"Алла" (окончание)

Следующие несколько дней Алла не выходила из дома. Позвонившей Светлане сказала, что заболела и на работу не выйдет. Больше никто ее не тревожил, а самой ей поначалу хотелось лишь одного, – чтобы ее оставили одну.
Алла всегда старалась понимать людей, и за каждым поступком видела причину, и эта причина всегда оказывалась важнее любого ее слова или дела. Приученная матерью ставить интересы людей превыше собственных, Алла и не заметила, как начала бояться их – тех, кто не извинялся за каждый шаг, как извинялась она, кто смело и прямо шел к цели, не оглядываясь на мнение прочих. Она боялась и всегда отходила в сторону, и старалась не стоять на чужом пути.
Никогда бы не смогла Алла отстоять свое счастье, потому что в глубине души была уверена, что она – последняя из числа тех, кому счастье положено.
Она боялась идти на работу и глядеть в лицо товаркам, потому что убеждена была, что правы сослуживицы, а неправа и виновата она.
Несколько дней Алла почти ничего не ела, пила слабый теплый чай с остатками совсем засохшего печенья. Вокруг и без того бледных губ появилась легкая синева от истощенности, физической и моральной, под глазами набрякли некрасивые почти черные синяки. Алла привидением ходила по квартире, перед глазами ее неотступно стояла картинка из Аленкиной книжки, и стоило ей прикрыть веки, как тут же она видела своего нерожденного малыша, разорванного врачами на ошметки. Перед всеми была она виновата, даже перед этим нерожденным ребенком.
Вечерами ей становилось совсем страшно, она куталась в плед и сидела клубочком на диване. Свет горел во всей квартирке, включались все лампы, раздергивались занавески, распахивались окна: невыносимо было Алле сидеть в закупоренной комнате. Но ближе к ночи свежело, и окна приходилось закрывать, и опускать занавески, потому что бедняжку заставляло вздрагивать собственное отражение в темном окне.
Алла включала телевизор и пыталась отвлечься, вытянувшись на диване и укутавшись в плед. Одной было страшно до озноба. Совсем маленькая квартирка, и прятаться негде, но Алла все равно ходила по ней вечером на цыпочках.
Однажды вечером, забредя на кухню и включив под чайником газ, Алла уселась на табуретку, вытянула зябнувшие даже в джинсах ноги, уперлась ими в плиту и, подперев подбородок рукой, в ожидании чая стала глядеть на все еще неперевернутый календарь.
Одинокая лампочка плохо освещала кухоньку, и на челе девы Марии лежали тени, зато ярким пятном выделялось детское лицо Христа. Аллу бросало в дрожь при взгляде на любого ребенка, вот и сейчас она почувствовала, как подбираются к глазам слезы, а к горлу – до боли тяжелый комок. Ежась под недетски серьезным взглядом Иисуса, Алла быстро отвернулась и налила себе не успевший закипеть чай, запила комок в горле.
- Господи, не смотри на меня так, - суеверно пробормотала она. Верующей Алла никогда не была. То есть, она знала, что есть какая-то высшая сила, да бабушка в далеком детстве что-то рассказывала ей про Иисуса Христа, но Алла так толком и не поняла, о чем говорил Спаситель, за что его убили и чем эта смерть помогла всем. Мать, убежденная атеистка, смеялась над «старухиными сказками», и Алла оказалась ни то, ни се – не верующая, ни безбожница. К Богу она никогда не обращалась, ни о чем его не просила, да и Он как будто не вмешивался в ее жизнь. Алле никогда не приходило в голову взять и почитать Евангелие, ни к чему ей было это, да и не нравилось. В их отделе была одна верующая, Ленка Курчатова, так та блюла все посты, ходила с крестом на шее, каждое воскресение исправно посещала церковь, была нетерпима к грехам. Несколько раз Ленка поучала Аллу, а после сделанного аборта и вовсе отвернулась от нее, даже говорить не желала. Но ведь рассказывала же она, что Бог есть, что Он умер за нас, и что достаточно прийти к Нему и взмолиться о прощении, и Он простит. И поможет.
«Ты поможешь?» – обернулась Алла к изображению Христа. Зубы постукивали о край чашки с остывшим и безвкусным чаем. Чай был совсем безвкусный, вода водой. Алла высыпала в чашку остатки заварки из жестяной коробки с изображениями индийских танцовщиц, и подумала, что завтра придется идти покупать новую пачку.
В жестяной коробке оставалась не заварка, а крошево. К тому же в едва теплой воде чай никак не желал завариваться. Пришлось заново включать конфорку и ждать, пока засопит белым паром чайник. В кухоньке стало совсем жарко, Алла дернула на себя ручку окна, то открылось, чудом не опрокинув тысячелетник, и взмокшая Аллина маечка тут же превратилась в неприятно холодную.
Алла догрызла остатки овсяного печения, больше похожего уже на коричневые сухарики. Потом склонила стриженую голову на руки, поставленные острыми локтями на стол, и тихо, беззвучно заплакала, в который уже раз за последние дни. Так грустно, так одиноко, и нет в квартире даже котенка, с кем можно было бы поиграть, кто мурчал бы у нее на коленях и засыпал в изголовье. Алла припомнила, что именно старые девы любят окружать себя кошками взамен нерожденных детей, и заплакала еще сильнее. Ведь не в пример таким высохшим старым мегерам (Алла знала только одну старую деву, та работала в соседнем отделе, злая на весь свет, владелица не то четырех, не то пяти кошек, не считая дворовых, тоже кормившихся у Анастасии Ивановны), у нее мог быть ребеночек, и она не была бы одинока. Кем же быть-то надо было, чтобы пропустить между пальцев такую возможность! А теперь, кому она нужна-то такая будет теперь…
Алла потянулась к окну, нежно погладила концами пальцев жесткие длинные мясистые листья тысячелетника. Поливала его только вчера, но так непереносимо захотелось оказать ласку ну хоть кому-нибудь, что снова взяла лейку и осторожно, под самый корешок, налила немного воды, пришептывая какие-то заботливые, нежные слова. Подумать только, этот угрюмый невзрачный цветок – единственное во всем мире существо, которому она нужна.

На другой день она пошла в церковь.
Алла сама не знала, чего ее туда потянуло. Просто вышла ближе к вечеру из дома, купить чай и что-нибудь поесть, а ноги будто сами понесли ее куда-то незнакомыми почти улицами, к небольшой, когда-то виденной ей захолустной церквушке. Алла толком не знала, в честь кого она выстроена, во имя ли Христа, или Богородицы, или кого-то из святых.
Церковь была маленькой, темной, только что кончилась служба, и из нее выходили люди, большей частью женщины в длинных юбках и с покрытыми головами. Алла растерялась: сама из дома выскочила в старых голубых джинсах, майке и в кроссовках, прилично ли будет зайти в таком виде. Потом вспомнила восторженные глаза и рассказы Курчатовой. «Как в церковь ни зайду – ну такой мир на душу нисходит, такая благодать, это что-то с чем-то!» Алла немного потерлась у старинных тяжелых ворот, коротко и испуганно глянула на Богородицу с младенцем над входом в церковь, быстро перекрестилась, как учила в детстве нелюбимая бабушка, и потянула на себя тяжелую деревянную створку.
В преддверье самого храма стояло несколько женщин, что-то писали на мелких белых листах. Алла с любопытством покосилась и заслужила неодобрительный взгляд. Одернув любопытную, уже немолодая женщина перевернула листок, озаглавленный «За упокой» и продолжила писать мелким бисерным почерком.
Алла смутилась, застеснялась и боком проскользнула дальше, в сам храм, туда, где перед иконами в узорных золоченых окладах горели, потрескивая, одинаковые желтоватые свечи.
Там после службы было пустынно, одна из служительниц мыла пол, по стенам сидели старушки с клюками. Прижав руки к груди, Алла ходила от иконы к иконе, не зная, что полагается дальше делать, старалась не наступать на чистые каменные плиты, по которым только что прогулялась тряпка уборщицы. Иконы пугали ее строгими, суровыми глазами, недобрыми лицами, и Алла маялась и маялась, пока не увидела в стороне икону Спаса Нерукотворного (конечно, она не знала названия, для нее это было просто изображение Иисуса), и не потянуло ее к ней. Но тут на пути Аллы возникла черным привидением одна из служительниц.
- Негоже, матушка, - сурово поджала она губы, неодобрительно разглядывая оробевшую Аллу. – По храму Божьему в сатанинском наряде ходишь, волосы не прикрыла, словно блудница. Чего тебе надо-то, ходишь да смотришь?
- Я… помолиться хочу, - шепнула Алла и кивком головы, и рукой (служительница с явным отвращением глядела на ее открытые от плеча руки) указала на Нерукотворную икону.
- Купи свечку, да молись, - велено было ей. – И не смей больше в храм приходить в таком виде. Не мужеска пола, так чего штаны нацепила? И руки прикрыла бы, без стыда ходишь.
Алле захотелось убежать, но глаза изображенного Христа так притягивали, так манили, так звали, что она тихонько кивнула, отошла от служительницы, купила свечку и пошла к иконе.
Там она замялась, не зная, как дальше быть. Больше всего хотелось просто стоять и смотреть в серо-зеленые глаза Христа, взгляд его, одновременно суровый и любящий, словно плавил ее, но не положено было так, как-то иначе было положено. И, вспоминая слова бабушки, Алла перекрестилась, с трудом разожгла свечку (фитилек был намертво влеплен в воск, никак не хотел освобождаться, и свечка все никак не загоралась) и попробовала прочитать «Отче наш», но не помнила и половины слов. Тогда, от боли, что ничего не помнит она, все неправильно делает, что даже тут во всем не права она, упала Алла на колени, судорожно сжимая помягчевшую в горячих пальцах свечку, и страстно зашептала что-то, сама плохо понимая, что говорит, зачем. Капли воска обжигали пальцы, Алла не чувствовала этого, по лицу покатились слезы. Хотелось выговориться, выплакаться.
- Матушка, - позвали ее.
Как прервали первые минуты сна, когда не спишь и не бодрствуешь, сбросили с небес на землю. Алла вскинула голову и увидела над собой всю ту же служительницу.
- На вот, платок надень, - протянула ей та какой-то платок, и, не дожидаясь, пока Алла примет его сама, накинула ткань ей на голову. – И не стой со свечой на коленях. Со свечой на коленях лишь о покойниках молятся, матушка. Встань. – Алла поднялась. - И руки, руки благочинно держи. Вот так, - служительница указала – как: руки по бокам. – Не прижимай к груди, дьявола не держи. И глаза не закрывай, дьявол за веками. Чего тебе от взгляда Господнего прятаться?
Выговорив Алле, служительница отошла. Алла поставила свечку, послушно встала по стойке смирно, но слова уже не шли ни на язык, ни на ум. Постояв минуту, она склонила голову перед Христом и быстро перекрестилась.
Поговорить бы со священником, бабушка всегда почтительно отзывалась о них. Мать, правда, похохатывала над бабушкиными поклонами и почтительным наименованием людей в ризах «батюшками», сама пренебрежительно звала их попами. Дочь и тут выросла, не пойми что, никогда не знала, уважать людей в рясах или смеяться над ними. Обычно она просто их не замечала. Но сейчас Алле захотелось спросить совета, попросить помощи, узнать, что же делать ей теперь, беспутной, потерявшейся, проворонившей единственную в жизни надежду.
- Извините, - робко пискнула она и двумя пальцами ухватила за рукав рясы проходившего мимо пожилого низенького священника.
Тот остановился, поглядел на нее сонными, ничего не выражающими глазами. Алла невольно вспомнила ясный взгляд одного из проповедников, на которого случайно наткнулась по телевизору.
- Чего тебе?
- Поговорить хочу, - попросила Алла. Странно, даже молясь перед иконой, казалось бы, перед лицом самого Господа, не испытывала она такой робости.
Священник окинул ее взглядом с ног до головы, пренебрежительно поморщился при виде джинсов и футболки, но, видимо, умоляющие Аллины глаза взяли свое, и он пропыхтел едва разборчиво.
- Иди за мной.
Отвел ее к какому-то возвышению, Алла не знала, что это и как называется, теперь их разделял какой-то странный стол.
- Говори.
Алла совсем сконфузилась, замялась. Священник взглянул на нее с неодобрительным нетерпением. Алла мяла в руках непонятно как вытащенный из заднего кармана джинсов платочек.
- Господь милосерд, - прогундосил, наконец, священник, видя, что заблудшая овечка никак не доверится пастырю. – Всепрощающ, всемогущ, говори.
- Я аборт сделала, - призналась тихо Алла.
Как подменили священника. Мелкие бесцветные глаза налились кровью и уперлись в Аллу.
- Аборт?!
От его вскрика Алла шарахнулась в сторону, невольно прикрыла лицо руками.
- Ты ребенка своего убила, Богом данного?
Священник надвинулся на Аллу, той показалось, что он ударит ее сейчас. Подняли головы старухи-служительницы, замерла с тряпкой уборщица. Маленькая церквушка, а голос у священника оказался на редкость зычный, и не скажешь, что в таком упитанном небольшом теле такой зычный голос. Только что гундосил…
- Вон пойди! – рявкнул священник так, что над его головой заколыхалась какая-то занавесь. – Вон пойди, убийца! Сатана! Да как ты только осмелилась в храм зайти!!
Он надвигался на Аллу, потрясая перед ее лицом сжатыми в кулаки руками. На Аллу словно свод небесный обрушился, она не могла выговорить ни слова, отступала и отступала назад и чуть не упала на маленькой лестнице, ведущей на возвышение. С головы соскользнул черный платок, накинутый служительницей.
- А-а-аа! – заголосили вдруг разом бабки. – Убийца! Сатана!
Они вскочили, окружили Аллу, и каждая старалась дотянуться до нее, ударить. Поскользнувшись на только что помытых плитах, Алла схватилась руками за голову и бросилась вон из храма. Одна из старух огрела ее клюкой по плечу, служительница за ее спиной поднимала черный платок, крестила его и шептала молитву, отгоняя беса.
Видимо, теперь она очень раскаивалась, что помогла дочери Сатаны.

Как она добежала до дома, как открыла дверь, как влетела в квартиру – Алла не помнила. Сердечко колотилось, как у зайчишки, в голове стоял проклинающий гул, горело плечо, по которому пришелся удар старухиной клюкой. Задрала майку, ну так и есть, синяк. Алла упала на диван и зарыдала отчаянно, как человек, у которого отняли последнюю надежду. Некстати пришли на ум рассказы бабушки о Страшном суде и геенне огненной. Она не в силах была рассуждать разумно, перед закрытыми веками носились страшные воспаленные образы, от которых не было спасения. Не было спасения здесь, не было спасения там. Совсем стемнело, в квартире не горела ни одна лампа. Алла лежала на диване, и все вокруг была одна боль, и такая боль поднялась в груди, что хотелось избавиться от нее немедленно. Боль распирала грудь, сердце, горло, Алла вскочила с дивана, заметалась по квартире, хотелось удариться обо что-то со всех сил, чтобы физическая боль перебила тот кошмар, что творился у нее в душе, она царапала и кусала руки, и, наконец, тонким лучом, пробившим муть и тьму сознания, пришла мысль, что покончить с болью можно раз – и навсегда, и только надеяться, что там будет просто небытие.
Алла схватилась за нож, но тот оказался тупым, тогда она поискала бритву, и не нашла. Сунула ноги в единственные туфли, накинула куртку, выбежала на улицу и бросилась к ближайшему круглосуточному ларьку. Сидевшая там девица подняла на Аллу ленивый взгляд и бросила перед ней упаковочку бритв, на секунду заколебалась, видя, как дрожат руки покупательницы, какие сумасшедшие глаза, но раздумывать долго не стала, отдала бритвы, а на сдачу выдала конфету, мелочи не было. И то, и другое Алла сгребла в карман куртки и бросилась домой, на пороге сломала каблук и сбросила туфлю у подъезда, вбежала полубосая в незапертую квартиру. Мелькнула мысль, что надо написать записку, Алла криво вырвала из записной книжки, лежавшей у телефона, страничку, огрызком карандаша написала при свете уличного фонаря «Простите меня. Алла», больше ничего не пришло на ум. Боль, подходившая к горлу, к голове, швырнула Аллу на пол кухоньки, под календарь, она содрала с себя куртку, вытащила бритву, комком отбросила куртку в угол кухни. Она не знала, как правильно, как нужно резать вены, чтобы наверняка, разорвала упаковку, выхватила одно из лезвий, с наслаждением резанула запястье, еще раз и еще. Потекла кровь, Алла испугалась, что этого будет мало, и она резанула еще раз, совсем глубоко, и вскрикнула от острой боли, а кровь ручьем побежала по обнаженной руке и темными пятнами закапала на светлый линолеум кухни. Тело прошибла крупная дрожь, голова закружилась, в глазах замерцали яркие точки. Все, все, теперь лишь бы поскорее… и Алла со всей оставшейся силы резанула руку еще раз, ближе к локтю, и бритва выпала из ослабевших пальцев.
- Так это не делается, – раздался вдруг спокойный мужской голос.
Алла медленно подняла глаза и в темноте кухни, освещенной лишь уличным фонарем, увидела мужскую фигуру на табуретке. От неожиданности она потеряла дар речи, и удивилась, отчего не потеряла сознание.
- Вены надо резать не поперек, а вдоль, - все так же спокойно говорил незнакомый мужчина (Алла могла бы поклясться, что впервые в жизни слышит этот голос, но голос был приятен), - а так только крови немного вытечет, потом в больнице мучить будут. Разве мало тебя мучили, девочка?
- Вы… кто? – пробормотала, наконец, Алла, борясь с подступающей слабостью и дурнотой.
- Свет включи, - посоветовал мужчина.
- Я вас не знаю… - Алла попыталась подняться. – Я не могу…
- Знаешь. Ладно, сиди, я сам.
Мужчина встал (Алле с пола он показался очень высоким, хотя на самом деле был обычного среднего роста), и щелкнул выключателем. Кухонька озарилась. Сперва Алла поглядела на пол, голубые джинсы некрасиво заляпаны багровыми пятнами, на полу растеклась небольшая лужица. Потом медленно, трясясь от страха, перевела глаза на стоящего перед ней мужчину.
- Кто ты?!! – вскрикнула она в голос, закрываясь руками.
- Узнала ведь, - улыбнулся незнакомец.
- Господи… Зачем Ты пришел ко мне? – пересохшими губами прошептала Алла, вжимаясь в стенку, на которой висел календарь, и изображена была мать того, кто стоял сейчас перед ней.
Она закрыла лицо окровавленными руками. Он опустился перед ней на колени.
- Не бойся. Ну не бойся.
Она съежилась, вжалась в стенку, виноватая перед Богом и людьми.
- Ты хочешь отправить меня в ад? – совсем по-детски прошептала она, дрожа всем телом. И всхлипнула.
- Алла!
И столько было в его голосе огорчения, что Алла осмелела, и позволила ему отвести ей руки от лица.
Он красив был вблизи, божественно красив, похож и не похож на себя на иконах, совсем не суровый, черты лица тонкие, точеные, а глаза светло-карие, удивительно ласковые. Перепуганная Алла не смела глядеть ему в лицо, опустила глаза и увидела, что одет он просто, одет, как обычный человек, в рубашку и джинсы.
- Аленька, девочка моя. – Он перевернул ее руки порезами вверх и с истинной болью глядел на раны. – Ну что ты натворила с собой?
Он взял ее за подбородок и поднял опущенную голову. Отечески оттер с измазанных щек следы крови. Алла вновь увидела его лицо, и взгляд, который так зачаровал ее в церкви, но только там у Христа были серо-зеленые глаза, и она спросила первое, что пришло на язык.
- А почему тебя везде с серыми глазами рисуют?
Он поглядел поверх ее головы на календарь и засмеялся.
- Когда ребенком был, были серые, а потом потемнели.
Он положил ей руки на плечи.
- Не плачь, все позади.
- Я умерла? – спросила Алла.
- Если будешь так вены резать, никогда не умрешь. Говорю же, вдоль надо, или уж в ванну горячую залезать.
-А почему тогда пришел?
Больше всего она боялась, что он уйдет. Как-то сразу поверилось, что это не сон и не бред, а самая, что ни на есть, истина.
- Потому что нужен был, цветок ты мой бедный.
- Мне сегодня в церкви…
- Я знаю. Забудь. Хочешь пойти погулять?
- С тобой?
Теперь уже она доверчиво цеплялась за его руки.
- Со мной.
Он встал сам и подал ей руку. Пока Алла поднималась, он прочитал записку, оставленную на столе, и только хмыкнул:
- В вашу церковь уже не с плетью надо приходить.
- А с чем?
Он повернулся к ней, засмеялся.
- Не знаю, с автоматом, наверное. Ну да с них взыщется.
- Не хочу, - испуганно забормотала Алла, которой жутко было даже представить, что Он может наказать кого-то. – Не надо. Прости их.
- Алла, не бойся.
И ей расхотелось бояться.
- Пойдем гулять, - он взял ее за руку, как маленького ребенка, и вывел из квартиры.

…- Где мы? – восхищенно спросила Алла, оглядываясь. Они стояли на какой-то горе, вокруг возвышались кедры, тянулись к ночному небу свечки кипарисов.
- В Израиле, - ответил Иисус. – На Елеонской горе.
Ей стало так стыдно, что она не читала Евангелие, и название Елеонской горы ей ничего не говорит, но это был радостный стыд. Они стояли бок о бок, рука Христа покровительственно лежала на Аллином плече, южный ветер смешивал волнистые волосы Иисуса с ее собственными вновь длинными светлыми волосами. Тяжелые, чуть вьющиеся, на ощупь – мокрый шелк.
Они шли и молчали, Иисус то и дело подавал ей руку на спусках. Приятно было идти по теплой земле босыми ступнями: туфли остались в Москве, одна – у подъезда, другая – на кухне. Чуть покалывали кожу осыпавшиеся кедровые иголки.
- Смотри – Гефсиманский сад. И все, как раньше.
Иисус остановился под невысокими, остролистными оливами. Луна серебрила светлые листья.
Он сел на землю, потянул за собой Аллу, приобнял ее за плечи.
- Очень люблю это место.
Она прильнула к его плечу. Мучительно хотелось теснее обхватить его и прижаться к нему. Алла чувствовала такую силу, что не боялась быть отвергнутой. Сильные и великие всегда благородны. Но совесть мешала ей обнять Христа, даже просто обхватить его колени и уткнуться в них лицом.
Одной рукой он обнимал ее, другой сорвал травинку, сунул между зубов и покусывал.
Алла понимала, что не сердится он, что и пришел-то спасти, уберечь от самоубийства, и все равно казалось ей, что она будто скрывает от него что-то, а начать разговор про аборт было страшно и стыдно.
А он сам не начинал, как будто хотел, чтобы она сама сделала этот шаг навстречу ему.
Ей хотелось рассказать обо всем, о безликой, нерадостной жизни, об одиночестве, о вине перед всем и каждым. Хотелось попросить защиты и помощи. Но еще останавливало ее, что ведь не верила она. Не так верила, как надо было.
А эту мысль он точно подслушал.
- Не тебе судить об этом, Аленька, - мягко произнес Иисус, - оставь это мне. Сама посуди, что толку в той вере, что внешняя, если внутри – пусто? Или ты думаешь, тебя сегодня правильно из церкви моей выгнали? Из моего дома? Ведь вместе с тобой – меня выгнали.
Она вздрогнула.
- Из-за меня?
Он покачал головой.
- Просто я вместе с тобой ушел. Так понятнее?
Она опустила голову низко. Иисус спросил:
- Ты ведь не знаешь моей притчи про фарисея и мытаря?
Да она и слов-то таких не знала.
Иисус задумался, потом засмеялся.
- Нет, на современный лад не переложишь, это уж анекдот получится. Ты и не поверишь, что такое в жизни бывает. Аленька, послушай, твое раскаяние и страдание мне ближе, чем сотня тысяч «Отче наш» сказанных просто по привычке.
- Ты поэтому ко мне пришел?
- Да больно мне за тебя стало. Куда ни кинь, всюду клин. Просто не вытерпел, что ты решила, будто и я тебя прогнал.
Алла сползла к его ногам, прижалась щекой к его коленям.
- Но ведь я в тебя не верила, - честно призналась она.
Он провел рукой по ее волосам.
-Разве от этого я перестал быть?
- Господи, я недостойна, уйди от меня! – вдруг вырвалось у нее со слезами. Алла и сама не знала, откуда пришли ей на ум слова эти. Где-то мелькнуло что-то знакомое, когда-то вроде что-то было.
- Не бойся ничего. Ты ж теперь со мной.
Она вспомнила. Бабушкины уроки, оказывается, не прошли даром. Подняла голову и засмеялась.
- Как апостол Петр?
- Ох, Петр, Петр, - видимо, имя ученика вызвало у Христа свои мысли. – Драть его надо, что такую церковь придумал. Да, Аленька, как апостол Петр…
Крупные звезды переливались над их головами, Алла глядела на них, запрокинув голову и не мигая. Никогда в Москве не видела она таких звезд. Там они были тусклым бисером, а тут – бриллиантами.
…Они шли по берегу моря Галилейского, как по привычке называл его Иисус. Теплая волна приятно лизала Аллины ступни, замочила края джинсов.
- Хочешь на лодке покататься?
Иисус сел за весла, Алла на скамью, напротив него. Несколько гребков вынесло их на середину озера.
- Это здесь ты по воде ходил?
- Да, здесь.
Ей не нужны были чудеса, она не стала просить повторить перед ней эту прогулку. Хотелось просто сидеть напротив него вечность и глядеть ему в глаза. Иисус бросил весла, лодка медленно покачивалась на волнах.
- Аленька, - вдруг сказал он тихо. – Ну что ты мучаешься? Расскажи мне, что тебя тяготит, вместе посидим, подумаем, как решить.
И слова эти стали для нее последней каплей. Алла упала на колени перед ним, склонила голову к его ногам. Светлые тяжелые волосы упали на ступни Христа, Алла обняла его колени и сквозь слезы рассказала обо всем, ей казалось, что перед ее глазами прошла вся ее жизнь, и всю свою жизнь она рассказала Иисусу, не скрывая ничего. Он слушал молча, лодку меж тем тихо прибивало к берегу. Руки его лежали на ее голове, и он ни на миг не отнял ладоней от густых волос мокрого шелка.
Уже занимался рассвет, когда они вышли на берег. Встали на гальке, друг напротив друга. Над Израилем восходило яркое солнце, ало горел восток.
- Пойдем домой, Аленька.
- Нет! – взмолилась она со слезами, - нет, не надо, не хочу домой! – ей представилась ее квартира, - лучше в ад! – она упала на колени, - Господи, отправь меня лучше в ад, только туда не возвращай!
- Глупая, - сказал он тихо. – Какой ад? Нет никакого ада. Домой, говорю, пойдем.
И поднял ее с колен. Обнял и поцеловал в лоб.
- Эх ты, дурочка.
Они шли по прибрежной гальке, Алла с непривычки спотыкалась, крепко держалась за его руку.
Ей хотелось спросить. Но она не решалась. Пугала мысль, что от ее вопроса он может передумать брать ее с собой. Но не спросить было нечестно, словно недоверие. И она пробормотала:
- А что бывает с теми, кого надо наказать? Ну… убийц. Или вообще преступников?
- Ада нет, - еще раз повторил он.
Она представила себе, что было бы, не приди он. Корчилась бы на кухоньке, пока не истекла бы кровью и не умерла бы, или нашли бы, отправили в больницу, и там измучили бы. И вообще, вся ее жизнь…
- Ад – там, где нет тебя.
Сказала с такой уверенностью, будто сообщила ему удивительную новость.
Он как будто нехотя ответил:
- Я могу забрать, а могу и нет.
Она догадалась.
- Неприкаянность? Отверженность? Умереть и мыкаться бесприютно?
- Да.
Она прикинула на себя. Поежилась.
- А милосердие Божье?
- Я могу вернуться.
Невыносимо ярко горел рассвет, переливаясь золотом, солнце вставало, и сливалось с землей небо.

Аллу нашли через три дня, соседка обратила внимание, что дверь не заперта. Мать читала записку, в соседней комнате безутешно рыдала Ирочка. Недоумевающий врач разводил руками. Причина смерти осталась неясна. Была попытка самоубийства, но слишком мало вытекло крови для летального исхода.

- А я не пойду на похороны, - заявила Лена Курчатова, глядя на подавленную Ушакову и заплаканную хорошенькую Юлечку. – Грех это большой – самоубийство. Гореть таким вечно в аду.

"Алла" (окончание)Проза

"Алла" (окончание)
Проза