Повести Лисицына. Путешествие.

Приехал наш настоятель из  своей заграничной поездки, не успел очухаться даже, а его уже в Москву зовут, к митрополиту. Причина известная: жалоба поступила на него.  Кто только на Отца Арсения доносов не писал. Вот люди! И  знать его толком не знают, а уже за перо берутся. Но игумен наш к подобным происшествиям относился спокойно. Говорил: «Всем надо себя проявить, пусть пишут. От меня не убудет. Жаль только, отдохнуть мне не дали». Видать, уверен был, что митрополит за него заступиться. Собрался наскоро и поехал.

Приехал в Москву – к митрополиту явился.  Владыка успокоил настоятеля.

-          Знаю я, кто эпистолы эти сочиняет. Только ты не переживай. Пока я здесь, тебя в обиду не дам.  Сослужи и ты мне службу. Поезжай, брат, в Оренбург. Оттуда что-то много жалоб приходит. Разберись там и доложи.   А я пока твои дела улажу.

-          В чем разбираться-то?

-          А ты покопайся. Что найдешь, с тем и разберемся.

-          Так и не скажите ничего?

-          Ладно, скажу. Проверь, нет ли там из верхних епархиальных чинов кого на руку нечистых. Епископ их, Тихон, стар уже стал, на покой просится, да и болеет. Посмотри, не втесался ли там кто шальной в начальство. Больше ничего не скажу.

Отец Арсений встал и хотел уже уйти, но митрополит остановил его.

-          Да, братец, ты уж прости, но должен я к тебе человека приставить. Сам понимаешь, так всем лучше будет. Он тебе – в помощь. Человек расторопный, глядишь, и послужит.

Настоятелю было прекрасно известно, что это означает. Будет при нем шпион, следящий за каждым его шагом.  Но что делать, не артачиться же.

Собрался. Приставной оказался молодым монахом по имени Йеремия. Вид у него канцелярский, сразу понятно, что монастырской службы не знает. Молчаливый, но смотрит вроде как с подозрением. А может, показалось отцу Арсению это все.  Дорогой он попытался с монахом заговорить, но тот отговаривается несколькими словами и всем видом показывает, что к беседе не расположен. 

А ехать в Оренбург долго. Пейзажи однообразные, читать тряска не дает, а собеседника нет. Хорошо на одном постоялом дворе встретились путникам женщина с мальчиком лет двенадцати. Были то жена и сын одного оренбургского чиновника, состоящего на службе у Василия Перовского, губернатора. Из-за болезни мальчика не могли они выехать вместе с отцом, но теперь намеревались воссоединиться с главой семейства. Настоятель быстро стал с ними на короткой ноге. Любезно предложил им не дожидаться почтовых, а разделить тяготы путешествия с ним и его соработником. Софья Сергеевна и Сашенька согласились сразу же, обрадовавшись возможности выехать раньше.

Дорогой отец Арсений и Сашенька разговорились, отрок от игумена не отстает, задает разные вопросы: об устройстве планет, о Вольтере, о разных заграничных странах  -  на все у настоятеля есть ответ. Подружились. Мать радуется: отдых ей вышел, потому что ранее Сашенька всеми этими вопросами ее донимал.  Особенно интересовали его рыцари и рассказы о старине. Когда Волгу переезжали, ордена вспомнили: тамплиеров и госпитальеров, пока в Уфе стояли, про Диогена и его бочку говорили. Стали подъезжать к Оренбургу: степной пейзаж, земля красная, небо синее, редко где белое облачко появится. А уж если появится,  и, как обычно в этих местах бывает, не одно. Грозовыми тучами весь небосклон затянет, небо - что потолок в избе у тебя над головой, так низко! Все краски словно перемешались, словно пейзажист перепутал  свои баночки или вроде цвета на палитре слились. Небо плотное, серое, земля коралловая, а от нее пар фиолетовый идет. Просторно, видно далеко. Посчастливилось им и радугу увидеть. В первый раз игумен видел ее целиком, ровно половину окружности от основания до основания. На сером хмуром небе появляется она неожиданно  - всеми цветами играет. И не одна, а бывало и две, и три даже. Саша просил остановиться, все выходили из экипажа и глазели, пока кучер не начинал ворчать.

Изредка попадались и селения. С Уфы еще заметил Отец Арсений, как перемешаны здесь уклады да обряды. То русская деревня с церковью, то татарская с мечетью. Где пельменями накормят с кваском, а где – бишбармаком да с кумысом хмельным. Где варенье на ломоть только что выуженного из печки хлеба намажут, а где поставят на стол медовый муравейник, и гости, перепачкавшись медом, тянут хрустящие палочки, пока гора не растает. Такая смесь, для здешнего жителя обыкновенная, а для  гостей -  совсем неожиданная, навела настоятеля на мысль о походах крестоносцев в Святую Землю. Его всегда удивляло, насколько Европе пошли на пользу сношения с магометанами. Средневековые христиане совсем забыли свои восточные корни. Тому было много причин, и настоятель вовсе не предлагал никому иудействовать, но некоторая польза для западных народов в  том была. Хотя бы гигиеническая. Русские, конечно, баню имели, а в Европе такой роскоши и не видали. Баня все время вертелась у настоятеля в мыслях, потому что становилось все жарче, а днем так припекало, что приходилось делать остановки для проветривания тела. Нашлась и речка по дороге. Мелкая, с каменистым дном, название татарское игумен не запомнил. И хоть было еще утро и не так жарко, все же решили стать биваком. Йеремия наотрез купаться отказался, потому его с кучером послали в деревню за провиантом. Разговаривали  все о крестовых походах, потому и названия были военные. Полезли в реку, наплескались в удовольствие. Сашку на силу из воды вытащили, запахом еды приманили.

Стоило забраться всем опять в экипаж, мальчик стал просить продолжить рассказ. В начале третьего крестового похода всех сморил сон. Саша проснулся первым и, увидев, что игумен приоткрыл глаза, заметил словно бы мимоходом:

- Мы остановились на том месте, где Фридрих Барбаросса собрал армию и они отправились.

 Рассказ продолжился. Но когда император как раз собирался лезть в реку, которая и отняла у него жизнь, что-то за окном привлекло внимание настоятеля. Да настолько, что он замолчал, не в силах побороть удивления своего. Все, кто был в экипаже, высунулись в окно. Полуденное солнце освещало невероятную картину. Настоятелю показалось, что он, подобно апостолу Филиппу, чудом был перенесен за тысячу верст.

То была немецкая деревня. 

Мощеная дорога сквозь нее пролегала такая прямая, словно ее по линейке выравнивали. Дома кругом стояли ладные, кое-где каменные, но и деревянные – как с картинки, бревнышко к бревнышку. Возле каждого – цветник и сад. Попалась на глаза путникам женщина в белоснежном фартуке и чепце. Подкатили к главной площади. На ней – кирха с часами и даже каменная фигура перед входом. Кругом тишина; кроме женщины в чепце ни одного человека им не встретилось. Настоятель захотел зайти в церковь, но дверь оказалась запертой. Он подошел к женщине и заговорил с ней по-немецки.

Женщина удивилась, но ответила любезно. Настоятель поинтересовался, где пастор. Оказалось, что он в поле со всеми. В деревне была тишина, потому что все были заняты. Кто не в поле, тот в мастерских, включая иных женщин. А дети в школе.  Любезная фрау вызвалась позвать пастора, а путников пригласила зайти пока в трактир, хозяина которого тоже пришлось поискать в огороде. 

Пока трактирщик хлопотал об угощении, явился пастор, поджарый мужчина в рубахе и штанах. Вид у него был учтивый, он даже поклонился Софье Сергеевне. Игумен представил присутствующих, и компания уселась за стол. Пастор угостил всех настоящим, как он уверял, немецким пивом (сам, правда, прихлебнул только). Оказалось, что это переселенцы, получившие землю задаром или почти задаром. Деды их приехали в Россию еще при Екатерине.  Прожив здесь век,  они не обрусели, сохранили свой язык и обычаи.

-          Многие ли хотят вернуться в Германию? – поинтересовался отец Арсений.

Пастор сообщил, что местные немцы предпочитают жить здесь, потому что земли много. Община быстро растет. В каждой семье по восемь-десять детей, бывает и больше. Иные из молодежи уезжают: кто учиться в столицу, кто по ремесленным делам. Старший сын самого пастора был как раз в Кельне, в семинарии, но его ждали назад точно, потому что он оставил здесь невесту.   

Отец Арсений еще спросил, есть ли миссионеры из других стран в этих краях. Пастор рассказал, что при прежнем императоре были в оренбургской губернии две семьи, англичане, их посылало библейское общество переводить Писание на кайсацкий язык.  В местах, где они жили, их до сих пор хорошо помнят.  Там есть люди, которые учились в их школе,  они хорошо говорят по-английски.  Попытался он даже припомнить и фамилии англичан, да не смог. При новом императоре их сочли за шпионов и выслали.

Когда обед был съеден, пастор предложил выпить по русскому обычаю чаю. Сразу после чая он извинился и, сославшись на то, что ему нужно готовиться к службе, ушел. Путники решили размять ноги, прежде чем залезать в свой экипаж. Им хотелось побыть еще немного в этом чистом месте, где благодаря мощеным дорогам и пышным цветникам не было пыли, донимавшей их в дороге.  Часы на башне кирхи пробили пять, и вдруг отовсюду повалил народ. Люди шли с поля и из мастерских, дети побежали из школ, все приветствовали друг друга. Кто-то поздоровался и с путниками. Но те уже решили, что им пора уезжать.

Немецкая деревня осталась позади, и вскоре ее уже совсем не было видно за облаком пыли, поднимавшимся за экипажем. Йеремия снова задремал после сытного немецкого обеда, Софья Сергеевна пребывала в задумчивости, игумен молчал. И вдруг Саша задал вопрос, который вертелся у всех на языке:

-          Почему эти немцы так не похожи на нас?

Игумен не нашелся, что ответить, и продолжил рассказ о третьем крестовом походе.

2.

Доехали наконец и до самого Оренбурга. В город въехали через Водяные ворота и покатили по главной улице. Путники уже соскучились по городским пейзажам, и ладные городские хоромы, столь похожие на столичные, с чугунными решетками, колоннами и лепниной на фасадах, радовали глаз.  Настоятель любовался, а сам думал, куда ему податься. Софья Сергеевна настойчиво приглашала к себе в дом, но Отец Арсений понимал, что в сцене воссоединения семьи после  долгой разлуки статисты ни к чему. Однако женщина не желала отпускать попутчиков, не убедившись прежде, что они пристроены на ночлег. Приехали к собору, нашли там служку. Йеремия сообщил о прибытии важного церковного чиновника из Москвы. Служка засуетился, просил обождать и ушмыгнул куда-то. Вскоре появился перед ними монах, поклонился отцу Арсению  и просил остановиться у него в комнатах при храме. Софья Сергеевна с Сашей простились с настоятелем и Йеремией, взяв обещание навестить их в скором времени, и поехали к себе. Саша пребывал в радостном волнении перед встречей с отцом, коим очень гордился.

А путники наши прошли в «комнаты», оказавшиеся не просто сносными, но даже и роскошными. Обставлены были на современный манер: темное полотно на стенах, занавеси бархатные цвета бордо с тесьмой, на кроватях много подушек, мебель добротная и с завитушками. В столовой суетилась довольно молодая женщина, собирая на стол ужин для гостей.  Служка принес воду из колодца. Все хорошо, только душновато, да и запах какой-то чужой тут.

Монах, звавшийся отцом Серафимом, встретил настоятеля нашего как ревизора: был услужлив, расторопен, видимо старался угодить. Стол ломился от разносолов. Достал и водочки, но игумен покачал головой, и графин исчез.  А Серафим продолжал крутиться вокруг отца Арсения. Тот только дивился, за что  ему такая честь. Но, взглянув мельком на Йеремию, догадался, что ему обязан своим высоким положением. У соработника его был вид истинно важный, словно он не настоятеля монастыря, а самого патриарха Византийского сопровождает. Игумен улыбнулся и сообщил, что хочет на сон грядущий прогуляться по  незнакомому городу.  Уходя, он слышал, как Йеремия строгим голос делал Серфиму вопросы, а тот хоть и нехотя, а отвечал.

Обрадовавшись воздуху и вечерней прохладе (в комнатах было душно и запах странный) настоятель прошел вверх по главной улице. Было еще не поздно, и народ всех мастей прогуливался. Здесь были мундиры военные и чиновничьи, особенно выделялись казачьи. Били и купеческие наряды - один другого фасонистей. Белели женские чепцы и воротники. И хотя была пора цветения, духи некоторых дам затмевали природные запахи. Игумену приходилось бывать а провинциальных городах, и его всегда брала досада, оттого что все они стремились походить на столицу, но выглядели в этом своем желании жалко. Здесь же такого впечатления не было. Этот город вроде жил своей жизнью, как будто они и сами были с усами. Есть Петербург, есть Москва, она другая, а вот вам и Оренбург: вроде все по моде, но и не без самобытности.

 Все шли на набережную, отец Арсений направился туда же. Река была внизу, и вид на нее открывался необыкновенный. Полюбовавшись вдосталь, стал настоятель раздумывать, куда бы еще пойти, да вдруг приспичило ему по нужде.  Ведь и святые тоже люди. Стал он спускаться по склону в поисках укромного места. Идет, идет, а все ему кажется недостаточно далеко: людей слышно, да и видно, если приглядеться. Дал вправо, где растительность погуще, прошел еще довольно много и вдруг уловил слухом чьи-то голоса. Приглушенные, словно таятся люди. Казалось бы, мало ли о чем тут кто говорит. Одно только удивило настоятеля: говорят вроде по-русски, а половины слов он не понимает. Даже догадаться невозможно. Игумен покачал головой и пошел восвояси.

В «комнатах» ждал его отец Серафим с расспросами.

Настоятель сказал только, что прислал его митрополит и надобно ему встретиться с епископом завтра же.  

Глава Оренбугрско-Бузулукской епархии был действительно стар и болен. С одра своего почти не вставал и очень отца Серафима хвалил. Тот был мастер на все руки: везде епископу заменой служил, окружил его, старика, заботой – послал Бог пособника на остаток дней. Под рукой расторопного монаха любое дело спорилось.

-          Здесь у нас обстановка особая. Магометан много, и не одни местные татары. Купцы торговлю ведут, тут  и хивинские, и киргизские, и бухарские, и  кайсаки и еще много разных. Через Оренбург сунниты на поклонение в Мекку ездят. Есть у них и короче путь, но он пролегает через шиитские земли, через них суннитам нельзя. Здесь и рынок, и форт, - рассказывал епископ, - народу – тьма, все языки услышать можно.

В том игумен успел уже убедиться.  Епископ замолчал. Настоятель заключил, что митрополит был прав: его святейшество Тихон был действительно стар и видимо жизнью тяготился. Но обстановка у него была приятная. После модных темных стен «комнат» простая беленная похожая на монастырскую почивальня епископа радовала глаз. 

Тут как раз принесли то ли поздний завтрак, то ли ранний обед. Была эта самая скромная похлебка.

-          Пригласил бы тебя отобедать, да моя пища тебе, молодому, не пойдет. Увидишь митрополита, доложи, как я скромен в еде. Признаюсь тебе, что все это не от благочестья только. Мне-то можно было бы и побаловаться разносолами, я ведь свое поприще прошел. Да только пузо не дает. Ты, брат, меня, старика, не стесняйся, прямо скажи, по что тебя митрополит прислал. – Игумен даже опешил от такой неожиданной перемены темы. – Замену мне в твоем лице готовит? А я и не против. Хозяйство большое, дел много. Мирская власть здесь теперь бойкая. Губернатор столичный, новшества заводит. Ему бы молодого епископа вроде тебя. Так что ты не бойся, говори, как есть.

-          Мне не ведомы планы митрополита. Да и стал бы он вам своего навязывать? Разве у вас здесь преемник не готов уже?

-          Это  ты про Серафима?

-          А что, не угадал?

-          Серафим о столице или хоть о Москве мечтает. А что, он человек смышленый. Служить может. Умеет быть и правой и левой рукой.  Такому и митрополичий двор по зубам. Ты к нему присмотрись, небось, можешь словечко за него замолвить.

«Так, значит, владыка считает, что Серафим в епископы не годится», – подумал отец Арсений.

Вышедши из палат владыки, настоятель был подхвачен этим самым  мечтателем, не годящимся по какой-то причине в епископы, и поведен обедать в ресторацию. Как сообщил ему отец Серафим, очень его хотели местные купцы повстречать. Они люди уважаемые, первые жертвователи на храм. В ресторации все было устроено на итальянский манер, кроме, конечно, размеров. Зала была такой величины, что наводила на мысль о степи, а не о тесных переулках европейских городов. Столы стояли на внушительном расстоянии друг от друга, и о том, что соседи услышат ваш разговор, можно было не беспокоиться. Впечатление степи дополняли  стены, которые правильнее было бы назвать декорациями. Увитые плющом стены итальянских домов, полуразрушенные палаццо. Одна стена представляла, видимо,  залив. Водная гладь, а вдали виднелся парусник. В это написанное рукой художника море впадал, между прочим, ручеек самый настоящий. Залу пересекал резервуар с водой, которую неизвестно как заставили течь. Дно усыпано было галькой и обломками словно бы античных предметов. Купцы гордо сообщили настоятелю, что все здесь сделано руками русских людей. И повар тоже русский. Обучали его, конечно, в Турине, но  сам он  был обычный крестьянский сын. Как раз принесли огромные блюда, вполне подходящие по размаху ко всему заведению, и игумен смог убедиться, что руки славян способны творить чудеса. Еда была вкусная, но приправлена слишком уж настоятельными расспросами о причине приезда. В лоб настоятеля, конечно, не спрашивали, но цель их была ясна. А что он мог им сказать? Ничего. Вот он ничего и не сказал. Купцам это не понравилось. А отец Арсений задумался, отчего это торговый люд так в церковных делах завяз. Уж не тут ли разгадка митрополичьей задачи лежит?

3.

Вечером настоятель явился в дом к своим попутчикам. Саша обрадовался ему чрезвычайно, просил приходить почаще. Отец его и муж Софьи Сергеевны оказался молодым еще человеком, очень любознательным и интересным. По его рассказам стало ясно, что жизнь в губернии была не хуже столичной. Здесь вам и наука, и политика, и прииски разрабатывали. Был тут даже свой музеум. Саша вызвался сводить настоятеля завтра же.  После ужин пошли все на прогулку на набережную любоваться видами. Взгляд настоятеля невольно скользнул вправо. Видит, из зарослей выходят на берег люди числом семь. Трое налево пошли, а четверо вроде вернулись. Вскоре трое поднялись и прошли мимо, а отец Арсений успел разглядеть их. Лица вполне русские, на каком же наречии они говорили вечор?  Про себя настоятель отметил, что время то же.  Интересно, а если завтра прийти, опять их встретишь?

Вернулся отец Арсений в комнаты свои, а там его Йеремия ждет с обличениями. «Я, – говорит, – помогать вам приставлен, а вы от меня бегаете». Настоятель понял, что для самолюбия Йеремии это большой удар. Он из себя важного человека строит, а его до дела не допускают. Придется ему какое-нибудь задание придумать.

-          Ладно, - сказал ему настоятель. – Завтра днем я в музеум иду. Пойдешь со мной. А вечером важное дело будет. Грамотный?

Йеремия кивнул.

-          Тогда готовь перо да бумагу. С собой возьмем.

В музеуме Йеремия только мешался. Ни камни ценных пород, ни чучела животных, выполненные так, что от живого не отличишь – все это на него никакого впечатления не произвело. Под вечер они зашли в лавку и купили купеческие наряды обоим. Переоделись, бороды попрятали и пошли на набережную. Отца Арсения смех разбирал: до того Йеремия важничал. Пришел настоятель на то место,  на котором голоса слышал. Там кострище: видно, еду готовили. Нашли местечко в зарослях, откуда слышно, да не видно. Настоятель велел монаху тут засесть и приготовиться писать. «Как услышишь разговор, все до последней буквы пиши. А теперь затаись».

Ждали с полчаса. Потом услышали голоса. Йеремия давай пером скрипеть. Сам дивится словам, которые слышит, но пишет, виду не кажет. А настоятель посмеивается в бороду: задал работу помощнику. Когда народ разошелся, Йеремия сложил протокол свой, прибрал чернильницу, перо да лоток для письма и собрался уходить. Настоятель еле сдерживал смех, такой серьезный вид был у помощника его. Распорядился отец Арсений, чтобы Йеремия каждый день сюда являлся в одно и то же время, таился в кустах, да все записывал. «А если еще работы просить будет, за расшифровку посажу», - подумал про себя настоятель, засыпая в этот вечер.

Надо сказать, что у игумена с самого приезда сюда оставалось какое-то чувство, что здесь дело не чисто. Никаких улик или доказательств, скажем, у него не было, чувство только, да и то неясное, полагаться на него нельзя было. Игумен знал, что такое беспокойство может вызывать что угодно. Его, например,  ужасно раздражал этот запах, от которого деваться было некуда. А Йеремия ничего не чувствовал – о том игумен справился. Но у отца Арсения нос был чуткий. Живя в деревне, каждый дымок чуешь. Так бывает в чужих домах, когда долго к запаху привыкаешь. Здесь же никак приспособиться не удавалось. 

Дни шил, а игумен не привык терять время зря. Единственное, куда могло привести его воображение, это к тем купцам, которые угощали его в ресторации. Он решил пройтись по торговым рядам и попробовать разговориться с хозяевами или торговцами, авось чего и узнает интересного.

Решил начать с бухарских ковров купца Мещанинова и сына. Зашел в лавку, и первое, что ударило ему в нос – запах, тот самый. Здесь всем заправлял сын Мещанинова, напомаженный молодой человек. Этот дело свое хорошо знал, про каждый товар у него была басня. Он как раз рассказывал пожилой даме занимательную историю об одном ковре, который предназначался турецкому султану, но (бывает же!)  был украден и привезен в Оренбург для того, чтобы спрятать от гнева своенравного владыки, напрасно прождавшего свой ковер.  Дама его, разумеется, купила, а отец Арсений выразил свое восхищение  необычайными способностями рассказчика.

Молодой человек улыбнулся:

-          Понимаю, что поверить в это трудно, но моя история недалеко ушла от действительности. У нас ведь восток с западом встречается. Хивинцы нередко краденым товаром торгуют. А ковер, что я ей продал, и, правда, дорогой работы был. Такой вполне мог находиться во дворце у султана.

Так разговорились. Отец Арсений расспрашивал про местные обычаи и нравы, поинтересовался, на каком наречии здесь говорят. Торговец признался, что сам не всякого понимает. С хивинским купцами умеет говорить, а кто конями торгует или шелком, тех может и не понять. Уходя уже, настоятель спросил:

-          А что это за благовоние вы здесь употребляете? Тоже бухарское, как у турецкого султана?

-          Это пряные травы, - улыбка сошла с лица сына Мещанинова. – Их тоже привозят из Бухары.

Игумен вышел из лавки и вздохнул свободно. Что в Бухаре хорошо, то русскому смерть. Про себя также отметил, что купеческий сын употреблял выражения не те, что в его сословии приняты. Так, как он, мог говорить бы выпускник университета. Да и выглядел он не совсем как ему положено.

. Слишком прямая спина, слишком видна сдержанность во всем поведении. Да и холодность  во взгляде, этакая учтивая,  вежливая холодность – столичная черта. Может быть, это ничего и не значит. В конце концов, нет такого закона, что предписывает, как человеку говорить и какую одежду носить надобно. Но для себя игумен решил держать Мещанинова вназерку. А вдруг и скажется как-нибудь, интересным для дела образом.

На следующий день к другим купцам решил зайти. Сперва направился к торговцу шелком, Прокопу Савичу Реброву. Этот был  разговорчив выше всякой меры. Как увидел настоятеля, сам взялся его обхаживать. Начал опять отца Серафима хвалить, после про визит наследника-цесаревича рассказал в подробностях, Бог весть откуда ему ведомым, потом стал про свой товар хвастать. И шелк-то у него из самого Китая, и лавки у него и в Уфе, и в Москве, и даже петербургские модистки за товаром к нему ездят. По секрету донес отцу Арсению, что есть здесь такие купцы, что ради прибыли ислам принимают. Видят, что татарам свобода  выходит из-за их веры, и тоже принимают.

Да видано ли это, чтобы ради барыша от веры отцовской отказываться, вот он, Ребров, веры не меняет, а барыша у него на троих купцов хватит, и на храм всегда дает, да не мелочь, как некоторые, а полной мерой, а отец Серафим, тот молодец, строит храмы во всех деревнях, все чин чином, не хуже, чем в Москве, или при дворе императорском, сам Цесаревич это отметил, да только не дал делу хода...

Ребров понизил голос до шепота и залепетал:

-          Магометане эти даром что поганые а дело свое знают особенно турецкие хивинские те ушлые от них всегда обмана жди те торгуют всем что под руку попадется половина краденное а то и больше бухарские-то получше будут а против нашего люда им никуда от персов толку немного да только они эти персы крещенных людей к шайтану и переманивают ты батюшка доложи куда следует виданное ли дело чтобы при живом императоре да вот и цесаревич сам пожаловал собственной персоной а все же есть в нашей земле  такое безобразие чиновники видеть это не хотят хороши только налоги собирать а я что я исправно плачу все что положено у меня и бумаги все выверены…

Здесь получилась невольная пауза, торговец вдруг замолчал, будто вспомнив что-то. Настоятель хотел было воспользоваться таким поворотом дела и откланяться. Но Ребров сказал вдруг громко:

-          А отец Серафим у нас молодец хоть куда. Мы его уважаем, и от него толк есть.

Ребров замолчал и принял важный вид. Игумен пообещал взять во внимание все сведения и вышел из лавки, отметив про себя, что запах знакомый есть и здесь.

Был это запах и у Егора Щелкунова. Тут его совсем трудно было учуять, ибо была это не просто съестная лавка. Тут же стояла печь и столы с деревянными скамьями. В печи еда: кто сырое покупал, а кто и отобедать приходил. Щелкунов в противовес Реброву был важным – казак, хоть и не служил уже. Но игумена встретил хлебосольно. Усадил за стол и велел  жене подавать гостю белуги из печи.   Настоятель отказывался. Тогда Щелкунов сказал, что по обычаю казацкому должен угостить такого важного гостя икорочкой.

-          По-русски, с водочкой? – поинтересовался купец.

-          Да нет, я водки не буду.

-          Тогда по-европейски.

Вскоре перед настоятелем выстроились в ряд блюдце с икрой на льду, хлеб горячий, масло белое и резной бокал с золотистым напитком. «Шампанское, - догадался отец Арсений. – Это по-европейски». Чтобы что-то сделать, попросил он у Щелкунова цены посмотреть.

-          Прейскурант угодно? – спросил купец и принес бумагу с ценами. Настоятель смотрел рассеяно, но все же удивился, что икра дешевая. «С такими ценами я мог бы весь свой монастырь икрой кормить», - подумал он и спросил:

-          А икра у вас, Егор Семенович, недорогая.

-          Так это же местные казаки промышляют. В Москву-то и Петербург я по другим ценам сдаю. Там у меня большая прибыль.

Вернувшись в «комнаты»,  отец Арсений подвел итог своим поискам. Что стало известно? Немного. У всех купцов в столицах свои лавки есть. Значит, сообщение налажено. С коврам и шелком понятно, а вот как икру и рыбу в такую даль свежими довозят? Ну да это их дело.

А запах этот везде. Видать, мещанская мода.

Все отца Серафима хвалят. Да вроде есть за что.

Так что же все это значит? Да ничего не значит. Живут себе  люди, как и везде в России. А вот чтобы русские да в магометанскую веру ради торговли шли, это уж совсем позор. За это что ли зацепиться?

4.

В конце концов, решил отец Арсений, что если он и далее будет таиться ото всех, то ничего не дознается. Серафим выглядел малым сметливым, был всегда наготове и под рукой. Игумен придал себе важности и вызвал монаха на разговор.

- То, что я имею вам сказать, должно остаться в этих стенах. – Для пущей убедительности он обвел глазами комнату. Серафим ответил наклоном головы. – Я составляю отчет о деятельности епархии по приказу митрополита. (И это было чистой правдой!)  Облегчите мне, батюшка, задачу. Отвезите меня по тем местам, которые могли бы мне для моего сочинения пригодиться. Ведь вам здесь все виднее. Покажите мне труды ваши. Епископ говорил мне, что вы человек весьма расторопный. Рекомендовал вас в Москву или саму столицу взять.

А отец Серафим этого только и ждал. Утром же они отправились втроем: настоятель с Йеремией и отец Серафим. До Уральска решили доехать по реке.  Чтобы помощник не грустил, игумен велел ему взять с собой какую-нибудь маскарадную одежду, для расследования их.

Уральск был казачьим пограничным городом, довольно большим и прелюбопытным. Память о пугачевщине тут изжили, и казаки являли собой преданность Императору и новому Атману всего русского казачества, Великому Князю, столь кстати посетившему не так давно эти края. Устроен городок был очень мило, полнился и крещеным и некрещеным людом, прекрасно между собой уживавшимися. Был здесь и казак-француз, Шарль Пейе.  Его судьба закинула сюда вместе с наполеоновской армией, он женился тут, прижился, отслужил свое в войске казачьем и, выйдя на покой, завел себе дело. Был он то ли аптекарем, то ли парфюмером, а может, и все вместе. В лавке у него имелось полно склянок и  порошков. Суетилась тут и жена его, все еще красивая, хоть и не молодая уже женщина. А еще росла у него дочь. Тоже весьма хороша собой. Казаки из-за нее спьяну не один раз дрались. Раз француз собрался ехать на родину к себе, местное начальство выдало ему изрядную сумму на дорогу. Хитрец деньги взял, а не уехал никуда. Сказал, что казаки его не пустили, пока дочь замуж не выдаст. Надо сказать, что казачки все хороши собой были. Одевались ярко, даже роскошно. Да и вообще жизнь здесь была веселая. Гостей во всякое время белужьей икрой кормили.  Вечно приходилось отказываться от водки. Но здесь им шампанского не предлагали. Видимо, по-европейски либо не знали, либо не уважали. Настоятель улыбался такому повороту дел, а Йеремия ворчал, ругал порядки здешние, везде ему виделось неладное.

Кроме француза этого, показали гостям еще одну достопримечательность. Около самой реки, как раз при границе, стоял холм. На нем была церковь новехонькая и приходская школа, да такая, что место ей на выставке разве. Кроме грамоты, счета и Закона Божьего, учили здесь и другим наукам. Девочек – рукоделью да стряпне, а мальцов – верховой езде и военному делу. Для этих целей был здесь старый казак об одном глазу, вида страшноватого. Но мальцы его не боялись. Верховодил женатый приходской настоятель. Отец Арсений подивился  разумному устройству и процветающему хозяйству и спросил отца Василия, почему тот не ограничился обычным для приходских школ  набором немудреных наук.

-          Без того казаки детей своих в школу отдавать не хотели. Да и сами сорванцы теперь с охотой ко мне идут. Супруга моя женским премудростям обучает. Казацкие жены рады – кабы не школа, казачонки терлись бы дома у материнских юбок, пока в возраст не войдут, а так – при деле вроде.

Оказалось, что таких школ было несколько по всей губернии. Все хороши, любо-дорого поглядеть. В Илеке, сказывал отец Василий, иностранным языкам обучали две казачки молодые.

-          Каким же языкам? – спросил отец Арсений.

-          Англицкому. Казачки, те учились в школе у англичан здешних. Теперь-то они уехали, а раньше жили здесь. Сперва у нас, в Уральске, потом в Илек переехали. А потом и вовсе пропали с глаз долой. А мы школу не бросили, сами видите, как развернулись. Спасибо отцу Серафиму, благодетелю нашему. Кабы не он, не вытянули бы.

Сам благодетель не был рад тому, что игумен узнал об английской школе. Получалось, что он не начал дело, а продолжил только. Отец Арсений понял его недовольство.

-          А ты, отче, молодец. Другой бы запустил все, а ты руку приложил, до ума довел. Глядишь, скоро у тебя казаки и по-французски заговорят, даром что ли у вас здесь живой француз затесался.

-          Шарль здесь не единственный француз. Еще один живет в Оренбурге. Там есть еще и поляк, который тоже с Наполеоном пришел.

Отец Серафим ободрился от похвалы. Странно было видеть, как он расцветает или, наоборот, хмурится от каждой похвалы или подозрения. Он ведь был здесь важной птицей. К нему по всякому делу шли. Перед самым отъездом явились трое казаков и долго с монахом про завод лошадиный говорили. С конями было туго, селекцией никто не занимался. А военное начальство по двадцати пяти рублей за хорошего скакуна платило. У казаков руки чесались заняться этим делом. Они и знакомства с восточным людом имели, могли лучших аргамаков привезти. Да и куланов можно было попробовать, они выносливые и могут больше без воды, авось на что сгодятся. 

Когда отплывали после обеда, игумен сказал:

-          Какие набожные люди – местные казаки. На всякое дело твоего благословения просят. Благословил завод-то?

-          Как же, благословил. Дело-то хорошее.

-          А что за куланов и аргамаков они поминали?

-          Аргамаки – это самые дорогие ханские лошади. А куланы – дикие степные скакуны. Коли с азиатами воевать, хорошие лошади нужны, а воевать-то будем. Так что они прибыльное дело затеяли.

Настоятель улыбнулся. Вечно зависимый от каждого вздоха и оха начальствующего Серафим сейчас представлял из себя  живое воплощение памятника какому-нибудь знаменитому реформатору, Петру Первому, например. Теперь чиновник митрополитов поймет, что отец Серафим и в торговом деле и в политике собаку съел.

Ночевали в этот раз в Илеке. Пока игумен осматривал школу и расспрашивал про англичан, Йеремия куда-то пропал. Об этом игумен не тужил. Указали ему на одну девицу, которая при англичанах была. Найти ее было легко, она жила при то самой школе, где и работала. Увидев ее, отец Арсений спросил удивленно:

-          Вы казачка? Мне отец Василий говорил, что здесь английскому казачки учат.

-          Что вы, это Настасья казачка, она сейчас в Оренбурге. А я  крестьянская дочь.

На крестьянскую дочь она и подавно похожа не была. Игумен постеснялся сразу заговорить об этом и начал с расспросов об англичанах.

-          Это самые замечательные люди, которых мне приходилось видеть. Их было трое. Мартин и леди Синтия Сомерсет, муж и жена, и еще Чарльз Стоун. Леди Синтия потеряла ребенка здесь, ей было очень тяжело, в занятиях с нами она находила отдохновение. А Мартин был просто чудо. Он разговаривал с нами на церковнославянском языке. Это очень смешно, когда речь идет о выносе хлама из избы и пересчете банок с огурцами. У него были добрые глаза, очень добрые. Он был страшно умный, мог говорить на всех, наверное, языках. Устраивал уроки татарского, мальчишки его учили, а он их угощал конфетами. Синтия умела делать очень вкусные конфеты. И знаете, что интересно, по-русски он вскоре стал  говорить хорошо, но очень по-книжному, высоким стилем, и всегда вставлял слова из церковно-славянского. А вот по-татарски выучился без акцента. Кайсаки над ним посмеивались, что он, мол, говорит не как ханы их или эмиры, а как татары из каргалы. Неудивительно, что они ханов поминали. Мартин всегда со всеми разговаривал как с важными персонами. Словно это вы лорд, а не он.

-          А он был лордом? – удивился настоятель.

-          Он нет, а вот Синтия была леди. Ее фамилия в девичестве – Бредфорд.

Лорд Бредфорд, посланник в Норвегии. Отец Арсений видел его у Редклиффа. Он говорил, что его дочь бывала в России, но настоятель представил ее где-нибудь на великосветском балу в Петеребурге, а никак не здесь, в Илеке.

-          Я встречал ее отца в Англии.

-          Синтия умела лечить. Прежде чем их отправили сюда, ей пришлось овладеть каким-либо нужным людям ремеслом. У них в библейском обществе очень строгий отбор, и если жена может быть врачом, то это большой плюс мужу. Мартин всегда мечтал о востоке, и Синтия выучилась лечить ради того, чтобы его послали сюда. Мартин был таким хорошим человеком, что я не могу найти слов, чтобы описать его. Чарльз Стоун, он был здесь вместе с ними, сказал о Мартине, что он настоящий английский джентльмен. Но мне кажется, что этого мало, он гораздо больше. 

-          Должен вам сообщить, что это действительно очень хорошая характеристика, – пояснил  отец Арсений. - Настоящий английский джентльмен – это идеал. Лучше только Иисус Христос. Вы не знаете, почему они уехали из Уральска?

-          Это из-за Чарльза. Моя мать болела, отца не было. Мартин с Синтией привезли нас с собой из Уральска. Мама умерла уже здесь, а я осталась при этой школе. Леди Синтия даже хотела забрать меня и Петра в Англию, но им не разрешили.

-          Так почему же они уехали из Уральска?

-          Из-за Чарльза. Чарльза Стоуна. Он тоже был с нами. Чарльза многие любили, но он мог поссориться с человеком из-за какого-нибудь пустяка. Он вечно спорил с Мартином из-за его переводов на татарский. Это смешно, Чарльз едва знал на этом языке несколько слов. Спорил с Синтией о лекарствах, которыми она лечила людей. Все это вздор, потому что Чарльз умел лечить животных, а людей лучше лечила Синтия. Он был страстный охотник. Таким образом Чарльз добыл себе много друзей серди казацкого начальства. Но однажды он умудрился поссориться с кем-то из ближайших помощников атамана. Все были пьяные, а Чарльз никогда не пил. Но  он  был тогда не в себе. Его невеста, которая должна была дожидаться его в Англии, вышла там замуж за другого, и Чарльз очень страдал. Ссора в Уральске была серьезной. Мартину сказали, что лучше нам убраться подобру-поздорову, и мы переехали в Илек. Других детей взять нельзя было, только нас с Петром. Он – сирота. А я почти сирота.

-          Вы жалеете, что не смогли уехать с Сомерсетами? Вам хотелось бы жить в Англии?

-          Сомерсеты не будут жить в Англии еще очень долго, до старости. Библейское общество пошлет их куда-нибудь еще. Мартин знал арабские языки, так что они сейчас где-нибудь там.

Она махнула рукой куда-то в даль.

Девушка раскраснелась от этих воспоминаний и ожила. Она была милой. Те из мужчин, которые делят женщин на красивых и некрасивых, несомненно, назвали бы ее красавицей. Лицо ее имело черты вовсе не утонченные, а даже, пожалуй, простоватые, но весь облик все же не был лишен благородства. И одета она была не как крестьянка, не как мещанка – слишком элегантно для них, но и не как дворянка – гораздо скромнее. Настоятель не разбирался в женских туалетах, но видел, что она выглядит особенно еще и из-за этого странного наряда, лишившего ее сословной принадлежности.

-          Какое красивое у вас платье.

-          Это платье леди Синтии. Она оставила здесь весь свой гардероб. А вот и Петр. Он рос вместе с нами у Сомерсетов. Сейчас он мой жених.

Петр улыбнулся настоятелю английской улыбкой.

Настоятель узнал также, что молодой человек добился места в Оренбурге в Неплюевском училище, и они переедут туда после свадьбы.

По дороге в избу, куда их определили на постой, игумен не мог оторваться мыслью от англичан. Вернувшись, он отметил, что его помощника все еще нет.

Явился Йеремия уже ночью, разбудил настоятеля и стал говорить что-то о колдовстве и требовать, чтобы тот обрядился до неузнаваемости. Сам он был уже в своем маскараде, в женской юбке и рубахе с завязками. Да замотался еще в платок, так что одни глаза видны остались. Настоятель в женский наряд одеваться отказался наотрез, но с Йеремией пошел. Они подкрались к одной избе и припали к  окошку. Картина открылась им странная и зловещая: при всех членах семьи женщина посадила ребенка на лопату и трижды сунула его на короткое время в растопленную печь. Потом огляделась и вдруг, увидев в окне Йеремию,  подбежала, раскрыла ставни и протянула ребенка к нему, завопив:  «Возьми Христа ради».  Монах отшатнулся и пустился бежать, крестясь на ходу, а женщина посылал ему в след проклятья. Отец Арсений стоял, прижавшись спиной к стене  избы и истово молясь о том, чтобы хозяева не вышли наружу и не пришлось ему улепетывать, как Йеремии.

Когда воротились в место ночлега своего, монах принялся упрекать настоятеля:

-          Говорил я вам, колдовство, а вы все не верите мне. Я этого духа знаю, у меня на всю нечисть с детства чутье. Я еще мальчонкой при старцах служил, а эти бесов гонят, как пастухи коров ввечеру. Да всех разве выгонишь, их ведь легион, легион!

-          Знаешь ли ты, Йеремия, сколько это - легион?

-          Тыща тыщ, тьма! Не сосчитать! А эти Молоху служат, их татаре да кайсаки с пути истинного сбивают, сами-то, погань, Молоху поклоняются.

-          Не Молоху, а Аллаху.

-          Один шайтан, один шайтан в разных обличиях.

-          Откуда ты, Йеремия, слово «шайтан» знаешь? Неужто старцы твои научили?

-          Не мои старцы, а ваши молодцы. Те, чьи речи я записываю, всегда шайтана поминают. Шайтан им то приказал, се велел. Шайтан здесь всем заправляет, у него все за пазухой. Они так и говорят, если деньги нужны, иди к шайтану в посыльные. Сыт будешь, весел будешь…

В голосе Йеремии звучали местные интонации. Он говорил почти как кайсак или татарин.  Выглядело это комично, ибо был он перепуган, дышал тяжело, глаза горели. Платок он снял, а рубаха и юбки были все еще на нем. Нужно было прочитать молитву, успокоиться и почивать. Но Йеремия долго еще не спал, мерил шагами сени и бормотал то молитвы, то проклятья шайтану.

5.

Вернувшись в Оренбург, настоятель решил все же просмотреть протоколы Йеремии. Понять все еще ничего не было возможно. Ну что такое, например, «текметь»? А есть еще и «текметщик»! А коли этот текметщик еще и «тоняк», то, как это понимать? И, правда, шайтана тут частенько поминали. Он у них «сатовкой» жив даже в «сиуган».  Каждый год, как «раскровеет», «магарыч» к нему рекой течет.  А он всем «давасы» раздает. А еще бешенную траву для него «байгуши» да «болдыри» косят. Не «брыляет», но «закет» берет. Все здесь его, шайтанова, «пешкеша» ждут. Крест у него с «гайтана»  не падает. Свое у него «повытье», а «борошно» его – не нашему чета.   

Все эти загадки надо  разрешить. Но сперва с отцом Серафимом разобраться нужно. Поездка произвела на настоятеля как раз то впечатление, на какое Серафим и рассчитывал. Дела его удивили и порадовали настоятеля. Храмы часто новые, иной раз по два на одну деревню. Школы приходские, кое-где и больницы – все церковное, и для казаков, и для бедного люда. Началось строительство школы приходской и в Оренбурге. Почему в Оренбурге в последнюю очередь? Да потому, что здесь такой нужды нет. В городе есть и учителя, и доктора. Это в станицах да деревнях народ темный да мрет от каждой заразы. Хорошее дело делал отец Серафим. Кого-кого, а нашего игумена не удивляло, что на таких людей кляузы сочиняют. Не то же ли и у него в монастыре? Проверил он и личные дела Серафима. Отец Арсений по опыту знал, что всякий, на руку нечистый монах или священник, часто и по женской части попадается. Но у этого все вроде было нормально. Женщина, что убиралась и готовила у него в «комнатах»,  была замужняя жена, да при детях и всегда на ночь уходила домой.  А вот насчет колдовства и магометанства надо было бы выяснить для полноты доклада у митрополита. Да с чего начать-то?

Начнем хоть с «текмети». Что есть «текметь»? Спросить у отца Серафима, что ли? И спросил. Для того текметь была не новость. Он объяснил настоятелю, что это вроде ковра, что в деревенских избах вешают. Ага, значит, «текметьщик» - это ковровых дел мастер. Который ткет ковры. А может, который продает. Мещанинов, купец-интеллигент, он, что ли, «текметьщик»?

Во время вечерней прогулки в этот день отец Арсений решил зайти к Мещанинову, справиться насчет «текмети».  Лавка уже была закрыта, и настоятель думал подойти со двора.  Около дома он услышал голоса и почему-то затаился. Наверное, потому что голоса были приглушенные, словно люди боялись, что их услышат. А слышно их было отчетливо.  Мещанинов велел своему помощнику закрыть ставни, зажечь то ли лампу, то ли еще чего-то и привести кого-то, кто должен прийти после. Прямо над головой отца Арсения захлопнулись ставни. Немного погодя послышались удаляющиеся шаги. «А ведь сейчас в этой комнате никого нет, и я могу до нее легко добраться», - подумал настоятель, который из-за угла видел распахнутую входную  дверь. «Зачем это таким теплым вечером ставни закрывать? Пойти посмотреть, что ли? А если дверь заперта? Да вроде щеколды не было слышно».

Отец Арсений понимал, что его могут поймать. Но, с другой стороны, понимал он и то, что если тут дело нечисто, то ему никто об это по собственной воле не доложит – надобно копать. Да ведь игумен никого  ни грабить, ни убивать не собирался! И он прокрался  в дом. Пара шагов привела его к комнате с закрытыми ставнями, двери которой оказались незапертыми, и он шмыгнул внутрь.

Тут был свет тусклый, и так дымно, словно жгли что-то. Дыму набралось уже столько, что пора было «караул – горим» кричать. Но был он не едучий, так дрова не горят. Хотел было настоятель выйти вон, да услышал голоса совсем рядом. Пришлось обождать, пока пройдут. А как только стихло, он выбежал вон из комнаты, прошел в дверь и, крадучись вдоль стены дома, а потом вдоль соседнего, вышел на дорогу. Зашагал к себе в «комнаты».

По дороге перевел дух и стал себя корить. Для чего затеял он столь опасное предприятие? И пристало ли ему, настоятелю монастыря, красться, как вору, ради того, чтобы дыма дыхнуть, а потом бежать зайцем, задрав полу? Картина была уморительная, и настоятель не смог сдержать смех. Хорошо, что он был уже близко к месту, потому что хохотал до упаду и никак не мог остановиться. «Что это я развеселился-то, не пойму», - думает игумен, а сам не может перестать смеяться. Сколько так времени прошло – неизвестно. Наконец он остановился, закрыл глаза и успокоился вроде. Но тут начались дела похуже. Стоило ему открыть глаза, как он увидел странную картину: дома вокруг были маленькие, словно игрушечные, деревья с ноготок. Поднял голову: а луна огромная, и будто сейчас на настоятеля свалится. Вниз посмотрел: там муравей растет как на дрожжах. С испугу настоятель опять закрыл глаза. Но тут он узрел такое, о чем приличные люди вслух не говорят и не думают даже. Отец Арсений снова открыл глаза и увидел, как гигантская кошка жутким вихрем пронеслась мимо него. Он даже удивился, что окрестные дома остались стоять на месте после такого урагана. Кое-как дошел он до своей комнаты, заперся и сел подумать. Но как только он вспоминал все, что было с ним, ему опять становилось смешно, и он не мог успокоиться.  Потом снова виделись ему то кошмары, то какая-то вкусная еда, причем так явственно, что он будто даже чувствовал запах.

Все это время отец Арсений пытался думать. Уж не помрачение ли это рассудка? Ему было известно, что сумасшедшие не знают о расстройстве ума у себя и даже не подозревают. А настоятель, напротив, очень даже подозревал, что ум его повредился. Казалось, целую вечность еще происходила эта борьба разума с бредом. Наконец голова просветлела, и настоятель улегся в постель.

Наутро он решил обратиться к врачу. Как пожалел он, что приключилась эта напасть с ним не дома, где рядом, подобно Луке при Святом Павле, всегда был заботливый врач. И к какому доктору пойти? У него ведь не кашель и не перелом. Наконец, настоятель решил посоветоваться с мужем Софьи Сергеевны. Тот с полуслова понял все и сказал:

-          Вам, батюшка,  надо бы к Владимиру Ивановичу Далю. Он у нас чиновник особых поручений, но до сей службы был маститым врачом. Он и сейчас приходит на помощь, особливо в случаях вроде вашего.

Уже через полчаса священник сидел напротив Даля. Тот был молод, лет на пять моложе нашего настоятеля. Отец Арсений рассказал ему о внезапно постигшем его состоянии, умолчав, однако, о походе к Мещанинову. Даль выслушал его и сказал:

-          Замечу, что ваш случай похож на марево. Бывает при жаре в степи, что вдруг видит человек отражение какой-то местности в искаженном виде, причем конный будет видеть одно, а пеший рядом – другое, ибо таким причудливым образом преломляются лучи. Но вы говорите, что дело было вечером. Сейчас, конечно, тепло, но не изнуряющая ведь жара. Хотя кто знает, может быть, жар шел от стены дома, где пекли пироги. Думаю, что вам пока беспокоиться не о чем. Если такое не повторится, то вы об этом забудьте. А что касается смеха, то это признак нервного расстройства. От этого одно лекарство - отдых.  Вы, батюшка, выглядите вполне здоровым, но надо бы вас понаблюдать. А пока не тревожьтесь.

Игумен тревожился. На всякий случай он вечером опять пошел на ту улицу и прошел тем же путем мимо домов туда и обратно. Но ничего особенного с ним не приключилось. Он успокоился и снова засел за свои письмена. Но как он ни старался, понять ничего не мог. Спросил у Серафима, что такое «байгуш» да «борошно», но тот лишь развел руками.

 И оставался еще запах. Что же это был за аромат? «Пряные травы», – сказал Мещанинов. Все бы оно было хорошо, но если так, то почему он при упоминании трав этих так рассердился?

Решил отец Арсений вновь прибегнуть к мужу Софьи Сергеевны. Тот сказал, что готов помочь.

-          Нет ли у вас кого-то, кто знает толк в травах? – спросил его настоятель.

-          А, омеопатия. Есть, конечно. Это вам опять к Далю.

-          Ваш Даль на все руки мастер.  А еще мне нужно в местных наречиях разобраться. К кому теперь прикажете обратиться?

-          Не поверите, отче, но и теперь к Далю. Лучше него в этом никто не смыслит. Он уже может словарь местных слов составить. Большой любитель исконно русской словесности. 

Снова свиделись они с Далем. На сей раз настоятель рассказал ему все: и о цели своего визита, и о подозрениях, и о дешевой икре, и о том, что видел сквозь окно избы в Илеке, и об обоих своих визитах к Мещанинову. Показал ему и Йеремиевы протоколы. Даль развеял многие из его сомнений.

-          В этой местности в ходу множество суеверий. Люди верят, что от собачьей старости – а это, вероятно, сухотка хребтового мозга – ребенка нужно перепекать. Это вы и видели в Илеке. А подать нищей малютку в окно – это может от самых тяжелых болезней помочь. Правда, не всегда помогает. Был здесь один мужик, так он не притрагивался к картофелю и почитал его за нечистую пищу. Спросили его раз почему, он в ответ: картофель родился от дочери царя Ирода и собаки поганой – вот почему.   Надо заметить, что среди таких поверий бывают и толковые, но ваши к их числу не относятся.

Оказалось, что икра, и правда, здесь дешевая. Что у многих купцов лавки в Уфе и даже Москве есть – это тоже в порядке вещей. А вот записи разговоров Владимира Ивановича очень даже заинтересовали.

-          Мы давно уже ищем фальшивомонетчиков, которые  в последнее время что-то слишком разошлись. Люди всегда купюры рисовали, да только их не так много было, да и работу их сразу видно. На эту удочку только неграмотные попадались. А сейчас стали хорошие делать, едва от настоящей отличишь. Уж не эти ли дела обсуждают ваши мужики?

-          А что, в их словах преступный умысел виден? – с надеждой спросил отец Арсений.

-          Смотрите. «Текметьщик» то есть ковровщик этот - «тоняк», то есть, знаток своего дела.  А какого дела? Сиуган – это мороз, зима, в такое время караваны ходят редко, буранов боятся, да и верблюды мрут часто от холода. А их главарь, он продолжает торговать с киргизами, «сатовку», то есть меновую торговлю, ведет. Что же на что меняет, что даже в стужу торговля не встает?  Но прибыль, «магарыч», он по весне получает, как «раскровеет», то есть снег таять начнет. Тогда он и работникам своим долю их («давасы) выплачивает. Байгуши да болдыри, суть последние люди, - кайсаки без роду и племени и полукровки еще. Этот самый главный у них не «брыляет», то есть не разбрасывается по мелочам. Берет еще с киргизов «закет», то есть подать за проезд. Всем дает взятки или подарки, «пешкеш». И за все это ему ничего не делается, крест с «гайтана», со шнурка, на котором крест носят, не падает. Похоже, есть у него конторы и в других городах, «повытьи». Еще, говорят ваши мужики, что он поесть любитель хорошо, «борошно» его, еда то есть, не в пример другим – хорошее. Видать, он у них важная птица, если его шайтаном называют.

-          А бешеную траву кто косит и зачем?

-          Бешеной или пьяной травой здесь называют коноплю. Она может вызывать опьянение, но не такого свойства, как водка, а другого. На востоке ее курят, а у нас редко употребляют.

-          А тот дым, что я у Мещанинова вдохнул, не та ли это была трава?

-          Похоже на правду. Да только от здешней травы такого дурмана не будет. От бухарской или хивинской – другое дело. Значит, ваш Мещанинов не врал, и траву-то действительно из Бухары доставили. Я с этим явлением встречался уже в Петербурге среди людей из общества. Они эту диковинку везли из-за границы и угощали своих друзей. Представьте, иные врачи-оригиналы это растение выписывают людям от меланхолии, хотя я в пользе его сомневаюсь. Но, должен признать, с этим вопросом я не разбирался, поэтому никакого мнения составить не могу. Знаю только, что у людей возникает сильная тяга к этому зелью. Оно, видимо, оказывает какое-то влияние на волю человека. Кстати, многим этот опьянение нравится. 

-          Да что уж там может нравиться! Я еле сколотил себя после такого дурману.

-          Вот что. Я, пожалуй, справки о Мещанинове наведу. А еще охота мне ваших мужиков самому послушать. Не возьмете ли меня с собой вечером?

-          Мы туда уже много дней не хаживали. Но можем и пойти. Приходите к семи.

Так и уговорились.

В семь явился Даль в «комнаты», и они втроем тронулись в путь.  Йеремии Владимир Иванович нравился: по нему сразу видно - государственный чиновник. Монах ступал гордо, хоть и выглядел странно в своем купеческом наряде. Настоятель на сей раз пошел в рясе – надоели маскарады эти.

Дорогой Даль рассказал им кое-что о Мещанинове.

- Этот малый не промах. Вы, отче, были правы, когда к университету его приписали. Он действительно учился в Москве, изучал богословие, между прочим. Но особого рвения к этой науке не проявлял. Зато в других областях был шустр. В конце концов попал под подозрение по политической части. Хотя это, сами знаете, с любым нынче может случиться. Так вот, по всему получается, что его сдали полиции его же товарищи по каким-то смутным коммерческим интересам. Однако у него сейчас в Москве брат родной, учится по юридической части. Отец денег на детей не жалеет. 

Здесь подошли они к месту, заняли позицию. Вскоре услышали голоса. Даль знаком велел Йеремии не скрипеть пером, а дать ему послушать. Был опять разговор трех человек, из которого настоятель с Йеремией ничего не поняли. Видно было только, что сегодня здесь не обычное бахвальство друг перед другом, а деловой разговор.

Когда все стихло, Даль сказал:

-          Это важные сведения. До сего момента я думал, что речь здесь может пойти об обычных делах, вовсе и не противозаконных. Но они, черти,  договорились встречаться завтра у ближней уремы для передачи какого-то товара. Если все чисто, то зачем в уреме прятаться?

-          А что такое урема? – спросил Йермия.

-          Это лес, который весной затопляет река.

-          И где же тут ближняя урема? – поинтересовался настоятель.

-          Недалеко, на том берегу. А что, если и нам тоже на эту встречу пожаловать. Незамеченными, конечно. Надо бы доглядеть, что за товар этот ваш текметьщик по уремам прячет.

Завтра дождались времени и выехали вчетвером. Настоятель с Йеремией и Даль с одним солдатом. Отец Серафим испугался, увидев у себя в комнатах такой отряд. Спросил удивленно: «Куда ж вы едете?» Настоятель сказал только: «На ближнюю урему», - подмигнул ему, и все четверо ушли. Сели в лодку, стали переправляться. Игумен засмотрелся на берег и отметил про себя, что вид на город  с реки еще лучше, чем с набережной на реку. Настоятеля всегда брала досада, отчего ему не дано насладиться такими зрелищами в полноте, почему нельзя пощупать что ли такую красоту или попробовать на язык. Его размышления прервал Даль, который вдруг вспомнил, что есть еще одно место, которое хоть и не так  близко, но его в народе кличут «Ближней уремой», на этой стороне реки, но вправо от места. Решили разделиться. Солдат с Йеремией остались на другом берегу, а игумен с Владимиром Ивановичем отплыли назад.  Йеремии этот план не нравился, он ворчал, а настоятель рад был от него избавиться.

Вскоре игумен с Далем были на месте. Они пришли раньше и спрятались так, что сами видели много, а их видно не  было. Наконец причалили лодки, вышли какие-то люди. Было довольно далеко и видно плохо, но Даль все слышал.  Когда разговор подходил к концу, обменялись тюками и разошлись. Даль сделал знак, чтобы настоятель не спрашивал пока ни о чем, и вдруг оба они получили оглушительный удар по голове и потеряли сознание.

6.

Очнулись оба на  небольшом кораблике, прямо на палубе, связанными. Вокруг говорят не по-русски, голова гудит, настоятель еле восстановил в памяти предшествующие сему обстоятельства. Слава Богу, Даль был тут же и уже в сознании.

-          Что это с нами стряслось? – спросил его игумен. Собственный голос гулким эхом отдавался в мозгу, речь была словно замедленная.

-          Не сложно догадаться, что нами эти удальцы собираются пополнить ряды несчастных, которых продадут на невольничьем рынке в Хиве или Бухаре.

-          Да неужто такое возможно, чтобы русских людей да в рабы?

-          Возможно, отче, возможно. Русские рабы, между прочим, там самым большим спросом пользуются и стоят гораздо дороже других. Борьба с этим злом – наша первостепенная задача. Перовский решился брать в плен хивинских купцов, если те не перестанут крещеным людом торговать, даже направил прошение на высочайшее имя. Жаль опоздал, – в голосе Даля были и горечь и даже отчаяние.

Вскоре кораблик причалил, пленников вытолкали на берег и передали другим людям. К удивлению настоятеля в других пленных они с Владимиром Ивановичем узнали тех, при чьей встрече они присутствовали. Тюки тоже были здесь же. Часть похитители просто отбросили, но некоторые забрали с собой. Далю удалось подойти ближе к брошенным мешкам. Он понюхал их и сказал: «Смотри-ка, правда, конопля».

Их гнали в Хиву через степь. Невольников развязали – понятно почему: бежать тут особенно  было некуда. Даль выглядел довольно поникшим. Он понимал, что Перовский постарается выручить его, тем более что все равно собирались с хивинским ханом разобраться. Но утешение это не могло унять его тревогу.

-          Я ведь отец и, видите ли, жених снова. Моя жена умерла тому два года, и я снова помолвлен. Бедная моя невеста! А вы, отче, неужели не подавлены всем этим?

-          Напасть, одно слово, напасть. Но я не думаю, чтобы это обстоятельство имело роковые последствия в моей жизни. Случилось, так случилось. Кто знает, что принесет мне этот новый опыт.

-          Так вы фаталист! Что ж теперь, не будете и спасения искать?

-          Ну, уж нет, буду пытаться, и я не фаталист. Есть у меня один сюжет в запасе на сей случай. Вы говорите, нас в Хиву везут?

-          Скорее всего, да.

-          А там англичане есть?

-          Там не знаю, но поблизости точно есть. Это территория их интересов. Что ж вы задумали?

-          Нас еще до сих пор никто не спросил, ни кто мы, ни как нас зовут. Если б мне можно было бы сменить одежду на что-то светское и приличное, я бы попытался выдать себя за подданного британской короны. Слышал я тут об английских миссионерах, что жили в Илеке. Вот я буду один из этих миссионеров.

-          И чем это вам поможет?

-          Они отдали бы меня англичанам, а у меня в Лондоне есть друзья, они бы меня выручили.

-          Неужто они бы вас не заподозрили?

-          Я говорю по-английски почти без акцента, и на паре фраз меня не раскусишь. А уж доберись я до кого-нибудь из дипломатов, сумею объясниться.  Кроме одежды, нужно еще одно счастливое стечение обстоятельств.

-          Какое же?

-          Чтобы нас еще раз передали с рук на руки; эти-то знают, что я русский священник.

-          Что ж, спешу вас обрадовать: на следующем перевале нас заберут другие люди, которые и довезут до Хивы.

-          Почему вам это известно?

-          Слышал, как они об этом говорили.

-          Так вы что ж, их понимаете?

-          Конечно, это же тюркский язык. Я понимаю не каждое слово, но смысл – всегда.

-          Есть ли хоть что-нибудь, что вы не умеете? – удивился настоятель.

-          Летать и делаться невидимым. А нам бы это сейчас ой как пригодилось. У меня тоже стратегия созрела. Самый большой невольничий рынок в Бухаре. Надеюсь, после Хивы нас повезут туда, а там у нас с местной властью неплохие сношения. Именем Перовского я бы оттуда выбрался.

Во время пути пленников сопровождали и охраняли разные люди. Некоторые были разговорчивы и, узнав, что Владимир Иванович понимает их, не прочь были и пообщаться. Более всего игумена удивило то, что эти дикие на европейский взгляд люди вовсе не разумели себя оторванными от цивилизации. Напротив, русских они почитали странными и неправильно организовавшими свой уклад. Будучи кочевниками, они видели в оседлом образе жизни чуть ли не тюрьму. Сказывали, что их хан со смешным именем Каип (в Оренбурге этим именем детей пугают, верят, что «каип» - вроде лешего, а оказывается – имя собственное) был раз призван на царство в Хиву, где он стал по восточному обычаю правителем, а точнее, хозяином, чья власть не ограничивалась ничем. Хан выдержал недолго – сбежал на волю, хоть и стерегли его. 

Часть пути пленники вынуждены были соседствовать с целыми стадами разного скота. Денег эти люди не признают, а меняют все на скот. Так что если к их каравану присоединялся кто-то со своим «кошельком», то избежать всех последствий близости коз да овец было совершенно невозможно.

Даль проявил себя отличным лекарем, и кто-то из вылеченных им скотоводов подарил ему несколько весьма добротных шкур. Это позволило пленникам соорудить себе весьма недурную постель. Примечательно и то, что перед тем как отстать от отряда дарители выкрали эти шкуры. Даль приметил это и спросил у них, неужели подарок у этого народа дается на время. Ответили, что подарок был навсегда. Тогда он поинтересовался, почему у него этот подарок таким стыдным образом выкрали.

-          А ты видел что ли?

-          Видел своими глазами, как сын ваш взял наши шкуры, - ответил Даль, указывая на юнца, суетившегося возле их повозки.

-          Ай-ай, - посетовал пожилой кайсак, - коли видел, что ж за руку-то не поймал?

Отговорившись таким образом, все семейство ушло по своей дороге. Больше  путники их никогда не видели.

Надо заметить, что сторожа пленников береглись все же от случайных попутчиков. Раз произошел переполох из-за того, что найден был лошадиный помет со следами  в нем овса. Казалось бы, велика важность: лошадиный помет. Однако караван отошел в сторону от намеченного пути, все укрылись в низине, а пленников стерегли во все глаза. Костров не жгли, следили даже, чтобы лошади не издавали звуков. Оказалось, помет с овсом был верным признаком близости русского отряда, поскольку только они (то есть наши) кормили коней овсом.

В другой раз караван нагнала целая шайка кайсаков, которые желали купить пленников. Ударив по рукам, совершили обмен живого товара на целое стадо баранов.

Здесь-то чиновник особых поручений нашел хитроумный способ избавиться от одежды. Один из пленников захворал и покрылся красными пятнами. Даль вызвался его лечить. Напоил отваром каких-то степных трав, тому вроде полегчало. Но Даль убедил охранявших, что болезнь эта может передаться другим и надобно всю одежду сжечь. Те испугались, зная, что русские хвори могут быть для них смертельными, и послушали Владимира Ивановича. Здесь выяснилось, что одежду эти люди ценили более, чем жилище. Когда пришлось жечь платье, они скулили как на похоронах. Даль попробовал  было вразумить их, но те лишь огрызнулись, сказав, что русские цены вещам не знают.

-          Как не знают, с чего ты взял?

-          Да вы дома свои, которые через неделю оставлять, из кирпича стоите, а одежду, которая и греет, и защищает, и честь делает,  ни во что ставите.

Так к радости Даля и настоятеля и к великому горю кайсаков все остались нагими.  Только на следующем перевале обзавелись они какими-то случайными лохмотьями.

Но вскоре случилось совсем уж невообразимое: прежние провожатые отбили пленников у тех, кому сами же их продали совсем недавно. Была борьба, стреляли из лука, дрались, но численный перевес был на стороне получивших подкрепление разбойников, которые к тому же считали живой товар своим по праву первого владения.

Даль поинтересовался у старых знакомцев, не совершат ли обиженные покупатели попытку перехватить пленников опять.

-          Не успеют, - пояснил кайсак, - до орды их скакать долго. Завтра вас хивинцам отдадут, а с этими они драться не полезут.

Однако сами-то похитители стереглись, потому что все выискивали на дороге следы хивинского отряда опять же в лошадином помете, только теперь он должен был содержать ячмень или джугары. Наконец подошли и хивинцы.

Передавая пленных, никто ничего о них не сказал. План отца Арсения становился все более способным к осуществлению.

Уныние Владимира Ивановича за всеми этими событиями ушло, и они стали находить во всем приключении известную прелесть. Настоятель проводил со своим попутчиком многие часы в беседах: и в дороге под палящим солнцем, и на привалах, разделяя скудную пищу, и когда спали, почти всегда под открытым небом, усыпанным звездами разной величины и яркости.

Даль любил размышлять вслух, а настоятель изредка вставлял и свои замечания. Владимир Иванович вроде бы спрашивал, касаясь какой-нибудь темы, все равно житейской или духовной, а игумен интересовался, как сам Даль разумел это дело. И начинались рассуждения, воспоминания, рассказы о друзьях и знакомых. Каждый добавлял свое, и разговор тек, как река, и казалось, что они не в плену вовсе, а вдруг стали участниками какого-то народного эпоса.

Особенно располагали к таким беседам ночи. Южное небо отличается от северного. И карта звезд другая, и ярче они тут.

-          Моя бабушка говорила, что глазами звезд Бог смотрит на людей. Суеверие, скажете?

-          Почему суеверие? Это образное выражение, красивое. Это, конечно, не означает, что днем Бог спит и ничего не видит. Звезды далеки и неведомы, неудивительно, что они представляются людям чем-то божественным. Христос ведь и есть звезда, спустившаяся к нам на землю.

-          Удивительно мне вот что.  Мы с вами в безнадежном положении, моя невеста сходит там с ума, дети и мать, верно, горюют. А я лежу тут в степи на сырой земле, смотрю в небо, и на сердце у меня покой. Не странно ли это и не грешно ли?

-          Думаю, это хорошо.

Случалось им и поспорить. Особенно недоумевал Даль из-за дружбы настоятеля  с англичанами.

-          Знаете ли вы, что англичане наши первые соперники сейчас. Мы их никак не можем пустить к нам так близко. Кайсаки с трудом принимают власть российского императора, за ними нужен глаз да глаз, а англичане все время рядом, наступают нам на пятки.

Настоятель в ответ только рассказал Далю о Мартине и Синтии Сомерсет и Чарлзе Стоуне. Даль был и сам бескорыстен и благороден, но и его удивила жертвенность людей, бросивших свою сытую жизнь и приехавших на край света, чтобы нести людям Евангелие. Особенно тронула Владимира Ивановича трагедия Чарльза, которого бросила невеста. Он даже готов был простить Стоуну, что он англичанин. Рассказал игумен и о лорде Редклиффе, который вообще давно не различал людей по национальностям, хотя сам об этом неверное не знал, считая себя стопроцентным англичанином, а тех британцев, которые полагали, что они лучше всех – позором нации.

-          Ладно, отче, уговорили меня. Будем считать, что это во мне французская кровь против англичан восстает.

В конце концов добрались они до Хивы. Даже горькие предчувствия близости их участи не помешало отцу Арсению и Далю насладиться видами. Они как будто попали в сказки тысяча и одной ночи. Ничего подобного настоятель, который уже объездил всю Европу, еще не видел. Но им все же пришлось внутренне собраться, оба были на чеку, готовились осуществить свои намерения.

В Хиве пленников разделили. Настоятеля и Даля повели к хану, а остальных куда-то в другое место. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что теперь никто не смог бы помешать игумену сказаться британцем. А плохо, потому что они теряли из виду тех, кто мог бы рассказать им, чем же промышляет неизвестный текметщик-шайтан.

Хан был человек по всему видно ушлый, и настоятеля даже не очень мучила совесть, когда они с Владимиром Ивановичем разыгрывали перед ним комедию. Отец Арсений говорил по-немецки, так как Даль не знал хорошо английского, но должен был быть его толмачом. Сначала игумен хотел назваться Стоуном, но потом испугался, что по какой-нибудь глупой случайности его здесь будут знать. Ведь девушка из Илека уверяла, что миссионеры должны быть сейчас на востоке. Поэтому игумен выбрал другую фамилию. Властитель Хивы выслушал настоятеля и потерял к нему интерес, сказав только, что он пошлет людей к британцам. А вот русский дворянин его ой как привлек. Особенно после того, как тот вылечил молодую наложницу хана, совсем еще девочку. У самого хана были боли в животе, Даль определил у него несварение и нашел способ,  опять же с помощью каких-то трав, помочь ему.  Настоятель не уставал удивляться обширнейшим познаниям Даля. Тот рассказал об омеопатии.

-          Странная штука: я и сам до конца не понимаю действия омеопатического метода,  да только знаю по опыту, что помогает, причем почти всегда. Представьте, было время, когда я, как и все уважаемые медики, смеялся только над омеопатией, почитая всех последователей Ганнеманова учения не иначе как шарлатанами, пользующимися невежеством их больных. Но наконец многократный успех их лечения привел к перемене моего столь быстро и наугад составленного мнения. Опыт мне все же важнее, чем приговор даже уважаемых и поныне почитаемых наставников моих. Представьте, мой сын дважды был спасен от опасной болезни, когда в первый раз другой врач, а во второй уже я пользовали его омеопатически. И пусть никто не говорит, что диагноз был поставлен неверно, я сам был там и видел все признаки.

-          И все же мне трудно понять это: девочка была чуть не при смерти, но от горстки порошка, изготовленного из растения, через два дня уже была на ногах. Неужто такое может сделать пучок травы?

Даль улыбнулся.

-          Конопля, отче, тоже трава. А вон как вас с нее забрало. Да вот вам и еще одно: я не знал ни одного омеопата, ставшего потом аллопатом, а аллопатов, переделавшихся в омеопатов, видел множество.

Даль обладал поистине огромным запасом знаний на каждый случай жизни. Кроме несварения, он вылечил хана от затяжного кашля, прописав ему кайсацкий кумыс. То ли от кумыса, то ли еще от чего, да только через пару недель землистое и серое лицо хана приняло розоватый оттенок, он перестал вечно сутулиться от боли в животе и кашлять, заметно повеселел и ободрился. Понятно, что к тому времени, как прибыли два солдата в красных мундирах, Владимир Иванович был уже во дворце своим человеком, от которого хан пребывал в совершенной зависимости. Напрасно «британец» отец Арсений требовал, чтобы его толмача отпустили вместе с ним, хан не собирался расставаться с Далем. Он сам купил его.

Солдатам в красных мундирах настоятель объяснил, что ему нужно срочно увидеться с кем-то из офицеров для передачи важных  сведений. Хан, разумеется, ни слова не мог сказать по-английски, а британские солдаты не продвинулись в знании местных языков так далеко, чтобы понять, что им толкует правитель Хивы. Поэтому всем пришлось довольствоваться тем, что сказал им Даль. Так настоятель обрел свободу. Он скорбел, оставляя друга в положении хоть и привилегированного, но все же невольника. Надеждам Даля не дано было осуществиться – хан его не то что в Бухару, но даже за пределы дворца не отпускал, так боялся, что ценный пленник сбежит.

Солдаты сказали настоятелю, что везут его в осажденную афганскую крепость Герат. Отец Арсений был уверен, что англичане были осаждающей стороной, поскольку имели с собой столько провианта, сколько немыслимо протащить в осажденный город. Но по приезде он убедился, что все было как раз наоборот. Осаждали крепость персы, а англичане заперлись с афганцами внутри. По странному обстоятельству трое из пяти ворот в крепостной стене оставались открытыми и осажденные могли выводить свои стада пастись за стену, а иной раз даже нападали на вражеских фуражиров, что совсем уж противоречило всем военным обычаям. Лагерь персов был огромный, кое-где возведены были довольно большие сооружения, но настоятеля и двух солдат беспрепятственно впустили в город. Кто-то из осаждающих запросто разговорился с солдатами и справился у них о чем-то, причем компания проехала довольно близко от лагеря. Настоятелю даже показалось, что он услышал русскую речь.

Внутри крепости было множество строений, которые представляли порой цепь переходящих друг в друга комнат. Пока настоятеля вели по ним, он уловил знакомый запах, преследовавший его как дурной сон с того момента, как он приехал в Оренбург.

Наконец отец Арсений предстал перед офицером по имени Потинджер. Он  был дворянином и весьма достойным и молодым еще человеком. Настоятель рассказал ему всю правду, упомянув, что при составлении своего дерзкого плана он имел в виду  свое хорошее знание английского и надежду на то, что имена его друзей в Англии вызовут доверие офицера. Действительно, при упоминании лорда Редклиффа Потинджер удивленно поднял бровь.

-          Понимаю, что у вас не слишком много поводов доверять мне. Но я могу детально описать улицу, где находится особняк лорда. К тому же мне выпала честь присутствовать при коронации королевы, и я могу подтвердить свои слова, рассказав подробности этого события.

-          Во время коронации королевы я торчал здесь, в Герате, - заметил Потинжер. – Поэтому мне ваши подробности ни к чему. А что касается Редклиффа, то я его знаю, и мне не удивительно, что русский священник может оказаться его другом. – Редклиффа знали все, то был ключ, подходящий к любой двери.

Офицер обещал при первой же возможности переправить отца Арсения в Тегеран, откуда ему не составило бы труда вернуться в Россию. А пока он рад был обществу образованного человека, и они проводили довольно много времени в беседах. Вначале англичанин все же проверял настоятеля, словно  бы вдруг задавая вопросы о Редклиффе и других, но потом перестал, видимо, убедившись в том, что священник самый настоящий.

Никаких военных действий за эти несколько дней никто из сторон не предпринимал. Потинджер рассказал, что последний штурм, если такое вообще можно назвать штурмом, был произведен за несколько дней до приезда настоятеля, и с тех пор осаждающие были заняты вполне мирной торговлей на образовавшемся в лагере рынке. Штурм начался лихо, но закончился сразу, как только афганцы, понукаемые англичанами, стали оказывать весьма, впрочем, немощное сопротивление. Один только русский отряд продолжал наступать, но и он повернул, потому что полоумные персы стали стрелять по ним тоже.

-          Так здесь есть русские? То-то мне показалось, что я слышал в лагере русскую речь.

-          О да, там у них есть и француз и поляк – оба генералы. Они да еще несколько  русских и воюют. Остальные солдаты бедовые. Командует всем этим  караваном советник шаха Мирза-Хаджи, который не смыслит в военном деле ни пенса, а все читает в звездах. У звезд его, видно, тоже со стратегией не лады, потому у нас здесь работы немного.  Советник углядел на небе, что нужно держать свободными одни ворота для нас, дабы дать нам оставить крепость добровольно. О воротах вышел спор, на какие именно указали звезды, поэтому они оставили нам трое ворот. Можно было бы это сборище давно разогнать, но своих солдат я жалею, а афганцы ни на что не годятся. Наместник и его приближенные одурели совсем, потеряли разум от своих кальянов с одурманивающей травой, курят день и ночь и ничего не смыслят, кроме своей мелкой выгоды. Пару раз я словил их, когда они уже почти сбежали.

«И здесь траву курят. Вот она откуда эта зараза берется», - подумал отец Арсений и решил выспросить поподробнее при случае. Пока же его интересовало, откуда у персов русский отряд.

- Большинство пленные, а иные и наемники. Но об этом вы лучше у них спросите.

 О траве он мог сказать только, что ее многие здесь употребляют.  Оказывается, и некоторые европейцы переняли эту моду, особенно французы, столь падкие до всего восточного. Впрочем, англичане всегда французов ругают. Потинджер считал все это варварством и предпочитал виски. Правда, такой роскоши в Герате давно не было, и он довольствовался скудной пищей и водою.

 Англичанин сдержал обещание, и отец Арсений вскоре был переправлен в Тегеран, откуда через Турцию добрался до Крыма, а потом  – в Оренбург. Денег у отца Арсения не было, но англичане были столь любезны, что ни о какой оплате и не вспоминали.

Прибыв в Оренбург, настоятель явился к Перовскому. Тот, оказывается, обо всем знал и метал громы и молнии. Как выяснилось, Йеремия все же не досиделся на своей уреме и уговорил солдата отплыть на сопровождение настоятеля и Даля. Они с реки видели, как их бездыханных грузили на  судно и подумали самое плохое. Побежали к военному губернатору Перовскому. Тот сразу понял, что их везут на продажу, вознегодовал и стал с еще большим нетерпением ожидать разрешения государя на применение военной силы для освобождения украденных россиян. Его совсем разозлило, что хан отпустил англичанина, но посмел задержать русского, хоть и понимал, что тот важный чиновник. Он так разбушевался, что велел арестовать хивинских купцов сей же день. Слава Богу, указ императора пришел уже завтра, так что теперь Перовского нельзя было обвинить в самоуправстве.

Хивинский хан понимал силу, к тому же его убедили, что с русскими воевать бесполезно. Он вернул пленных, и среди них настоятель увидал и тех, кто был на уреме. Перовский подверг их допросу и узнал от них много интересного, но об это потом. Когда все пленники вернулись, у настоятеля упало сердце – Даля среди них не было. Перовский гневался и грозился выступить сейчас же в еще один поход противу Хивы, такой опыт уже был пару лет назад. Закончилось, правда, не слишком удачно, поэтому в   следующий раз надеялись решить вопрос переговорами или другими приемами. Дни тянулись мучительно. Настоятель думал, что хан спрятал Даля, не желая с ним расставаться, а губернатор собирал отряды. Наконец Владимир Иванович явился к радости всех, а особенно его детей и невесты. Но пришел он не пленником, а победителем. Вместе с ним прибыли еще несколько русских, которых он выкупил из рабства. Одвуконь (коней Далю поднесли в подарок) они добрались до Оренбурга за две недели.

-          Как же я мог усомниться в этом кудеснике! - воскликнул настоятель, обнимая друга. – Именно так все и должно было завершиться. Рассказывайте скорее, мой друг, как вам удалось это предприятие, ваше победоносное возвращение. Вы сами стали немножко похожи на хана.

Действительно, Даль загорел и к тому же на нем был хивинский головной убор, подарок то ли хана, то ли кого-то из купцов. Шутки ради он  не снимал его несколько дней.

-          Отче, - сразу же сказал он настоятелю, - прежде чем я начну свое повествование, спешу заручиться вашим согласием прийти на один из моих четвергов. Все, что вы сказали мне во время нашего злоключения, должно вам теперь рассказать и другим людям.

-          Помилуйте, мой друг, они захотят услышать ваш рассказ раньше, чем мои проповеди.

-          Я никуда не денусь, а вы уедете скоро, поэтому прошу заглянуть ко мне в ближайший четверг, то есть послезавтра же.

-          А когда же вы мне расскажете, что было с вами после моего отъезда? Знали бы вы, как я корил себя за то, что бросил вас.

-          Я ничуть не пожалел, что не уехал с вами. Это был такой опыт, без которого мне жаль было бы остаться.

-          Боюсь, ваша невеста думает по-другому.

-          Вы правы. Теперь, когда я здесь цел и невредим, все предстает в ином свете. Еще пару недель назад, признаюсь, моя жизнь висела на волоске. Но все по порядку. Вы знаете большую часть истории, поэтому мне осталось восполнить только картину тех дней, когда вас уже не было с нами.

Настоятель еще не доехал до Герата, а Даль уже приобрел чрезвычайную силу во дворце. Хан вообще имел склонность привязываться к рабам, особенно к русским. Своим он не доверял, даже если те были его собственными министрами. Впрочем, Владимир Иванович, будучи искусным политиком, быстро нашел подход и к министрам. Немало этому способствовало и то обстоятельство, что в Хиве везде были грязь и немыслимое для христианского разума распутство. Все это вызывало множество болезней, в том числе дурных, который Далю успешно удавалось лечить. Вскоре все, хоть сколько-нибудь значительные люди в Хиве, были его пациентами и данниками.  Через них он узнал, что в ханстве есть влиятельные люди, которые от работорговли не кормятся, но даже, наоборот, многое теряют. Им не нужны были осложнения с военным губернатором Оренбурга, требовавшим выдачи всех пленников и немедленного прекращения кражи подданных Российского Императора, потому что безопасная торговля с Россией приносила большую выгоду.  Эти быстро смекнули, что дружба с влиятельным оренбургским чиновником может пригодиться им. Однако для этого Даль должен быть в Оренбурге. Еще одна причина, чтобы выдать Перовскому требуемых пленников. Но хан не поддавался ни на какие уговоры. Вскоре в Хиву пожаловал Потинджер, который легко отделался от  персов, когда к ним прибыл один английский офицер и заявил, что Британия вступается за афганцев и направляет армию на их защиту. То ли звезды дали предводителю персов дельный совет, то ли он сам решил, что с англичанами воевать бесполезно, а только осада была снята. К тому же существовало, как говорят, предсказание, что персы будут порабощены рыжим народом через сотню лет, и Мирза-Хаджы не хотел, чтобы оно сбылось раньше времени. 

От Потинжера Даль узнал о благополучной судьбе своего товарища по плену. Англичанин привел хану такие несомненные доказательства  военной мощи русских, что тому пришлось скрепя сердце принять ультиматум Перовского. К тому же на него давили родственники задержанных в Оренбурге купцов и те, кто не хотел повторить их судьбу. Кое-кого уже отпустили, но это была всего лишь капля в море. Хан плакал, как дитя, расставаясь со своими рабами. Даль выкупил у него двоих русских, которых хан особенно любил. Правитель хоть и плакал, но торговался. Владимир Иванович рассчитывал, что у него хватит средств и на русскую кухарку, но та кормила лично хана, и последний упирался изо всех сил. Больше всего ему не хотелось расставаться с Далем. Тот уверял, что если соблюдать предписанную диету, то со здоровьем будет все в порядке,  но хана это не утешало. Он стал разыгрывать перед Далем комедию, позвал купца и велел ему написать письмо генерал-губернатору. (Сам хан был неграмотен, а купцы, как правило, писать умели, да еще как!) Тот составил послание, стал читать. Тут были упомянуты и родники души хана, и горячие кони его мыслей, а Владимир Иванович назван был и звездой, и солнцем, и всеми видами драгоценных камней и металлов. Но Даль только прятал улыбку и стоял на своем. Перед их отъездом хан решил отравить троих самых любимых русских пленников, чтобы они не достались никому, но постельничий, которому было поручено добыть яд позабористее, не нашел ничего умнее, как спросить совета у Даля. Тогда Владимир Иванович пригласил во дворец всех купцов и министров и потребовал, чтобы воля хана отпустить пленников была исполнена тотчас же. То есть попросту заставил их присутствовать при своем отъезде. Кроме прочих даров, русским поднесли шесть коней, что и позволило им ехать одвуконь, то есть скакать на одном коне, а свободного просто гнать  рядом, а потом менять их. На полпути им сообщили, что хан послал вдогонку русским убийц, но те, видимо, не очень стремились выполнить поручение своего хозяина, и путники спокойно доехали до дома.

7.

Пробыв в Оренбурге еще неделю, посетив «четверг» Даля и закончив все свои дела, отец Арсений решил наконец возвращаться. Он велел Йеремии собираться. Дорогой они должны были составить письмо для митрополита о том деле, ради которого были посланы. Настоятель хотел поразмыслить, прежде чем писать. Дело-то непростое.  Несколько дней он отмахивался от Йеремии, которому не терпелось самому узнать подробности. Он доставал свой письменный прибор на каждом постоялом дворе. Стояла жара, и путники подолгу задерживались в послеобеденное время, чтобы не ехать на самом солнцепеке. Настоятель хранил молчание и не потому, что не знал обстоятельств дела. Отец Арсений не понимал какую оценку он мог дать всему этому, а писать сухой отчет он не чувствовал себя в праве.  В конце концов он решил, что терять время на составление письма в Москве глупо, надо бы скорее добраться до своего монастыря, и начал диктовать.

Нужно было излагать все по порядку, и пусть получится то, что получится.

Сначала он описал свое расследование в Оренбурге, потом пленение его и Даля и свое благополучное избавление.

-          Тогда мне уже было ясно, что здесь процветает торговля коноплей. То есть, как определил это зелье Даль, человек весьма сведущий во всякого рода лекарствах, это некий порошок, изготовленный из хивинской или афганской конопли. Растение это можно сорвать и в Оренбургской местности, но оно не будет иметь такого дурманящего эффекта. Позже в Хиве и Герате я узнал, что люди вдыхают его дым или настаивают на нем водку. Это вызывает у них ощущение, сходное с опьянением. Впрочем, это вопрос спорный. Говорят также, что со времени у курильщиков развивается такая тяга к этому зелью, что они теряют свою волю и отдаются дымовдыханию совсем. 

Здесь настоятель замолчал и подумал, стоит ли рассказывать о собственном опыте. Взвесив все за и против, он решил опустить подробности в письме, но рассказать, если выдастся случай, при личном разговоре. 

-          Торговля эта была, по-видимому, контрабандной, и, как часто это бывает у нас, было множество людей, знавших об этом деле, но не доводивших до сведения властей, по причине того, что имели личную корысть. Одни были покупателями, а другие подвизались в самом деле.  Конопляный дым вошел тут в моду в купеческом сословии. Даль сумел оценить размах сего предприятия по некоторым признакам. Задействовано было людей немало, да и связь с торговцами живым товаром указывала на нешуточную серьезность нашего дела. Мы не сомневались, что попали в плен из-за того, что видели то, что нам видеть не полагалось. Даль искал фальшивомонетчиков, а нашел контрабандистов.

 С самого начала, - продолжал диктовать игумен, - я подозревал участие в этом деле молодого купца Мещанинова, поскольку на него указывали записи разговоров, сделанные моим помощником Йеремией… –  здесь настоятель задумался, - с особой тщательностью и усердием. Я даже рассказал обо всем Перовскому, и тот обещал заняться расследованием этого дела. Вскоре нам представилась возможность допросить тех, с кем мы вместе попали в плен.  Они указывали на некоего «шайтана». Такое прозвище носил хозяин всего этого предприятия. Сами люди не знали, кто есть этот шайтан, а того, кто служил у них посредником, найти не удалось. Все остальное,  о чем нам сообщили, были просто сплетни и байки, которые никак нельзя было принимать всерьез.

В то время я увидел одного человека, который вызвал мое подозрение…

Здесь игумен опять замолчал.

Стоило ли посвящать митрополита во все перипетии своего расследования? В самом деле, когда отец Арсений увидел в лавке у Мещанинова француза из Уральска, шептавшегося с молодым хозяином, у него сразу появился новый и очень надежный претендент на роль «шайтана». Француз как раз был аптекарем и парфюмером, ему и пристало делать порошки из трав. Помнится, Даль говорил, что эту траву в столице врачи выписывают своим пациентам от хандры. Да и Потинджер замечал за французами именно страсть к восточным  традициям. К тому же, кого же еще русский человек мог «шайтаном» прозвать? Конечно, иностранца!

Отец Арсений обрадовался: коли так, то случай этот никакого отношения к епархиальным делам не имеет, так вот пусть с этим Перовский и разбирается. Сей же день к губернатору с докладом и собираться домой.

Настоятель даже начал писать отчет для митрополита. Уселся за конторку в своей «комнате» и застрочил.  Тут ему вдруг понадобилось кое-что уточнить. Он отправился искать отца Серафима, но его нигде не оказалось. Странно, секунду назад слышал его голос в коридорах. Пропал, как сквозь землю провалился. Настоятель решил заглянуть в нему в кабинет. Постучался и вошел, не дожидаясь ответа. Вообще-то игумен не имел обыкновения врываться без приглашения, здесь вроде бы это само собой получилось. Он вошел и увидел на столе множество бумаг, издалека видно, что содержания не духовного: цифры одни да имена. Настоятель хотел уходить, но какое-то шестое чувство заставило его все же подойти и посмотреть. Он увидел знакомые имена, в первую очередь Мещанинова, а потом и француза своего, Шарля Пейе. Были там и другие фамилии, в основном купеческие. Против них стояли такие цифры, что они никак не могли быть суммами, слишком уж большие деньги. Но если не деньги, то что это? 

Отец Арсений вышел вон и закрыл за собой дверь. Он стоял в темном коридоре и раздумывал, надо ли придавать значение этим бумагам или плюнуть на них. Вдруг он увидел отца Серафима. Он появился в конце коридора ниоткуда, как будто прошел сквозь стену одной из комнат. Только что его не было, игумен едва успел перевести взгляд, и вот вам отец Серафим во плоти, следует навстречу.

Настоятель перекинулся с ним парой слов и пошел к себе.

Вскоре приехал Даль, и игумен поделился с ним своей находкой. Не говоря ничего отцу Арсению, Даль отправил своего помощника изъять документы, что тот и сделал. Даль намеревался снять с них копии и вернуть незамеченными на место. Не тут-то было. Бумаги увидел Перовский, случайно войдя в кабинет, и нашел там фамилию того купца, который был маркитантом во время похода в Хиву и одновременно причиной провала этого похода, поскольку нещадно наживался на голодных солдатах.  Губернатор рассвирепел. Отца Серафима тут же арестовали. Настоятель содрогался при мысли о том, каким образом признание было из монаха выбито – Перовский рвал и метал. 

Вскоре стало все известно. То есть почти все, остальное настоятель узнал от самого отца Серафима, поверженного и растерянного.

-          Человек этот неверно выбрал поприще свое. Он должен был бы стать купцом, а не монахом, – отец Арсений задумался.

-          Это писать? – спросил Йеремия.

-          Нет, это не надо. Пиши вот что. Благодаря случаю и вмешательству местных властей стали известны все обстоятельства дела. Как ни горько мне признаваться в этом, но подозрения ваши подтвердились. Действительно, отец Серафим, которого епископ считал своей правой и левой рукой, сладил невидимо для всех огромную паутину, которая приносила ему немалый доход.  Дело его заключалось в продаже некоего зелья, которое употребляют для задурманивания головы самим себе здесь многие. Говорят, что и в столицах есть любители этого, с позволения сказать, удовольствия. Вроде бы и в Европе сия зараза распространена. Среди покупателей этого оренбургского Шейлока были самые богатые купцы. Но самое удивительное, что они же и жаловали ему огромные деньги, которые он все почти употреблял на строительство церквей, больниц и приходских школ. Но и это еще не все. Он был у них вроде невидимого банка. Люди брали у него деньги для больших дел.  Я сам видел, как казаки советовались с ним насчет конного завода, потом оказалось, что просили денег. Деловой люд очень уважал отца Серафима. Я потом разговаривал с ними. Они твердили, что доверяли ему, знали, что он не потратит деньги попусту.

Отец Арсений опять замолчал. Ему не хотелось рассказывать то, что узнал от самого виновного. В порыве отчаяния тот признался настоятелю, что сначала он радел только о славе церкви. Конопля помогла ему начать дело, он все время знал, что когда-нибудь бросит это, но когда все уже так закрутилось, бросить было сложно.

-          Я понял, что слишком далеко зашел, когда рассказал о вас тем, кто людей крадет. Испугался, что из-за вашего любопытства рухнет дело всей моей жизни, – отец Серафим сидел с опущенной головой, говоря, вздыхал очень тяжело, словно каждое слово давалось с трудом. – Мне нужно было в Москву, у меня там женщина и сын, я их хорошо устроил  в маленьком домике возле Новодевичьего. Не могу без них. Хоть все деньги у меня отберите, но я должен мальчика поднять.

Отец Арсений тяжело вздохнул, совсем так же, как отец Серафим во время его исповеди. Исповедь - отличная идея. Раз это была вроде как исповедь, то я никому о его женщине рассказывать не буду. Пусть его Бог судит, а за другие дела – Перовский.

-          Пиши, Йеремия, - сказал настоятель, и монах взял перо «на изготовку».

-          Повинуясь вашему приказу, мы с моим помощником учинили расследование состояния дел в указанной вами епархии. Благодаря помощи местных светских властей и более всего случаю, нам удалось добыть потребные для нашего расследования сведения. Пришли мы к несомненному выводу, что некий отец Серафим, будучи в доверии у епископа, завел контрабандную торговлю вместе со своим бывшим однокашником, которого с богословского обучения выгнали (Мещаниновым), и оба они получали немалую прибыль. Сомнений в участии монаха быть никаких не может, так как в подвале его жилища найден был склад травы (именно оттуда возник Серафим, когда настоятелю показалось, что он образовался из воздуха), и бумаги со списком покупателей и уплаченных сумм, причем не только за коноплю, но и пожертвованных храму. Справедливости ради должен я упомянуть также, что большая часть этой прибыли была Серафимом употреблена на богоугодные дела, и что удалось ему сделать то, что мало кто в других епархиях… Нет, нет, по- другому напиши: удалось ему причинить и немало пользы. После того как  канцелярия генерал-губернатора взялась за это дело, мы посчитали, что наша миссия закончена.

Отец Арсений не был доволен тем, что написал.

- Оставь пока так, потом допишем, - велел он Йеремии. Но так ничего больше и не приписал.  В таком виде и отдали начальству.

Отчет митрополита вполне устроил. Кое-что путешественники и устно добавили. Йеремия говорил много, с жаром и в основном обличительное. После его пылкой речи игумену захотелось сказать и что-то хорошее.

-          В Оренбурге сейчас жизнь кипит. Что ни дом, то новый или строящийся,    город растет. Чиновников толковых много. Губернатор, Перовский, успевает и торговлю наладить, и казаков к делу пристроить, и Хиву приструнить. Добычу подземных богатств развернулли – любо дорого посмотреть, как из сказки про гномов  Я сам видел шахты соляные – скажу вам, не оставило меня это зрелище равнодушным.

 Добывание соли действительно надолго запомнилось игумену. Огромный муравейник и работа кипит. Только приметил отец Арсений своим наметанным взглядом, как мальчишки соль воруют. Одного поймал за руку, хотел расспросить, зачем им эта соль: продают или для дома таскают. Но мальчонка посмотрел затравленно, вырвался и умчался со всех ног. Этот взгляд еще долго настоятелю покоя не давал. Вот и сейчас ему пришлось сосредоточиться и вытеснить из себя эти мысли, чтобы продолжить свой рассказ.

-          Серафим хоть и плох, да не больно. Если бы он все честью делал, да  в грязные дела не совался – скажете. Я то же скажу, да только честью ему никто бы денег не дал. Вот Перовский для магометан Караван-сарай строит с мечетью. Спору нет, дело полезное и для торговли и для привлечения татар, кайсаков и башкир к русскому цивилизованному обществу. Только кто русских детей будет к цивилизованному обществу привлекать, я вас спрашиваю? Были там англичане, переводили Библию для кайсаков. Я разговаривал с двумя молодыми людьми, которые выросли считай что в их доме.   Что они образованье получили, это не самое даже главное. Люди они уж больно хорошие, поговорить с ними – и то душа отдыхает. Они, к слову сказать, в училище светском будут преподавать. А церковные-то школы сгинут без поддержи Серафима, как пить дать сгинут. Это поколение еще выживет, а после – сгинут. Там крестьяне детей на лопате в печку горячую суют, думают шайтана прогнать из больного тела ребенка. Как это может быть, скажите на милость? Эта баба в воскресенье на службе поклоны  бьет не жалея лба, а в понедельник грудного ребенка в печку. А знаете вы, чтоб было бы с девицей и парнем тем, если б не англичане эти? Они бы своего ребенка в печку не сунули бы? Только британцев выслали оттуда – шпионами посчитали.

-          Англичанина звали Мартином Сомерсетом?- спросил вдруг митрополит.

-          А вы знали его?

-          Знал. Действительно хороший человек. Но пойми ты, он  англичанин и протестант. Так что уймись. Я твою мысль понял.

Жалобе на игумена митрополит хода не дал. Не сказал даже, в чем там дело было. Велел наплевать на все это и ехать домой, отдыхать.

- Пока я здесь, ничего с тобой не случится.

Отец Арсений вздохнул, извинился за свою пылкость излишнюю, попрощался с Йеремией и ушел восвояси.

8.

Весной настоятель получил письмо от Даля. В нем чиновник особых поручений писал о том, что нынче женат и счастлив, выражал благодарность судьбе за то, что она свела его с нашим настоятелем. Уверял, что часто вспоминает их беседы и приключения. Сообщила также, что Перовский потерял интерес занимавшему их обоих делу, как только понял, что  маркитант его хивинского похода был отцу Серафиму только покупателем, а не компаньоном. Можно было бы отправить его на каторгу за контрабанду и за то, что Даля с настоятелем в рабство послал, но Владимир Иванович все откладывал решение этого вопроса. А зимой стало известно, что отец Серафим погиб, вышел в буран за город и пропал. Оренбургские бураны – западня, человек может заблудиться в версте от своей деревни. Тела попавших в буран даже не всегда находят, часто их съедают голодные зимой волки.

Отец Арсений крепко задумался над этими известиями. Видно было, что история эта не дает ему покоя. Казалось бы, чего может быть проще? Преступник он и есть преступник, опозорил Церковь Православную, нечего и жалеть о его судьбе. Лучше ему было б, если б  его по этапу отправили? Но настоятель думал, что этот Серафим не такой человек, чтобы вот так счеты с жизнью свести. Разве что и правда несчастный случай.

Вскоре отец Арсений  был в Москве и зашел на службу в Новодевичий. Надежды большой не было, да повезло. Среди прихожан заметил он молодую розовощекую  беременную женщину с мальчонкой и мужем, в котором он признал отца Серафима. Игумен справился о семействе у местного священника.

-          Это купец, Сыроваров. Он долгое время жил невенчанный со своей  хозяйкой. Но совесть его замучила, покаялись, как нужно, и венчал я их. Теперь вот второго ждут. Сыроваров человек правильный и не скряга, много храму помогает.

С одной стороны обрадовался игумен, что у человека новая жизнь, что ребенка своего не бросил, что может начать все сначала. Будет и талантам его применение, и церкви польза. Коли Бог его простил, то как людям судить? Но игумен все думал, как смогла эта история приключиться?  Почему, например, купцы давали Серафиму так много денег. Сами они говорили на допросах, что были уверены, что тот человек серьезный и на ветер денег не бросит, как другие.  Отец Арсений знал, что часто пожертвования просто раздают нищим. Так делали все, и никому не приходило в голову пересмотреть эту традицию. Вспомнил игумен и немецкую деревню. Там ведь каждый при деле, и никаких нищих на паперти. И почему в других местах по России нет так много школ и больниц приходских, как у этого окаянного Серафима?

Раздумья эти так извели отца Арсения, что он успокоился только тогда, когда собрал своих монахов и послушников и сказал им:

- Не построить ли нам школу для крестьянских детей, как думаете?

Даже стоя перед коронованными особами, он не волновался так, как сейчас, ожидая ответа своих людей. Но они, как и всегда, восприняли его начинания с восторгом. Справили школу, сам же монахи учили в ней детей. Никто даже не усомнился в том, что деньги на это дело найдутся. Первый же помещик, которому не сам даже игумен, а кто-то другой про школу рассказал, дал денег сколько нужно. Она и по сей день стоит, перестраивали местные дворяне ее на свои средства уже не раз и даже учителей присылают. Хотели было больницу возводить, но потом решили с врачами сговорится, чтобы те могли навещать больных дома по очереди бескорыстно. Так и пошло. Мы только диву давались, откуда у игумена нашего на все это силы берутся?