Повести Лисицына. Поручение.

Новость эта была для нас как гром среди ясного неба. Даже про войну забыли, так опечалились. Мы, конечно, привыкли, что на настоятеля разные бумагомаратели доносы строчат, но думали, что всей это несправедливости никогда не дано будет осуществиться. И вдруг – на тебе! Приезжает новый настоятель, отца Арсения просят удалиться. Монахи засуетились, бросились местных помещиков оповещать. Я как раз посещал одного с коликами, когда прискакал монах и рассказал новости. Мы повергнуты были в изумление. Как такое может быть? Но у нового настоятеля все бумаги выправлены чин чином, не придерешься. Отец Арсений уже собрался ехать к местному начальству, просить, чтобы ему разрешили взять с собой на новое место назначения (неизвестно пока какое) своих монахов, но тут пришло письмо от самого митрополита. Неофициальное письмо, князь Н* привез. Тот велел игумену к местным властям не соваться, а ехать прямо к нему в Москву. Отец Арсений наскоро собрался, велел просить никого за него пока не заступаться, потому как местные дворяне уже письмо на высочайше имя сочинять взялись. Просил еще сберечь кое-что из личного его имущества и отправился. Сел в экипаж вместе с князем, и вскоре их и след простыл. Уж как хотелось мне ехать с ними, но меня удерживали мои больные. Эскулап во мне взял верх над Жуль Верном.

Через время пришло княгине письмо от мужа, в котором он передавал просьбу игумена не печалиться, а надеяться и молиться. Сообщал также, что отца Арсения отправили с поручением в Англию. Это во вражескую-то страну. Весь ноябрь провели мы в страданиях за духовника нашего. А к Рождеству он вернулся. Веселый, даже шальной какой-то. Поселился у княгини и велел нам ждать. «Надежда есть», – так и сказал.

Всю зиму провел он у княгини. За это время дом ее превратился в гостиницу. Сколько у нее народу перебывало, сказать трудно. Настоящие паломничества – из обеих столиц ехали к игумену и дворяне, и разночинцы, и другой люд. Даже когда по всей России зазвонили колокола, народу не сильно поубавилось. Княгиня и дочки ее целыми днями этих гостей занимали, потому что отец Арсений велел ей, чтобы приезжие были заняты и все их забавы были на виду. И никаких разговоров о политике! Чтобы его еще в заговоре не заподозрили. А летом, как зацвело все, вернули игумена в монастырь. Другого настоятеля в столицу перевели с повышением, но это уже не нашего ума дело. Мы такому обороту дел радовались. Если бы настоятеля выгнали с позором, было бы у игумена одним врагом больше. Но сам он однажды мне сказал: «Человек этот и так не друг мне. А теперь его на такую должность возвели, что он еще больше власти получил. Ну да ладно, не будем печалиться. Спасибо, что меня к людям моим вернули. Сколько Бог отвел, столько и прослужу».

Разные слухи у нас ходили о том, какое же такое поручение выполнил настоятель, что его в монастырь вернули. Он молчал да посмеивался только. Много лет спустя рассказал он мне под строжайшим секретом историю эту, взяв с меня обещание, что пока Господь не приберет всех действующих лиц этой авантюры, ни одна живая душа ничего не узнает.

Дело вот как было. Приехал Отец Арсений в Москву, пошел к митрополиту. Тот ему вкратце изложил обстановку.

- Сейчас за тебя просить без толку. Император на тебя гневается. Самому донесли. Могущественные враги у тебя, деревенского священника. Но есть кое-что, что может тебя спасти. Выслушай этого человека.

При этих словах в комнату завели одного чиновника, ведающего заграничными связями, и он дал игумену престранное поручение. Он должен был поехать в Лондон, увидеться там кое с кем из первых лиц неофициально и попробовать уговорить англичан сделать то, что он прочитает в письме, которое ему передадут уже там.

- Позвольте, но это же не поручение никакое. Это пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что. Как же я могу это выполнить? Я же не политик и не дипломат, у меня и связей таких нет.

- Так ли? Не скромничайте, отче. Не вы ли были посредником в матримониальных планах одной весьма высокопоставленной особы в Англии? Уж верно вы там сумели завести нужные знакомства.

Игумен остолбенел. Вот что ему припомнили! Какое там посредничество. Он просто сказал пару комплиментов королеве, да и все.

- Но королева никогда не вспомнит меня – это раз. А во-вторых, у меня есть друзья в Англии, но это всего лишь благочестивые люди, которые не имеют никакого отношения к политике, и потом…

- Позвольте мне не поверить вам. Вы вхожи в такие круги, в которые мало кто пропуск имеет. Вот и послужите отечеству, раз уж вы такой безупречный.

Отец Арсений не верил своим ушам. Когда чиновник ушел, он пожаловался митрополиту:

- Вы меня, владыка, на верную смерть посылаете. Мало того, что я ничего не смыслю в современной политике и отгадать, чего они от меня хотят, не в силах. Не думают же они, что один скромный монах сможет остановить эту войну. Еще хуже то, что если я исполню это, с позволения сказать, поручение, то меня просто оставят в покое, а если не исполню, то объявят шпионом и растерзают. Да я еще и друзей своих в Англии под монастырь подведу. То есть, я хотел сказать, неприятности на них навлеку. Что вы мне теперь делать прикажете?

- Подожди, не горячись. Чего хотят эти люди мне тоже непонятно, но можно предположить. Война почти проиграна, хотя солдаты и дрались как львы. Вооружение устарело, внешняя политика провалилась. Кое-кто считает, что виной всему слишком большая любовь министра к Меттерниху, который, кстати, сейчас в Лондоне. Что, мол, просмотрели отношения с Англией. Государь думал, что королева друг ему. А вышло вот что. К тому же наследник его других убеждений. А Александр сейчас уже кое-что значит. Может быть, они тебя к Меттерниху посылают?

- Зачем меня? Почему не послать дипломата какого-нибудь или вельможу?

- Дипломатов и вельмож туда уже послали достаточно. Видимо, считают, что тебя не заподозрят. Расскажи-ка мне, какие такие матримониальные планы ты поддерживал.

- Я был в мае 39-го в Лондоне, когда там же был и Великий князь. Лорд Редклифф ввел меня во дворец, хотел познакомить с будущим императором, думал мне это может когда-нибудь помочь. Вот и помогло! Представили меня наследнику. Великий князь поговорил со мной коротко, спросил, как мне нравится Виктория. Потом появилась она сама, и он покинул меня ради нее. Вот и все.

- Может, они тебя подозревают в шпионаже?

- Горе мне тогда.

- Да ты поезжай. Я буду молиться за тебя, что-то подсказывает мне, что история эта не к беде. Все мы ожидаем перемен, и тебе, возможно, выпала честь принимать в них участие. Так что не ропщи на судьбу, а постарайся решить головоломку. Ты ведь «один из лучших умов отечества, замечательной образованности человек» - так твой князь про тебя говорит.

При этих словах вид у владыки был уже не серьезный, а какой-то хитрый. Уж не подмигнул ли митрополит ему? Да нет, показалось.

- Пусть тебе Бог подскажет, что делать нужно, - вдруг очень серьезно сказал митрополит и встал. Они оба перекрестились, и отец Арсений вышел вон.

Ему выдали денег на дорогу – сумму изрядную. Часть золотыми, а остальное он должен был получить в английском банке в обмен на бумаги. По приезде ему полагалось доложить по определенному адресу, где остановился. Кто передаст ему поручение, он не знал. Ему сообщили только фразу, которую скажет назначенный человек.

Игумену велено было ничего не говорить никому, но он кое-что все же приоткрыл князю Н*. Тот даже бровью не повел. Сказал только:

- Странного они человека нашли для своего дела. Не думают же они, что вы простачок совсем.

- Они, князь, понимают то, чего другие не видят. Мне мои люди в монастыре дороги, я за них в ответе. При новом настоятеле что с ними будет? Я должен либо сам вернуться, либо их с собой забрать. Понимаете, князь?

- Понимаю, отче. Но вы и нам нужны, так что надо вас отстоять.

Князь в двух словах попытался посвятить отца Арсения в состояние политики.

- Государь положения дел не ведает, потому что сановники боятся его гнева и его же тайной полиции. Сейчас наверху сплошь люди серые, без талантов, военные дела запущены, а одной доблестью войны не выиграешь. В армии-то все те же традиции: вооружение старое, командиры встречаются вялые, кутузовых не много у нас нынче. И все боятся, как бы чего лишнего не сболтнуть. Англичане и французы – дело особое, это вам не турок бить. Потому и войну проигрываем. А в Англии воду мутит один еврей, душа иудина русских терпеть не может. В общем, плоховаты пока наши дела. Подробности я для вас разузнаю и постараюсь как-нибудь сообщить. Так что вы от меня тоже весточку получите. А чтобы узнать, что это от меня, мы с вами тоже фразу придумаем.

И он назвал предложение.

- Только смотрите, не перепутайте.

Игумен и князь рассмеялись в первый раз, наверное, после всех событий.

В дорогу настоятель собирался с тяжелым сердцем. Неизвестность пугала его, причем не просто вызывала беспокойство, а внушала настоящий страх, перед которым все остальные чувства меркнут. В отчаяние приводило его и то, что он уже готов был внутренне отказаться, бросить дело своей жизни и забиться в какой-нибудь дальний уголок, чтобы только про него забыли и избавили от сего поручения. Одно достоинство, да и совесть еще, которых он боялся лишиться тоже, поддерживали настоятеля и гнали его вперед.

Везде чудились ему шпионы. В каждом, с кем сталкивала его судьба в этой поездке, мерещился ему соглядатай и доносчик. В одном попутчике настоятель с уверенностью признал шпика. То был странного вида довольно молодой мужчина. Выглядел он оборванцем, но повадки сквозь показную простоту проглядывали совсем не нищенские. Он ко всему присматривался, прислушивался, разговаривал мало. Спросил игумена, где его пункт назначения (что за выражения из уст оборванца!), и не успел тот ответить, как попутчик заявил, что едет туда же. Настоятель изо всех сил старался потеряться где-нибудь по дороге, но не тут-то было! В Лондоне на вокзале они встретились вновь. И это была далеко не последняя их встреча.

Прибывши, настоятель отправился к лорду Редклиффу, но тот был в отъезде. Тогда он велел кэбмэну ехать в Бромптон, где жил его стародавний друг, Джайлз Торчет.

Джайлз и его семейство встретили отца Арсения как родного. То есть из всего огромного семейства дома были только сам хозяин, его жена Мэри-Энн и малыш Хью на руках у матери. Было уже поздно, и хозяйка, выставив еду на стол, сразу ушла. А мужчины засиделись далеко заполночь. Расслабившись после еды и отогревшись у камина, настоятель решился рассказать Джайлзу кое-что незначительное, не выдав при этом никаких подробностей дела. Звучал он странно, недосказанность оставляла большой простор для воображения, и настоятель решил, что Джайлз сейчас домыслит Бог знает что. Он поспешил уверить друга, что вся эта политика ему совершенно не по зубам, хотя кто-то в России («представьте себе, как удивлен я был») считает, что у него есть связи в политически кругах в Британии. Настоятель выдохнул облегченно, закончив свою защитительную речь. Ему все же нужно было выведать у Джайлза хоть что-нибудь, иначе как бы он узнал, какие ветры раздувают политические паруса во владычице морей.

Джайлз выслушал его со вниманием. Наконец он сказал настоятелю:

- Друг мой, я должен был уведомить вас раньше, что я теперь отдаю политике все свое время. Да, я секретарь молодого лорда Стенли, будущего графа Дерби. Рано или поздно он станет главой консерваторов. Мне, право, жаль, если я причинил вам неприятности таким образом.

- Так вот на какие связи намекали мне у митрополита. Почему же вы мне раньше ничего не сообщали?

- Я думал, вы чужды политике. К тому же наши страны воевали, и я не должен был обсуждать с вами ничего политического. Я думал оградить этим вас же. У нас говорят, вся переписка с иностранцами прочитывается вашей тайной полицией…

- Это, скорее всего, верно. Может быть, вы и правы. Ну да ладно. Меня интересует совсем другое. Я всегда знал вас как безупречного христианина. Как же вам удается совмещать политику и исполнение заповедей Христовых?

- Именно ради исполнения этих заповедей я и оказался в политике. Известно ли Вам, друг мой, сколько нам уже удалось сделать? Наша страна стоит на пороге больших изменений. Старшие дети выросли. Знаете, где теперь Сара? Она работает учительницей в школе для детей рабочих. Она сама помогала строить эту школу. Сара должна приехать завтра домой, навестить нас, вы поговорите с ней и сами убедитесь. Идея этой школы принадлежала нон-конформистам, но какое это имеет значение! Они создали маленькое государство в государстве, это анклав Царства Божия на земле. Трудовой день ограничен, с рабочими обращаются по-человечески, детей учат бесплатно. Люди чувствуют уважение к себе. И это приносит плоды.

- Но друг мой, неужели наши взгляды настолько разнятся? Ведь Царство Божие вовсе не так должно выглядеть.

- Помилуйте, отец Арсений, я же сказал это метафорически, чтобы показать вам, насколько далеко вперед мы уходим. Поймите, парламент ограничил рабочий день до 12 часов! Предложение было – 10 часов, но, к сожалению, пока это невозможно. Детям с 8 до 13 лет нельзя теперь работать больше шести с половиной часов, а труд под землей женщинам и детям вообще запретили. Это же революция!

Настоятель содрогнулся. В России, конечно, есть жестокие помещики, которые смертным боем бьют своих крепостных, но это встречается крайне редко, да и чтобы детей отправлять работать на эти их ужасные фабрики! Это уж слишком.

- Джайлз, вы меня ужасаете, как же можно заставлять восьмилетнего ребенка работать хотя бы и по 6 часов в день!

- Отец Арсений, позвольте заметить, что раньше-то не было такого закона, и дети работали, буквально пока не умрут. Рабочие для капиталиста были как крепостные у вас в России.

- Помилуйте, Джайлз, никто, точнее, мало кто в России с крепостными так жестоко обращается. Так вот в чем секрет вашего богатства и всех этих чудесных железок, ужас просто!

Джайлз словно опомнился от того дурмана, под действием которого пребывал. Он с удивлением взглянул на настоятеля и хотел было что-то сказать, но промолчал.

«Ну вот, - подумал отец Арсений, - решил, что нечего со мной и разговаривать – все равно я не смогу понять».

Джайлз действительно колебался несколько секунд, а потом сказал:

- «Таймс» пишет, что положение дел в России никудышное, что крепостничество тормозит развитие промышленности, подневольный труд отучил людей работать, что у иных помещиков от крепостных детей больше, чем родных – это все неправда?

- Это правда, истинная правда. Но не предлагаете ли вы и нам детей в шахты гнать, чтобы потом запретить это и радоваться?

- Но ведь я об этом же и говорю. Нужны законы, которые будут защищать рабочих. И это дело политиков!

- Да как же заставить людей исполнять эти законы, ведь у нас много законов, да кто им следует-то? Ведь и заповеди Христовы тоже законы, да их, сами ведь знаете, исполнить все можно разве?

- Но такие законы, которые парламент принял, исполняются. Это может занять время, нужен контроль, но добиться этого возможно. Добиваемся же!

- Сомневаюсь. Я даже в своем монастыре не всего могу добиться. Где уж там по всей империи огромной.

- Ну, это уж вы, друг мой, явственно преувеличиваете. Есть, конечно, традиции, и они сильны, но все же у закона тоже много рычагов. Если, скажем, война, и закон выходит, что мужикам в армию идти, что ж, не исполняется закон этот?

- Почему же, исполняется. Да только приходят приставы с ружьем и волокут мужиков силой. Так и исполняются. А если враг у ворот, то мужики могут и сами пойти в партизаны, хоть и не зовет никто. Наполеона-то, позвольте заметить, партизаны доконали.

- Так вот мы об этом и говорим. Сами же рабочие ведь будут поддерживать исполнение этих законов.

- Рабочие? Что ж, они у вас свою полицию содержат?

- Они объединились в рабочее движение, составили хартию, ее внесли для обсуждения в парламент.

- Рабочие внесли?

- Нет, конечно, член парламента банкир Аттвуд внес их петицию.

- Зачем это банкиру понадобилось?

- Он им сочувствует - порядочный человек! Поступает с ними по-христиански, кстати, вот вам и вера. А знаете ли вы, между прочим, что присяга члена парламента содержит фразу « в истинно христианском духе». Правда, я, как и все передовые члены парламента, считаю, что эту формулировку нужно отменить.

- Почему же отменить?

- У нас с ней вышел случай один. Леонела Ротшильда избрали в Палату общин от Сити. Его избирали уже четыре раза и обязательно выберут и в пятый. Но он никак не может приступить к своим обязанностям. Будучи иудеем, он не может произнести ту самую фразу. Он просил дать ему возможность высказаться по-другому, но ему не разрешили. Позор, да и только. Дизраэли, англиканин, но по рождению еврей, произнес горячую речь в его защиту, сказал, между прочим, что истоки христианства в еврейской вере, но его не очень-то послушали.

- Не тот ли это еврей, который русских ненавидит?

- Вы думаете, он ненавидит русских? Действительно, он всегда выступал за союз с Францией против России, но, друг мой, это политика баланса сил. Английская традиция, возведенная в закон. Я, кстати, считаю, что и ее нужно пересмотреть. Чем мне нравится ваш император, так это своей принципиальностью. Решил бороться за незыблемость монаршей власти в Европе, и следует этому принципу, даже если это противно политическим интересам его страны. Такую бы принципиальность в преследовании более передовых целей, и вашу страну вообще никто никогда бы не смог победить.

- Так вы считаете, что любой англичанин, даже если он еврей, всегда будет смотреть на все только через холодный политический расчет?

- Насчет Дизраэли – не уверен. Он склонен поддаваться эмоциям, любит восток, например. Жаль, конечно, что он так и не доехал до России. Если бы он увидел русских женщин, он бы по-другому смотрел на вашу страну. Его идеи очень сходны с теми, что были в умах ваших аристократов, которые требовали конституции у императора. Дизраэли думает о главенстве аристократии, долг которой защищать народ. Русский пример мог бы быть ему полезен, надо бы рассказать ему при случае. А жены этих людей, женщины-аристократки, выбравшие жизнь в страшной Сибири рядом с опальными мужьями – это же идеал женщины нашего Диззи. Вас обязательно нужно познакомить. У вас есть шанс заставить его полюбить Россию.

- Ну, хорошо, если все так радужно, хотя у меня от ваших слов мурашки по коже. Значит, ваша партия воплощает в жизни заветы Христовы. А что будет, если к власти придет другая партия?

- Да сейчас как раз у власти Старый Пам.

- Кто это?

- Палмерстон, вы могли его знать в роли главы кабинета иностранных дел.

Настоятель не знал никакого Палмерстона. Но он предпочел не продолжать расспросы в этом направлении.

- Значит, вашим христианнейшим устремлениям не дано воплотиться, пока вы не отнимете власти у Пама и другой партии?

- В другой партии есть Гладстон.

- Кто такой Гладстон?

- Это великий человек и прекрасный христианин, я говорю это со всей ответственностью. К тому же сейчас он преображается на глазах. Представьте, еще некоторое время назад он требовал, чтобы ни католики, ни нон-конформисты не имели доступа ни к парламентской скамье, ни к министерским портфелям, даже в самом избирательном праве он хотел им отказать. Сегодня он мыслит совсем по-другому.

- Какая прелесть, - не удержался настоятель. – Неужели он думает, что протестанты лучше католиков?

- Он думал так раньше. Отец Арсений, я знаю вашу милосерднейшую душу и вижу, что разговор этот рвет ее на части. Долг гостеприимства напоминает мне, что я должен предложить вам отдых после долгого пути. Гостеприимство ведь добродетель всех христиан, не так ли? Ваша ванна и постель готовы. Пойдемте, я провожу вас.

Уже у порога гостевой комнаты Джайлз тепло пожал руку настоятеля и сказал:

- Я вижу, что вы в затруднительном положении, и понимаю, что это как-то связано с политикой. Не смея вас расспрашивать, я все же постараюсь вам помочь. Я буду молиться о том, чтобы Бог послал вам добрый сон и душевный покой.

- Надеюсь, Всевышний услышит ваши молитвы, сегодня мне это нужно, как никогда.

Настоятель устал с дороги и заснул быстро, но прежде чем впасть в дремоту, он вспомнил глаза мальчишки на соляных шахтах в Оренбурге и немецкую деревню. Ему подумалось, что мы, русские, может быть, ничем и не лучше этих англичан.

Утро принесло отцу Арсению мало радости. Он все еще пребывал в настроении подавленном и даже угрюмом. В семье же Джайлза царило возбуждение. Старшая дочь их Сара должна была приехать сегодня домой и привезти с собой своего жениха. Это были смотрины. Настоятель чувствовал, что будет сегодня не к месту – семейный ужин, помолвка дочери. Он не хотел мешать. Джайлз пытался его разуверить

- Что вы, друг мой. Я так рад, что вы здесь. Сара очень обрадуется, она помнит, как вы учили ее своим песням. Я горжусь знакомством с вами. Для нас большая честь представить вам жениха Сары. Пожалуйста, не лишайте нас своего общества.

- Все же мне хотелось бы сделать кое-какие дела в городе. – Никаких дел у настоятеля в городе не было. Он просто не хотел встречаться с Сарой и ее женихом.

- Хорошо, извольте делать свои дела. Но к ужину ждем вас непременно. И не вздумайте искать причины, чтобы не прийти. Мы все будем расстроены, если не сможем вволю пообщаться с вами. А потом, вы же еще не видели ни Бенджамина, ни Лиз, ни Самуэля. Я не сказал вам, а ведь Бен служит в королевском полку и дежурит у дверей королевы. Лиз учится, но сегодня будет здесь, чтобы встретиться с сестрой и ее женихом. Где же сорванец Самуэль? Уже сбежал куда-то. Мэри-Энн с малышом Хью вы уже видели вчера. Что ж, желаю вам успеха и ждем вас вечером. Ровно к обеду.

Настоятель улыбнулся, вспомнив, что в английских семьях время отсчитывают не только по часам, но и по обедам, ужинам и файв-о-клокам. Он понял, что его ждут к семи, и уже не смел подумать об отказе. Но до семи был целый день. Отец Арсений решил пройтись пешком до почты в Бромптоне, откуда он отправил письмо на договоренный адрес. В письме он сообщал адрес Джайлза – бедный Джайлз, как это все мерзко. Других дел у игумена не было. Он решил пройтись пешком до Темзы, надеясь найти какую-нибудь библиотеку или лавку с книгами. Он жаждал погрузиться в чтение и отвлечься от своих забот хотя бы на время. Вскоре такая лавка попалась ему. Он купил дорогую книгу, о которой давно мечтал (у него были казенные деньги, и он решил воспользоваться этим). Погода была сносная, вскоре даже выглянуло солнце, и отец Арсений направился в Гайд-парк. Однако, только открыв книгу, он услышал крики мальчишек-газетчиков и решил посмотреть, о чем пишут английские газеты.

К немалому его удивлению, в «Таймс» и других листках было множество строк, посвященных России. Почти столько же, сколько Турции и Балканам. Он был не согласен и с половиной того, что писали англичане о его родине, но кое-какие полезные для себя сведения из газет он все-таки почерпнул. Особенно его позабавил отчет одного корреспондента о состоянии дел в британской армии. Казнокрадство, покупка высших офицерских должностей, роскошества офицеров во время военных действий. Все это почти повторяло рассказ князя Н* об армии российской, за исключением оружия, конечно, да и о наших офицерах нужно было сказать не роскошество, а кое-что другое. Но главным оставалось одно - британское вооружение было гораздо лучше. «Так значит, войны выигрывают машины», - вывел настоятель, и сам не поверил своим выводам. «Мое первое наблюдение в политике выглядит неубедительно даже для меня самого».

Он все еще был очень растерян, но в целом день прошел хорошо. В монастыре он никогда не мог позволить себе проболтаться без дела столько времени, да и обыкновения такого не имел. Но сегодня было так приятно бесцельно побродить по набережной и поглазеть на то, что продавалось. А продавалось здесь все, что только можно себе представить и еще много такого, что никто и представить себе не мог. Он с аппетитом съел жареной рыбы, запил отличным элем. Ему попалась на глаза передвижная выставка, многие работы он нашел весьма недурными. Приближался вечер, надо было искать дорогу в Бромптон. Отец Арсений подумал о малышке Саре, которую помнил ангелочком. Он страшился встречи с той, какой она стала. Образ учительницы фабричных детей не имел привлекательности в глазах игумена. Он был так далек от «старой, доброй, веселой» Англии, которую настоятель так любил.

На самом деле Сара была прелестна. На ней было настоящее кружевное платье, деревенский румянец играл на щеках, непослушные локоны выбивались из прически, и она была похожа не на учительницу, а на портрет с передвижной выставки. Ее жених тоже производил отличное впечатление. Но больше всех настоятеля поразил Бенджамин. Он вырос – это и понятно: пятнадцать лет прошло. Форма необыкновенно красила его. У него был прямой взгляд, но без дерзости, так могут держать себя совершенно честные люди. Он выглядел учтиво, говорил умно, улыбался сдержанно, но искренне. Лиз тоже была очень мила. Она все время острила, причем очень удачно. На ней было надето что-то новомодное, но это не портило ее. Лиз писала рассказы, но не о политике, слава Богу, а о любви. Там был еще один человек – профессор истории из Оксфорда, то ли дядя, то ли кузен жениха Сары. Он недавно вернулся из Индии, и чудесные истории сыпались из него как из рога изобилия. Отец Арсений растекся по своему креслу и пребывал в блаженстве. А когда Сара села за рояль и спела ту саму песню, которой он научил ее пятнадцать лет назад, игумен еле сдержался, чтобы не прослезиться. Сара не помнила точно русских слов и придумала свои. Смысл был передан совершенно верно, хотя Сарины образы были совсем не русскими. Теперь эта песня была похожа на ирландскую или шотландскую, но она все так же разрывала душу на части. Игумен совсем растрогался. Ученая беседа с профессором довершила этот вечер всех удовольствий. Историк, кстати, говорил о том, что и русские, коли уж они взяли курс на восток, должны помнить о том, что они обременены знанием, по которому томится нецивилизованный мир, и должны помнить о своем бремени и достойно нести его.

Этот вечер принес облегчение. Кто-кто, а отец Арсений знал, что мы живем ради таких минут. Но одна мысль все же не давала ему покоя. Из газет и разговоров он вывел: здесь все верят, что Россия стремится присоединить Турцию. Да разве крымская война не имела целью помощь балканским братьям? И действительно, защищая монархию повсюду, а император подчинил этой идее все, как можно было сделать исключение для самодержца Порты? Да, политика полна загадок, а загадки настоятель любил. Нет-нет, он же дал себе слово в политику не углубляться.

Пара недель прошла без событий. Настоятель наслаждался жизнью, перечитал кучу книг, о которых он уже думал, что ему суждено добраться до них разве что на небесах. Лиз сводила его в театр и оперу. И то и другое не оставило его равнодушным. Беседы с ней, Мэри-Энн, Бенджамином и Джайлзом (Сара с женихом уехали вскоре) были необыкновенной ценностью и радостью этих дней. Частенько он отпускал Мэри-Энн к ее домашним делам и брался нянчить маленького Хью. Игумену уже начинало казаться, что все его тревоги – лишь сон. Он даже укорял себя за то, что унесся мыслью от своих прихожан, денно и нощно возносивших молитвы за него Богу. Отдохновение его было грубо нарушено одним событием. Пришедши однажды с вечерней прогулки, он обнаружил за семейным столом своего старого знакомого, нищего, с аристократическими замашками. Мэри-Энн кормила его запеченным мясом с хрустящим йоркширский пудингом. Джайлз произнес пылкую речь:

- Друг мой, этот человек русский. Я обнаружил его в крайне стесненных обстоятельствах, и, с моей стороны, было бы ужасной черствостью не помочь ему. Да и вам будет приятно поговорить с кем-то на вашем родном языке. Этому несчастному необходимо ваше духовное попечительство. У нас есть прекрасная теплая комната для прислуги под кухней, мы предоставим ее вашему соотечественнику. В чем дело, вы чем-то расстроены?

Настоятель не был расстроен, он был в отчаянии. Но что он мог объяснить Джайлзу? Придется смириться с неприятным соседством.

- И еще одно. Завтра я хотел бы представить вас Гладстону. Помните, я говорил вам о нем. Мы разговорились в парламенте, я рассказал ему о вас, и он пригласил вас на чай в Палату лордов. Это необычайная честь, вы будете говорить с ним один на один. Я провожу вас туда. Завтра в пять. А в восемь вас ждет лорд Редклифф. Он вернулся в Лондон и прислал вам приглашение. Кажется, он устраивает прием в вашу честь. У вас завтра тяжелый день, ложитесь спать пораньше.

Игумен взглянул на своего «несчастного соотечественника». Тот продолжал жевать мясо и хрустеть пудингом с самым безмятежным видом. Отец Арсений рано поднялся к себе и попытался заснуть. Но не тут-то было. Сон не шел к нему, его одолевали страхи. То ему виделось, что оборванец, который теперь жил с ним в одном доме, пробирается к нему в комнату, то слышалось, как кто-то переговаривается вполголоса по-русски, между прочим договариваясь извести его. Даже когда он стряхивал с себя дремоту, страх не проходил. Простая логика подсказывала ему, что у его соглядатая были сотни случаев убить его. И почему он должен был сделать это именно сейчас? Но все это не успокаивало, страх не оставлял его. Он возносил молитву за молитвой, но покоя не было. Вконец измотавшись, настоятель лег в постель. И стоило ему закрыть глаза, как он увидел столь явную картину, что это не могло быть плодом его воображения, а только видением. Его «оборванец» мирно спал в комнате для прислуги под кухней и не являл никаких признаков не только преступных, но и вообще каких-либо намерений, кроме крепкого сна. В следующую минуту настоятель уже крепко спал.

Утром отец Арсений застал Мэри-Энн на кухне с их новым русским «постояльцем» за чтением Библии. Она пыталась подправить его английский. Ученик проявлял редкостную смекалку и хватал все на лету. Затем приехал Джайлз специально для того, чтобы пообедать дома и везти настоятеля в Парламент. Времени было много, и игумен предложил пройтись пешком. По дороге Джайлз подробно рассказывал о Гладстоне. Настоятель хотел спросить, для чего нужна эта встреча, но побоялся обидеть друга. В конце концов он решился.

- Возможно, с моей стороны это очень невежливо, но все же зачем вы выхлопотали эту встречу?

- Я хочу вам помочь, но ума не приложу, как это сделать. Кто знает, не узнаете ли вы от Гладстона что-то, что окажется полезным. В любом случае, он уже сейчас историческая личность. Рано или поздно он станет главой вигов, хотя, может быть, вам это и не очень интересно. В таком случае, простите, что занимаю ваше время.

- Что вы, я очень благодарен вам. От вас и всего вашего семейства я получил столько тепла и заботы, сколько не видел, вероятно, за всю мою монашескую жизнь. Я чувствую себя балованным ребенком. Боюсь, я никогда не могу отплатить вам за это в равной мере.

- Это и не нужно. Нам самим очень приятно заботиться о вас. Вот мы и пришли. Нам нужно войти здесь, возле Ричарда Плантагенета.

Они прошли мимо конной статуи короля Ричарда и вошли в здание Парламента. Гладстон уже ждал их. Он разговаривал с каким-то джентльменом, но, увидев своих гостей, прервал беседу. После краткого представления Джайлз оставил их, и игумен с Гладстоном, который в это время занимал второй по важности пост в стране, поднялись по широкой лестнице и вошли в столовую комнату, где уже был накрыт стол для чая. Человек, похожий на дворецкого, долго и очень учтиво рассказывал о разных сортах чая, прежде чем настоятель совсем запутался и попросил Гладстона помочь ему с выбором. Тот заказал чай и пирожные.

Гладстон весьма интересовался Россией и тем, что там происходит. Он расспрашивал обо всем, но особенно его занимали церковные дела. Какова роль Синода, сколь сильно религиозное чувство у разных сословий, есть ли в России католики и нон-конформисты – и ни слова о турецких событиях.

В конце беседы Гладстон сказал:

- В Англии не любят перемены. Но мы быстро изменяемся, и эту черту все тоже хотят оставить неизменной. Моя христианская совесть не радуется турецкому владычеству на Балканах, и дело тут не в том, что турки – мусульмане. Сильный старается все грести под себя, но когда же мы станем настолько сильны, чтобы позволить себе быть великодушными! Нам нужен новый патриотизм, который будет заключаться не в борьбе с другими странами, а в ответственности перед ними. Мы, вот, завоевали Индию, а что мы им дали? Что вы, русские, собирались дать покоренной Турции? Если бы мировые империи, такие как Британия, Россия, Германия и Франция восприняли эту мысль и соревновались бы не в том, кто сильнее ударит, а в том, кто больше даст малым народам, вроде тех же несчастных сербов, как изменился бы облик человечества. Ведь и Святой Павел говорит: уступайте друг другу ради Бога. Да и Сам Христос не сказал нам разве: кто хочет быть первым, пусть будет всем слугой?

Настоятель вышел из Палаты лордов вдохновленный. Одна, всего одна только фраза, сказанная Гладстоном, оставила легкое беспокойство в душе отца Арсения. В остальном же это была одна из тех встреч, которые многое меняют, и игумен до конца своей жизни находился под впечатлением от этого разговора.

Каменный красавец Ричард отсалютовал ему на прощенье мечом. Он (настоятель, конечно, а не Ричард) видел, как Гладстон обогнал его, направляясь в свое Казначейство. Игумен прогулочным шагом прошел по Даунинг-стрит метров пятьдесят, наслаждаясь солнцем и обдумывая только что состоявшийся разговор. Вдруг его посетило неожиданное ощущение тревоги. Он обернулся: за ним шел человек. Настоятель ускорил шаг – человек сделал то же. Отец Арсений пошел еще быстрее, он уже почти бежал и слышал за собой топот ног - его определенно преследовали. Настоятель бежал мимо Кабинета иностранных дел и резиденции Премьер-министра, проклиная свою гордость, которая затмила ему разум. Ветер раздувал подол его рясы. Как высоко он взлетел, разговаривает с министрами, а ему бы надо сидеть в своем монастыре и не лезть ни в какие интриги. Тут ему на глаза попалось название улицы: Скотленд-Ярд. «Кажется, здесь у них полиция, – вспомнил настоятель. - Чего я боюсь? И почему я бегу, я ведь не сделал ничего дурного. Это он должен бояться полиции». Настоятель остановился и резко обернулся. Его преследователь чуть было не сбил его с ног. Оба тяжело дышали и смотрели друг на друга с плохо скрываемым отвращением.

- Почему вы убегаете? – довольно бесцеремонно спросил человек настоятеля по-русски.

- Нет уж, это вы скажите, почему преследуете меня?

- Я не преследую вас, а пытаюсь с вами заговорить. Я должен передать вам вот это, – и он протянул игумену конверт. – Это еще не все. Вы должны прочитать письмо и сжечь при мне. И еще. Ветер с востока приносит дурные вести.

Это была она, та самая фраза, которая должна была предварять уточнение к его поручению. Настоятель взял конверт, вскрыл его и прочитал содержимое. Там значилось только: «лорд Дерби» и «отдать письмо за подписью «Доброжелатель из императорских кругов». Вместе с устными инструкциями получалось: «вы должны встретиться с Лордом Дерби и убедить его отдать вам письмо за подписью «Доброжелатель из императорских кругов». Что за чертовщина? Это ничуть не проясняет дела.

Человек почти вырвал бумагу из рук настоятеля, сложил ее вдвое, показывая, что он не видел того, что там написано, и сжег прямо на месте. Затем он развернулся и, буркнув что-то, ушел.

Настоятель отправился на прием к Редклиффу.

Лорд Редклифф сжал отца Арсения в своих крепких объятиях. На приеме было множество иностранцев, как всегда бывает у Редклиффа, но более всего здесь было русских. За первые десять минут настоятеля представили трем князьям, графу, баронессе и двум братьям, купцам-миллионщикам, Диру и Оскольду Мазаеву. Затем лорд Редклифф спросил настоятеля, знаком ли тот с графом Шуваловым. Нет, но отец Арсений вроде слышал, что тот служит в тайной полиции. Таких знакомств игумен предпочитал избегать. Но было поздно. Редклифф подвел настоятеля к высокому мужчине весьма привлекательной внешности. В нем игумен узнал своего «несчастного соотечественника», оборванца, с которым ему пришлось делить сначала тяготы своего путешествия, а теперь и гостеприимство друга.

Статочное ли дело, чтобы граф и государев чиновник рядился в нищенский костюм и в таком вот виде куролесил по всей Европе!

Но игумен ничего не сказал. Только когда Редклиф отошел от них, он спросил графа:

- К чему этот маскарад? Неужели ради одного меня?

- Конечно, нет. Меня просили позаботиться и о вас, но не это моя основная задача.

- Вас просили позаботиться обо мне? Как такое возможно?

- Ах да, я и забыл. Я же должен вам сказать, что ветер с запада приносит радостные известия.

Это опять была условленная фраза, только на этот раз привет исходил от князя Н*.

- Князь попросил вас позаботиться обо мне?

- Не смущайтесь, пустяки, мне это ничего не стоило. Правда, я потерял вас по приезде в Лондон. Вы ведь сказали князю, что остановитесь у Редклиффа, а сами поехали в Бромптон. Найти-то вас я смог, но потерял много времени и сил. Спасибо, ваш друг Джайлз оказался сердобольным и приютил меня. Не каждый поселит к себе такое чудище. Кстати, как вы думаете, можно ли мне остаться у него после моего разоблачения? Только я хотел бы переехать в комнату под крышей. Такая милая комната и, кажется, пустует. Похлопочете за меня?

Настоятель провел в этом доме не одну неделю, но не знал, как выглядит комната под крышей. А граф – всего одну ночь.

- Нечего хлопотать, Джайлз скажет, что это большая честь для него, и переедете вы в комнату под крышей. Только тогда слишком у Редклиффа задерживаться нельзя. Торчеты ложатся спать довольно рано. Надо бы пойти прямо сейчас.

- Хорошо, извольте. Поблагодарим только лорда Редклиффа и отправимся в путь. Поговорим по дороге.

Лорд Редклифф отпустил их, только взяв с настоятеля обещание, что тот скоро появится вновь. Он даже стал настаивать, чтобы игумен переехал к нему, но счел также, что и Джайлза Торчета обидеть невозможно.

Дорогой они разговорились. Настоятель посчитал, что графу Шувалову он может открыть обстоятельства своего дела – тот был все-таки русский чиновник и друг князя. Он попытался сделать свой рассказ о том, что с ним произошло, как можно яснее. Графа эта история, похоже, ничуть ну удивила. Он в два счета разгадал ребус с поручением.

- Понятно, - сказал он. – Значит, хотел продать англичанам секреты наши, но по какой-то причине не вышло. Интересно, его кто-то уже шантажирует этими письмами, или он на воду дует.

- Кто же этот «он»?

- Сие мне не ведомо, и это главная интрига в нашем деле. Есть у меня кое-какие соображения на этот счет. Кто вас сюда заслал?

- Господин С*, чиновник внешних сношений, вроде высокопоставленный.

- И для кого же этот С* старается?

- Может быть, для себя? – настоятель до сих пор содрогался от воспоминаний о колючем взгляде С*, к нему так и липли все грехи.

- Вряд ли. Этот чиновник работает без вдохновения. Что скажут ему, то и делает. Невозможно предположить, чтобы такой тип вдруг затеял свою игру.

- Такие типы как раз и затевают свою игру. Представьте себя, всю жизнь на побегушках, не захотелось бы вам проявиться в чем-нибудь серьезном?

- Г-мм, может вы и правы. Надо бы этого С* проверить.

- Да уж, проверьте, да хорошенько. А почему вы разоблачились? Надоело паясничать?

- Вы слишком строги ко мне. Я-то умею получать от службы удовольствие. Мои подчиненные, конечно, не знают. Даже начальство не в курсе всего. Не поймут моего порыва. Но я-то знаю, что живу один раз. Вы не поверите, как интересно ряженым побывать. Отношение к тебе другое совсем. Много видишь, чего раньше не замечал. Я однажды в таком образе на допрос к моим молодцам явился вроде от имени одного казнокрада и доносчика. Они меня не узнали, проглотили наживку. Так я наблюдал, как они из меня пугало делают. Сами работать не умеют, а из меня пугало делают. Хотел было разнос учинить, да пожалел своего образа. А вдруг еще когда понадобится инкогнито примерить? Так-то.

- Что ж теперь образ сбросили?

- Да мне теперь и не к чему вроде. В вас я убедился, когда Джайалз меня вчера подобрал. Я во все домыслы о вас никогда особенно не верил. Но в последнее время что-то часто ваше дело у нас запрашивать стали. Один раз даже от высочайшего имени.

- В вашем ведомстве на меня дело имеется?

- А вы как хотели? Разъезжаете по всей Европе, с министрами и пэрами Англии обнимаетесь и хотите, чтобы мы мимо вас прошли. Но повторяю вам еще раз: я вас никогда всерьез не брал. И сейчас уверен, что вы для нас интереса не представляете. Кроме этого случая, конечно.

- Так почему же вы во мне уверились?

- Понимаете, человек либо двуличный, либо уж честный. Если бы были вы шпионом и работали бы на Джайлза, это должен был быть определенного склада человек. А Джайлз совсем не такой, так притворяться невозможно. Да и жена его, и все семейство – люди прямые, которых в жизни ведет отнюдь не опасение сболтнуть лишнее. Понимаете, о чем я толкую?

- А если мой патрон не Джайлз?

- А кто, Гладстон? Невозможно, слишком высокого полета птица. Лорд Редклифф тоже. Да говорю же вам, вы и сами не такой человек. Не за что у вас тут зацепиться. Если так, то надо всех подряд подозревать. На это ни сил, ни денег ни у одной тайной канцелярии не хватит.

- Но все же вы рисковали, открывшись мне сейчас.

- У тут же понял, что поступил правильно. Получил у вас ценнейшие сведения.

- А если я лгу? Мне подтвердить мои слова нечем.

Последовала пауза. Граф уже не знал, чем ответить на это допрос.

- Ну, лжете, так лжете. Рано или поздно я пойму, что ошибся в вас.

- А если будет слишком поздно?

- Тогда вы будете повинны в моих бедах. Вы же священник, вот пусть вас Бог судит и совесть мучает. Теперь давайте о деле поговорим.

- Извольте, я рад с себя это бремя снять. Так что же мне делать прикажете?

- Как что, просите Джайлза, чтобы свел вас с лордом Дерби, и выясните, что это за письмо и от какого оно «доброжелателя».

- Как можно, они же англичане?

- Ну и что, что англичане?

- Мы же воюем с ними, разве нет?

- Потому и воюем, что в каждом врага видим.

- Если это письмо такое значение имеет, почему Дерби мне его отдаст?

- Может, и не отдаст. Тогда мы и узнаем, что оно еще имеет значение.

- Но если автора письма шантажируют, как вы предположили, то им это письмо нужно. А также если они собираются воспользоваться услугами осведомителя, то и тогда они письма не отдадут.

- Видите ли, война закончена. Теперь судьбу Европы будут решать за дипломатическим столом, а не на поле брани. Что за сведения у нашего «доброжелателя»? Если военные, то они уже никакой ценности не имеют, а если дипломатические, то почему он хочет это письмо вернуть?

- Получается, что раз он хочет письмо свое вызволить, значит, его сведения англичанам уже неинтересны?

- Скорее всего, так и есть.

- А не может быть такого, что они его шантажируют этим письмом и требуют за него новые сведения?

- Все может быть. Посмотрим, что скажет ваш Джайлз.

К полному изумлению настоятеля Шувалов с подробностями рассказал Джайлзу все обстоятельства дела. Англичанин выразил сочувствие отцу Арсению.

- В какое дело вас впутали! Зачем же это? Представляю, как вам все это претило. Боюсь, что и я свою лепту внес. Ведь вас они выбрали именно из-за меня и моей службы у Стенли.

- Так что же, поговорите вы с лордом Дерби? – поинтересовался Шувалов.

- Конечно, завтра же он все узнает.

Наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки. Жизнь опять заиграла всеми красками. Шувалов переехал в комнату под крышей. Утром состоялась уморительная беседа с Мэри-Энн. У настоятеля так улучшилось настроение, что он сумел с юмором передать ей свою историю. Граф вставлял презабавные замечания. К обеду приехал Джайлз и звал обоих к лорду Дерби.

Лорд Дерби, глава консерваторов, долго морщил лоб, слушая путаный рассказ настоятеля. Когда тот окончил, лорд Дерби спросил:

- Отчего же они вас с этим послали? Почему священника выбрали для такого дела?

Отец Арсений вздохнул и начал свой рассказ сначала. Английский выходил у него из повиновения. А граф молчал. Наконец Джайлз прервал эту пытку и пересказал всю историю, прием обошелся парой предложений.

- Что сказать, - начал Дерби. - Мы, действительно, получали такое письмо, но никто не воспринял его всерьез. Подобная почта приходит время от времени из разных мест, но сочиняют эти письма либо глупцы, либо сумасшедшие. Мы храним их на всякий случай, подобный этому. Лучшим доказательством нашей незаинтересованности в таких авантюрах будет мое горячее желание передать вам это письмо, с тем чтобы граф мог воспользоваться им как уликой. Вот оно.

Дерби взял со стола конверт и протянул его графу. Но тот отстранился.

- Благодарю вас, - сказал он, - но поручение дано было настоятелю. Отдайте письмо ему.

Настоятель поморщился. Но отказаться не мог, потому что Дерби встал со стула, подошел к игумену и лично протянул ему письмо. Казалось, оно жгло всем руки, и все хотели от него побыстрее избавиться. Вот и отец Арсений сразу же положил его на стол. Когда они уходили, Дерби сказал:

- Господин настоятель, вы забыли свое письмо.

Игумен взял его, и все вышли из кабинета.

- Почему вы не захотели брать письмо? – спросил настоятель Шувалова.

- Это ваша миссия, решайте, что вы будете с ним делать.

- Мне все равно, я хочу вернуться в свой монастырь. А подобные вещи по вашей части. Я готов сделать то, что скажете мне вы.

- Для начала давайте откроем его и прочитаем.

Так и сделали. Как и предполагал граф, некий «доброжелатель» предлагал продать весьма интересные для британской короны сведения по договорной цене. В случае принятия предложения следовало отправить письмо на частный адрес на Мойку.

- И кто же живет по этому адресу?

- Теперь уже, скорее всего, никто. Но это мы узнаем, как только приедем в Россию. Я выезжаю завтра же, или нет, оставлю себе день на осмотр достопримечательностей, а послезавтра отправляюсь в путь. Вы поедете со мной или воспользуетесь гостеприимством Джайлза еще какое-то время?

- Нет уж, я с вами. Причем я хотел бы выехать уже завтра. Но предпочту подождать вас. Как вы думаете, лорд Дерби лукавил насчет того, что они к таким письмам всерьез не относятся?

- Вот уж не знаю. С одной стороны, такие сведения часто бывают полезными, а с другой – я зарекся делать выводы, пока не проверю все сам. В политике часто самое невероятное – и есть правда.

- Не только в политике.

- Это вам виднее.

У Джайлза их застала еще одна удивительная новость. Настоятеля хотела видеть королева. Игумен подумал, что это событие есть лучшее доказательство того, о чем они говорили с Шуваловым. Кто бы мог предположить, чтобы Виктория могла проявить к игумену интерес?

- Королева и принца Альберт принимают самое живое участие во внешней политике империи. Лорд Дерби написал им записку о вашем случае, и королева захотела вас увидеть. Она примет вас послезавтра.

Таким образом, отъезд откладывался на два дня. Следующий день граф и настоятель провели праздно. Настоятель увиделся наконец с лордом Редклиффом. А граф отправился в обществе Лиз знакомиться с британской молодежью. Игумен ждал отъезда с нетерпением. К королеве он пошел, можно сказать, в дорожном костюме, если позволено так выразиться о человеке, который никогда не меняет наряда.

Королева решила принять отца Арсения в Форейн Офисе после встречи с представителями колоний. С настоятелем обошлись как с важной особой. Ему показали внутренние помещения, тот самый двор, где только что закончилась встреча королевы с ее заокеанскими подданными, а потом провели в Большой зал. Там его внимание обратили на огромных размеров полотно. Вежливый молодой чиновник, служивший настоятелю Вергилием в этих коридорах, объяснил, что все эти нимфы и музы имеют не украшательное только, но и аллегорическое значение. На картине изображена была Британия в наряде Афины Паллады, которая протягивала руку России и другим странам Европы. Пораженная Франция (а картина посвящена была победе над Наполеоном) стыдливо отошла в сторону, но все же с надеждой оглядывалась, как бы примеряя свое новое место в европейском концерте. Россия выглядела помпезно, но за ее спиной примостились Турция и Египет, и было непонятно, то ли Британия протянула длань для рукопожатия России, то ли это рука помощи смуглым нимфам: турчанке и египтянке. Над входом в кабинет министра, где настоятеля ожидала Виктория, красовалась еще одна картина: прекрасная нимфа прикладывала пальцы к губам, требуя, по-видимому, лишними звуками не мешать главе офиса работать. Но когда отец Арсений заходил под своды этой залы, он понял жест нимфы по-своему. Обо всем, что он услышит в этой комнате, он должен молчать, если только не возникнет крайней необходимости.

Дверь отворилась, и игумен увидел королеву. Это была уже немолодая, довольно грузная женщина. На шее у нее сверкал всего одни бриллиант, зато величины огромной. Когда отец Арсений видел ее в последний раз, Виктория вся была увешана драгоценностями. Королева никогда не умела производить внешнее впечатление, зато ее очарование проявлялось, как только она начинала говорить. Так получилось и в этот раз. Игумен тут же забыл про всю политику. Когда они обсудили уже, казалось, все на свете, королева перевела разговор в политическое русло.

- А что император, все также настроен против всякого ограничения монаршей власти?

- Я слышал, что защиту абсолютизма он почитает своим первейшим долгом – но я не силен в политике.

- Мы все здесь видим это. Но не то, что вы не сильны в политике, позвольте мне в этом усомниться. Вы очень умны и, если бы захотели, могли бы стать прекрасным советником императору.

- Я – священник и должен заниматься своим делом.

- Это как сказать, Ришелье тоже был священником, но в его лице Франция могла бы потерять талантливого политика, если б он оставался в монастыре.

- Ришелье был талантлив, не спорю, но мне претит такое положение вещей.

- Положа руку на сердце, и я считаю, что лучше быть хорошим монахом, чем плохим кардиналом. Если ты премьер-министр, то зачем занимать место пастыря? Не худо бы иметь и того и другого. А то, что же это получается? Ищешь ты микстуру от коклюша, берешь склянку с такой вот надписью, а оказывается, что это от коклюша не лечит, зато хорошее средство от подагры. Почему же тогда так и не написать «От подагры»?

- В этом смысле я снимаю шляпу перед Британией. Во владениях Вашего Величества наклейка всегда соответствует содержимому. Я имел честь в этом убедиться.

- Так что же ваш император? Он-то правит сам и его стремление к незыблемости монархии есть его, и только его идея. Его Величество доказали свою принципиальность в этом вопросе. И много у него единомышленников?

- Не уверен, что я могу ответить на этот вопрос. В некотором роде и я его единомышленник. Если говорить о кровавой резне и о том, что учинили у себя французы, то я лучше поддержу самодержавие. Но пример Британии показывает мне… - здесь игумен осекся, но королева ободрила его, сказав:

- Мне вовсе не противно то, что я не стала для своей страны тем, чем Нерон был для Рима. Полновластность слишком тяжела для моих плеч, корона Британии всегда поддерживалась лучшими ее сынами. Но хватит о политике. Мне непременно хочется сказать вам, что я вас узнала. Ведь это вы были здесь с Великим князем.

- Я даже и не надеялся, что Ваше Величество заметит меня.

- Я очень хорошо помню все, что было тогда. Не могли бы вы передать кое-что принцу от меня?

- Я к услугам Вашего Величества.

- Видите ли, я счастлива сейчас, да и он, наверное, тоже. Но я всегда с удовольствием и нежностью вспоминаю то время. Ваш принц – прекрасный человек, и российский народ будет счастлив иметь такого государя. Передайте ему, что я его помню и продолжаю восхищаться им.

- Позволите ли дерзкий вопрос, Ваше величество?

- Ну что ж, давайте дерзкий.

- А поехали бы вы в Россию жить, если б император дал разрешение на ваш брак с Великим князем?

- Тогда это трудно было представить, но сейчас я думаю по-другому. Жизнь научила меня, что любовь важнее всего. И что ради нее нужно уметь жертвовать всем.

- Даже королям и королевам?

- Тем более королям и королевам. Какой пример мы могли бы дать своим подданным, если бы не следовали сами тому, чего хотим от них?

- Ваше величество, понимаете ли Вы, что сказали мне сейчас? Ведь если бы тогда…

- То что?

- То не было бы Крымской войны и многих других бед в нашем отчестве. Да мало ли еще что могло бы и не могло бы произойти.

«Не было бы этого идиотского поручения», - подумал игумен, но вслух ничего не сказал.

- Что поделать, друг мой. На то была воля Бога и вашего государя. Но я все же искренне желаю вашему народу и… - она сделала паузу, – и его будущему царю всякого добра.

Затем она встала, приняла торжественную позу и сказала громко:

- Передайте Александру, что в моем лице он всегда будет иметь искреннего и верного друга, а в английском народе – готового прийти на помощь союзника, если, конечно, он и его народ сами того захотят. Я очень надеюсь, что вы выполните это поручение и передадите мои слова принцу.

К этому времени игумен уже достаточно разбирался в политике, чтобы понять, что это может что-то значить. Но значит ли? Может быть, это просто жест любезности? Если это серьезное поручение (еще одно поручение, он уже начинал привыкать к ним!), то оно давало доступ к Александру, а это могло пригодиться настоятелю. Есть ли способ это проверить?

- Еще одно только слово, Ваше Величество.

- Слушаю вас.

- Поверьте, для меня большая честь выполнить Вашу просьбу, но я не придворный человек, мне не легко будет добиться встречи с наследником престола. К тому же я в опале. Если бы Ваше Величество сказали бы или передали мне что-то, что заставило бы Александра принять меня…

- Ах да, я забыла. Хорошо, я позабочусь, чтобы вы уехали не с пустыми руками. Вы ведь отправляетесь завтра на рассвете? Вам передадут одну вещь, она дорога мне как память и я с удовольствием оставила бы ее себе, но я не могу передать ему ничего такого, что могло бы подтвердить мои слова. И еще. Я говорю это вам, потому что вы священник. Видите ли, Александр очень важный для меня человек.

Здесь королева встала. До этого она сидела, а настоятель принужден был стоять. Таков этикет. Но теперь королева продолжала говорить стоя. Настоятель постеснялся своего огромного роста и принял позу полупоклона, которая показалась ему учтивой.

Какого внимания со стороны королевы удостоился игумен! Она сдержала свое слово. Утром его уже ждал сверток, к которому было приложено письмо. Виктория написала, что эту вещь принц наверняка вспомнит. Это был собачий ошейник. Что ж, причуды царственных особ не должны волновать священников – и настоятель вместе с Шуваловым отправился в путь.

Семейство Торчетов провожало их на вокзале. Лиз преподнесла Шувалову букет на прощанье - граф был растроган. Поезд тронулся, Джайлз и дети замахали руками, настоятель и Шувалов ответили им тем же. Некоторое время в купе царило растерянное молчание. Потом граф сказал:

- Мне понравилось в Англии, надо бы вернуться как-нибудь сюда и пожить подольше. Здесь все кругом твердят, что старой, доброй, веселой Англии больше нет, а по мне так и это достаточно старо, добро и весело.

Игумен молчал. Шувалов продолжал разговор и перешел на политику. Он уверял, что подобные порядки в России вряд ли приживутся. Англия Англией, а у России своя дорога. Игумен не отвечал. Он и дальше хранил бы молчание, но граф спросил его:

- А вы какого мнения?

- О чем? – переспросил отец Арсений.

- О конституции их и о прочем. Вы же видели королеву, она жалеет о самовластии?

- Нисколько. Даже наоборот. Здесь другие традиции. Хартию вольностей подписали семь веков назад.

- Обошлось без кровопролития?

- Вряд ли. Эта земля щедро кровью полита. Да только есть ли земля под солнцем, которая не полита? Вот Гладстон считает, что сильные державы должны взять на себя бремя ответственности и заботы о других. Это новая идея в политике. Выживет ли?

- Почему же новая? Россия всегда так и делала.

Игумен вздохнул.

- Что же мне делать с моим поручением? Неужели так и отдать это письмо?

- Кому отдать?

- Как кому?

- Это и есть основной вопрос. Кому отдать письмо-то?

- А кому же можно?

- Можно вашему С*, можно Нессельроде или государю. А можно и Александру.

- Я и сам хотел просить его заступиться за меня, но чтоб отдать ему письмо – это мне в голову не приходило.

- Мне и самому это только что в голову пришло. Что ж, вернемся, учиним проверку и станет ясно.

Проверка показала только, что С* исчез бесследно. Видимо, правительство какой-то другой страны оказалось более восприимчивым к его предложениям. Попытка настоятеля пустить дело по инстанциям закончилась ничем. В канцелярии ни о каком поручении, ему данном, никто ничего не знал, а деньги, выданные ему на путешествие, нигде не числились. Адресатом на Мойке был малозначительный чиновник внешнеполитического ведомства. Шувалов считал, что он получал почту для своего патрона, не зная, что получает. Пока граф ломал голову над решением вопроса, отец Арсений впадал во все большее отчаяние. Получается, что он зря старался. Никакой возможности вернуться ему на прежнее место не было. Митрополит также пребывал в полном изумлении от всего этого. Оставалось лишь одно средство – воспользоваться ошейником. Шувалов подталкивал настоятеля к этому варианту. В конце концов он решился.

Александр заседал в Синоде, когда митрополит представил ему отца Арсения. Наедине он рассказал наследнику всю историю от начала до конца и выложил письмо и ошейник. Тот был украшен какими-то драгоценными камнями – они заиграли на солнце.

Великий князь улыбнулся, увидев его.

- Когда-то я подарил Виктории овчарку вместе с этим ошейником. Так что вы говорите, она сказала?

Настоятель повторил ее слова.

- Что это может означать? Вы думаете, она вложила в них какой-то политический смысл?

- Я не знаю, но мне показалось… Разве я имею право говорить, что мне показалось?

- Говорите, конечно.

- Мне показалось, что она возлагает на Вас большие надежды. Надеется, что при Вашем царствовании можно будет что-то изменить. Но это лишь догадка. Возможно, ей просто хотелось передать Вам привет.

Александр явно удивился. Игумен подумал, что сейчас его подозревают в шпионаже более, чем когда-либо. Чтобы закончить это дело, он сказал Александру еще кое-что:

- Их всех моих разговоров в Лондоне я понял, что англичане видят в этой войне наше намерение колонизировать Турцию. Так это или не так, мне не ведомо…

- Мне тоже неведомо о колониальных намерениях. Хотите верьте, хотите нет, но я воевал за освобождение Балкан. Англичане судят обо всех по себе. Надеюсь, они пожнут плоды этого. Так и Священное Писание учит нас. Правильно?

- Вы хотите сказать, что настанет день, когда в их благородные намерения не поверим мы? Кто знает. Благородные намерения у них уже появляются. Впрочем, я не должен учить Вас.

- Ну что вы, хороший совет всегда пригодится.

Они расстались довольно тепло. Наследник обещал разобраться в его деле.

Подробности игумен узнал у Шувалова год спустя. Оказывается, С* действительно затеял свою игру. Нессельроде заподозрил его и вскоре уверился в предательстве. Но разоблачать не стал, а придумал подсунуть через С* англичанам кое-какую фальшивку. Как назло англичане не проглотили наживку. Дело застопорилось. С* испугался и решил письмо свое вызволить. Покопался в бумагах тайной канцелярии и нашел там отца Арсения, имевшего, как выяснилось подход к Дерби, который, видимо, был первоначальным адресатом письма. Настоятель был то что надо для подобной миссии. Его никто не знает, а он как раз знал нужных людей. Чтобы у отца Арсения было побольше резонов, С* возвел на него поклеп и добился смещения с должности. К этому времени о деле уже знал император. Но никто из внешнеполитического ведомства не понимал, какова роль настоятеля в этом деле. Не знали они и чего добивается С*, но надеялись через него выйти на его хозяев. Поэтому дали ход всем планам чиновника. Настоятеля нашего сняли с должности и отправили в Лондон. Потом С* пропал. По его следу пошли и вышли на турок. Завязалась интрига, и про отца Арсения просто забыли. Вдруг император скончался. При новом царствовании Шувалов быстро вошел в силу и дело раскопал. Только когда все обстоятельства стали известны Александру, он распорядился вернуть игумена в монастырь, но «так, чтобы никого не обидеть». Так и сладилось дело наше.

Настоятель впредь тщательно следил за тем, чтобы больше в политику не соваться. Один только раз изменил он своему принципу. Прямо перед началом новой войны с Турцией он получил два письма из Британии сначала от Уильямим Юарта Гладстона (на двух страницах), а через пару дней от Джайлза Торчета (двадцати восьми страниц, исписанных мелким почерком). Оба просили настоятеля оказать влияние на одну особу.

Прочитав письмо от Гладстона, он сочинил длиннющий ответ, но никуда не поехал. Письмо Джайлза же, видимо, убедило его, и он приказал закладывать экипаж.

Князь Н* устроил ему встречу с Александром, хотя это было и нелегко.

Встретил его царь холодно и сразу спросил, чьи интересы представляет настоятель в этом деле. Шувалов теперь был не в фаворе и отбывал негласную ссылку посланником в Лондоне, а император знал игумена, как его друга. Отец Арсений тогда был уже довольно пожилой человек, к тому же с некоторого времени он перестал бояться даже монарших особ. Он ответил спокойно и с большим достоинством:

- Не буду говорить, что я явился сюда совсем уж по моей инициативе, но если я и представляю чьи-то интересы, то только русских юношей, выросших у меня на глазах, и сыновей моих британских друзей, которых мне тоже случалось нянчить. Больше всего я хочу предотвратить события, при которых им придется стрелять друг в друга.

- Вы думаете, мне очень нравится посылать людей на смерть? Я-то знаю, что чувствуешь, когда ее коса свистит рядом.

- Именно поэтому я и прибегнул к крайней мере – явился сюда лично.

Император только вздохнул и велел говорить покороче.

- Ваше величество, верно, знает, что в Британии почти никто не хочет войны с Россией.

- Никто, только королева и премьер-министр, два первых человека в государстве.

- Больше королева. Если лишить Дизраэли монаршей поддержки, он не будет настаивать.

- Шувалов докладывал мне все это, но кто может переубедить королеву!

- Вы, Ваше Величество.

- Как можно подумать такое? Если даже Шувалов, из сетей которого мало кому удавалось вырваться, не может ничего сделать с этой, как он пишет мне, «полусумасшедшей бабой», то чего ждать от меня?

- Шувалова королева не жалует. Она радеет о нравственности, а у графа репутация Ловеласа. Ваше Величество несправедливы к Ее Величеству. Она не сумасшедшая, а только очень несчастная женщина. Королева так и не смогла утешиться после смерти обожаемого мужа. Возможно, она сама рассказывала вам, как одинока была в детстве.

Игумен сделал паузу. Он только предполагал, что Виктория могла поделиться своими детскими горестями с влюбленным принцем. Но настоятель, хоть и был монахом, отлично знал, о чем обычно говорят влюбленные, даже если это королева и принц крови. Выражение глаз императора изменилось, и настоятель понял, что его предположение верно. Можно было продолжать.

- Теперь она снова осиротела. Королева ищет поддержки. В истории бывали случаи, когда один душевный разговор изменял судьбы целых народов.

- Вы делаете из Виктории жертву. А она стремится ко все большей власти. Зачем, скажите на милость, ей понадобилось становиться императрицей индийской посреди ужасающего голода в этой стране?

Александр назвал королеву по имени. Это был хороший знак. Настоятель двигался на ощупь, но путь был выбран правильно.

- Позволит ли Ваше Величество заметить, что мой богатый душеспасительный опыт подсказывает мне, что такое часто происходит от страдания. Кто знает, не пытается ли Ее Величество заглушить таким образом боль утраты?

Выражение лица императора снова изменилось. Только теперь оно не сулило настоятелю ничего хорошего. Какому владыке понравится, когда какой-то монах читает у него в душе, как в книге?

Затем царь спросил снова очень холодно:

- Почему вы решили, что разговор с королевой может что-то изменить?

- По двум причинам. Мои друзья в Англии…

- Так у вас есть друзья в Англии?

- Да, Ваше Величество. Так вот, мои друзья в Англии, которые тоже не хотят войны, утверждают, что королева и премьер-министр едва ли не единственные люди в Британской политике, которые поддаются доводам сердца в той же мере, как доводам разума. А вторая причина…

Настоятель колебался. Он рассчитывал прибегнуть к этому средству только в крайнем случае, к тому же сейчас было опасно показывать, что королева секретничала с ним когда-то. Но остальные доводы кончились, а он еще ничего не добился. Пришлось решиться.

- Помнит ли Ваше Величество, что я говорил с королевой много лет назад. Так вот я не пересказал вам тогда из боязни задеть королеву весь наш разговор. Но теперь скажу, пользуясь тем, что она мне этого не запретила.

И Отец Арсений пересказал ту часть их беседы слово в слово. Виктория начала издалека.

- Император ваш (тогда это был еще Николай) очень красивый и величавый мужчина, у него горят глаза, и он не оставляет к себе равнодушным. Но его сын особенно дорог мне. Вы не хотите спросить почему?

- Я не смею, Ваше Величество.

- Тогда я скажу сама. Видите ли, принц Альберт – прекрасный муж, и я люблю его всей душой, более того, всем моим существом я обожаю его. Он всегда был безупречен со мной, но наш брак был заключен по моей инициативе. А Александр был так искренне предан мне. Я уверена, что он любил бы меня не меньше, если б я была горничной. Боюсь, такое я видела только один раз в жизни. Моя мать была всегда ко мне несправедлива. Друзья, ах, какие друзья могут быть у королей! Я повторяю вам, я очень счастлива своей семьей, но даже у меня бывают минуты, когда воспоминания об Александре продолжают дарить мне крупицы радости.

И она перешла на другую тему. При расставании настоятель спросил королеву:

- Вы были очень искренни со мной. Разве Вы не возьмете с меня слово, что я буду молчать?

- Что касается досужих ушей, газет и бульварных романов, то, конечно, молчите, хотя б пока я жива. А что до всего остального, то пусть ваше сердце подскажет вам.

Игумен еще тогда заподозрил, что королева сказала все это не ему, а Александру. Но не решился передать ее слова при первой встрече с нынешним царем. Теперь момент настал.

Царь выслушал молча, у него был растерянный вид. Пауза затягивалась, и настоятель решился сказать еще кое-что:

- Поверьте, Ваше Величество, мое самое больше желание – никогда не иметь дело с политикой. Давным-давно меня втянули в одну интригу против моей воли – может быть, император помнит эту историю. Теперь же я решился на это дерзкий поступок только потому, что не могу сидеть сложа руки, если можно еще что-то сделать для предотвращения войны с Британией.

Александр ничего не ответил. Настоятель вернулся в монастырь и ждал развязки. Но ничего хорошего он так и не дождался. Война началась и стоила Шувалову карьеры, не говоря уж о том, сколько потеряла от нее вся империя. А Гладстон, кстати, стал премьер-министром. Постаревший граф посещал иногда настоятеля в его обители, и они проводили долгое время в беседах, часто вспоминая английских друзей и события, при которых они познакомились. От Шувалова игумен узнал, что Александр пренебрег его советом. Какой самодержец станет слушать деревенского священника! Или же странным образом государь исполнил то, что сам предрекал: англичане пожали плоды своей недоверчивости. Как раз в тот момент, когда нужно было поверить в невероятное, глаза Александра оказались закрытыми.

- Подумать только, - Шувалов приходил в чрезвычайное возбуждение, вскакивал с кресла и начинал мерить шагами кабинет настоятеля. – Если бы Гладстон с его политикой пришел к власти на несколько лет раньше! Все могло бы быть по-другому. Подумать только, лавры освободителя Балкан достались ему, Гладстону!

Настоятель только вздыхал. Он постарел, и хотя слава его росла и люди рекой текли к нему, он становился все смиреннее день ото дня. Он все еще находил счастье в наших общениях, да и новые, молодые люди всегда интересовали его. Все мы и сейчас помним, сколько теплоты и радости приносило его существование рядом с нами. Когда его уже немного сгорбленная фигура показывалась на сельской дороге, многие выбегали навстречу, не желая упустить возможности перекинуться с ним парой слов, ибо само общество настоятеля вливало теплоту в их сердца. Когда земной путь его закончился, я сел за эти записки. Они тоже принесли мне много радости, потому что я заново переживал события, столь дорогие моему сердцу. Связанный обещанием, я не могу ни напечатать, ни даже показать никому мой труд, ибо некоторые герои этих историй за границей еще живы и переживут меня наверняка. Посему я доверил свои повести тайнику моего стола. Когда будет на то воля Бога, их найдут, а коли не найдут, то и том я не жалею. Но если вы читаете сейчас эти слова, знайте, что они могут сказать о многом, и не почитайте их за плоды воспаленного ума старого врача, Лисицына Петра Ивановича.

Повести Лисицына. Поручение.Проза

При этих словах вид у владыки был уже не серьезный, а какой-то хитрый. Уж не подмигнул ли митрополит ему? Да нет, показалось.

Повести Лисицына. Поручение.
Проза