Повести Лисицына. Итальянские записки.

1.

Наступил, наконец, март. Снег уже кое-где подтаял. Наш деревенский пейзаж слякоть никогда не красила, и картина знаменитого художника, изображавшая прилетевших с юга птиц,  признаться, смотрелась гораздо лучше оригинала. Но в воздухе уже разливался запах весны, от которого в голове становилось хмельно, и все мы ощущали обычный для этого времени года душевный подъем.

А наш настоятель опять собирался в дорогу. Жизнь у него была хлопотная. Не помню ни одного года, чтобы ему удавалось провести его полностью в монастыре. Каких бы планов он ни настроил, а глядишь, позовет отца Аввакума, помощника своего ближайшего, и скажет:

- Доделай, брат, это и то, да и про се не забудь. А я уж постараюсь поскорее.

  Только мы все хорошо знали, что как он ни старайся, а не скоро еще увидим отца Арсения, сидящем снова в своем кабинете или шагающим по деревенской дороге.

Призвал его теперь епископ, владыка Мефодий, и сказывал, что без него, нашего отца Арсения, он никак не может. Выпало владыке ехать в Италию за каким-то делом, а он ни на каком языке, кроме русского объясниться не может.

-      Собирайся, батюшка, и подсоби мне.

-      Да я же не говорю по-итальянски. Латынь только знаю.

-      Латынь тоже хорошо. Но это я и сам могу. Мне французский нужен. Можешь, небось?

-      По-французски могу. Можно ли просьбу?

-      Говори.

-      У меня послушник один, недавно прибыл. Боюсь его без попечения оставлять. Дозволите ли с собой взять?

-      Бери. Только собирайся побыстрее. Мне надо до жары из Италии этой уехать. А дел много.

Владыка за ними свой экипаж прислал. Настоятель и послушник новый, именем Кирилл, а прозванием Кирилка, уехали и вернулись, когда урожай на полях созрел.   

2.

О Кирилле этом особенно сказать надобно. Он к нам попал благодаря самому настоящему чуду. То есть чудо с ним по дороге случилось, но мы его уже таким узнали.

Был он вором, да таким ловким, что его никто никогда бы верно и не поймал. Действительно, кто заподозрит сына чиновника? Отец Кирилкин был уважаемый человек, мать умерла давно, а мальчика воспитывала дворовая девка, с которой отец его жил. Кирилка рос вместе с челядью, был жизнерадостным ребенком, верховодил во всяких проказах. Отца своего он видел, только когда случалось ему под наказание попасть. Этим воспитание папаши и ограничивалось.

Подросшего мальца решили отдать в какое-нибудь приличное учебное заведение не столько для постижения наук, сколько для привычки к приличному обществу. Там он, по его словам, жил как все, ничем особенным не выделялся, только тосковал по домашним играм и водил дружбу со слугами, серди которых чувствовал себя как рыба в воде. Но делал он это не открыто, а тайком, потому что положение не давало.

Талант свой он тоже обнаружил рано, еще когда дома жил. В соревновании с дворовыми в науке стащить чего незаметно он всегда побеждал. У кухарки-то все спокойно брали что хотели, а вот у мясника или в лавке сладостей украсть – это дело посерьезней. Но Кирилке и  это удавалось сделать виртуозно, в его исполнении все происходило без сучка и задоринки.

Приезжая на каникулы домой уже юношей, Кирилла узнал об одном отцовом слуге, который по слухам сбежал да устроил вокруг себя целую шайку, промышлявшую в большом городе. Была это не просто банда, а маленькая армия хорошо подготовленных воров, которых полиции никак изловить не удавалось. Кирилла в ту ночь никак не мог уснуть. Он помнил этого парня, и знал, что сам он куда проворнее и сметливее. Шальная мысль не давала ему покоя: а что если все то же, да самому. Он ведь никогда не прекращал упражнять свой талант. Только теперь он делал это редко и ни разу не попался. Мучался-мучался и решил попробовать.

Начать выпало ему с соседнего дома. Ничего  ценного он для начала постановил не брать. Ему нужно было только достичь цели. Разработал он стратегию, как самый заправский генерал, и достиг цели своей. Выследил хозяев; когда их не было, пробрался в дом и снял саблю со стены.   Повертел-повертел в руках и на место повесил. Ушел незамеченным.

Этот опыт научил его многому. Во-первых, он жил среди челяди и знал их обычаи. Все слуги, как только хозяева из дому вон, устраивались поудобнее в каком-нибудь закутке – и пировать. Если какой очень совестливый попадался и начинал дом обходить, то тоже ведь не мог один во всех комнатах быть одновременно. Присмотрись к обычаям, заведи знакомства нужные там – и дом твой.

Еще в этот первый раз Кирилка понял, что для дела нужно уметь замки открывать. С тех пор он принялся изучать механику с такой прилежностью, что пристыдила бы любого инженера. Вскоре не было ни в Москве, ни  в Петербурге ни одного замка, который он  не смог бы отпереть.

Недоставало ему только одного – начать серьезное дело. Для этого нужно было придумать, как обратить украденное в деньги, ибо денег он поиметь был не прочь, а нужных знакомств у него не было. Но времени на размышление было достаточно, и Кирилл был уверен, что найдет способ.

И нашел ведь! К этому времени его уже никто не называл Кирилкой, а  Кириллой или Кириллом Владимировичем. Он выглядел франтом, одевался модно, а когда дело его пошло, то и довольно дорого. Имел работенку в одной адвокатской конторе. Ничего особенного: поди туда, принеси это, перепиши то, проверь се и пр. Но родитель, глядя на щегольство сына,  думал: адвокат не скуп и хорошо платит, из чего следовало, что имеет надежду на молодого человека. А адвокат, в свою очередь, радовался щедрости отца Кирилла, это давало младшему чину без особых затрат со стороны конторы выглядеть прилично, а клиентам подобное всегда приятно. Кирилла начал работать сразу по выходе из своего учебного заведения и остался в Петербурге. Но в Москву наезжал, родитель не был оставлен вниманием сына.

Вскоре удалось ему снять приличную квартирку, хотя и не на Невском, но близко, до набережной рукой подать, да и обстановка приличная. Молодой человек был падок до всяких красивых вещей. Стояла у него ваза китайская, вроде бы ценная, бюро старинное, несколько интересных статуэток. Все купленное, ничего ворованного он себе в дом не ставил. Но более всего его тяга к эстетству проявлялась в одежде. Стиль он предпочитал английский: это и красиво, и ткань всегда добротная, в таком костюме тепло и удобно. Одних шляп у него было не счесть: и с круглым верхом и цилиндров. Головной убор положено было надвигать на самые глаза, чтобы даже бровей не видно было. На пальто ли, сюртуке или жилете обязательно грудной карман. Никаких платочков, в отличие от расфуфыренных франтов, которых можно встретить везде, Кирилл  в этом кармане не носил. Но сам карман должен был быть непременно. Брюки к подолу хоть и сужались, но не так сильно, как в отеческие времена. Во всем нужна мера и острый глаз. На брюках может быть и лампаса, если это к месту, но лучше всего иметь эту часть туалета из ткани в клетку. Можно поярче и помельче клетку, но все же клетка едва заметная и крупная – она лучше, и чтобы трость подходила к одному из оттенков клетки. Приобрел он и часы на жилетку: внушительные,  немецкие - но вскоре понял, что у самых хорошо одетых людей в Петербурге толстых золотых цепочек не водится. Если у такого вы спросите время, он достанет, конечно, часы из жилетного кармана, и это будет вещь любо-дорого посмотреть, но цепочки либо вообще не будет, либо она будет едва заметная. Тут уж и наш щеголь от часов отказался. Отнес в ломбард.    Были еще тысячи мелочей: стоячие воротники, галстуки, бабочки, зонты, перчатки – разоренье, да и только! На такую роскошь в адвокатской конторе не заработаешь. На службу наш герой одевался поскромнее, но, будучи приглашен «в общество», умел бросить пыль в глаза. А приглашали его чаще и чаще.

Стал и книжки почитывать модные, ибо понял, что у всех этих людей нет другой радости, как обсуждать чужую жизнь, а если не живых людей, то хоть героев из книг. Хозяин видел у него на столе книжицы и одобрял. Хорошо это, конторе в плюс, что образованный и приятный здесь человек. Мелькнула даже мысль: «А не сделать ли мне его партнером?» Да тут же и отказался: зачем партнером, когда и так работает.

Работа была ему в прок. Мало того, что у его хозяина уголовные дела попадались и Кирилл много ценных для его «ремесла» знаний получил. Служба помогла ему попасть в хорошие дома. Он часто ходил к клиентам с поручениями, зарекомендовал себя прилично, стали звать то  на чай, то в карты играть. Внешности Кирилл был не дурной, а даже напротив, очень привлекательной. Иные мамаши посматривали на него как на хорошую партию для пятой или шестой дочери своей, у которой не было приличного приданого, или, наоборот, для старшей, приближавшейся к возрасту старой девы. Но только напрасны были все эти планы, у героя уже была дама сердца.

Как и положено даме сердца, она не знала о чувствах своего рыцаря. Была она от него как солнце от земли. Рыцарям положено было вздыхать о жене своего сеньора, наш герой влюбился в дочь хозяина. Однажды даже осмелился прислать ей шикарный подарок, анонимно, конечно, но с восхвалениями: приложил стихи небезызвестного поэта о любви. В конторе это событие долго обсуждалось. Отец не хотел двусмысленности положения и велел дочери отдать вещицу на благотворительный аукцион. Кирилл вздохнул и больше подарков не слал.

Жилось бы ему припеваючи! Свое ремесло (основное, а не работу в конторе) он довел до совершенства. Совершал громкие ограбления, спокойно сбывал краденое и опять принимал приличный вид. Но замучила его любовь.

Кирилл часто бывал у хозяина и принужден был наблюдать за предметом своей  любви, не смея даже надеяться на ее внимание: она смотрела на него гордой весталкой. Тогда-то у Кирилла состоялся его, можно сказать, первый серьезный разговор с Богом.

Дело было на Пасху. Он стоял в церкви недалеко от нее, даже мог вдыхать запах ее духов, и слушал пение. Памятуя о всемогуществе Божием, так восхвалявшемся в песнопениях, Кирилл поклялся бросить свое ремесло, если только Вседержитель дарует ему любовь весталки. Позади он держал еще и мысль о том, что, женившись на дочери хозяина, можно будет отойти от дел. Не всю же жизнь ему по чужим домам добывать себе хлеб.

Но все это казалось недостижимым, и Кирилл продолжал выслеживать своих жертв.

Особенно он старался добраться до дома одного помещика. Тот был весь напичкан разного рода золотыми безделицами огромной стоимости, на которые была такая мода, что сдать их можно было быстро и за хорошие деньги. Да и монеты серебряные тот держал дома – то было Кириллу известно. Он уже знал обычаи челяди очень хорошо. Был у него и план дома, и тайник неподалеку, чтобы спрятать награбленное рядом, а потом переносить на свой склад потихоньку. Все было готово, осталось только дождаться, что семейство переедет на лето в деревню. Но идти нужно было непременно в ночь отъезда, потому что слуги перепьются и ничего не заметят. Причем пить они будут не один день, и убираться в комнаты не пойдут, а, значит, пропажу заметят не скоро. Лето уже было в разгаре, а помещик торчал в Петербурге.

Тут случилось невероятное. Хозяин пригласил Кириллу домой и сказал ему особенным тоном, который должен означать нечто большее, чем сами слова, что недурно было бы ему, Кириллу, свозить сегодня Сашеньку в оперу. Давали премьеру, жаль будет, если она не поедет. «Самому некогда, а вы поезжайте». Вошедшая Александра улыбнулась Кириллу такой улыбкой, что тот чуть сознание не потерял.

Сели в экипаж, едут. Кругом все цветет, в голове дурман. Вдруг проезжают мимо дома того помещика – а там сборы, семейство выезжает. Две нагруженные повозки и карета для господ.

«Уезжают, так поздно, быть того не может, - удивился Кирилл. - Да кто же едет на ночь глядя?» Однако сомневаться не приходилось. По крикам челяди и возгласам из кареты было ясно: семейство точно уезжает. А Кирилл  едет на премьеру.

«Да шут с ним, помещиком этим и золотом его, - подумал Кирилл, - такое, как сейчас, раз в жизни бывает».

Когда они уже сидели в ложе, а на сцене кипели итальянские страсти, Кирилла не выдержал. Сказал, что оставил дрова в камине гореть, а слугу еще раньше отпустил, извинился и, обещав вернуться быстро, вышел из театра. Экипаж Александры довез его до дома, там он переоделся, выскользнул в сумерки, подбежал к дому помещика и, убедившись, что слуги, как он и полагал, пируют, открыл своими отмычками двери и унес все, что хотел. Те есть почти все. Там было так много серебра в монетах и столько денег в ассигнациях, что рисковать и тащить статуэтки не стоило, и он взял лишь самое ценное и мелкое. Через час с минутами он  был уже подле своей дамы в ложе. Сердце его сильно билось, и он думал, что не зря родился на свет.

Проводив улыбающуюся Сашеньку домой, Кирилл пошел гулять по улицам Петербурга, ибо не было никакой возможности уснуть. Он уже решил, что надобно заказать отцу на свадьбу фрак подороже, чтобы тот не ударил в грязь лицом. Эх, удалось-таки обмануть злодейку-фортуну,  скоро-скоро сбудутся все его мечты! А почему бы и нет, он ведь дворянин и талантами не обделен, кто лучше его может о дочери хозяина позаботиться? Может и не везенье это, а справедливое вознаграждение за все его труды. 

Но оказалось, что это злодейка-фортуна обманула его. Ничего из того, на что он надеялся, не случилось. Кирилла искал поощрения во взгляде хозяина, но  тот как назло был холоден как никогда. Молодой человек справился о здоровье Александры, но ему ответили сухо, даже резко.  Поездка в театр была не более чем эпизодом в жизни этих людей. Ничего не изменилось! Кириллу даже показалось, что  его специально обдают холодом, чтобы он не подумал чего лишнего.

Тогда только он вспомнил свой договор с Богом, и у него даже мелькнула мысль, а не вернуть ли краденое обратно? Денег у него и без этого хватает. Может смилостивится Вседержитель и вернет ему надежду? «Да только глупо все это, – решил он, - родился я в несчастный день, в несчастный день и помру». 

Так и продолжал он жить, совершая одно дерзкое ограбление за другим. Однако не попадался. Иной раз такая тоска его брала, что и небрежничать стал, следы оставлял, да только где им его найти. В дворянских салонах и чиновничьих клубах взломщиков не ищут. Да и если бы заподозрили или даже взяли б его, Кирилла был уже опытным законником и мог от чего угодно отговориться. 

Кончилась его двойная жизнь, когда он приехал в Москву к отцу, украл у одной вдовы огромной ценности бриллиант в ожерелье с жемчугами еще и бросил в комнате своей небрежно, а отец его обнаружил. Описание этой драгоценности было во всех газетах, а отец нашел его у Кирилла в комнате на столе.   Взбесившись совсем и догадавшись обо всем, отец велел ожерелье вернуть  и идти в монастырь с глаз долой.

-      А коли не пойдешь или сбежишь, пойду к приставу и все скажу ему. Пусть тебя на каторгу отправляют, не нужен мне такой сын.

«Да я тебе и до этого-то не очень нужен был, - подумал Кирилл, но побоялся ослушаться, потому что знал, что слово свое отец сдержит».

Ожерелье он вернул. Не с повинной пришел, конечно, а прокрался снова  в дом, хоть там и дежурил жандарм, и положил украшение на место. Через неделю вдова его нашла, а все газеты писали, что она выжила из ума и напрасно полицию потревожила. Хотя пристав и сам видел, что ожерелья по началу не было на месте, но с газетами спорить не стал.

А наш монастырь Кириллу одна бабка на паперти посоветовала. Сказала, что там настоятель добрый и народ из столицы часто наезжает. Откуда она узнала про нас,  мне не ведомо, может, это и не бабка была, а ангел в виде бабки?

Кирилле понравилось, что гости бывают, и собрался ехать к нам. Ехал и досадовал на свою неудавшуюся жизнь. Для него с его жизненными планами наказание, придуманное отцом, было не намного лучше каторги.  Отчасти монастырь был лучше еще и потому, что в душе Кирилла побаивался своего невыполненного перед Богом обещания. Хоть он и не был хорошим учеником Закона Божьего, но понимал все же, что Бога обмануть вряд ли можно. Не искупит ли он заточением в обители добра свою вину? Ну, сколько он в этом монастыре пробудет? Год-два, потом надо убедить отца, что переменился, мол,  вину осознал  и встал на другой путь. Бывает же такое с людьми, что вдруг свет с неба и новая жизнь. Кто проверит, может, и с ним такое и случилось? Вести себя будет прилично, выйдет из обители – откроет дело. Денег у Кириллы довольно припасено, а если и кончатся, он-то знает, где их добыть.

Рассуждал он сам про себя вот так по пути в монастырь. Ехал верхом, потому что отец много поклажи брать не велел: все равно его там оденут, накормят и спать положат. Повернул уже герой наш на проселочную тропу, что вела к монастырю. Устал дорогой, клонило его в сон. Вдруг лошадь его остановилась как вкопанная, заржала и перекинула седока через голову. Впрочем, может, он и сам упал. Лежит и видит: свет с неба, а может, и не с неба, да яркий очень, никакой усталости и в помине нет, и будто Кто-то разговаривает с ним. Не голосом, а словно бы в мыслях. Видит он свою жизнь всю, даже и не жизнь, а самого себя: жалкого такого. И наполеоновские планы его смешны, и талант – вроде как ничто, копошение  в грязной луже. Защемило сердце при мысли об отце-бедолаге, которому он ни помощи, ни чести не дал. Единственное светлое пятно – Александра, не она сама, а его любовь к ней. Да и то пятно-то все в грязи, потому что он известно как поступил в тот вечер. 

 Кирилл вздохнул полной грудью  раз-два, пытался что-то сообразить или сказать, но все вдруг стало как прежде. То есть и не совсем как прежде. Снаружи-то свет исчез, а вот внутри у него вроде бы остался. Тогда поклялся себе молодой человек, что больше никогда в чужой дом не полезет. Встал он с земли, залез на коня, погнал его во всю мощь и вскоре был в монастыре.

Всю эту историю Кирилл по просьбе настоятеля пересказывал дорогой, чтобы развлечь владыку. Тот сидел лицом к окну и вроде наблюдал пейзажи. Однако настоятель знал привычку епископа дремать на ходу и не удивился, когда тот очнулся на самом интересном месте, как раз когда Кирилл свет увидел.

-      Что это он, послушник твой, девятую главу Деяний апостолов пересказывает что ли?

-      Нет, владыка, - отвечает настоятель, - он из своей жизни события описывает.

-      Это с ним, что ли, такое случилось? – удивился епископ.

-      Точно с ним. Прямо как со Святым Павлом.

Епископ посмотрел на Кирилла с интересом.

-      А ты какого роду-племени будешь? Чем занимался до монастыря?

-      Он искусным вором был, - ответил за молодого человека отец Арсений, - мог любой замок открыть.

-      Неужто любой? А вот мой, поди, не сможешь, - и старец протянул Кириллу ларец, который всегда держал при себе.

Молодой человек заколебался и вопросительно посмотрел на настоятеля. Тот едва заметно кивнул. Тогда Кирилл пошарил руками кругом, вытащил какую-то медную проволоку из обшивки кареты и мигом ларец отпер.

-      Что ж ты, куском сутужины этой мой ларь отомкнул? - владыка пришел в ужас. - Мне сказывали, что этот замок преотличнейший и надежнейший. Наврали!

-      Не наврали, ваше святейшество, замок, и правда, хороший. Любой механик скажет вам, что замок, сделанный руками человека, можно открыть теми же руками. Но вы не беспокойтесь, на всем свете не много людей, которым это сделать под силу.

  Епископ запер ларец и убрал подальше.

 3.

Италия встретила путешественников теплом и цветеньем садов. Казалось, и один самый меленький кусочек земли  не был здесь оставлен на откуп природе – везде были видны оливковые рощи, фруктовые деревья или виноградные лозы.   Дорога пролегала через сотни маленьких селений и небольших городков. Везде-то оказывалось, что вы  находитесь на родине какого-нибудь художника или поэта или, скажем, изобретателя нот, неизвестного доселе никому из нас монаха.

Люди здесь были шумные, и хотя они всегда были чем-то заняты и вид у всех был деловитый, в общем страна производила впечатление большого веселого праздника. И если бы кто силился дать одним словом определение этой части света, не нашел бы он епитета лучше, чем «веселый». Италия -  действительно веселая страна. Она не похожа ни на Англию, ни на Россию, которые казались противоположностями. Настоятель ожидал увидеть нечто, находящееся на полпути из Туманного Альбиона в Северную Пальмиру, а увидел  совершенно другую жизнь, для выражения которой нужно было использовать краски, ноты и стихи, не ведомые ни британцам, ни россиянам.

Выглядывая из окон дорожной повозки, настоятель следил за сменой пейзажей и занятиями людей и не переставал удивляться, как этому крикливому народу удалось некогда завоевать весь мир. Здесь многое все еще напоминало об античной славе Рима: Италия предстала перед путниками прямо-таки напичканной развалинами имперских строений. Древнее было перемешано здесь со средневековым и сдобрено обильными плодами Возрождения. Это не говоря уж о щедротах, которыми наградила полуостров-сапожок  природа. Горы были здесь столь же великолепны и величественны, сколь мирны радовавшие глаз долины. Случилось им проехать и по берегу моря, отражавшему небывалое количество оттенков серого, синего и зеленого цветов. Закаты и рассветы прекрасны в любой стране, но в этих местах они были совершенно особенными. Здесь не увидишь удалого российского простора, когда красноватое солнце зари кажется притягательной точкой на фоне бесконечной панорамы. Не было это похоже и на английский деревенский пейзаж, где все наводило на мысль об искуснейшей рукой выполненных декорациях к пасторалям. Итальянское солнце уходило на покой и поднималось по утрам, кидая отблеск на горы и равнины, города и деревни, античные развалины и новехонькие домишки – и все это уместилось бы в один пейзаж и было бы к месту и в симфонии друг с другом. 

К восхищению глаз  присоединялась тут и радость утробы, потому что никогда и нигде не приходилось отцу Арсению так вкусно поесть. Может статься, читателю покажется, что негоже церковным чинам, коим приличествует пост и воздержание, отдавать такую дань  пище. Таким фарисеям настоятель наш часто читал 21 главу Евангелия от Иоанна, где Христос своей рукой готовит апостолам ужин на костре, и верно тот ужин был недурен!

В каждом городе или деревне была здесь своя кухня и свои традиции. Пасха в том году была ранняя, и пост уже миновал, поэтому путники могли себе позволить некоторые излишества. «Излишествами» все эти яства были только для гостей, а местные едоки ели изо дня в день одно и  то же. Но благодаря постоянным путешествиям рацион менялся. А повара  были так хороши, что каждая лепешка или кусок мяса особенной формы, вымоченный в старинного рецепта уксусе, или просто вроде бы рис с фасолью оказывался шедевром кулинарного искусства. Особенно поражали монастыри: в их обязанности  еще с незапамятных времен входило обеспечение пищей паломников, и они так поднаторели в этом занятии, что могли теперь составить конкуренцию любой траттории. А как вкусен был их хлеб, опять же в каждом монастыре разный!

То же замечено было и в одежде. Особенно Кириллом, который сохранял свой интерес к красивым нарядам. Облачения итальянцев на него особого впечатления не произвели, в мужской одежде он остался верен английской манере,  а вот итальянки, порой даже простые деревенские бабы украшали себя, проявляя хороший вкус и стремление к красоте, чем приводили нашего ценителя прекрасного в удивление. Это не смотря даже на то, что приступы хандры, или точнее сказать, сердечной тоски, порой все же одолевали его.  Настоятеля же изумляло другое: почему обращая так много внимания на женские наряды, Кирилл оставался довольно равнодушным к женщинам?

- Я однолюб, - отговаривался молодой человек. – Да и не приличествует разве моему новому положению борьба с такими побуждениями? Мне положено не давать им воли.

Что на это скажешь? Настоятель улыбался. А Кирилл вопрошал отца Арсения:

- Вот почему, скажите мне на милость, Бог даровал этому народу такой вкус хоть в еде, хоть в одежде, хоть в архитектуре? Чем таким особенным заслужили они этот дар? Посмотрите, здесь же в каждой деревне свой сыр, ни один не похож на другой, а каждый вкусен, хоть на хлеб клади, хоть медом мажь. Почему здесь хоть кто краски в руки возьми и мазни на холсте, глядишь, а уж он великий художник?

Действительно, здесь везде, в каждой церкви, были картины мастеров. Даже в трактирах попадались приличные работы. И имен художников было столько, что казалось, будто каждый третий был тут Рафаэль или Микеланджело. Да что там картины! Любой повар считал важным украсить свое блюдо, призвав  на помощь какое-нибудь изобразительное искусство.   

-      Это ты верно заметил, - соглашался настоятель, - У каждого народа, как и у каждой личности, свой дар замечен. Итальянцы и французы – эти хорошим вкусом щеголяют; немцы воевать умеют и все так сладить и устроить умно, что любо-дорого посмотреть; англичане – те знают, как о деле договориться и к каждому подход найдут.

-      А что же русские, отче? – поинтересовался Кирилл.

-      А русские долготерпеньем отличаются. Умеем мы вынести всякую напасть, и сколько нас не бей, спина не переломится.   

-      Неужто это и ничего больше?

-      Да нет, у нас тоже много чего имеется. Мы с тобой обо всем по первому взгляду судим. Иностранец всегда увидит не все, а что ему заметно. Так что ты не думай, у русских тоже разные таланты имеются.

При этих словах отца Арсения владыка невольно положил руку на свой ларь. Кирилл покраснел, то ли от злости, то ли от стыда.

Вскоре после этого разговора повозка с русскими путешественниками въехала в папские владения. Чем ближе путники были к Вечному городу, тем пустыннее становились окрестности. Перед Римом садов было все меньше и меньше. Вот уже виден им купол Святого Петра, еще через некоторое время переехали они Тибр. Здесь случилось кое-что, достойное упоминания. Молодая англичанка упала с горной тропы в  реку и была бы увлечена в море, если б не спас ее какой-то человек. Он выплыл с ней ниже по течению, бросил прямо на берегу и скрылся. С моста была видна вся  эта сцена, и настоятель проявил к ней такой интерес, что высунулся из окна чуть ли не всем торсом. Народ толпился и галдел. Большинство зрителей потом побежали к спасенной англичанке. Но настоятель не последовал их примеру.

-      Да нет, показалось, - пробурчал Отец Арсений, залез обратно в экипаж, и повозка тронулась в путь. Были уже сумерки, а они надеялись заночевать в Риме.

Но все было против них: двигались медленно, возница все время останавливался и переговаривался с какими-то людьми. В конце концов он подъехал к трактиру со звучным названием «Врата Рима» и стал убеждать путников заночевать здесь. Он уверял, что въезжать в город вечером – лишить себя прекрасных впечатлений. Пришлось им остаться в трактире. Очевидно, злодей-возница получал комиссионные от хозяина за каждого привозимого им гостя. Вскоре к ним присоединилось английское семейство, включая и чудом спасенную девушку. Она чувствовала себя вполне хорошо, только заметно нервничала. Отец Арсения разговорился с ними запросто, упомянул Лорда Редклиффа, имя которого часто служило ему пропуском в хорошие дома, и англичане пригласили епископа, священника и их друга разделить трапезу.

Ради приличия отец семейства задал владыке несколько вопросов, на которые тот отвечал без большой охоты. А потом совсем ушел в свою комнату, прихватив заветный ларец. А настоятель с Кириллом остались внизу и еще долго делились впечатлениями об Италии с англичанами. Адель (так звали девушку) совершенно пришла в себя и весело по-французски болтала с молодым человеком, развлекавшим ее характеристикой местных блюд. Ее отец с настоятелем говорили о политике. 

Ложась спать (а отец Арсений во избежании лишних трат делил комнату с Кириллом, только епископ мог позволить себе уединение), последний заметил:

-      Странно, Адель ведь очень важная особа, я правильно понял?

-      О да, они весьма богатое, приличное и вообще традиционное  английское семейство.

-      Она со мною  запросто беседует, потому что думает, что и я важная птица?

-      Не знаю, может быть, они просто хорошие люди.

-      Остальные англичане тоже так себя ведут?

-      Видишь ли, брат, я среди англичан знаю только хороший людей, поэтому  за всех говорить не могу. Почему тебя вдруг эта тема увлекла?

-      Я думаю про Сашу, она ведь не такая важная особа, не так ли?

-      Если проследить иерархию, конечно, нет.

-      А она так запросто со мной никогда не говорила.

-      Боюсь, мне придется тебя разочаровать. Эти англичане очень милые люди, но если ты вдруг захочешь жениться на их дочери, то они могут подрастерять свою любезность. Тебя это мучает?

-      Почти угадали. Хотя я Сашеньке в женихи и не навязывался, но она со мной так никогда не говорила.

-      Прости мою нескромность, но тебе сейчас в англичанку влюбляться не нужно бы.

-      Не волнуйтесь, отче, я же говорил, что я однолюб.

Настоятель засыпал, радуясь тому, что его самые худшие опасения не подтвердились: насекомых в постелях не было.  Несмотря на этот факт, Кирилл долго ворочался и не спал. «Небось, воображает, как его Александра тонет в реке, а он ее на берег вытаскивает», - с этой мыслью игумен погрузился в сон.

4.

В Рим они въезжали утром и убедились, что возница был прав: на это стоило посмотреть. Невозможно описать все чувства, охватывавшие путников в дороге до места назначения.

Настоятель знал Рим по книгам и путевым заметками современников, и все сходились на том, что город этот есть не иначе как чудо. Но наяву он был еще лучше, чем все рассказы о нем. Ничего сверхъестественного тут не было. Наоборот, красота его была проста и обыкновенна, как резной наличник в деревенском доме. Только надобно было умножить красоту наличника в сотни, даже тысячи раз.  Здесь все хранило следы времени, никто даже не пытался навести блеск на  фасады, почитая это, видимо, дурным тоном. Цветение дополняло красоту - Рим утопал в  розах. И каждый поворот мог таить какой-нибудь сюрприз. Любая узенькая улочка могла закончиться широкой площадью, достопримечательностей здесь было как грибов после дождя.     

 Жить наши путешественники должны были в монастыре францисканцев, который был построен так давно, что и сами монахи точно не могли сказать, когда, верно еще при Святом Франциске. Этот орден требовал от своих монахов отказа от всех материальных благ и удобств, и наши путники очень скоро ощутили на самих себе, что последователи этого  святого остаются верными его учению и до сего дня. Стены не белили уже лет сто, кровати были жесткими, ночи стояли еще холодные, а укрываться было нечем. Если б не взяли они с собой кое-что из одежды теплой, так мерзли бы.

Францисканцы по утрам умывались холодной водой из колодца. Чаю здесь не подавали, пища была не просто скромной, но даже скудной. И все это когда вокруг Италия! Монахи почти все время пребывали в молитве или работали в монастырском саду. Среди них были двое, резко отличавшиеся от других. Во-первых, они всегда говорили с отцом Арсением, другие же ограничивались приветственным кивком. Объяснялись они на латыни, что было очень забавно, некоторых слов в этом мертвом по сути языке не было, и каждый называл их на своем родном. Эти двое ходили за ворота монастыря и работали то ли в  больнице, то ли в богадельне, делая этим честь своему ордену.  Все миряне, приходившие в монастырь, всегда, как оказывалось, искали именно этих двоих монахов: брата Доминика и брата Стефана. Они пекли хлеб, они же кормили голодных детей.   

Очень скоро отец Арсений заметил, что итальянцы были большие любители всяческих тайных и явных обществ. Различных орденов, сообществ во имя каких-нибудь святых и других  малых и больших братств было здесь множество, причем не только мужских, но и женских. Не всегда они были сугубо католическими, иногда образовывались и мирские  союзы, никогда не собиравшиеся для молитвы или иного религиозного действа. Таковыми были нашумевшие здесь братья милосердия. Они посвятили себя бескорыстной помощи нуждающимся. Настоятеля настолько заинтересовали эти братья, что он хотел непременно увидеть их своими глазами. Это было трудно, ведь общество-то тайное. Первую половину дня его требовал к себе епископ, а вторую они с Кириллом были предоставлены сами себе и бродили по городу, иногда позволяя себе разнообразить скудность монастырской пищи тем, что предлагали траттории. Однажды они возвращались от  своих новых знакомых, русских, пришедших за ними в монастырь и пригласивших к себе. В русском подворье в Риме ходили слухи, что здесь сейчас гостит православный епископ, к тому же эти люди знали отца Арсения через князя Н*. Возвращались из гостей поздно и увидели лежащего на дороге крестьянина, которого переехала карета. Бил церковный колокол. Пострадавший едва дышал, отец Арсений хотел было подойти или бежать за помощью, но вдруг из темноты появились люди в покрывалах с прорезями для глаз и с факелами, они взяли крестьянина, даже его котомку не забыли и отнесли в больницу, до которой Кирилл их проследил. Ему удалось и увидеть, как братья дают деньги за крестьянина.  Потом он последовал за всей процессией в церковь, где они сняли свои облачения и разошлись по домам.

Эти же русские друзья ввели настоятеля и Кирилла в еще один дом, где было множество их соотечественников, хотя хозяйкой была довольно молодая итальянка. Ее первый муж умер, и она вышла замуж вторично, как она говорила, за русского. Но ее муж уехал как раз перед приходом настоятеля и Кирилла, так что им не удалось его увидеть.

Сеньора Леонелла собирала возле себя многих примечательных русских. Здесь были и родовитые дворяне, и важные чиновники, а также художники, композиторы и писатели, чьи фамилии пользовались известностью на родине. 

Вечера у Леонеллы (так звали хозяйку) были, и правда, недурны. Музыканты и поэты у нее собирались отменные, можно было услышать прекрасные голоса. Устраивала она и выставки только что написанных произведений художников, все сплошь русских, так что их работы имели честь соседствовать с огромной картиной Тинторетто, которая являлась предметом гордости хозяйки. Еще больше она гордилась тем, что вскоре ее Тинторетто должен был переехать под своды одной римской церкви, там уже и место для шедевра было готово. Сеньора Леонелла оттягивала момент передачи, но потом все же решилась и назначила день, когда картина будет отнесена в церковь.  Все это, верно, было пережитком тех времен, когда у католиков было в моде покупать для родственников места в раю. Те, кто сам не решался расстаться  с деньгами или ценностями, наказывал  наследникам сделать это. Может, думать так и грех, да и не  буду я ругать этих католиков. Бог всем судья.

А интерес Леонеллы к русским объяснялся довольно просто. Сеньора получала неплохую прибыль, в особенности от художников. Им она предоставляла довольно скромное жилище и помещение для мастерской на весь сезон, но за это отбирала из произведенных ими шедевров два или три самых лучших.  Видимо, ей удавалось довольно выгодно их потом сбывать, потому что она процветала и весьма ценила возможность приглашать русских художников.

Настоятель и Кирилл стали водить знакомства с гостями сеньоры Леонеллы, она привечала их.  Семейство русских, представивших их, уже уехало, и они сами  заводили себе приятелей. Вязовский, композитор, уверявший, что в будущем сезоне его опера пойдет непременно в недавно открытом Мариинском театре, сам проявил интерес к отцу Арсению. Музыкант слышал о нем от кого-то из общих знакомых. Он же представил новичкам всех остальных. Радонежский и Ковалев были художниками «в кабале» (как они сами выражались) у сеньоры. Говоря так, они шутили, потому что сами были довольны.

-      Мы здесь отдыхаем. Это в Петербургскую стужу в наших пустых холодных комнатах, перебиваясь с хлеба на воду на нищенское жалование преподавателей, мы работаем. А здесь мы чувствуем себя князьями да боярами,  – признавался Ковалев отцу Арсению. – Не понимаю, какую ценность в глазах этой дамочки имеет наша  мазня?

Здесь он, конечно, кривил душой. Сам-то считал себя чуть ли не гением. Его коллега оказался более прямодушным.

-      Не слушайте его, отче, он  хороший художник и вскоре будет дорого продаваться. Да и мои полотна кое-чего стоят, и то, что мы с тобой опять здесь встретились – лучшее подтверждение моим словам. 

Рим был полон русским духом. Здесь все искали нового Брюллова, который был кумиром многих художников на протяжении долгого времени.   О нем  гости Леолнеллы всегда отзывались с почтением, гордясь тем, что они его земляки. Но никакой пиетет не мог остановить их сарказм по поводу странной привязанности, которую в конце жизни Брюллов питал к некоему итальянцу. Строились разные предположения о том, чем этот итальянец мог так привязать стареющего и весьма больного художника к себе. Та же участь постигала и остальные громкие имена. Здесь многие говорили о Гоголе, которого, кажется, ценили очень высоко. Посмеивались, однако, над его обжорством, о котором могли судить только по слухам. Но его религиозность вызвала либо смешки, либо досаду. Поговаривали, что  его талант погиб ради благочестия. Настоятель не знал писателя лично, но был наслышан о его духовном рвении и хотел узнать о нем побольше. Он справился у сторожил об этом предмете, и ему указали не некоего Иванова, художника, написавшего известную уже картину о появлении воскресшего Христа перед учениками и еврейским народом.  Искать Иванова полагалось у «Фальконе», в ресторане, в котором также собирались русские и который очень любил Гоголь (где, вероятно, и заслужил репутацию человека, не умевшего устоять перед гастрономическими искушениями).

Вязовский сообщил настоятелю, что увлечение сеньоры русскими проявилось сравнительно недавно. Поначалу «сливки» не хотели  к ней являться, и ей приходилось довольствоваться  теми, у кого не хватало связей, чтобы попасть в действительно хорошие дома. Но итальянка проявила смекалку и известную щедрость, и ее репутация быстро улучшилась. Настоятель застал тут уже самое хорошее общество. Часто видел он графиню Морозову с сыном. Ребенку мягкий климат Италии был полезен для здоровья,  летом они переезжали в дом на морском берегу, а на зиму останавливались в Риме. Вскоре приехал муж графини, важный чиновник, с ним был то ли секретарь, то ли родственник, а может, и то и другое сразу.  Елизавета Андреевна Гвоздикова, красавица с пышными пшеничными волосами привозила с собой сына и дочку, все трое были веселого нрава и очень шумны.

 Бывали здесь и довольно важные итальянцы, тоже в основном охотники за предметами искусства. Кто-то был банкир, кто-то владел виллой, кто-то важный чиновник.  Близко игумен сошелся только с одним аббатом, очень приятным человеком, который, кстати, знал и Гоголя. Именно последний научил итальянского аббата любить русских и находить особую прелесть в общении с ними.

5.

В тот памятный день настоятель не хотел идти к Леонелле, но Вязовский собирался поразить публику несколькими ариями из своей новой оперы, а потому решено было все же пойти. Опера была из русской древней истории, называлась «Ярославна» и рассказывала о дочери Ярослава Мудрого, которая во втором действии стала французской королевой, а в третьем уже правила страной от имени своего малолетнего сына.  Ярославну представляла в тот день молодая итальянка, которая хоть и была хороша собой, на русскую княжну никак не  была похожа. Кожа смугловата, волосы угольного цвета – она даже и на француженку-то не годилась. Но голосом она обладала отменным, пела хорошо, и платье, сшитое специально для этого дня, к ней шло. Настоятель с Кириллом,  конечно, заметили попытку портного придать наряду черты русского костюма, но кто не знал русского стиля хорошо, никогда бы об этом догадаться не смог.

Певица представила несколько арий. Из первого действия – прощанье с отцом и родиной, из второго – свадебную песнь. Для исполнения арии из третьей части, певица взяла книгу в руки, встала в полуоборот к окну, устремила взгляд вдаль и запела. Каждая мелочь тут имела смысл. Книга – знак того, что киевская княжна умела читать, а французские короли того времени, как известно, грамоты не знали. Взгляд вдаль должен был подчеркнуть государственный ум королевы. А если она еще и хороша собой – то это высоко патриотическое произведение от этого ничего не потеряет.

Кто-то рядом с игуменом заметил, что вдали от родины русских всегда тянет на  патриотическую тему. Это утверждение далеко отстояло от действительности. Из всех картин, например, которые нарисовали Радонежский и Ковалев, а их было не меньше десятка, не было ни одной на русский сюжет.

Старания певицы и композитора, который был еще и аккомпаниатором, были вознаграждены аплодисментами. Вязовский по праву был центром притяжения этого вечера, но кое-что испортило ему это удовольствие. В разгар празднества явились супруги Леман, проводившие в Италии свой медовый месяц, и взбудоражили все общество рассказом о посещении Везувия. Гора еще не остыла и постоянно проявляла попытки возобновить свою вулканическую деятельность. Кроме того, чета Леман не могла удержать восторга от посещения развалин Помпей, которые сохранились вполне прилично и давали путникам прекрасное представление о том, как жили его обитатели до знаменитого извержения.

Посыпались предложения назавтра же поехать смотреть Везувий и Помпеи. Все пришли в чрезвычайное возбуждение и стали строить план экспедиции. На супругов сыпались вопросы о том, можно ли там устроиться на ночлег и достать приличную пищу.  «Помпеи в двух часах езды от Неаполя, - господа», - успокаивал всех Антон Леман, а его жена уверяла, что  не посетить этого города, будучи в Италии – непростительная оплошность. Кроме того, там готовилась какая-та особенная еда, которой не было больше нигде, и ее непременно нужно было отведать.

Решено было выехать прямо завтра утром. Кто-то, кажется Вязовский, спросил настоятеля, поедут ли они с Кириллом. Отец Арсений колебался, но, уловив умоляющий взгляд молодого человека, согласился с оговоркой. Следовало прежде убедиться, что его отпустит епископ. Гости начали кричать и угрожать, что если владыка не отпустит, то они берутся найти для него резоны. Откуда взялось такое единодушие и сплоченность в этих недавно еще совершенно чужих людях? Нельзя было сказать, чтобы хоть кто-то из них успел с настоятелем поближе познакомиться и оценить его достоинства. Но почему-то весь этот табор хотел сохранить свою целостность.

Никакого ультиматума для согласия владыки не потребовалось, и игумен с Кириллом отправились в Неаполь.

По дороге Леонелла показала своим друзьям церковь, в которую должен был переехать ее Тинторетто. Некоторые даже пожелали посмотреть на  приготовленное уже место на стене. Настоятель и Кирилл тоже зашли в храм и остались довольны осмотром фресок.

Не пожалели они  и о поездке. Неаполь был хорош – этот город не был похож ни на один их тех, которые они уже видели. Он был величав и роскошен. Если б не древняя слава Рима, быть бы Неаполю столицей объединенной Италии, как пить дать быть. Он был больше Вечного города, люд был здесь стремительнее и подвижнее. С первого взгляда создавалось впечатление, что гастрономия – была единственной царицей Неаполя, потому что все здесь отдавало дань еде. Рыба, мясо, фрукты, овощи, сыры – вот кто правил городом. Запахи из таверн были их верными слугами, воздававшими хвалу своим хозяевам.

Как и следовало ожидать, вся компания предалась вначале гастрономическим удовольствиям. В перерывах осматривали достопримечательности – дворцы и сады. Потом вспомнили про Везувий и Помпеи. 

После Неаполя развалины погибших от внезапного землетрясения Помпей и Геркуланума выглядели жутковато. Везувий дымился, и все вознамерились подняться на вершину. Но дошли до нее немногие. Кирилл был среди смельчаков и даже сворил в горящем пепле пару яиц. Настоятель смотрел на гору снизу, и одна мысль не покидала его. Ведь гора и раньше дымилась, возвещая о возможном извержении, но никто не обращал на это большого внимания. Люди ели, пили, веселились в славном городе, который если был хоть на половину таким, же как Неаполь, то давал повод беззаботному существованию. И вдруг в один миг все покрывает горящая лава, и уже через несколько дней пустыня оказывается не месте, где царили  радость и жизнь.

Мертвые Помпеи и Геркуланум отлично дополняли эту апокалипсическую картину.  Здесь все осталось, как и было много лет назад. Только люди сгинули. Словно напоминание о бренности бытия, стояли тут предметы их быта: кувшины, тарелки и прочая утварь. На одной из стен настоятель прочитал надпись по-гречески: «Я люблю девушку, число которой 743».  Настоятель остановился и задумался: «Значит, имена могли выражаться числами. Что же за имя тогда 666?»  В этот момент к нему подошел Кирилл и остановился, тоже прочитав надпись.

- Ты понимаешь, что это может означать? – удивленный своим внезапным открытием спросил молодого человека игумен.

- Понимаю, отче. Что любовь не вечна, и моя тоже когда-нибудь сгорит.

Настоятель усмехнулся:

- Каждый из нас мыслит о своем.

Настоятель с Кириллом уехали первыми. Терпению епископа мог придти конец в любую минуту. Другие разбрелись по Аппиевой дороге в поисках достопримечательностей.  Дворцы, виллы, шедевры искусства и прочие радости путешественника ждали их буквально за каждым поворотом. Самая обширная программа была у Леонеллы и двоих русских художников. Но вскоре все вернулись в Рим.

Владыка бранить настоятеля не изволил, он как будто и не заметил их отсутствия. Но кое-что за время их отсутствия все же случилось. Во-первых, у Леонеллы украли ее Тинотретто, а во-вторых, в Рим на отдых приехали Сашенька с отцом.  Любого из этих событий было достаточно, чтобы взбудоражить наших друзей. А от обоих вместе у Кирилла случилось горячка. Смешно, но адвоката пригласили, чтобы помочь вдове отыскать картину.  Уж Кирилл-то знал, что хотя Петр Силович Карелин (так звали Сашиного отца) и был силен в законах, по крайней мене в российских, найти картину ему не под силу. Сам он тщательно избегал случайной встречи с Карелиными, чем приводил настоятеля в недоумение.

-      Почему ты боишься показаться ей? Ты же можешь все честно рассказать.

-      Про то, как я взламывал дома ее соседей? Да я лучше умру!

-      Не говори так, тебе не нужно умирать. Эх, зачем их сюда принесло!

-      Почему вы раздосадованы этим?

-      Я боюсь, не будет ли это слишком большим испытанием для тебя, ты ведь только-только успел привести себя в порядок.

-      Не вы ли говорили мне, отче, что Бог не дает испытания сверх меры? Если случилось, значит должен выдержать.

Чтобы хоть как-то заглушить сердечную боль и смятение, Кирилл решил заняться поисками картины. Он понимал, что если это дело рук обычных итальянских воров, то он вряд ли что-то может сделать: для этого нужны связи в здешнем преступном мире, а у него их не было. Но многое наводило их с настоятелем на мысль, что похититель где-то рядом и он из «общества» сеньоры Леонеллы. В самом деле, как удачно было выбрано время, никого из проживающих у нее дома не было в это время в Риме: все, включая двух художников и поэта, уехали в Неаполь. Можно было бы заподозрить супругов  Леман, они ведь подбили всех на эту поездку, а сами оставались в Риме. А Вязовский, который так уговаривал настоятеля отправиться вместе с ними, он и других также уговаривал. Не с умыслом ли делал?  Все это могло быть и удобной для преступника случайностью. А украсть ее мог кто угодно. Ведь возвращались из Неаполя все порознь, и Леонелла вместе со своими постояльцами приехала последней.

Решено было разделить обязанности. Настоятель должен был продолжать ходить к Леонелле и смотреть за всем, что там творится. Сеньора была расстроена и утомлена тем, что ей приходилось улаживать дела с приходом, в который она собиралась передать картину. Она все повторяла, что еще ее отец собирался  сделать это, но не успел или не решился, и просил дочь довести это дело до конца. Говорила, что могла вообще не отдавать ее, никаких условий в завещании отец ей не поставил, но решила выполнить волю старика. Однако некоторые утверждали, что строка о передачи Тинторетто в этот приход в  завещании все же была. В любом случае теперь сделать это было затруднительно. 

Кириллу оставалось только следить за домом и всеми, кто входил и выходил оттуда. На всякий случай он провожал некоторых, более от нечего делать, чем из надежды что-то узнать. Иногда, проследив кого-то из гостей до дома, чаще всего это были Карелины, он возвращался на свой пост недалеко от дома Леонеллы и просиживал там всю ночь. Или просто гулял по освещенному звездами Риму, размышляя, тоскуя и прося Господа убрать занозу из его сердца. Пришлось ему еще раз встретиться с братьями милосердия, на этот раз они спасли новорожденного ребенка, которого кто-то подкинул к воротам некой виллы. Дитя забрал к себе один из братьев. На этот раз Кирилл опять подождал их разоблачения и заметил, что среди этих людей есть и знакомые ему лица. Заметил он и еще кое-что. Пару раз он стал свидетелем того, как прямо перед рассветом из дома Леонеллы выскальзывала завернутая в плащ мужская фигура. 

А настоятель пытался выяснить что-нибудь в доме. Здесь было гораздо труднее, чем в монастыре, потому что все эти люди были ему мало знакомы и никто ничего не открывал и не исповедовался. Отец Арсений уже давно привык не судить о людях по подозрениям, но это гораздо труднее,  когда люди для тебя - закрытая книга. Игумен решил практиковаться в умении любить людей, не имея их доверия. Как назло ему лезли в глаза их пороки, и он с трудом находил в них что-то хорошее.

«Ну, вот что, к примеру, хорошего в Вязовском, кроме того, что он, вроде, неплохую музыку пишет? Все время мечтает о том, чтобы забраться повыше по своей музыкальной лестнице, и ничего другого в нем не видно». Именно это наблюдение мешало отцу Арсению поверить в его талант. Если ты, и правда, гений, разве не достаточно ли этого, чтобы жить себе дальше спокойно и заниматься любимым делом. Этому же неймется, и жизни нет без того, чтобы ему поклонялись и аплодировали. 

Или Морозовы. Графиня так несчастна из-за слабого здоровья сына, что сама нуждается в большей опеке, чем ее сын. Она вечно требует внимания, всегда готова говорить о своем несчастии, и любой разговор сводит либо к сплетням, либо к излюбленной теме. Она, конечно, хорошо воспитана и не задержит внимание ни на минуту более, чем допускает этикет, но все же видно, что она жить не может без того, чтобы ее не пожалели. При этом настоятель пару раз  был случайным свидетелем безобразной сцены, когда мать нещадно бранила  мальчугана, выливая на него столько злобы, сколько он никак не мог заслужить. А лицо ребенка имело выражение ужаса, оставленности и страха, но страха не перед матерью, а перед своим будущим в мире, где даже мать может обернуться таким чудищем. Она перестала владеть собой и не могла остановиться. Настоятель еле удержался, чтобы не вмешаться.

Вскоре он узнал от Кирилла, что ее муж частенько уходит раньше своих домочадцев и проводит вечера в обществе молодой итальянки. Что ж, можно понять озлобленность жены, но как оправдать гневливость и безжалостность матери?

Елизавета Гвоздикова была противоположностью Морозовой. Она обожала своих детей, всегда была готова делить с ними все их невинные шалости  и находила самые теплые слова для обоих отпрысков. Игумену это чрезвычайно импонировало. Дети Гвоздиковой пытались играть с маленьким Морозовым, но тот плохо переносил их шумную компанию. Затевали было драться на игрушечных шпагах, но мальчик графини, который должен был быть соперником юному Гвоздикову, мешался и отходил от игры. Шпага переходил в ручки маленькой дочки Елизаветы. А если и та тушевалась, их мать сама брала в руки потешное орудие. Кое-кто считал это развязанностью и дурным примером детям, но это был отнюдь не игумен. Тот только радовался, глядя на эту идиллию. Но его неприятно удивляла нежелание Гвоздиковой говорить на хоть сколько-нибудь серьезную тему. При начале любого философского разговора она злилась и покидала говорящих.

Ковалев с Радонежским беседовать могли только о живописи, причем всегда на публику. Очень скоро становилось понятно, что у них образовался дуэт, в котором каждый играл свою роль.

-      В этой моей картине многовато света, пожалуй, - говаривал Ковалев.

-      Да нет же, здесь ровно столько света, сколько нужно. Твоя рука знает лучше тебя, так что не порти ее трудов и не исправляй ничего.

-      Да нет же, здесь что-то есть не то.

-      Да говорю же тебе, все здесь прекрасно…

 Ковалев никогда ничего не исправлял, и вообще у него на лице было написано, что все эти разговоры – одно кокетство.

«И почему это Радонежский не хочет выйти из тени своего коллеги и сказать что-то от себя самого?» - удивлялся настоятель.  

   Сделал он кое-какие наблюдения и о Карелиных. Петр Силович был человеком неплохим, но нежелание принимать хоть какое-то участие в других, было возведено у него в жизненный принцип. Иной раз он вроде бы имел побуждение на что-то бескорыстное и даже делал как бы первый шаг, но сам себя останавливал, словно бы напоминая себе: никакого альтруизма, ты забыл? Было это и смешно и глупо. Дочь свою он, конечно, любил, но и она занимала свое место в его жизни и ей тоже никогда не досталось бы ничего сверх отведенной меры.

Сама Александра была очень мила и умела нравиться мужчинам – за ней многие ухаживали. Но была она закрыта ото всех, ни холодна, ни горяча, и ничего нельзя было прочитать ни на ее лице, ни в ее душе. Однако, глядя на нее предположить, что она может таить в себе какую-нибудь загадку, тоже было совершенно невозможно.

Но более всего игумена раздражало неравенство в положении людей здесь. Он, конечно, и раньше замечал, что каждый в этом доме свое право соблюдает. Все, вроде, вежливы, никто тебе твое место не укажет, но к художникам победнее относились не так, как к графине Морозовой. Бывал здесь голова городского сената сеньор Палацетти. Был он человеком благочестивым: питал уважение к священному сану и  всегда являл почтение к отцу Арсению. А вот с другими он вел себя избирательно. С ним забавный вышел случай. Радонежский был простой человек, а Ковалев – из польских дворян. Так сенатор с ними по–разному обращался. Раз зашел разговор об именах, и игумен заметил, что если у тебя фамилия от  названия церковного праздника или места жития святых происходит, то ты точно из священнического сословия будешь. Взяли для примера Радонежского, позвали его и спросили, откуда его фамилия взялась. Оказалось, что его предки были действительно священниками, и один из них получил крещение от самого Сергия Радонежского. С тех пор Палацетти поменялся в отношении к художнику.

Если б настоятеля спросил об этом Кирилл, например, то он сказал бы, верно, что-то вроде: «все мы пристрастны» или «если мы знаем о таком свойстве человеческой природы, то можем, по крайней мере, попытаться избавить от него нас самих». Но сейчас такое положение вещей встало настоятелю поперек горла. В своем монастыре он всегда  добивался одинакового отношения ко всем людям. Причем не с виду только, а на самом деле. Делать это было просто: он сам никого не ставил ниже себя самого и ко всем относился так, словно они генералы или министры. При таком примере вскоре все начинали вести себя так же. Поэтому нам никогда не было понятно, почему ради равноправия надо бомбы взрывать. Но здесь был не его монастырь, а в чужой монастырь, как известно, со своим уставом не полезешь.

Хотя думать о людях так было плохо и настоятелю меньше всего хотелось выступать здесь кому-то судьею, он все же ужасался при мысли, что его любимец Кирилл мог пожертвовать свою жизнь такой странной и пустой на  вид девице, какой представлялась ему Александра. Хотя она ведь могла и измениться, все люди тут могли измениться, не сам ли настоятель проповедовал настойчиво идею о том, что Бог в каждого вложил несметные сокровища душевных сил, тепла и талантов? Только люди сами зарывают свои таланты под толстым слоем мирской суеты. Тут слой был так толст, что надобно было шахты рыть.

В какой-то момент он так устал от всей этой слежки, устал от беспокойства за Кирилла и всей этой суеты вокруг Тинторетто, что твердо решил больше к Леонелле не хаживать. Епископ вроде бы свои дела заканчивал, и можно было надеяться на скорый отъезд.  Становилось все жарче и жарче, даже ночью путешественники теперь не мерзли в своих каменных кельях. А днем владыка истекал потом, тяжело дышал и все чаще говорил, что скоро в путь. 

Вдруг дело с поиском картины сдвинулось с мертвой точки, причем в один момент. Однажды глубокой ночью Кирилл принес Тинторетто в монастырь. 

6.

Настоятель снял тряпку, под которой Кирилл прятал картину, прислонил ее к стене, зажег свечу и присмотрелся.

-      Действительно, она.

Отец Арсений много раз видел ее у Леонеллы, но она никогда не производила на него такого впечатления, как сейчас. Игумен не  был знатоком живописи. Полотна могли ему нравиться, не нравиться или оставить равнодушным, и более он ничего сказать не мог. Никогда он не пытался судить о них с точки зрения большого искусства. Были картины, которые он запоминал – они наводили его на размышления. Но от посещений музеев и галерей он уставал, не умея воспринимать сразу много шедевров. То же произошло с ним и здесь. Наглядевшись на каждом углу на работы великих мастеров, на  «Спасение грешницы» он смотрел без старания и посвящения, которых требуют от нас действительно хорошие полотна. И вдруг здесь, в этой монастырской келье и при тусклом свете свечи Тинторетто приковал его внимание. Он смотрел и смотрел на только что избежавшую побивания камнями женщину, Христа и множество лиц в толпе вокруг. Надо было спрятать картину поскорее, чтобы ее кто-нибудь здесь не увидел, но игумен не мог отвести от нее взгляда. Теперь ему вспомнилось, как кто-то говорил о Тинторетто, что он мастер сцен со множеством участников, что он любил передавать разные отклики людей на событие. В «Спасении грешницы» этот талант художника проявился сполна. Кто-то держал в руках камень, надеясь, что экзекуция все же состоится, кто-то не мог скрыть разочарования. Иные потеряли интерес к происходящему и уже готовы были разойтись. Только несколько лиц, а в особенности одно, выражали внезапное озарение и понимание того, что они и сами не лучше этой женщины.  

Что и говорить, сам Отец Арсений только и думал о чужих грехах в последние несколько дней. Он накрыл картину куском материи и сунул под монастырскую кровать.

-      Где ж ты ее нашел, скажи на милость? - его голос звучал глухо, он невольно говорил тихо.

-      Я говорил вам, что из дома Леонеллы по ночам выходит один человек? Так вот я его проследил и не только до его жилища. Он, представьте, ходит к нашим знакомым англичанам,  они на дружеской ноге. Я хотел было уже уйти восвояси, да вдруг увидел, что он зашел к англичанам в подвал. Что он там делать-то мог, у чужих людей в подвале? Я знал это слишком хорошо.

-      Что же? Я так, например, ума не приложу, что можно делать в чужом подвале.

-      Когда я искал способа прятать краденое, обнаружил у самого ближайшего соседа своего прекрасный подвал, в который тот никогда почти не заходил, а если и заходил, то только за бутылкой вина. Его подземелье, которое, доложу вам, было огромных размеров, стало мне отличным хранилищем. Я без труда открывал замки и входил и выходил когда мне нужно совершенно беспрепятственно. Я-то гордился тем, как ловко все устроил, но оказалось, что я далеко не единственный, кто способен на такие «хитрости».

-      Что ж ты сделал?

-      Решил порыться в подвале на случай, если этот человек туда не просто так ходит. Знаете, что случилось там со мной, отче?

-      Ну, говори, не пугай меня.

-      Да нечего пугаться-то. Я вскрыл один  замок, второй, отметил для себя, что замки здесь совершенно новые, и, уже достигнув цели, понял, что света у меня с собой нет. Раньше я бы так не оплошал никогда. Повернулся было, чтобы подняться и пошарить в прихожей, но тут вдруг на меня напало странное оцепенение. Уверенность, которая всегда сопровождала меня во всех моих вылазках, оставила меня. Я и раньше знал, что мой кураж немного сверхъестественного происхождения. Я всегда был страшно суеверен. Не то чтобы верил в приметы, нет, просто думал, что без особенной поддержки свыше, но теперь надобно сказать, наверное, «сниже», хоть это и поперек грамматики, у меня так гладко бы не вышло. Вот теперь я понимал, что все мои навыки и умения при мне, но испугался, даже и не того, что меня поймают. Это был какой-то безотчетный страх. Я подумал, не делаю ли я что-то плохого? Потом понял, что проверить надо, а там будь что будет. Старания мои были не напрасны, картина была там, и я готов биться об заклад, что именно ночной гость Леонеллы ее туда положил.

-      Что бы он мог делать у англичан?

-      Насколько я могу судить, а кое-что я видел, ухаживает за Адель.

-      Ты думаешь? - встревожился настоятель. – Надо бы завтра сходить к ним. Видишь ли, еще там, на Тибре, кода Адель упала в реку, мне показалось, что я знаю человека, который ее спас. И если я не ошибся, то это опасный человек. Но сейчас нам надо избавиться от картины. Как думаешь, что с ней сделать?

-      Верно, придется нести обратно в подвал, а что еще?

-      А мне пришла мысль получше. Как думаешь, что вор собирался делать с картиной? Что бы ты сделал?

-      Продал бы. Я представлялся приказчиком антиквара и сбывал свои предметы в Финляндии. Оттуда очень трудно проследить судьбу китайских  вазочек, статуэток и драгоценностей. Тем более что я сразу предупредил моего клиента, что я не всегда уверен в том, что у моего товара чистое прошлое. Вы верно и не предполагаете, как ведут себя иные продавцы. Они не хотят признаваться, что отдали безделушку за долги и твердят всем, что ее украли слуги или воры. Поэтому никто не задавал мне никаких вопросов.

-      Что бы ты предпринял в нашем случае?

-      Если на эту картину уже есть заказчик, а это наверняка так, то дело чести – достать ее. Так что десять к одному – он попытается украсть ее опять. Если только этот ценитель искусства не припас ее для себя.

-      Если он хочет женить на Адели, ему нужны деньги, чтобы пустить пыль в глаза, а не эта картина, которую он еще долго никому не сможет показать. Ведь газеты написали об ограблении?

-      Написали.

-      Значит, ты думаешь, он полезет за ней опять?

-      Десять к одному – полезет, если мы не вернем ее ему сами.

-      Что ж, доставим ему такую возможность. Только на этот раз он возьмет ее не у Леонеллы.

-      А откуда же?

-      Из церкви, в которой  она уже давно должна находиться. Меня все время мучает подозрение, что Леонелла не хотела отдавать полотно. Это была воля ее отца. Уж не она ли сама устроила это похищение? Вор вроде  бы из ее дома выходил. Уж не он ли ее загадочный русский муж?

-      Вполне может быть. Мы должны сделать так, что Тинторетто обнаружится одним прекрасным утром в церкви Святого… как там его, и никто не будет знать, каким образом она туда попала. Это подстегнет вора или воров, и они повторят попытку похищения.

-      Ты сможешь это сделать?

-      Думаю, да. А если меня поймают, расскажу всю правду.

-      Это рискованно.

-      Здесь ее оставлять еще рискованней. Отдать ее открыто мы все равно не сможем, попадем под подозрение. Так что лучше пусть меня поймают при передаче картины церкви.

-      Гм, а ты не мог бы сделать это сейчас?

-      Сейчас – нет. Я должен сутки наблюдать за тем, что твориться в церкви: кто и когда отпирает и запирает двери и где ее обитатели проводят ночь.

-      Хорошо, тогда иди, ложись спать. Утро вечера мудренее.

Но спать Кирилл не мог. Кто-то сказал, что любовь – зубная боль  в сердце, а с зубной болью, как известно, не заснешь. Поворочавшись, молодой человек встал, оделся и собрался идти. Отец Арсений видел, как Кирилл выходил из своей кельи.

-      Куда ты? – спросил игумен.

-      Не могу спать. Мысли мешают.

-      Какие мысли?

- Вот, к примеру, такой сюжет. Двое были вместе, потом один ушел. И вот он приходит. Предположим, их разлучила чья-то злая воля и они оба настрадались друг без друга. Так что же здесь? Объятия, слезы на глазах у обоих, радость. А вот если та же история, только любит лишь один, а другой давно разлюбил, а вернулся, потому что ему просто пойти некуда? Здесь какие чувства будут? Стыд, да горечь. А сцена та же: воссоединение двоих, которые когда-то были вместе. Не могу я спать, пойду у церкви покараулю.

Настоятель лег в постель. Ему было жаль юношу. «Господи, - беззвучно молился он, сделай же что-нибудь,  Ты видишь, как он мается! Ты же знаешь, он мне как сын. Кажется мне, что не будет добра от этой Александры. Я не забыл, что не имею никаких прав на него, что его жизнь принадлежит Тебе и не моя воля будет, но Твоя, Твоя. Только боюсь я, и Ты поправь и успокой меня, коли не так, но сейчас боюсь я, что эта женщина не только у меня, но и у Тебя его заберет. Но не моя воля, не моя, помню».

Утром настоятель отправился к англичанам. Они приняли его весьма тепло,  усадили обедать. Ему никак не удавалось вывести разговор на нужную тему. В конце концов он спросил прямо:

-      А не встречали ли вы того человека, который спас Адель из Тибра?

-      А знаете ли вы, что человек  этот – русский, князь Вершавин?

«Так уж прям и князь», - возмутился отец Арсений, но вслух не сказал. «Да и фамилия такая княжеская мне незнакома. Что за Вершавин?»

-      Очень приятный человек, бывает у нас. Сегодня вечером должен опять быть. Оставайтесь, мы познакомим вас. Наикротчайший человек, представьте, ушел тогда, чтобы не принимать благодарности и почести, предназначенные  спасителю моей дочери. Князь живет в Риме уже давно. Он помог нам снять  этот прекрасный дом и за весьма умеренные деньги.  М-да, вот так.

«М-да, вот так» - означало, что  лорд сказал не все. Но спрашивать не было возможности. Правила приличия не позволяли.

Игумен решил посмотреть на князя, но со стороны. Но для этого нужно было переодеться. Его ряса слишком бросалась в глаза. Пришлось пойти в лавку и купить себе крестьянскую одежду и шляпу. Другая ему бы не подошла – борода мешала.

Настоятель занял свой наблюдательный пост и приготовился ждать долго. Но его упорство было вознаграждено слишком даже быстро. «Князь» явился  скоро, и игумен прекрасно сумел рассмотреть его лицо, оставшись незамеченным.

-      Значит, я не ошибся, - пробормотал настоятель. – Что ж, теперь, по крайней мере, я знаю, что делать.

Но оказалось, что он не совсем знал, что делать. «Князя», конечно, ждал сюрприз. Либо сегодня, если он проверяет свой подвал каждый вечер, либо завтра или послезавтра, когда Тинторетто найдут на причитающемся ему месте в церкви. Что он предпримет тогда? Пожалуй, что действительно попытается ее выкрасть. Замки-то он заранее сменил, значит, планировал кражу давно. Смотри-ка, собрался жениться на Адели! Ну, здесь-то мы ему крылышки пообрежем. Господи, на кого я стал похож! Эта подозрительность совсем из меня зверя сделала.  А что же Синяя Борода делает у Леонеллы? Кто он ей? В отсутствии русского мужа она решила завести себе русского любовника?  Придется сходить вечером к итальянке. Да не предупредить ли ее? Сказать прямо, что это за человек. Пожалуй, так лучше всего будет.  Да нет, может, лучше и не торопиться.

Настоятель отправился в монастырь. Кирилла на месте не было – торчал, наверное, на наблюдательном посту у церкви.

В тот день пойти к Леонелле у настоятеля не получилось. Владыке требовалась помощь. Не получилось и на следующий день. Вечером он вернулся в свою келью усталый, но прежде чем лечь, решил проведать Кирилла. Тот сообщил, что водворение Тинторетто назначено нынче ночью, и ломал голову над тем, как вывезти картину и монастыря.

-      Можно положить в тележку с фруктами, ту, что все время стоит у северной стены. Но я буду странно смотреться в своем наряде и с тележкой.

-      У меня есть крестьянское платье, тележку я повезу.

Кирилл удивился, но расспрашивать не стал. Настоятель попросил братьев Стефана и Доминика одолжить ему тележку, те из деликатности не спросили, зачем она ему. Он лег спать и попросил разбудить его ко времени.

При свете луны Кирилл и настоятель в крестьянском платье украдкой вышли из монастыря через калитку, ведущую на такую узкую тропинку, что тележка их едва помещалась. Беспокойство не оставляло отца Арсения.

-      Помолиться бы надо, - сказал он.

-      Что ж, пред такими делами молиться?

-      Молиться перед любым делом сгодится. Мы ничего плохого не делаем, а если что не так, то пусть Господь нас поправит.

Кирилл опустился на колени рядом с настоятелем. «Правду он говорит, - решил молодой человек, - разве мне свою жизнь на части рвать? Эта – с молитвой будет, а здесь – без молитвы? Так не пойдет. Пусть как Господь назначит, так и будет».

7.

В это день игумен собрался идти к сеньоре Леонелле пораньше, нельзя было пропустить реакцию общества на обретение Тинторетто приходом Святого Людовика. Кирилл решил пойти тоже.

-      Карелины уехали и раньше чем через неделю не приедут. Так что я с вами.

Войдя только в комнату, отец Арсений почуял странную перемену во всем. Сначала он думал, что это связано с возбуждением, вызванным необычайным известием о чудесном появлении «Спасения грешницы». Позже он понял, что была другая причина. Настоятель, наконец, перестал подозревать всех подряд, и теперь смотрел на знакомые лица благодушным взглядом. Там, где несколько дней назад он видел только пороки,  теперь проявлялись человеческие судьбы, трагедии, боль, и сострадание наполнило его сердце. Он как будто получил возможность видеть то, что находится за носимыми этими людьми масками.  Сострадание всегда накатывало на него как проливной дождь,  казалось, что щемящее чувство мешает дышать. Что-то похожее, наверное, испытывал Спаситель, когда увидел толпу людей как стадо овец без пастыря. Отец Арсений знал, что есть лишь одно избавление от этой тяжести: горячая молитва за всех них. Он присел на стул в уголке, предался молитве, и вскоре радость наполнила его душу.

Кирилл хотел идти домой, потому что почти  не спал несколько дней, но, видя странное для него состояние игумена,  не решался его тревожить. Он молча стоял радом и наблюдал за умиротворенным выражением лица и покойной улыбкой настоятеля. Вскоре отец Арсений сам позвал его:

-      Надо почивать, пойдем в свой монастырь.

Кирилл проспал всю ночь и все утро. Солнце уже  было в зените, когда игумен зашел-таки в комнату молодого человека. Он старался не скрипеть дверью, но все предосторожности были излишни. Тот и не подумал просыпаться. Пришло время обеда, а настоятель условился с Вязовским пообедать в «Фальконе», надеясь на встречу с Ивановым. Кирилл собирался с ним, и игумен  не знал, разбудить молодца или дать все же выспаться.

Пока отец Арсений колебался, молодой человек проснулся. Он открыл глаза и посмотрел так, как, верно, взирают на мир только что рожденные младенцы.  Он улыбнулся непонятно чему и привстал.

-      Слава Богу, проснулся, - сказал отец Арсений. – Выспался, что ли? Пойдешь к Фальконе-то? Да что стряслось?

-      Сам не знаю, что-то сделалось со мною.

-      Что ж?

-      Хорошо мне, батюшка, больно хорошо.

-      Что же тебе хорошо?

-      Нет ее, занозы моей в сердце, нет и все.

-      Как так?

-      Словно гора с плеч. Словно  груз с ног сняли, а до сего дня с грузом ходил.

Настоятель забыл и про Вязовского, и про Иванова:

-      Сказывай, как же это случилось? Куда твоя заноза делась? Да и точно ли так?

-      Так, отче, так. Даже думать могу о ней, об Александре, и не болит душа, не тоскует, да вон не просится.

-      Почему же, что причиною такой перемене в тебе?

-      Не видать причины. Чудом получилось сие, не иначе. Задержал я вас, бежим к Фальконе, только лицо ополосну водою.

Дорогой он не переставал удивляться своему превращению:

-      Отче, я и крест на Колизее целовал, и к ступне Петра прикладывался, и во всех церквях сколько надо раз молился, не помогало мне. Только хуже стало, когда она сюда приехала. А теперь вдруг раз – и прошло. Почему же, скажите мне отче,  вы, верно, знаете?

-      Боюсь, что этого кроме тебя и Господа никто не знает.

-       Загадка, одно слово - загадка.

Кирилл приходил в восторг от всего, что видел. Он вдыхал наполненный ароматом роз и других цветов воздух, словно пил его. Казалось, еще чуть-чуть и он подпрыгнет.

-      Вот странно, отче, обычно люди летают то того, что влюблены, а  я, наоборот, от прошествия любви моей.

-      Любовь не проходит. Твоя любовь еще только начинается.

-      Начинается, говорите, это ой как хорошо, что  только начинается. – И Кирилл шел дальше, еле сдерживаясь, чтобы не побежать.

Таким манером добрались они до Фальконе. Вязовский выбежали им навстречу. Игумен открыл было рот, чтобы извиниться за опоздание, но музыкант начал сам:

-      Просите, святой отец, я и не знал, но Иванов-то уехал в Россию. Вот уж не ждали. Он здесь чуть ли не четверть века прожил, стал совершенным итальянцем. Сказывают, взял свою картину и уехал. Но здесь есть многие, кто и его и даже Гоголя еще застали. Да и еда отменная, Гоголь здесь всегда столовал. Разрешите мне представить вас и послушника вашего.

В ресторанчике действительно было много русских. Настоятелю рекомендовали особенный рис, который всегда брал Гоголь. Вязовский сказал, что игумен интересуется Гоголем и Ивановым, и все начали наперебой свои рассказы об этих знаменитостях. Первые минут десять говорили еще для гостей, а потом перешли на разговор меж собой. Кирилл следил за ходом беседы особенно внимательно.

Гоголя вообще хвалили. За остроумие, за талант. Он знал Рим как свои пять пальцев и служил проводником всем русским, приезжавших в столицу мира. Николай Васильевич знал, где открывается особый вид на Тибр, как прекрасен Колизей при свете луны и факелов, на какой вилле следует искать такую-то статую и в какой церкви помещена такая-то картина. Знал он и об особом племени римлян, живших по ту сторону Тибра и звавшихся транстевериянами.  Эти люди живут своей жизнью и никогда не мешаются ни через браки, ни каким-то другим образом с обычными римлянами. У них даже свой язык. Это не все римляне знают, а Гоголь знал. Те из присутствующих, кто застал его в Риме, многозначительно говорили: тогда он последние дни был еще прежним, - и  настоятель слишком хорошо понимал, о чем идет речь. Все здесь считали, что чем более религиозен становился Николай Васильевич, тем более он терял все свои таланты. Кое-кто даже сказал об этом вслух, с вызовом глянув на настоятеля. Но отец Арсений никак не ответил на это выпад. Затем разговор вдруг переменил русло, и славословия писателю вдруг перешли в осмеяние. Стали говорить о том, что он был обжорой и ничем не дорожил более, чем сытным и вкусным обедом, хорошим чаем и сладостями. Вспомнили и  Иванова. У того, по мнению теперешних посетителей Фальконе, тоже были странности. Ему везде чудились попытки отравить его, иногда он даже принимал рвотное после обеда. Поесть с ним можно было только, обещавши поменяться блюдами после того, как «злоумышленник» официант поставит перед каждым тарелку.  Иные говорили, что он все же был чуток и глубок, да и картина его была не дурна. В ответ сыпались реплики о старомодности стиля. Говорили, что время Иванова проходит ранее, и сам Иванов за ним не поспевает, что его картина выйдет из моды через пару лет. Пошел спор. Вспомнили Брюллова и его «Помпеи». Перешли на итальянцев. Один из этих людей так горячился, что сказал, будто Рафаэль бездарен. Так прямо и сказал. Другой на это широко растопырил газа, поднял брови до пол-лба и закричал, что коли и Рафаэль им не угодил, то  «прошу вас пожаловать сразу на небеса, а среди нас грешных вам не место».

Настоятель с Кириллом ушли. У молодого человека было много вопросов.

-      Эти люди утверждают, что вера убила талант Гоголя. Я не большой знаток литературы буду, но неужто вера может талант убить?

-      Я Гоголя не знал, но слышал о нем от князя Н*. Из того, что о нем говорили, я понял, что Николай Васильевич сильно страдал от осознания своих грехов, и они казались ему так велики, что он не мог до конца поверить в прощение. Здесь не даром поминали его пристрастие к еде. Он видел в этом большой грех.

-      Не зря видел?

-      Я не могу ничего сказать, потому что не знал его сам. Если человек одержим едой – плохо это. Такие люди не редко тучны и не могут ни думать, ни даже говорить ни о чем другом. Но Гоголь был строен, и у него было много весьма хороших мыслей. А есть человек обязательно должен. Так Бог установил. И противиться этому – не противится ли Богу?

-      А как быть с постом?

-      Пост – это отдельная статья. Голод он всегда голод. А то получается, что в пост он грех, а не в пост – нет.

-      Так как же быть?

-      Пост – духовный труд. Но никто же сутки напролет не трудится, надо и отдыхать. Даже Бог на седьмой день отдыхал. Ты как думаешь, зачем?

-      Чтобы нам пример подать?

-      Умен ты. 

-      Так все же, талант Богу угоден?

-      Я тебе отвечу, только ты мне прежде ответь. Кто велел талантов не зарывать?

-      Понял, отче.

-      Вот и хорошо.

-      А за что на Иванова этого все зубы точат?

-      А вот мы с тобой домой приедем и посмотрим на эту его картину, может, и его самого увидим. Тогда и узнаем, что он за человек.

Они прошли с десяток шагов молча. Потом Кирилл снова спросил:

-      А вы, отче, про Гоголя говорили, что он не верил в прощение своих грехов. Так что же, зря не верил-то?

-      Я это только предположил, он ведь мне не исповедовался. А прощение грехов действительно большое чудо.

-      Так какой же ответ, отче, не томите?

-      Писатель из современных, вроде знаменитых – фамилии не припомню, рассказывал у одних знакомых, что видел картину то ли в Германии, то ли в Австрии, со Христом после креста. Писатель этот взглянув на Христа и, увидев Того настолько мертвым, испугался,  а можно ли после такого воскреснуть?  А Христос воскрес – вот тебе самое большое чудо.

То ли Кирилла удовлетворил ответ настоятеля, то ли он задумался о своем, но только больше вопросов не последовало.

8.

- Так как же мы будем воров ловить? Сами сторожить станем или полицию местную позовем? – Кириллу не терпелось узнать план предприятия.

- Я местной законной власти не знаю, может, они хороши, а может, и не очень. Надо бы у кого-нибудь справиться. Заглянем завтра к аббату Барелли и разузнаем все. А теперь нам можно спать лечь или надо идти церковь сторожить, как думаешь?

- Что ж, подумаем. Сегодня он узнал, где картина. Сунуться туда в первую же ночь рискованно, я бы не пошел. Разузнал бы все сначала, пригляделся.

- Вот и хорошо, значит, поспим сегодня. – И настоятель направился в свою келью.

Но Кирилл все же пошел сторожить. А вдруг похититель дерзнет и сегодня полезет?

Этой ночью у церкви было тихо. Кирилл дождался утра, когда служка отпер дверь первым прихожанам, и отправился спать. Уже засыпая, он подумал, что сам вообще поступил бы на месте вора по-другому. Уехал бы себе на месяц на воды, а потом вернулся, когда страсти улягутся, и завладел картиной потихоньку. Но игумена такие страхи не мучили, он вора знал и не сомневался, если тот решил чего добыть, добудет  сейчас, и крови, если понадобиться, пролить не постесняется, а откладывать не будет. Особенно если заказчик имеется.

Утром настоятель с сонным Кириллом отправились навещать аббата. Нашли его резиденцию по адресу, постучали. Дверь открылась, и перед ними предстал важный привратник. Игумен спросил, могут ли они увидеться с аббатом Барелли.

- Аббата Барелли больше нет, - торжественным тоном произнес привратник.

У настоятеля сердце упало, а Кирилл даже охнул.

- Как нет, что с ним случилось? - вопрошал настоятель, готовясь к худшему.

- Сегодня он перестал быть аббатом и стал кардиналом. Как доложить о вас его преосвященству?

Отец Арсений не очень-то надеялся, что его преосвященство сможет принять их: он был, верно, очень занят теперь. Но аббат, точнее кардинал принял их и, выслушав поздравления и короткий рассказ, сказал:

- Сегодня мое рукоположение. Случилось мое назначение довольно неожиданно, мы с вами виделись недавно, и я  тогда не собирался становиться кардиналом.  Я вижу, что дело ваше срочное. Приходите вечером, и я вам помогу.  Если вы почтите меня своим присутствием на церемонии, я буду счастлив. Вы сможете придти?

Настоятель заколебался. Приглашение было простой любезностью, а последствия могли быть разными.

- Будет ли вам удобно видеть нас там? Что скажут ваши люди? Не скомпрометируем ли мы вас своим присутствием?

- Мне все равно, что многие из них скажут. Вы достойнее некоторых из этих людей. Если я нахожу ваше общество приятным и ваша вера поддерживает и радует меня, почему мне надобно стесняться выражать это при всех? Разве к лицемерию призвал нас Господь?

- Все это так, но стоит ли рисковать ради нас? Я понимаю, что за вами стоят и другие люди и ваше назначение не для всех бальзамом на раны ляжет. Стоит ли давать повод тем, кто только повода и ищет?

- Не волнуйтесь, я не стал бы рисковать слишком. Приходите, мне будет приятно видеть вас, а потом поговорим.

Церемония был торжественной. Никогда еще Кирилл не выдел столько золота, блеска и не слышал столько органной музыки. Он даже перестал  все время клевать носом – так его поразило это зрелище. Гладко выбритые лица кардиналов и епископов мелькали перед его глазами – сколько их было! Видел он и Папу. Но все это стоило не дорого по сравнению с тем, что пришло ему в голову во время службы. Гениальная идея! Он уже знал, как они поймают вора.

Новоявленный кардинал подтвердил, что им  будет трудновато объясняться с полицией. Пока те смогут разобраться что к чему, и картины и вора след простынет. А идея Кирилла привела его в полное восхищение и он обещал посодействовать со своей стороны. Вдохновленный, молодой человек побежал устраивать дело, а настоятель пошел в монастырь, надеясь хоть немного поспать перед ночным дозором.

Первую ночь они прождали зря. Утром оба засобирались почивать, но Кирилл насторожился.

- Я бы на месте этого вора пришел сюда не ночью, а вечером или даже днем. Спрятался бы меж всех этих статуй и выждал, а утром вынес бы «Грешницу» в тележке, вроде той, в которой мы с вами ее сюда принесли.

- Это потому что ты знаешь наши намерения. А он-то не знает.

- Вряд ли не знает. Всего плана, вестимо, не знает. Но что сторожат его, наверняка догадывается. Я бы догадался, и не потому что умный больно, а потому что страх подскажет.

Решили нести стражу днем по очереди, и игумен отправился спать.

В его черед «Вершавин» явился. Вошел в церковь и не вышел. Все как Кирилл предрекал. План проваливался. Как зашло солнце, стали решать, как быть теперь.

- Если даже мы найдем его в церкви, нам это ничего не даст. Надобно бы с поличным. А утром его нам двоим ловить – опять не годится. Что же делать-то?

- Ждать будем, - решил игумен.

- А если мне зайти в церковь и тоже спрятаться?

- А если он тебя в лицо знает?

- Откуда? Я ему себя не показывал.

- Он меня знает и видел уже здесь, как пить дать видал. Так что лучше подождем. И потом как ты спрячешься, если он там уже сидит и за всем наблюдает?

- Верно. Будем ждать.

Ждали они долго. Была уже полнота ночи, когда Кирилл стал думать, как бы вора подстегнуть, чтобы испугался и решил ночью уйти, как вдруг все разрешилось.

Из своего укрытия дозорные увидели крадущуюся к церкви фигуру.

- Мальчонка, что ли? – удивился Кирилл.

Настоятель сразу понял, что это была женщина, и насчет того, кто эта женщина, у него соображения имелись.

- Значит,  подсобить ему сбирается. Так-так, подождем, что-то они теперь делать будут.

Женщина прислонилась к боковой двери церкви и растворилась в темноте. Кирилл свистнул довольно громко и стал продвигаться за ней. Подошел к двери, подтолкнул, та легко поддалась.

- Даже не прикрыла за собой, – пробурчал он и беззвучно вошел внутрь. Минут десять тянулись вечностью. Наконец раздался громкий свист, через секунду зазвенел колокол и произошло странное. Изо всех закоулков на улицу высыпали люди в масках с прорезями для глаз и факелами и бросились в церковь. За мгновение темная и пустая церковь наполнилась светом и людьми. Кирилл верно рассчитал время. Процессия застала обоих воров, держащихся за разные стороны «Спасения грешницы». Вот это было зрелище! Сцена достойная кисти такого мастера как Тинторетто.  «Вершавин» отпустил картину тотчас же, но бежать ему было некуда – вокруг люди. Лицо его являло злость, и похож он был на затравленного волка. Леонелла была испуганна и сразу стала плакать, но все же держалась за картину. Кое-кто из братьев милосердия снял маски, а именно голова городского сената и армейский генерал. Оба были вооружены. Тут же был настоятель в одежде итальянского крестьянина и Кирилл с озорным, даже ребяческим выражением на лице. И множество масок и факелов.

- Опять вы, святой отец, - прорычал «Вершавин». У него был пистолет, но он даже не попытался им воспользоваться.

9.

- Знаете, отче, еще три дня назад я хотел бы, чтобы эта история завершилась по-другому. Чтобы ваш Вершавин вырвался и убежал, а я бы погнался за ним и, рискуя жизнью, поймал. А сегодня мне все это не нужно.

- О чем же ты сегодня думаешь?

- О том, что мог бы в один прекрасный день кончить так же, если бы отец не отправил меня в монастырь.  

Вы уж давно поняли, конечно, что Вершавин был Таганаев. Он приехал в Италию и женился на Леолнелле. Но та была не чета его прежним женам. Грабить ее безнаказанно было сложно, она своим деньгам счет знала. Но благодаря ей Танагаев приобрел лоск, о котором и мечтать не мог в российской провинции. Теперь ему ничего не стоило выдавать себя за князя. Поняв, что пора прощаться с Леонеллой, он стал приискивать себе новую жертву. Тут ему и подвернулась Адель, которая то ли сама упала в реку, то ли он ее столкнул. Все было бы ничего, если б не явился тут отец Арсений. Показываться ему было нельзя, и Таганаев пропал на время. Кроме того, уходить от Леонеллы просто так он и не собрался. С драной овцы хоть шерсти клок. Надо было у нее Тинторетто увести. Хорошее приданое для русского князя. То ли он обменять его собирался, то ли продать – неизвестно. Все шло как по маслу, пока Кирилл не утащил «Грешницу» у него самого. Видимо Таганаев приметил и то, и что игумен ходил к англичанам. Теперь об Адели можно было забыть, но Тинторетто… Про это не забудешь.  План его был хорош, и ему очень даже может быть удалось бы улизнуть при свете дня. Не могли же братья милосердия дежурить там все время, договаривались-то о нескольких ночах! Хорошо, что Леонелла полезла за картиной сама. Она, видимо, не знала, что это ее муж украл у нее картину. Кирилл видел, как удивилась она, узнав Таганаева. Да и о том, что он в Риме, и что приходит ночью в ее дом, как выяснилось потом, она не знала. Леонелла, скорее всего, подозревала, что это кто-то из прихода увел у нее Тинторетто, и решила украсть ее и спрятать. Как вовремя она появилась. Если бы не настоятель с послушником, Таганаев, конечно, и здесь бы не оплошал. Мог бы проследить за ней и узнать, куда спрятала. Из тайника ее еще легче было бы достать. Но этого им Кирилл не позволил. Как раз когда Леонелла снимала Тинторетто со стены, он окликнул ее. Таганаев понял: если не взять «Грешницу» сейчас, то можно про нее навсегда забыть.     В церкви было темно, он подкрался к Леонелле и хотел выхватить картину, но тут началось светопреставление. Таганаев все рвал картину из рук жены, пока не появились факелы и не было уже поздно бежать.

Удалось ли итальянцам упрятать Таганаева в тюрьму или он опять вышел сухим из воды, мы не знаем. Браться милосердия, которые так любезно согласились помочь Кириллу  и настоятелю в этом деле, обещали не оставлять Таганаева на свободе. Посвящая сенатора в свой план, Кирилл рассказал о злодеяниях Таганаева в России, и городской голова решил подвизаться в этом деле сам. Он клялся, что не упустит такого мерзавца. Так что можно надеяться, что этот гад перестал ползать по земле и отравлять ее своим присутствием.   

Леонелла вела долгую тяжбу с приходом, которому полагалась картина, и никто не знает, чем она закончилась.  Отец Арсений никому ничего рассказывать не стал, а сама Леонелла уверяла, что хотела только спасти Тинторетто из рук Таганаева.  Между прочим, Радонежский с Ковалевым стали известными художниками, а нее было их картин немало. Так что в накладе она и так бы не осталась.

Большинство их участников той истории никогда больше игумену не встречалось. Вот такая жизнь, бываешь рядом с человеком, а потом разлетитесь и не увидитесь никогда более. Из газет отец Арсений узнал, что муж бросил графиню Морозову. Игумен преисполнился сострадания и страшно корил себя за то, что не оказал ей никакой помощи, когда был  рядом. Он долго и истово молился за нее и ее сына. Через много лет он встретил юношу уже взрослого где-то в столице и справился о судьбе матери. Та умерла в покое и мире со всеми в каком-то монастыре. Да и судьбой молодого Морозова игумен остался доволен.

Художника Иванова настоятелю так встретить и не удалось. Он очень скоро умер. А вот картина его наделал много шума, и мы ее видели. Она и по сей день знаменита. Смешно и вспоминать теперь, как художники, многих из которых и имен-то теперь никто не помнит, говорили, что Иванов отстал от времени и скоро канет в Лету вместе со своей картиной.

О Вязовском мы поначалу много слышали. Написал он пару опер и был в чести. Но потом как-то сошел на нет. Игумен справлялся о нем, но говорили все разное. Одни – что он уехал за границу и  там живет, другие – что пил горькую и сгинул.

Дочь Гвоздиковой вышла замуж за сына соседского помещика, так что мы с ней виделись. Недавно вроде свадьба была, а уже несколько детей у них.

Всех, конечно, интересует, что стало с Кириллом. Побыл он на послушании с годик, потом решил начать жизнь словно с чистого листа: завел контору в Москве, дела его шли хорошо. Надо заметить, что никто даже и не вспоминал про его прошлое, отец был им вполне доволен и сам стал заезжать к нам иногда. Кирилл всегда был нам как родной. Отец Арсений его любил. Не то чтобы он других не любил, у нашего настоятеля нас всех любви  хватало. Но Кириллу он много сил отдал. Пестовал его, холил и лелеял. И на зря, серьезный человек вышел их того Кирилки, что по чужим домам лазил. Стал он таким стряпчим, что Карелину не чета. Самые уважаемые люди у него в клиентах ходили. А работал он так, словно музыку писал: и с охотой и с выдумкой. А недавно у него проявился еще один талант – стал писать недурные рассказы про преступления разного сорта. Я ими зачитываюсь, оторваться не могу. Мне, признаться, до  него далеко. А Кирилл обязательно станет знаменитым. Пока он своих рассказов печатать не начал, все некогда заняться. Но как начнет, так все его узнают. Еще бы, такая судьба у человека!

Когда я рассказываю эту историю, мне всегда задают один и тот же вопрос. Что ж, после того как Бог избавил его от страсти к Александре, он так и не женился, стал монахом и все? Нет, монахом он не стал и все же женился на младшей дочери князя Н*. Она была красавицей, не такой, конечно, как старшая, Авигея, о красоте которой ходили легенды. Звали ее, между прочим, тоже Александрой. Сашенька была умна, жизнерадостна и мила, так что не слишком уступала Авигее. Только замуж идти не хотела. Ей было уже недалеко до старой девы, когда сладилось у них все. Произошло почти случайно,  никто их брака специально не устраивал. Кирилл и не знал, кто она, когда почувствовал зов сердца. Я бы не стал рассказывать этой истории, потому что сам-то он это куда лучше описать способен. Да только обидно, что про ту Александру я тут много настрочил, а эту, получается, мельком только упомяну. Несправедливо будет. Так что уж расскажу.

Начало у этой истории грустное. Случилось князю Н* впасть в высочайшую немилость. Да по большому счету. Так что враги даже стали посягать на его имущество, а он был человек не бедный. Когда новость эта пришла, сам он с княгиней был за границей, а в столице была только младшая дочь: остальные дочери с семьями кто за границей, кто по имениям, а сын – в полку своем. Княжна стала искать способа спасти князево добро. Как назло и настоятеля тогда не было – он уехал надолго за границу. А более ей посоветоваться было не с кем.  Решила действовать инкогнито, чтобы никто не узнал об их планах. Стала искать хорошего стряпчего, и ей посоветовали Кирилла. Тот князя-то в лицо знал, а младшую дочь видеть не приходилось, поэтому, когда она к нему под вуалью пришла и стала спрашивать, как бы ей имущество некоего князя на чужое имя можно перевести, Кирилл заподозрил неладное. Но решил прикинуться желающим ей помочь. Стал следить за ней. Пока следил, догадался, что она дочь князя Н*, и в придачу влюбился не на шутку. 

Если честно, то сначала он влюбился, а потом уже догадался. И такая его радость взяла, оттого что она оказалась не авантюристкой, а княжной Н*! Он, конечно, засомневался в том, что князь придет в восторг от того, что какой-то стряпчий хочет жениться на его дочери. Но Н*  был близким другом  отца Арсения, который, в свою очередь, был Кириллу как отец. Да к тому же ему удалось придумать хитроумнейший способ спасти имущество князя, который к этому времени уже приехал из-за границы. 

Когда враги Н* все же добились ареста его собственности и, довольные, потирали руки, царю пришло вежливое, но холодное письмо от его основного кредитора, барона Ротшильда, в котором сообщалось, что у барона имеются закладные на все движимое и недвижимое имуществ князя Н*. Еще в письме говорилось, что, несмотря на длительные годы  дружеских отношений, что связывали дом Ротшильда с домом русских царей, банкир вынужден предпринять меры для ослабления риска, и те средства, которые он надеялся предоставить России в будущем году в виде займа, нынче будет использовать по другому назначению. Далее следовало длинное описание политики банка, из которого следовало, что в рискованные сферы у Ротшильдов не принято вкладывать более такого-то процента, а известные события с князем привели к тому, что этот процент оказался исчерпан. Посему он должен перевести одни средства туда, другие – сюда, и в результате для России на следующий год займа нет. Как ни пытались враги князя убедить царя, что на самом деле все заложено за копейки и Ротшильд приятельствует с князем, оттого за него и заступился, и еще месяц назад никаких закладных не было, царю барон был слишком нужен. Он знал, что у Ротшильда заложен не только Н*, но и еще с десяток богатый дворян из неблагонадежных, и понимал, что не одни приятельские отношения подвигли барона на такой шантаж. Царь покусал губы и снял арест.

У князя дома был праздник. Были только члены семьи и Кирилл. После обеда Н* заперся  Кириллом в каминной. Говорили сначала о политике, потом о монастыре и отце Арсении, потом воцарилось молчание. Кирилл в этот момент почему-то вдруг вспомнил свое прошлое и видел себя таким жалким и недостойным, что  боялся и заговорить о женитьбе на Сашеньке. С другой стороны он понимал, что так больше продолжаться не может и нужно хотя бы попытаться.  Поэтому он попеременно то открывал, то закрывал в рот и был больше всего похож на задыхающуюся рыбу. Князь знал, что дочь его влюблена в Кирилла и видел, что и тот вздыхает украдкой. Но и он тоже должен был убедиться, что тот любит его дочь, а не ее деньги и положение. Он прищуривался и тяжело дышал, походя на тигра в засаде. Вошла Саша с подносом, расставила чашки на столе, налила чаю и в полной тишине вышла.  Но и ей тоже было невмоготу терпеть это ожидание, поэтому она уже через минуту вошла снова.

- Я принесла сахару. Да у вас уже есть сахар. Простите.

Она бы вышла через секунду, но тут Кирилл решился.

- Не позволите ли вы, князь, поговорить с вашей дочерью наедине?

Князь вышел.

- Вы знаете, верно, что я люблю вас.

- Нет, не знаю.

- Так знайте же.

- Хорошо.

- А вы, вы любите меня?

- Да.

Сашеньке тяжело давалось ее немногословие, но она крепилась, твердо решив дождаться предложения.

- И вы выйдете за меня замуж?

- А что мне остается делать?

Оба рассмеялись. Звали князя. Тот благословил, уверяя, что и не желал для своей дочери лучшей партии, так как знал Кирилла, как доброго христианина и порядочного человека.

Теперь мне заканчивать пора эту историю, итак уж затянул. Мне-то все эти события интересны и весьма, я ведь всех этих людей знаю.  А кто не знает, так тому, может, и не интересно было. Тогда уж простите меня, старика.