этот миг. Вечный святой миг. «Люби. И тебе не будет больно». Все, что я имею или могу иметь – это ничто по сравнению с вечной любовью Творца. И если я потеряю все, эта любовь останется со мною – навсегда. Где вспыхивает любовь, сгорают аргументы разума. Если не боишься, еще не значит, что любишь. Но если любишь, никогда не боишься. В славу Твою Ты примешь меня и новую дашь мне одежду, и я не спрошу Тебя ни о чем, я все прочитаю в Твоих очах. Можно иметь полноту знания, но не действовать. И никто не заметит, что ты имеешь знание. Никто не заметит тебя, как будто тебя нет. Дух Господень, сойди так сильно, чтобы забыть обо всем, кроме Тебя, Господи, обо всем, кроме Тебя. Пусть Твоя великая слава, пусть Твое неземное блаженство, пусть Твоя святость сделают меня самым счастливым прямо сейчас. Счастливым, как никогда. Великая сила в Тебе, великий мир – и он приходит, когда всё против, когда все – против! Приходит небесный шалом. Приходит небесный шалом. Есть слова – не для всех. Есть слова – устами к устам. Есть слова, известные лишь двоим. Говори, мой Бог, говори. Услышь меня, Господь мой, услышь. Пусть уста произносят слова, когда сердце наполнено до краев. Господь, Ты не просто любишь, стоя в стороне, Ты действуешь, Твоя любовь действенна! Я часто задаю этот вопрос: за что, Господи, за что?! Ты так просто любишь все во мне, любишь все, кроме греха. Искупаешь вину того, кто доверчивой душою ищет убежища у Тебя. Есть лишь любовь. Все остальное – маски ненависти, которая рядится в личину приличия. Но я не хочу – прилично! Я хочу – так, как только могу! И прямо сейчас я хочу говорить, говорить, говорить Тебе: люблю, люблю, люблю – и хочу любить сильнее и говорить то, что хочу и так, как хочу – Тебе, Тебе, Тебе, дерзновение сердца моего, Всемогущий! Кружится голова от знания, но сердце расширяется от любви. Есть похоть и есть отвращение. Любовь не между. Любовь не над. Любовь – под».

Израильтяне были в ловушке. Их заперли. Их не могли достать, но и они не могли уйти. Единственный путь, через Вифлеем, был отрезан мощным отрядом филистимлян. У израильтян кончились запасы воды. Хлеба почти не осталось. Неподалеку, в долине Рефаимов, воины в шлемах с конскими гривами раскинули шатры. В ясную погоду отчетливо видны были кони – холеные, раскормленные ячменем, носились, увлекая легкие колесницы, взлетавшие на буграх, поднимавшие шлейфы пыли, в которых едва видны были возница и стрелок, ободы колес из согнутых тополей, окованных медью, золотые и оловянные украшения на корпусе; стройные ряды воинов с сомкнутыми щитами, шлемами и копьями, похожие на волнующуюся поверхность моря. И каждый день – жертвоприношения.
- Почти как у нас, только их боги – ложь, а наш Господь небеса сотворил.
Под сенью дуба, приведя быка, приготавливались. Совершив очищение серным дымом и омовение рук, ячменем и солью обсыпали жертву, задирали ей голову, закалывали в горло, отсекали бедра, покрывали их обрезанным жиром и сжигали, окропляя вином, для богов. Остальное мясо жарили, нарезав кусками, на вертелах, посыпав угли священной солью, для себя. Женщины месили тесто. Жрицы со священными повязками на голове и ветвями в руках – знаком покровительства богов – посыпали душистыми травами огонь жертвенника. Пророки, селлы, не моющие ног, спящие на голой земле зимой и летом, фимиамогадатели, колдуны, волхвы, астрологи, тайноведцы, мудрецы, волшебники, прозорливцы, чародеи, заклинатели, ворожеи сходились в предвкушении празднества еды и юноши, растворив цельного вина, обносили их чашами, начиная справа. Пели верховному Богу войны и Подателю радости. Особые приношения – солнцу и земле: белый и черный агнцы, с воздеванием рук в молитве. Козьи мехи с вином и водой пустели. Приносили друг другу «клятву верности»: немного вина проливали на землю и соединяли руки.
- У них небеса медные – так они сами о себе говорят. Это же проклятие! «Небеса вверху – медь, земля – железо».
- Жить, чтобы убивать. Вот их цель, брат.
- Да, убивать они умеют...

За спиной израильтян неприступные скалы, перед ними – подавляющие силы врага, который стережет днем и ночью, разводя костры с наступлением темноты, меняя часовых. Скоро с Давидом будет покончено. Навсегда.

Снаружи послышались звуки шагов, мелкий щебень осыпался с крутой тропы и у входа показались трое вооруженных людей. Они были слишком известны. Поэтому они не представились, а просто вошли. От нагретых доспехов обдало жаром, как от углей костра. Трое из тридцати лучших сотников Израиля. Исбосеф, Елеазар и Шамма.
- Ну и пекло, – сказал Елеазар.
Кто-то из людей Давида молча кивнул.
Вслед за вождями начали входить люди их отрядов. В пещере становилось все теснее и жарче, каждый вносил немного зноя.
Давид вышел навстречу из темной прохладной глубины. Трое приветствовали его. Исбосеф выразительно посмотрел Давиду в глаза, поворачивая к выходу. Тот понял и оба вышли из пещеры, где не утаится даже тишайший шорох. Коротко переговорили. Потом немного постояли, молча глядя вниз. Подошли Елеазар и Шамма.
Давид смотрел на родной Вифлеем, белевший внизу. Казалось, виден был даже дом, в котором он родился и вырос, где пророк Самуил помазал его на царство. Вот поле, где его прабабушка Руфь собирала колосья. Поодаль – купол гробницы, где похоронена Рахиль. «Родное, наше – в руках врагов».
Мучала жажда. Жажда, когда думаешь только о воде, о том, как, погрузив лицо в студеную толщу, не дыша, глотаешь, глотаешь, и каждая клетка тела пропитывается свежестью, несущей жизнь. Пить, чтобы напиться допьяна – водой. Блаженнейшее опьянение.
«Боже мой, как же хочется пить». Так, что готов почти на все. Язык стал похож на вяленую смокву.
И проговорил Давид, как размышляют обычно вслух, ни к кому не обращаясь:
- Напиться бы воды из источника у ворот, да кто достанет из этой преисподней...
И, чуть помолчав, добавил совсем тихо:
- Какая там вода – как вино.
Трое переглянулись. Трое поняли друг друга без слов.
Белесое от зноя небо. Нестерпимо сияющее солнце. Самый жаркий, жестоко жаркий час. «Они спят в шатрах. Самое время». «Нужно пойти и взять. И принести». «Мы пойдем и возьмем. И принесем». «Лучше смерть, чем позор. Мы сделаем это! Для Давида. Во имя Господа Саваофа». Они знали сердце своего царя и сердце Царя царей. «Идите, ибо Я пошлю ужас впереди вас и сделаю так, что их боги будут служить вам». И они пошли.

Солнце полыхало в раскаленном небе, предметы не отбрасывали теней, когда трое шагнули вниз по каменистой тропе. Сквозь кожу сандалий горячие камни грели стопы. Они шли по прямой: удар меча, прыжок льва, атака орла. «Только вперед, подобно молнии, подобно порыву ветра. Кто остановит ветер? Кто молнии противостанет?» Путь веры прям. Враг стремится искривить его, заставляя терять время, направление, силу и, наконец, саму веру. «Адонай, с Тобой нечего бояться удара ножом в спину! С Тобой в самом жутком месте – свет, любовь и мир». Три капли, слитые воедино – так шли трое.

Тяжелый острый меч дремлет в ножнах. Скоро он пробудится. И с тихим шелестом вынырнет из гладкого кожаного убежища. И устремится неумолимо по начертанной невидимой рукой траектории, ведь воин, сжимающий в ладони рукоять, тоже орудие. И чья-то жизнь окончится. С мечом не шутят. Мечом убивают.

«Пусть руки будут простерты к Тебе, насколько это возможно и еще выше! Это жажда. Она не знает приличий. Она не считается с условностями. Она презирает комплексы. Жажде безразлично мнение людей. Жаждай! Наслаждайся жаждой! Ищи ее. Гонись за ней и настигай ее. Жажда – это твое спасение. Жажда – это твоя сила. Жажда – это твоя победа. Жажда – это твой полет. Возжаждай и взлетай!»

Филистимские воины, грузные от сладкого ханаанского вина, отдыхали в своих палатках.
- Эй, брат, посмотри, что там за шум?
- Это трое сумасшедших идут сюда. Им надоело жить.
- Чего им надо? Хотят попросить у нас холодного вина? Э-ээ, – челюсти выворачивала зевота, пот заливал глаза. Хотелось спать, но как уснешь в такую жару?

Трое подходили к роще и почти поравнялись с первой палаткой. Перед ними стоял вооруженный филистимлянин.
- Вам захотелось умереть?
Исбосеф посмотрел на солдата тем взглядом, который видит не врага, но победу.
- Нет, нам нужно набрать воды. Мы наберем воды и уйдем.
Рука воина потянулась к ножнам. Но выхватить меч он не успел. Исбосеф не повторил удара. Воин умер мгновенно и бесшумно. Внезапно, как лев из засады, прыгнул навстречу, из-за палатки, визжа, вооруженный топором с двумя лезвиями, весь в красном: рубанул наискось, проломил щит Шаммы и был сражен коротким, точным ударом под ребра. Руку не задело, но щит пришлось выбросить. Продолжая сражаться, взяв меч обеими руками, Шамма сразил появившихся с разных сторон троих филистимлян одним непрерывным движением и не встретил клинок клинка. Если бы их окружили и остановили, о плене не могло быть и тени мысли.
«Помни об ослепленном судье Самсоне».
«Мы расшвыряем их, как ветер солому».
«Помни о тысячах, пораженных Самсоном, помни Ен-Хакорей**».
Они не спешили, действуя молниеносно, без легковесной суеты, но с быстротой и мощью вихря. Они были готовы пронзить самое сердце ада. Их путь был усеян остриями мечей и копий. Они оставляли за собой капли пота и поверженных врагов.

- Зачем бросаться всем сразу? Для троих достаточно троих. Ведь мы не женщины.
- Ставлю свой щит против твоего перстня, что эти безумцы не пройдут и ста шагов.
- Пятидесяти!
- Ладно, лучше пойди и порази их, чем болтать.
- Я слишком хорош для них. Много чести. В аиде они будут утешаться тем, что погибли от моей руки.
- Всегда пустословишь. А меч твой молчит. Ты хочешь доказать, что твой меч острее твоего злословия?
- Мы здесь, значит не будет – их! Во имя богов.
- Убей хотя-бы одного из них и царь даст тебе новую жену из тех, что захвачены в плен два дня назад.
- Я посвящаю их богам прежде, чем убить.

- Их что, еще не убили? Странно. Значит я убью их. – И выскочил из палатки с коротким копьем наперевес, блеснув на солнце широким бронзовым наконечником, острым с обеих сторон, как бритва. Он оказался прямо перед тремя воинами, так близко, что еще мгновение – и ворвался бы между ними. Со свистом описав сверкающую дугу, его копье рассекло ремешок на шлеме Исбосефа, оцарапав шею и едва не задев ключицу. Пронзенный сразу тремя мечами, он упал перед входом в свою палатку.

Елеазар, увидев летящую пику – тяжелую, с огромным острым жалом, – пригнулся и она вонзилась глубоко в землю, дрожа.
- Их Бог что, сильнее наших богов?
- Их руки сильнее наших рук. Их сердца тверже наших сердец.
- Перестань, ты же знаешь, что сила рук не поможет там, где нужна сила богов.
- А ты забыл: «не приложивши рук, богов не призывай»?
- Наше будущее – на коленях богов.
- Спасение – в наших руках, долой слабость духа!
- Они одержимые! Это безумцы! В них вселился демон!
- Кто сразится с хранимым богами, тому беда.
- Особый трепет сердца говорит мне: боги отнимают у нас победу.
- Сразиться с этими дерзновенными мужами и победить их – честь для воина, а погибнуть от их руки – не позор.
- Нет достойнее смерти, чем умереть в бою.
- Хороши те, кто ради победы готов умереть. Но побеждают те, которые убивают.
- Все раны на мне будут спереди!
- Вперед, дети мои! Спасайте честь, спасайте жен и детей! Храмы отцов и гробницы предков – за спинами вашими! – воскликнул старый жрец с ликом хамелеона. Жрец богов и жрец демонов. Очень авторитетный человек.

Взметая ногами пыль, они добежали до каменного кольца вокруг отверстия. Кипарисы и кусты лавра. Полетело в темноту кожаное ведро, увлекая влажную веревку. Всплеск. Свист стрелы. Дробь осколков. Несколько пращников подходили с разных сторон и камни летели, пущенные метко, в голову, в спину, в ноги того, кто склонился над отверстием, лихорадочно выбирая веревку. Но друга надежен щит и верен меч его.
Налетевший с тяжелым медным топором великан упал с пронзенным горлом и бессильный металл зазвенел на камнях, и алый фонтан, шипя, брызнул на одежду, лица, землю.
- Клянусь храмом и прорицалищем! Они одержимы злым демоном! Это демон-мститель послал их на нас!
У одного лучника лопнула новая тетива:
- Бог сокрушил... демоны вредят нам!
Несколько стрел, просвистев, вонзились в щит Исбосефа, которым он прикрывал себя и наклонившегося над колодцем Шамму, тугие звуки их ударов на миг заглушили плеск воды. Ярость врагов вскипела, как ярость диких псов при запахе крови.
- Схватить их и высечь, как дерзких мальчишек!
- Остановите их или умрите. Уничтожьте их или себя!
Небольшой бурдюк наполнен. Теперь – назад. К колодцу, подобно подъему на гору, пробились без особых осложнений, с разгона. Но назад, когда проснулись все, спавшие в полуденный зной, когда дерзкая пощечина ударила током каждого, тогда пробиваться стало куда труднее. И это было похоже на спуск с горы.
- Воины, не допустите позора, чтобы нас сочли слабыми женщинами!
- Если они боги, мы не боимся их, ибо не согрешили, а если люди – тем более.
- А если они призраки, им придется умереть дважды!
- Взять их и отсечь им уши! Нам нужны сильные рабы.
Нашлось два десятка богатырей в хвостатых шлемах с высокими гребнями, вознамерившихся наказать наглецов. Но богатырям пришлось умереть. Давида мучала жажда. Светильник Израилев изнемогал от жажды и он во что бы то ни стало должен был получить воду. И он ее получил.
Схватив мокрый от крови топор, Елеазар швырнул его в набегавшего с копьем наперевес пехотинца. Не прижимаясь друг к другу, но и не давая дистанции увеличиться, трое быстро шли по прямой и было легко предугадать их продвижение, но нелегко помешать этой убийственной машине, ощетинившейся остриями мечей и прикрытой сомкнутыми куполами щитов, тяжелых и прочных, самых тяжелых и самых прочных во всем Израильском войске.
- Мы не позволим этим рабам, сынам беглых рабов, насмехаться над нами! Смерть израильским собакам!
Группа из пяти человек устремилась навстречу, но была разбросана, а трое даже не замедлили шаг.
- Дерзай! дерзай! Их наследство да разделят чужие!
- Мой меч поразит их и да отправятся души их в мрачный Эреб!
Трое слышали, как за спиной одного из них плещется в бурдюке вода. Благословение для Давида. Вожделенная влага для его иссохших губ. «Хотя-бы один из нас должен дойти». И ужас летел перед ними. И смерть на остриях мечей их. И огонь пожирающий во взгляде неумолимом. И слабела рука, поднявшая на них меч. И камень из пращи летел мимо. И копье колебалось, как тростник. И топор робко склонял щербатую пасть.
Выбегая за вражеский стан, трое видели, как пытаются враги растянуть сеть, чтобы поймать диковинных птиц и отрезать им крылья, и выколоть им глаза. И сеть, прочная, ломающая ноги коню, делающая льва бессильным, как ягненок, взметнулась от земли и крики выбегающих из шатров, выхватывающих сверкающие мечи, натягивающих луки и – раз! два! три! – свистнули тетивы и с мокрым, тяжелым звуком вонзились стрелы в щит. Исбосеф почувствовал, как глубоко они вошли, одна рядом с другой, едва не достав до плеча. Он срубил их мечом, чтобы не мешали. Белые ячейки сети – совсем рядом, враги умело охватывали полукольцом, с двух строн заходя наперед, смыкаясь в цепь, чтобы добивать, добивать, добивать, сквозь ячейки втыкая копья в трепещущую живую плоть.
- Отправьте их на берег той реки, водой которой клянутся боги.
Вдвоем растянув сеть, дать третьему с одного удара рассечь ее, как паутину и слиться каплями щитов, сверкнув окровавленными остриями.
Цепь филистимлян – та, что зашла спереди – попыталась оттянуться и окружить, некоторое время трое двигались в облаке пыли, в топоте, криках и звоне клинков, когда, сбившись в клубок вокруг них, как муравьи вокруг упрямо ползущего жука, враги вплотную бились с цветом войска Давидова и каждый из них, дерзнувших броситься в атаку, испытал точность и силу ударов Исбосефа, Елеазара и Шаммы. В этот момент стрелы и камни не летели в них, лучники и пращники не решались, боясь попасть в своих и ближний бой, самый трудный, решал все. Меч против меча. Лицом к лицу. И если ты не побеждаешь одним ударом, второго тебе сделать не дадут. И нельзя ни на миг забывать о том, чью спину ты прикрываешь, и о том, кто прикрывает тебя. Каждый – страж каждого: только так останешься в живых, пройдя сквозь строй врага, как игла проходит сквозь сукно – туда и обратно, выскользнув из острых когтей, из щелкнувших зубами челюстей.
Последние метры – самые трудные. Ты готов расслабиться, ведь вот она – финишная черта, но ждет стрела врага, ярость которого утроила силу выстрела, именно здесь – его последний шанс избежать поражения и позора, и он готов платить кровью за каждый твой шаг – своей и твоей кровью, лишь бы остановить тебя, лишь бы остановить – и победить, или умереть, но не жить в позоре, кажущемся неотвратимым.
Рукоять меча и ремень шита стали скользкими от пота и крови. Руки изнемогали.
Позади – умирающие мучительной смертью враги, скрипя зубами, вонзали скрюченные предсмертной судорогой пальцы в кровавую грязь. Окровавленные латы. Побелевшие от пыли волосы павших.
Сражайся. И победишь. Если же позволишь рукам своим опуститься – падешь. На войне есть только жизнь и смерть. Поэтому – сражайся. И не умрешь. И сама смерть отступит перед тобой. Воины – это те, кто умеет отдавать свои силы до полного опустошения, это те, кто уже не шутит, это те, кто видел смерть лицом к лицу много раз, и они привыкли к лицу ее, и смерть привыкла к лицам их. Они приручили смерть. Они укротили ее, как дикую лошадь пустыни. Когда они встречаются вновь, смерть первая отводит взгляд в сторону. И меч быстро делает свою работу. Привыкшие действовать, они немногословны. Умеющие повелевать, они спокойны. Воины Господни презирают смерть. И она убегает от них. Она прячется, когда не ищут ее. Если ты не боишься смерти, смерть боится тебя. Враг бросается прямо в глаза, его ненависть прожигает насквозь. Лютая, беспощадная ненависть, от крика которой душа трепещет, готовая разорваться на части. И остается только одно: закричать сильнее и ринуться навстречу этому огненному взгляду. Если умирать, то лицом к врагу. Если жить, то побеждая.
- Вы такие могучие и сильные воины, вы подобны богам!..
«Плох тот пес, что виляет хвостом перед чужаком», – и удар мечом.
Трое были, как три ангела Бога отмщений: небеса сошли на землю сражаться за них.
Внезапно в строю врагов – просвет. Трое одновременно бросаются вперед. Все ближе родной стан. Страшнее всего стрелы и камни, пущенные вдогонку, в спину, не прикрытую щитом. Все реже попытки остановить их победное возвращение. Несколько стрел вдогонку. Камень, прелетевший через их головы. Свист. Проклятия. Все дальше. Тише.

И – рев навстречу, и визг, и гогот, и все, что только может издавать человеческая голотка, и топот, и рукоплескания восхищенных зрителей, наблюдавших, затаив дыхание, забыв о камнях обжигающих.
- Господь есть Бог! Жив Бог в Израиле! – неслось ураганом.
- Благословен! Благословен!
- Аллилуия! Бог царствует! – летело с горы на вифлеемские холмы лавиной, сотрясающей землю, и воздух редел, и пустела даль, окутанная сиреневой дымкой.

Чтобы добыть живой воды, нужно, по меньшей мере, не умереть самому. Защищаясь не победишь, но наступая познаешь вкус победы. Наноси удар первым прежде, чем враг начнет атаковать тебя. И если хочешь побеждать – будешь побеждать. «Не думай о поражении, Я приготовил тебе победу!» Сегодня день победы! Ягве царствует! Сильный Господь воцарился! Прими силу от Него. Сила – это не то, что ты чувствуешь, но то, что не дает тебе упасть. То, что дает тебе победу. Если ты умер, сражаясь, это и есть победа. Но если ценою предательства купил жизнь, это – хуже, чем смерть.

- Мы принесли воды, Давид.
- Они не смогли остановить нас. Подайте кто-нибудь чашу.
Так тихо здесь не бывало даже ночью, когда спали все, кроме часовых. Казалось, не дышал никто. Тихий звонкий плеск, нежный, как лепет младенца во сне.
«Теперь – напиться. Даже не верится. Сон».
Давид смотрел на полную чашу в руке Исбосефа.
Все остальные смотрели на Давида.
Обеими руками Давид принял чашу. Закрыл глаза.
«Они совершенно не думали о себе. Только о том, что ты умираешь от жажды».
«Владыка Сущий, я-то кто, что ради меня пошли герои на смерть, воды мне принести, чтобы меня возвеличить? Ведь это Ты, Господи, с ними пошел... и как смогу пить я воду эту, я же не кровопийца. Это милость Твоя, Господи, это Твое благоволение ко мне, Твое сердце – в этих горячих сердцах. За что это мне, Господи?! Они не говорили о любви, но явили, не рассуждая, но любя. Они мне, как Ты судье Самсону, дали напиться, чтобы ожила душа моя. Отец наш, Владыка благий, прими эту воду, как возлияние от лозы виноградной, как елей чистый, как кровь беспорочного агнца. Прими, Отче. И прости за то, что устами моими согрешил и послал верных твоих на погибель, но милость Твоя, Господи, сохранила сынов Израиля! Господь – близ разбитых сердец, сокрушенных духом хранит. Пусть эта чаша будет моим признанием в любви – Тебе и воинам Твоим. Слишком дорого, чтобы принять. Свято. Перед лицом Твоим прошу, чтобы сегодня до заката смог напиться каждый, кто изнемогает от жажды здесь вместе со мной. Слава Святому».
- Да не будет, Господи, сделано это... Тебе, Господи, кровь храбрых, души свои пославших на смерть ради меня. Во имя Господне!
Ледяная струя упала на землю, сверкнув драгоценными каплями.
Чаша была пуста.
Солнце жгло нещадно.
Пар – невидимый, легкий, поднимаясь от пролитой воды, тонким, свежим благоуханием возносился в небеса.
Три воина, от которых пахло кровью убитых только что врагов, смотрели Давиду прямо в глаза. И слезы стояли в этих глазах, и небо стояло в этих слезах. Словно сам Самуил возлил кровь ягненка перед всесожжением: слава Божья сошла. И никто уже не видел и не слышал ничего и никого – кроме Него. Ведь когда Бог приходит, когда Он в самом деле приходит, неожиданно и неслышно, когда – вот, Он уже здесь! – тогда никто и ничто не имеет значения, только колыбель вечности, тихо колышащая тебя, тихо шепчущая понятное лишь тебе.
Вода быстро высыхала. Светлели камни, солнечные лучи выпивали влагу из мельчайших трещин.
«Боже мой, как же хочется пить».

«Ягве – заступник мой, острие меча моего и крепость щита! Уповая, спасусь могуществом Его! Избавит и сохранит на высоте безопасной от убийц, не знающих жалости. Воскликну Господу благословенному – и поможет, и избавит. Окружили волны смертоносные и потоки нечестия, сети шеола вокруг, смерть подстерегает. В бедствии призвал я Господа, Бога моего. И услышан в святилище Его крик мой, вопль мой услышан! Содрогнулась, затрепетала земля от бушующего гнева небес воспламененных, вознесся дым негодования и угли горящие из уст огненных, дотла сжигающих. Небеса распростертые низверглись, накрыв землю мглою, как шатром, и устремились колесницы херувимов, сияющие пламенем опустошающим. Взревело небо Господне мощным голосом и послало стрелы молний истребительных. Показалось дно морское, обнажилось основание земли пред грозным обличением негодующего Духа Владыки. Господь – светильник, Господь сияет во мраке! Руки мои учит войне и мышцы натянуты, как медный лук. Преследую врагов и, уничтожив их, возвращаюсь; препоясан мужеством ратным и падают на колени восставшие на меня: сметаю их, как пыль, как грязь топчу. Благословен Бог живой! Высок Господь, дающий силу низвергать народы, выступающие против меня. Славу возношу и поклоняюсь Господу! Да воспевают племена, да поют и возвеличивают имя Царя спасения, творящего благодеяния и милости помазанному Давиду и роду его вовек! Ты начал благословлять, Бог наш, так благослови же славно окончить дело! Мы ворвемся на их плечах в наш город! Сегодня – наш день! Сегодня – день Господень, великий и страшный!»

И пошел весь народ, бывший с Давидом, и напали на гарнизон филистимский в Вифлееме, и поражали, вломившись в стан их, как прорвавший плотину поток, и взяли город.

И пил Давид, и люди его с ним воду из колодца Вифлеемского.

Самая отчаянная храбрость, даже бесстрашие одержимого не сравнится с любовью, исполненной силы и самоотверженности. Это лед, ставший огнем. Первая – или никакой: любит всё, любит всех. Это – как вино. Как весна. Открытие. Откровение. Небеса небес, воцарившиеся на земле в человеческом сердце. Возможно ли спорить с нею? Ее нельзя поразить, восставший на нее уже поражен. Она не рассчитывает, но никогда не ошибается, она не ставит условий, будучи всегда жертвенной, обезоруживая – побеждает неоспоримо и необратимо, ненавязчива, но в состоянии опровергнуть все. Она непоколебима. Она не говорит ничего, кроме: «Я люблю тебя», и не считает твоих ошибок и слабостей, но покрывает их так, как будто их нет. Только она делает сильнее. Не боится потерять, приобретая лучшее. Стирает все границы, сокращает дистанцию – до нуля. Что проще ее? Но и нет ничего, что было бы глубже, сильнее, непостижимее. Любишь? Сражайся за тех, кого любишь! Любовь сражается за тех, кого любит. Безусловно прощать, безусловно любить, безусловно служить – это и есть путь, истина и жизнь.

* навязь – широкий пояс из ткани, обшитый медными пластинами.
** букв.: источник Взывающего.

С. Проуторов,
январь, 2004 г.

Три воинаПроза

Три воина
Проза