ГЛАВА ШЕСТАЯ
Иван, проснувшись, долго не мог понять, где находится. Одно было ясно: лежал он на голом полу, потому как спина затекла и ныла, а рядом шибало в нос из помойного ведра, выворачивало внутренности. Сверху навис закопченный, облепленный слоями черной паутины потолок. Ивану показалось - протяни руку и достанешь до него. Окатышев кое-как сел на полу, оперся ладонью и тотчас брезгливо затряс рукою - она угодила в чей-то растекшийся по половице смачный плевок.
За грязной стеною русской печи звенела посуда, кто-то бормотал невнятно. Иван, превозмогая страшную раскалывающую голову боль, пополз на шумок. На кухоньке, освещенной тусклым светом из крохотного оконца и еще более тусклой лампочкой под потолком, среди всякого хлама ворожил над тазиком Славик Пепелушко. Окатышеву стало ясно, у кого он в гостях...
Потолок вросшей по самые подоконники в землю избушки заставлял двухметрового Славика двигаться по кухне скрючившись. Но хозяин жилища не унывал и приветливо улыбнулся Ивану. Незнакомый со Славиком наверняка бы поперхнулся и остолбенел от его улыбки - потому как дополняли ее огромные, по плошке, студенистые, потусторонние глаза. Глубокие морщины прорезали все узкое личико Славика: и щеки, и низкий лоб. Вдобавок - длинный, с горбиною, нос. Но Славик - ровесник Ивану был рубаха-парень, недаром к нему частенько заглядывали со всей округи малоимущие любители выпить. У Пепелушки постоянно бродила на печной лежанке четвертная бутыль браги - дьявольской смеси из черт знает чего. После стакана-другого мужики дурели, устраивали пляски с диким криком и топаньем под обшарпанную гармошку хозяина. Бедная избушка ходила ходуном...
Прежде милиция «накрывала» Славика, штрафовала. Заходили двое молодых, хороших, держась за башки: «Выручи! Знакомые люди к тебе послали». И Славка - добрая душа бац целую бутыль с печи на стол!
Только штрафом его не испугаешь, он уж пуганый. Работал шофером на хлебовозке, развозил хлебушек по окрестным деревням. А за ворот заложить никогда не отказывался. Гонял, бывало, свою машину адски, хлеб вылетал из высокого короба кузова целыми лотками... Ехал как-то трезвый, задремал за рулем, и пошла хлебовозка за обочину. Рядом со Славиком продавщица сидела. Испугалась, выскочила из кабины, а нет бы оставаться ей на месте. Машина медленно завалилась набок и железным коробом прихлопнула продавщицу насмерть. Славик, видя такое дело, бросился бежать, сам не ведая куда, закопал в лесу водительское удостоверение и потом трое суток отсиживался в подполье избушки, пока его не нашли и не вытащили.
Отмотал он срок, вернулся, за время отлучки стал вдовцом. Кочегарил теперь, в будни бродил весь в копоти, а по воскресеньям посещал баню. Как «белый» человек...
Иван разглядел, что делал над тазиком Славик. Он, слив туда из бутылочек клей «БФ», взбивал гущу. Вытащив черными, как у негра, руками студенистый комок, Славик отжимал его:
- Чичас, поправишь головушку!
Ивана чуть не вырвало. Он не мог вспомнить, как все-таки затесался к Пепелушке. В ресторане вроде б и пили много, но не «разбирало»... Иван припомнил подробности подслушанного разговора и опять стало муторно на душе. Сволочи же Налимов с Гренлахой! Он задохнулся от гнева. А погоди...Варька-то?!
Иван выбежал из избушки как ошпаренный.
Дома Варвары не оказалось. Иван, держась за косяки распахнутой двери, еле отдышался, пот катил с него в три ручья. Он посмотрел на часы: времени около полудня. Варвара на работе. А что ночью было?! Иван подбежал к кровати, сдернул одеяло, сворошил простыню. Ноздри его чутко раздувались, пытаясь уловить чужой запах.
« Что, я совсем свихнулся?» - одернул себя Иван. Опустившись на кровать, он вновь поднес к глазам часы: на три с лишним часа опоздал на работу. Но перед глазами промелькнула смеющаяся харя Васьки Налимова, ненавистная, и Иван плюнул на все. Он знал, где у Варвары в ухоронке лежит спиртное. Никогда прежде не трогал женину заначку. Оказалось - пара бутылок водки. Спрятав добычу за пазуху, он широкими шагами направился обратно к Славику. «Катись все к едрене-фене!»
У Пепелушки уже новый гость заседал - Алик Рукосук. Мужики, видать, приняли зелье, приготовленное Славиком, и теперь сидели друг против друга с налитыми кровью глазами. На Ивана и тот и другой подняли столь бессмысленные взоры, что он грешным делом подумал - уж не в дурдоме ли очутился.
Но Иваново подношение привело Славика и Алика в чувство.
- В переделки все в какие-то попадаю, - заявил Рукосук, выходя из состояния «анабиоза». - Не везет мне...
А везло ли когда Алику? Он, как и Пепелушко, из детей, эвакуированных в Городок в годы войны, не помнящих ни роду ни племени. У него была такая же, как у Славика, безумная мать, лишь разница в том, что одна ни с того ни с сего кукарекала петухом, а другая грозила встречному и поперечному кулаками. Алик в сотню раз талантливее Славика, дока в радиотехнике, подобного ему спеца в Городке не сыскать, но...до первого стакана. Дальше жизнь и судьба их абсолютно схожи, оба мужика неприкаянные, оба черные кочегары-углеглоты. Единственная разница - Пепелушко в худом, но своем кровном углу живет, а с Рукосуком опять все не слава Богу...
Комнатенка у Алика есть - в деревянном коммунальном доме каморка, притулиться можно. Пока Рукосук в очередной раз пребывал в лечебно-трудовом профилактории, комнатенка, запертая на замок, исправно поджидала хозяина. «Подлечившись», Рукосук вернулся да и при деньгах. У винной лавки любой околачивающийся клялся Алику в верной любви и дружбе - и финансы Рукосука таяли вешним снегом. В каморке разводить застолья соседи не позволили. Пришлось Алику с собутыльниками перебазироваться в подвалы ПТУ.
Деньги иссякли, алкаши разбежались, остался Алик на бобах. Нашлись добрые люди, предложили бедняге: сдай нам свою комнатенку месяца на три - мы тебе деньжонок дадим и бутылку водки впридачу, а пока в подвале училища поночуешь, лето на дворе.
Алика , наверное, водка особенно прельстила и он без колебаний согласился.
Лето пролетело, отдождила осень, с белыми мухами пришел Алик в свое жилище. А ему - подожди, мол, еще! Алик в праведный крик ударился. Вышвырнутый за ворот на площадку, закрытые двери принялся штурмовать. Увез его наряд милиции.
Алик поутру снова попытался пойти на абордаж за свое кровное и опять угодил на казенный ночлег.
Пошел он жалиться в горсовет, даже председателя исполкома за рукав умудрился притащить. Трое детей, мал мала меньше, у квартирантов, на улицу, глядя на зиму, не выгонишь: законы еще старые были. Да и Алик махнул рукой - пусть пока ребята подрастут, сам отправился зимовать в подвал училища. Здесь он сантехником заделался. Лафа! Переспит ночь в подвале, свернувшись калачиком на подержанном, с выпирающими ребрами пружин матраце, на котором семеро умерло. Батарея бочок мужичку пригревает. Много ли человеку для счастья надо?! Работа тут же, шаг шагнуть.
Пытался директор училища к особе Алика снизойти, нормальные условия для сна ему создать. Но только одну ноченьку Рукосук блаженствовал на чистых простынях и подушках, укрывался одеялом в ослепительно белом пододеяльнике. К другой ночи всего этого добра и в помине не было - Алик загнал его по дешевке старухам. И все отступились от него, пусть спит как знает.
Ребята уж те подросли, а Алика все равно «прописали» в подвале пожизненно!
- Надоело там жить... Духота, крысы, того гляди, сожрут, камень кругом. Лампочка под потолком светит, как за упокой. Мне к солнышку охота! В комнатенке-то той моей в полдень светло, дух свежий. В окно выглянешь - душа запоет! Народ по улице бежит туда-сюда, птички чирикают... - тосковал теперь Алик.
- А-а, брось! - распрямился Славик и тут же треснулся лысой макушкой в потолок. - О-о-о!
Рукосук для Ивана всю жизнь был вроде придурка, на глаза попадался часто, примелькался наподобие бродячих собак и черных от времени палисадников возле домов. И «гансов», вроде Васи Деревянного. Лишь дважды удостоил Иван Алика вниманием. Раз накануне очередных «выборов», криво ухмыляясь, долго наблюдал он за Рукосуком: тот выделывал кривыми ногами замысловатые кренделя перед лозунгами, развешанными на стене Дома культуры, и хриплым простуженным голосом сипел:
- Голосуйте... Я голосую и сколько лет, а толку-то? И за тебя, падла! - Алик, подняв взор на ярко освещенные большие окна особнячка «мэра» города, истово погрозил кулаком.!
Раскачиваясь, он другой рукой крепко сжимал тесемки сетки с трехлитровой банкой, где на дне булькало пойло.
«Шептанник! - подумал Иван. - Только один голос твой им и нужен, а сдохнешь, так и не заметят.»
В другой раз Окатышеву потребовалась помощь Рукосука. Забарахлило электрооборудование машины, сам бился, не один механик до ломоты в глазах и в костях пичкался - все без толку. Кто-то присоветовал пригласить Рукосука. Искать Алика долго не надо: Иван только крикнул рано поутру в мрачное, веющее сыростью и плесенью, нутро подвала: «Рукосук!» - и тут же Алик откликнулся.
- Бутылку не пожалею, если наладишь! Но после дела! - Иван помнил наказ: для почина ни капли.
Алик хмыкнул, сморщился - не иначе с похмелья трещала голова, и приступил к работе.
Через полчаса все было готово. Иван глазам своим не поверил и будь на месте Рукосука другой человек, наверное, уважал бы его по гроб жизни. Но это Алик. Схватил бутылку, содрал зубами пробку и припал к горлышку, как изможденный путник в пустыне припадает к воде. Потом затараторил, понес околесицу. Иван выволок его за шиворот, как кутенка, за ворота гаража и брезгливо отряхнул ладони... Разве думал и гадал он тогда, что придется сидеть с Рукосуком бок о бок и пить из одного замызганного стакана. Да ни в жизнь!
Иван снова стал припоминать, как очутился вчера у Славика. Как, как?.. Время позднее было - куда податься, кто пьяному рад и пустит за порог? Так и оказался он перед хижиной Славика. Когда хозяин на его несмелый стук открыл дверь, Иван начал извиняться.
Пепелушко, разглядывая его блестящими, как рубли, в потемках глазами, остановил:
- Будь гостем... Ко мне просто так, без горя, не заходят.
... Задумавшегося Ивана уж давненько подталкивали под локти, подсовывая стакан, новоявленные приятели.
- Твоя очередь...
Водка обожгла ему глотку, ненадолго прояснила голову. Иван почувствовал прилив сил и злого веселья.
- Еще будет и на нашей улице праздник! - прохрипел он вполголоса, представив на мгновение рожи Налимова и Гренлахи. Потом все закрутилось.. Окатышев потчевался какой-то гадостью, от которой аж глаза лезли на лоб и желудок выворачивало наизнанку.
Избенка вдруг наполнилась людьми в фуражках с красными околышами, Ивана куда-то тащили. Он упирался, брыкался, тыкал кулаками, метя в околоши...
Проснулся Иван под утро в вытрезвителе в чем мать родила, с крепко-накрепко прикрученными жгутами к топчану руками и ногами. Вскоре выпихнутый на улицу, он еще долго топтался возле крыльца, лязгая зубами от утреннего холода. Куда опять идти, податься? А если к брату родному?..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Федора Окатышева в свое время не могли обженить долго. Одни в Городке утверждали, что Мария Николаевна никак не могла выбрать своему первенцу и любимцу суженую, все не по нраву приходились ей девки, а сам Федя будто бы дома сидел рохля рохлей и девок боялся пуще огня. Другие же перевертывали все с ног на голову: Феденька до девушек был шибко охоч, но и выделываться перед ними, нос гнуть большой мастак. Даром, что ростику Федя невидного, и девушке иной до плеча ему, баловнику, не дотянуться, а поди ты - влекло к нему девок, как мотыльков на огонь. Лицом - бел, на язык боек и еще леший знает какие качества у него имелись.
И занесло Федора, вероятно от головокружительного успеха, нежданно-негаданно в пестрый мир морской фауны.
- Ка-амбала! - куражился он дома перед матерью, брезгливо передразнивая очередную свою поклонницу, с которой накануне скоротал вечерок в аллейках городского сада.
- Килька! - девка другая, так и рыба тоже.
Скоро до осьминогов Федор договорился.
А мамка сынку ненаглядному поддакивает, дескать и верно: та ряба, иная - суха, а третья вдобавок и криворотенька.
Федор, когда прогуливался под ручку с которой-нибудь из барышень, обязательно под окнами родимого дома проходил - и у матери мнение раз-раз и готово. Так увлеклась она отбором кандидатуры в невесты старшему сыну, что и смекнула не вдруг: зачем это однажды под вечер младший Ванька девку Варьку с соседней улицы в дом привел. Глотнули они наскоро чайку и в сенцы в чулан сбежали. Мария Николаевна поморщилась: что тут Варьке надо? Больно к Ивану ластится. Но раздумывать ей не пришлось - в раскрытое окно заслышала она голос своего старшенького.
Федор опять вел матери на поглядение очередную сударушку, тянул ее поближе к окнам, но то ли худо старался, то ли девка попалась с норовом - не подходила близко к палисаднику. Сколько ни вглядывалась Мария Николаевна - аж глаза резать стало, ничего, кроме белого пятна платья, в сумерках разглядеть не смогла. Запоздал Федор.
- Федя, Федьк-эй, домой забирайся! Спать пора! - осталось крикнуть ей с досадой.
- Счас, мама!
Послушный сынок Федя. Не проболтается до петухов, не пройдет и получаса, как дома будет...
Вот бы Ваньке такому уродиться! А то, прости Господи, олух олухом, и армия нисколечко не исправила. Вернулся из Германии, матери чин-чином подарочек приподнес - платок, и ходила Мария Николаевна по соседям и сыном и подарком довольная, но радость ее вскоре омрачилась. Как-то заглянула она украдкою в Ванькин «дембильский» чемодан и обомлела: девки голопупые ей с картинок лихо заподмигивали. Все нутро чемоданное ими, бесстыжими, оклееено.
Беспощадно ободрала картинки Мария Николаевна, в печку их отправила, руки под умывальником сполоснула, вроде б... Да закавыка вышла: не могла она теперь дареным платком голову повязать после такого с ним в чемодане соседства. Хоть убей!
Что там платок!
На другой день увидела она - сыновья во дворе в карты лупятся. То бы ладно, но насторожило ее что-то. Федя каждую карту к самым глазам поднесет, прежде чем крыть, рассматривает ее долго, а слюнки так и текут, будто карта медом намазана. Пригляделась и Мария Николаевна, тихонько подойдя к сыновьям. Словно кипятком обожгло ее, когда в руках у Феденьки увидала на картах таких же девок, как и в Ванькином чемодане. Только у тех, чемоданных-то, под пупком хоть тряпицей завешено, а эти раскорячились напоказ в чем мать родила. Вырвала Мария Николаевна у Феди карты, колоду всю со стола смахнула - и полотенцем, как раз на плече висело, Ваньку охаживать! Вот тебе за то, что такие штуки из Германии привез, за то, что брата смущаешь!
А Иван зубы скалит, рукой от полотенца прикрывает свою пустую башку и орет еще:
- Федька, карты спасай! А то мамка мой тебе подарок уничтожит!
Феденька спешно под стол нырнул, шарит там руками по траве, картинки эти пакостные спасти намерился.
На вот тебе затрещину!
- За что, мама? - Федор в недоумении поднял на мать глаза, поскреб пятерней в вихрах: видать, крепко мамкина сухая ладошка к его затылку приложилась. Но вот догадался, головушку понурил, повинился.
И отмякло сердце матери. Терпит иной раз старшенький сынок несправедливые обиды под горячую руку и жаль его потом вдвойне. Все из-за Ваньки... Ему-то, вон, что? Хохочет, пальцем в Федю тычет, рожи ему корчит. Чего скажи - ни в жизнь не послушается!
На сударушку, что присмотрела Мария Николаевна Ивану, он, придя с армейской службы, и внимания не обратил. Даром что и родители у нее с зажитком и сама труженица-рукодельница. Федору бы - да на целую голову она его выше.
А Иван, и недели на волюшке не погуляв, с Варькой спутался. Чего хорошего в ней нашел? Отец с матерью у нее то ли скупые, то ли затворники - в люди не ходят, ребят полон дом. Да еще Варька с Гришкой, Булихиным внучком, прежде гуляла и, сказывают, будто бы Булиха их с сеновала не однажды по ночам сгоняла. Гришка едва умотал куда-то, а Варька уж Ване на шею навесилась. Успела на свеженького...
«Кстати, чего они в чуланке-то поделывают? Притихли, - забеспокоилась Мария Николаевна и вышла в сени. Постояла в темноте у дверей чулана, прислушалась...Тихо.
«Провожать наверно ушел, - решила она и пошла было назад, но на всякий случай толкнула дверь в чулан и включила свет.
Варька взвизгнула и села в кровати, прижимая к груди одеяло.
- Полегче ты! - заворчал Иван, пряча от матери глаза. Он потянул на себя с Варьки одеяло, и та опять пронзительно взвизгнула, не сводя с Марии Николаевны испуганных глаз.
«Батюшки-светы! Да они же... - Мария Николаевна успела заметить красный следок резинки на белоснежном Варькином бедре, ненароком выпростанном из-под одеяла. Все в Марии Николаевне оборвалось, ноги сделались как ватные, и, точно бы, плюхнулась она на порог, но в затылок свой горячее дыхание Феденьки почувствовала. И словно оперлась на него.
- Мамка, Федор! - Иван, хмурясь и не глядя на мать с братом, натягивал рубаху. - Мы с Варей того... расписаться решили.
Варька жалко заулыбалась, растрепанными космами волос тряхнула - не возражает, значит.
До Марии Николаевны смысл сыновьих слов доходил туго, она совсем растерялась и не знала уж - раскричаться ли, разреветься. И тут - во, спасение! - Федору, уставившемуся обалдело на Варьку, комар в широко раскрытый рот залетел. Феденька заперхал, закашлялся. И Мария Николаевна напустилась на него:
- Ты чего это выпялился-то?: А ну-ко давай иди в дом! Я тебе покажу... Ишь, глазища вылупил! Эко диво увидал...
Федя отступал нехотя, упираться начал, как козлик, и Марии Николаевне немалых трудов стоило затолкать сынка в горницу. Замкнув за собой дверь на крючок, она еще долго поносила Федора за его любознательность, но потом опомнилась. «Феденька-то тут при чем? Сейчас я им задам»!
В чулане никого не было. Марию Николаевну силы оставили окончательно, она прислонилась к стене.
«Как во сне все...»
Свадьбы широкой не затевали.
У свекрови под крылышком Варвара не то что на день, даже на первую брачную ночь не пожелала остаться. Сняли молодожены комнатку у свояченицы Окатышевых, одинокой старухи.
Мария Николаевна теперь и вовсе сосредоточилась на главной своей заботе - выбрать невесту Федору.
И вот наконец...
Федор на тракторе зарабатывал хорошо, в свои двадцать восемь лет расщедрился на мотоцикл, ну и решил испытать «лошадиные силы» по деревенским проселкам.
В одной деревеньке возле какой-то невзрачной избушки могучий «ижак» споткнулся, заглох, и, как ни мучился Федор, раскочегарить мотор ему не удавалось. День летний, жаркий, пот с Феди катит в три ручья, в горло словно песку каленого сыпанули. Поискал парень тоскливым взглядом где бы водицы испить, увидал прямо перед носом аршинными белыми буквами выведенное над дверью хибарки - «Почта». А раз заведение казенное, значит, при нем бачку с водою иметься положено и кружке на цепи. Смекнув так, Федор переступил порог и... Разом забыл он и про жажду, и про жару, и про строптивый свой мотоцикл!
Крохотное нутро хибарки делил пополам невысокий дощатый барьерчик, а за ним, уронив двойной подбородок на грудь и чудом не валясь со стула, сладко дремала пышнотелая деваха. Не шибко чтоб красавица и не очень юная, лет тридцати с хвостиком, но Федор глаз не мог от нее оторвать.
«Разбудить бы ее...» Парень несмело кашлянул, потом еще раз и третий, но шумное сопение девахи, наполнявшее хибарку, по-прежнему оставалось ровным. Федор принялся хлопать дверью, после каждого хлопка застывая истуканом с глуповатой улыбочкой на лице, но лишь после хлопка десятого, когда дверная скобка осталась в руке парня, деваха приоткрыла один глаз, блестящий и хитрый, воздела полные свои руки, потянулась и с истомою, тоненько подвывая, зевнула. Федя был сражен наповал и приворожен, как потом оказалось - навек..
- Мама, мамка! - ошалелый, влетел он домой. «Ижак» у него с «полтычка» завелся, дорогу до дому Федя даже не заметил. - Нашел я, нашел! Вот счастье привалило! И ни какая-нибудь доярка, а начальница почты!
Феденька задрал нос и заходил петухом.
С той поры Феденька вечера не пропускал, несся со всех колес в ту деревеньку на свиданку. Муза - так звали его возлюбленную - хоть и ноги у нее колесом, и талия не в один обхват Фединых рук, и лицо широкое, плоское, с узкими прорезями глаз, как у каменного идола - видал Феденька такого на картинке - окончательно доняла своего ухажера ласковым обхождением. Ластится к Феде, встанет позади его, сидящего на табурете, груди, ровно дыни, на плечи ему положит и льстивые речи нашептывает. На что уж привередливый Федор кавалер, а таял...
Гнилую селедку, которой потчевала его Муза, когда вдобавок еще и винишком приваживала - видно, закуси иной по причине зверского аппетита хозяйки просто не оставалось - Федор глотал большущими кусками и не морщился. Не замечал, чем его угощают.
Мария Николаевна, выждав для приличия время, собралась посмотреть на Музу. Та взяла ее тоже приветливою речью и уходом - от Варьки-то, зайдешь, так одно рюханье услышишь, а не под настроение попадешь, и присесть не предложит. В деревне от кого-то услыхала Мария Николаевна, что Муза редкая чистюля: с одной тряпочкой и то идет на речку полоскать.
А третье обстоятельство и вовсе решило дело.
Феденька на гулянку в Городке выходил иногда под «мухой» и обязательно с Пэкой Комсомольцем встречался и царапался: не мог, видать, забыть погони по гороховым полям. Победу одерживал тот, кто меньше накануне выпил. Раз Федя основательно намял Пэке бока, тот не замедлил с местью. Но когда Федор среди многолюдья в клубе втихаря перерезал веревку, поддерживающую Пэкины штаны, и они сползли, открыв хозяйский зад, не защищенный больше никакой одеждой, - оскорбленный Пэка не стал давать проходу Федору ни пьяному, ни трезвому, хоть нос в город не кажи.
В городском саду не постеснялся он и Музы - налетел на Феденьку коршуном. Федя, может быть, задал бы стрекача, он пьяный только герой, но осрамиться перед возлюбленной...Он затоптался в нерешительности и... не заметил как оказался за широкой спиной Музы.
- А это что за етиборко? Брысь! - стоило лишь фыркнуть Музе на обидчика, того и след простыл.
Разве могла Мария Николаевна после этого не дать благословения на Феденькин с Музой законный брак?
Зажили они чин по чину, как все в Городке. Свекровь невестку всякими котлеточками, снедью разной потчевала - аппетит у Музы впрямь слонихин, свекровина более чем скромная зарплата упорхнула воробушком. И раз так и другой. Муза в отдачу - ни копеечки, тряпок себе с получки накупит, деньги растрясет и опять к свекрови за стол лезет.
Мария Николаевна терпела, терпела, но возмутилась однажды - сама-то сидела на хлебе и воде, надоело.
- Мама, я с тобой рассчитаюсь! - клятвенно ударила себя промеж грудей невестка.
Мария Николаевна повздыхала, вынула из заначки последние гроши. Убавь что-нибудь на столе - Феденьке и вовсе ничего не достанется, когда вечером приедет он с лесозаготовки голодный и холодный.
В день аванса Муза вдруг укатила к мамаше в деревню, а Феденька явился домой вдрызг пьяный и, завалившись на брачное ложе в мазутной фуфайке и валенках, важно заявил мамке:
- Мы с жаною на фатеру уходим... Раз одной зарплаты моей тебе мало и под Музины деньжата ты подбираешься. Ее кровяные, слезяные...
Мария Николаевна так и села. Потом тревожно бросилась к сынку: все ли с головушкой у ненаглядного ладно?
Но Федя уже безмятежно сопел в обе дырки.
Мать, морщась от душного перегара, прислушалась к его ровному дыханию и, покачивая головой, не то сердито, не то с облегчением подумала: «Вицей бы тебя по заднице! Налакался! И та хороша, мужа своего одного покинула...»
Феденька выпивал и раньше, но что тут зазорного, коли в меру. За сынком на гулянках Мария Николаевна подсматривала и от напастей вовремя уводила. Теперь поспокойней стало: жена за Федей доглядит. Только... Что не больно она усердствует. Да и речам неповадным учит: разве б Феденька сам до таких слов допер?
Бог с ним, с авансом Музы, как-нибудь проживем! А к утру сынок очухается и повинится...
Утром пришел Иван, нетерпеливо потряс братца за плечо:
-Вставай, тюха-мотюха! Сбирай шмотки, коли перетаскиваться надумал!
За окном тарахтел трактор. Послышался топот в сенцах, дверь распахнулась, на пороге встал Олеха Клюев, хлупая глазищами, как кукла-мигунья.
Федя поднялся с кровати, держась обеими руками за голову и страдальчески морщась, на кровать же и кивнул: выносите. Все добро почти тут. Костюм свадебный еще в шкафу да мотоцикл в сарайке. И тряпок Музиных ворох.
Олеха, закатав на кровати постель, шмякнул ее на стол и принялся вытаскивать кровать из дома. Тяжелая, железная, простоявшая на месте много лет, она едва поддавалась.
- Ты что, умом тряхнулся, дьявол чернорожий? - накинулась было на него изумленная такой наглостью Мария Николаевна, но Феденька ласково и осторожно ее придержал.
- Не надо, мама. Мы с бабой и вправду решили перебраться отсюда, я ж говорил тебе вчера. Не мешай...
«Куда? Не пущу!» - вскрикнула бы Мария Николаевна, да слова застряли на языке. Феденька, пряча от матери взгляд, как в малолетстве, случалось, нашкодничав, взвалил постель на плечо и торопливо вышел из дому.
«Как хотите... - осталось вздохнуть матери вслед тракторной тележке, куда покидали нехитрый скарб молодых. - Вернетесь ведь завтра».
На другой день, и верно, заявилась Муза.
- Ой, хоть без меня, без меня перетащились! - затараторила она прямо с порога. - Вся ведь выдумка-то это Федькина! Я уж как не хотела, как отговаривала... - Муза состроила страдальческую рожу, будто слезы вознамерилась пролить. - Не послушал меня. Жить, говорит, держась за мамкин подол, надоело. Зарплату ему жалко тебе отдавать.
Муза строчила как пулемет, а меж тем придирчиво оглядывала все уголки в доме - не позабыли ли чего в спешке мужики. И заметив штопанный-перештопанный грязный чулок, повертела его перед носом: «Ведь мой!» и, запихав в карман, завсхлипывала:
- Ой, мамэ-э, как жить-то будем врозь...
Мария Николаевна в то утро пекла пироги и, чем гуще становился их аромат, тянущийся из печного устья, тем громче и чаще всхлипывала Муза.
«Хитра! Ох, хитра!» - мысленно восклицала Мария Николаевна и со злорадством втягивала ноздрями воздух. Пироги подгорали - и леший с ними, гори они синим пламенем!
Это были только цветочки, ягодки уж потом пошли...
В ветхой, продуваемой всеми ветрами лачуге, снятой в наем, зима устроила брачному союзу Музы и Феденьки славное испытание. Утром Федя жутким усилием воли отрывался от жаркого Музиного бока и, пока одевался, совершал дикие прыжки по комнате, наполненной ледяным воздухом. Хватанув чайку и завязав в узелок куски черствого хлеба, посыпанные солью, - большего хоть на столе, хоть в кладовке не оказывалось, он убегал на работу. Муза, к полудню выбравшись из-под вороха телогреек и пальто, отправлялась в магазин и, закупив провиант, неторопливо часа два-три поглощала его, выпуская изо рта клубы пара.
Покончив с трапезой, она забиралась на печную лежанку, заворачивалась в овчинный тулуп и, закуржавевшая, дожидалась хозяина. «Помру ведь я, замерзну...» - выстукивая зубами дробь, жалобно стонала она, пока вернувшийся с лесоповала Федя растапливал печь, варил пустенький супишко, морил червячка скудными объедками от жениной трапезы. Затем он взбирался на печь и сворачивался котеночком на краю лежанки.
Порядок в комнатках пришел в то состояние, при котором черт ногу сломит, а другую вывихнет. Еще и прибираться молодой муж не успевал: сутки не резиновые.
Мария Николаевна едва в обморок не упала, когда порог дома впервые переступила. А там уже хватала ртом воздух изумленная сватья, мать Музы:
- Ну и хаос!
Заслышав жалобный стон Музы, раздавшийся из кучи тряпья на печной лежанке, сватья сменила гнев на милость:
- Довели тебя, доченька, до чего довели! Измучили, измордовали... А какая ты у меня прежде красивая да славная была! Знала б я, так разве отдала б тебя за этого недоноска! Все, доченька, забираю я тебя отсюда! Худой тебе попался мужик, ни че об тебе не заботится. Я не допущу, чтоб ты здесь погинула, кровинушка моя. Собирайся домой!
- Да пусть убирается, хоть сейчас! - топнула ногой Мария Николаевна и вопросительно взглянула на сына.
Феденька замялся, опустил глазки долу, промямлил, словно комарик пропищал: «Пусть уходит...»
И внезапно наступила жуткая тишина. Мамаша с дочерью настороженно переглянулись. Старуха ойкнула и вдруг запела совсем другое:
- Ой! Что и говорю-то я? - лицо ее, только что пылавшее праведным гневом, расплылось в умильной виноватой улыбке. - Пара Феденька с Музочкой, пара! И зачем-то ей в деревню ко мне ехать? Пускай с мужем законным живет-поживает! У нас с муженьком моим тоже по молодости не все ладно было. Направится все, она еще не обвыкла.
Сватья тараторила и тараторила. Вот Муза вторая!
«По-орода-а! Такие кого хошь вокруг пальца обведут!» - с неприязнью поежилась Мария Николаевна.
В конце произнесенной взахлеб речи сватья перевернула все с ног на голову. Теперь хуже и пакостнее Музы на белом свете никого не было, а Федя есть сущий ангел.
Поток лести Федора разморил, он пошатнулся даже. Теща подскочила к нему, крепко обвила его шею руками, чмокнула зятька в щеку и, разжав объятья, сползла на колени на пол.
- Прости меня, старую дуру! И придурочную ту на печи прости!
На печной лежанке стукнуло - то Муза рьяно приложилась лбом к кирпичам и взвыла от боли и досады.
А Феденька пыхтел и бледнел, пытаясь удержать от коленопреклонения грузное тело тещи. Сердечко его сладостно екало: как же, теща на коленки перед ним стала. Эх, жалко не видит никто!
... Муза не забыла муженьку этого промямленного под строгим взглядом матери «Пусть уходит», категорически запретила Феде навещать родительский дом, а ошеломленную и потерявшую дар речи свекровь отругала пакостно. Но Феденька заглядывал к матери нелегально, поплакаться когда, пожалиться. Исподоволь Федя визиты участил, и продолжительность их увеличивалась, но до поры, до времени...
На праздник Троицы к матери на пироги пришли Иван с Варварой; задворками, озираясь, пробрался и Федор. Благоверная его предавалась утренней сладкой дреме: из пушек пали - не разбудишь, но соседи могли нанаушничать.
Закусили гости пирогами, выбрались из дома во двор освежиться. Не успели они разомлеть на жарком солнышке, как с улицы за воротами раздался воинственный клич! То была разъяренная Муза! Лицо ее искажала зловещая гримаса, нечесаные волосы растрепались как после пожара, платье одето шиворот-навыворот, на ноге сполз до щиколотки чулок, другой Муза, видимо, позабыла в спешке надеть.
Муза поняла, что мирным путем, добровольно ей муженька не выдадут - Анна, сестра свекровушки, погрозила из притвора калитки кулачком:
- Лешачиха!
Разведка закончилась, началась артподготовка. Запущенное Музой увесистое березовое полено с шуршанием разрезало воздух над двором и ударилось об стену дома возле Варвары. Та истошно завопила от испуга. Во дворе возникла паника - все заметались, не ведая куда сунуться.
Муза неторопливым шагом победителя двинулась к воротам, толкнула калитку. Но не тут-то было! Из укрытия успели выбежать Мария Николаевна с сестрою, Варвара. Слабенькому запорчику на калитке они не доверились, прижали ее кто рукой, кто плечом.
Хмыкнув и смачно сплюнув, Муза пошла на приступ. Разбежавшись от середины улицы, она всей массой хрястнула по калитке. Всех троих как корова языком слизнула. Муза вломилась во двор с низким победным ревом, жаждя крови.
Первой опомнилась крестная Анна, двинулась на ворвавшуюся, выставив вперед маленькие сухонькие кулачки и - боксом, боксом! - бац Музе прямо под глаз! Муза несколько опешила, но ненадолго - опустила свой почти мужичий кулачище на голову смелой старушки. Свет в глазах Анны помутился, ноги подкосились, и она, даже не охнув, пала наземь...
Иван поначалу созерцал из окна атаку Музы спокойно, посмеиваясь. Федя, сидя рядом с братом, то трясся как овечий хвостик, то, когда бродивший хмель бухал ему в голову, ненастойчиво рвался образумить женушку.
Но стоило событиям перерасти в кулачий бой, Иван сорвался с места и пулей вылетел во двор.. Феденька, опять украдкой выглянув в окно и увидев, что «заслон» беспощадно смят, похолодел от страха и, вскрикнув жалобно ушибленным козленочком, сиганул в раскрытое кухонное окно на другой стороне дома. На четвереньках он шустро добежал до зарослей кустов малины, еще немного помелькал меж ними его тощий зад и - спасительные заросли надежно схоронили беглеца.
Иван сражался как в настоящем бою. Муза с неожиданной силой наддала ему плечом - он еле на ногах удержался. Попытался сгрести ее в охапку и - отскочил прочь со стоном, тряся укушенной рукой. И только когда он ухватил Музу за нечесаную гриву волос, намотал их на кулак, вот тогда Муза подчинилась, покорно пошла следом за калитку.
- Ой, не ушиби бабу, не ушиби бабу! - откуда ни возьмись, запрыгал возле Ивана с Музой Феденька. - Отпусти, слышишь, отпусти! Мы уйдем, уйдем! - молил он.
- Тебя же, хиляка, защищали! - Иван грязно выругался и отпустил Музину гриву.
- Хорош мужик! - плакала, размазывая слезы и пот по лицу, Муза. - Не мог жену свою оборонить!
Феденька вился около женушки мотыльком, гладил ее по покатым плечам, касался могучих грудей и все норовил чмокнуть свою благоверную в щеку. Муза, наконец, обняла своею мощною рукой Федю за плечики, и, хныча, постанывая, парочка направилась в семейное гнездышко.
«Как они друг дружку-то отыскали!» - недоуменным взглядом провожал их Иван, чувствуя как тело, руки, ноги отходят от недавнего неистового напряжения и размякают от подступившей слабости...
Бедному Феденьке частенько попадало от Музы на орехи, но вскоре он сообразил как оборонить себя от беспощадных Музиных пощечин и зуботычин, выяснил какое у нее слабое место. Муза не боялась ни кулака, ни дрына, но один только блеск металлического предмета повергал ее в паническое бегство. Чем и пользовался подгулявший Феденька:
- Убью! Зарежу! - в исступлении орал он, еще больше хмелея от мимолетной власти, и медленно вытягивал из кармана руку, в которой поблескивал... обыкновенный гвоздь.
Муза прикладывать свои ручищи к мужу перестала, мощь их переключила на воспитание подрастающих детей.
Пятеро дочек народилось у Музы с Федором. Одежонку детки дотаскивали друг после друга, так что последней доставались одни залатанные ошметки.
Иван всегда старался обойти сторонкой кучку оборванных грязных племянниц. Было стыдно подходить к ним, стоило лишь представить ему свое чадо, разодетое во что душа ни пожелает.
По утрам Муза, размахивая здоровенной вицей, разгоняла потомство по школам и детсадикам. Отроковицы без всяких воплей и капризов сосредоточенно, изо всех сил работали ножками, лишь бы поскорее укрыться за спасительными дверями учреждений и увернуться от обжигающей мамкиной вицы. Муза поносила их разными заковыристыми и пакостными словами, страстно желая им провалиться в тартарары.
Заниматься трудом праведным Муза предпочитала возле пищеблоков, раскусив что самая дефицитная профессия здесь - кухонная рабочая. Это, так сказать, «фронт» и дальше его посылать некуда.
Придя с работы, объевшаяся до икоты Муза, поскидав с себя шмотки, голышом валилась на пол и блаженствовала. Дочурки возились возле нее, как поросята возле свиньи.
Феденька варил деткам каши, супики, кормил, потом занимался стиркой. В тазах одежда мокла месяцами, распространяя зловонный дух.
Иван поначалу не мог понять, почему мать у Федьки в гостях пропадала постоянно, дня не проходило, чтобы не навестила, а к нему если второй раз за месяц заходила - то на удивление. Уж вроде бы потчевал мать Иван, ничего не жалея. Позднее, разглядев страдальческую улыбку, появлявшуюся на лице брата при встрече с матерью, Иван все понял. Федька - с бледной кожей, с порядочной плешью, телом - одни кожа да кости, был ни дать ни взять узник, только что освобожденный из рудников. Вдобавок Федор часто заходился в тяжком кашле: казалось, и внутренности-то все вывернутся наружу. Отбрехавшись, Федор опять улыбался виновато и беззащитно...
Ивану стоять рядом с братом в такие моменты становилось невмоготу. Он отходил в сторону, как и при виде племянниц, старательно втягивал отросшее в последние годы пузцо, упорно рвавшее брючной ремень.
Ясно, почему мать тянулась к старшему сыну.
... Теперь вытуренный поутру из вытрезвиловки Иван шел к брату и хотелось ему быть с ним на равных.
Стоило Ивану открыть дверь, как встретили его стоялый затхлый дух гниющего белья и звуки приторно-ласкового голоса Музы, доносившиеся из-за перегородки:
- Доченьки, милые, замените старенькую больную вашу маму! Сбегайте, помойте пол в сторожке! Отец-от ваш гниляк, лентяй, забулдыга...Ну чего расселся, чего расселся?!
За стенкой в ответ слышался чахоточный кашель Феди, тянуло табачным дымком. Иван представил, как Федор сидит на корточках, вжавшись в уголок, и забито взирает на супружницу. Брательник походил на старого больного искалеченного пса, который, страшась грядущей беспомощности, покорно сносит всякую придурь хозяйки.
Муза опять переключилась на девок:
- Доченьки, дорогие мои, я из халтуры вам денежек дам!
- Да, дашь! Держи карман шире! - заворчали те в ответ. - Опять обдуришь.
Стало тихо. И как прорвалось! Точно лавина с гор:
- Ах вы, такие-сякие! - начала поливать почем зря своих чад Муза. - Дармоедки, недоноски, сучки!
Две девки, видать, самые младшие, но уже немало перезрелые, в наспех натянутых платьях, рдея щеками и размазывая слезы, тенями прошмыгнули мимо Ивана на улицу.
« Как только Федька в таком аду живет!» - подумал Иван и зябко передернул плечами.
Муза выплыла ему навстречу, злобно надутые, как у хомяка, ее щеки разом опали, глазки хитро запоблескивали.
- Эй, гнилой! К тебе брат пришел! - и тут же она залебезила. - Иван Петрович, родной! Как здоровьишко твое, как с Варварушкой поживаете?
Иван, не отвечая, с каменным выражением лица прошел в комнату.
Так и представилось ему, как давненько уже, когда он еще строить свой дом начинал, потребовалось ему несколько бревен. Муза и Федька тогда у матери еще жили. Федя привез возище дров, тут и «деловые» бревна попадались. Откатал хорошие лесины в сторонку; приглянулись они Ивану. С братом сговориться в ту пору было парой пустяков. И уж почти весь нужный лес заворотили братья в тракторные сани, как проснувшаяся в дому Муза ненароком выглянула в окошко. Что было дальше, Иван долго потом вспоминал с содроганием! «Сгружай, леший, лес! Сами строиться будем! - выбежав из дому, заорала, как бешеная, Муза и влепила Феденьке крепкую зуботычину. - Олух, пентюх недоделанный!»
Избы Федя с Музой не построили - это кому бы другому! Бревна, провалявшись на земле несколько лет, сгнили, даже на дрова мало погодились. А Иван понял - Муза из тех людей, что ближнему добра отродясь не пожелают...
Федя встретил сейчас брата своею светлой улыбкой мученика, но окинув Ивана пытливым взором, неожиданно захорохорился, петушиную грудь тщась выгнуть колесом, и заговорил громко, вроде б как покровительственно тыча братца кулачком под бок.
«Да он на целую башку выше меня себя ставит!» - внезапно подумалось Ивану. Он скосил глаза на стоявшее в простенке между окнами старенькое трюмо и разглядел свое отражение. Зеленоватое стекло показывало еще хуже, чем есть на самом деле - глаза ввалились, щеки и подбородок облепила дикая поросль щетины. Лицо было черным, страшным. Рукава у пиджака оторвались, болтаясь на последних нитках. И брюки в каких-то пятнах, а рубашка на груди вообще истерзана в клочья. С гудящей больной головой, поминутно одолевая противную слабость во всем теле, Иван и думать не думал, как он выглядит.
«О-о! Как самый последний алкаш! «Синяк» хуже Деревянного!»
То-то нынче Федька приободрился! И на старуху, дескать, бывает проруха! Все завидовал, завидовал младшему братцу, и тут - на, тебе! - заявился он, избитый, помятый, неприкаянный.
Иван следил краем глаза за Федором. « Ишь, ты черт горбатый, заторжествовал! Радуйся теперь, ликуй, нищетреп гребаный! Гляди, какой я!» - все пуще и пуще раздухарялся Иван. И понимал, что быть ему на равных с братом уж никак не получится, до гробовой доски.
И он повернулся бы, ушел, пытаясь унять рвущуюся наружу злость, но Федор встал на пороге кухни с большой кастрюлей в руках, из которой пряно шибало в нос хлебным парным духом. Иван, почувствовав как противно запосасывало под ложечкой, а виски еще больнее заломило, остался: «Хрен с ним! Дерну стакашек пива - все легче будет! Пусть они с Музкой радуются да ликуют! Пока...»
Муза не разоралась на самоуправство мужа, не то что бы Варвара, сама с удовольствием долбанула пару кружек браги и опять хитрющими своими глазками стала рассматривать Ивана.
Федькина супружница так оплыла жиром, что даже до пенсии доработать не решилась. Из посудомоек в детсадовской столовке ее согнали за неуживчивость характера. « Чтоб родить тебе урода!» - кричала она досадившей ей беременной заведующей.
Попробовала еще Муза подвизаться почтальоном, но увы... Это достойное дело потерпело полный крах. За день новоиспеченная почтальонша не успевала обойти и половины участка. Вечером Федор, взвалив на горб сумку с газетами, продолжал обход. Но и его посильная помощь оказалась ни к чему. Однажды женушка шмякнула об пол перед ним почтовую суму и заявила:
- И с утра броди сам, коли сможешь! Я на другую работу хочу!
Федор не стал перечить.
Устроиться на новую работу Муза пробовала не торопясь, за год посетила два-три места.
- У вас тут увольняют, если опаздывать начнешь или прогуляешь? - интересовалась она и пожимала плечами: - Чего тогда и устраиваться? Все равно выгонят...
Федор, напрягая последние силенки и оскалясь от натуги, полуголодный и в рванье, теперь подрабатывая и на пенсии, тянул, как бурлак, громоздкую семейную баржу. Иван тоже с молодости не отлынивал тянуть эту лямку, но одно другому, видно, рознь... Будешь тут, на месте Федьки, и на родного брата коситься и злорадствовать, если тот споткнется!
Такие мысли таил Иван. Сидел он за столом набычась, опорожняя кружку за кружкой. Молчал в ответ на расспросы Музы, учтивые и колкие одновременно. И Муза вскоре потеряла к деверю всякий интерес, а на обычное суровое молчание мужниной родни она не обижалась, непрерывная ее одинокая трескотня вдруг застопорилась. Муза, оперевшись локтем о столешницу, зажав в руке недопитую кружку, уронила на грудь свой многоэтажный подбородок и тоненько засопела с блаженной улыбкой на физиономии.
Братья теперь как бы остались один на один. Федор, уже изрядно запьяневший, отвалясь на спинку стула, колюче и бесцеремонно разглядывал Ивана. По сморщенному личику его блуждала нехорошая усмешка. Если, встречая нежданного гостя, Федор пытался ее как-то замаскировать под бравыми выкриками и натужным хохотом, то сейчас она выплыла наружу. И была то усмешка не жалкого завистника чужой удаче, как прежде, а считай что победителя, не меньше.
« Чего он молчит? Лучше бы уж крыл на чем свет стоит! - соображал Иван. - Как два врага сидим...»
...Ивану вдруг вспомнилось давнее-давнее, из детства: заваленный снегом лес, выбившаяся из сил мать, тащащая за собой на чунках вязанку дров. У матери было сосредоточенное и отрешенное лицо, когда она изредка оглядывалась на сыновей, подталкивающих воз сзади.
Впереди узким проломом в сплошной сумрачной стене леса засветилась прогалина, и мать, как могла, ускорила шаги. Высокие снежные заносы, еще не размятые полозьями саней, то и дело преграждали дорогу. Мать сгибалась в дугу, впиваясь руками в перекинутую через плечо и натягивающуюся струной веревку, привязанную к передку чунок. Братья, выталкивая из снега застрявший воз, сами чуть не по уши тонули в сугробе.
Ванька потерял под ногами опору, закатный бледно-розовый свет в далекой прогалине качнулся и погас. Парня обступила впившаяся тысячами маленьких колючих жал в лицо темень. Он хотел закричать, но горло сжало спазмой - вместо крика выдавился никому не слышимый писк. Ванька судорожно забарахтал руками и ногами, наконец, перед глазами вновь заблестел свет.
Парень соскользнул в глубокую, незаметную под снегом, яму обочь дороги... Мать и Федька уже отошли порядочно и не оглядывались. Ванька вновь попытался кричать и опять с его губ слетел тот же беспомощный писк. Хотел выбраться на дорожную твердь - и лишь снег проседал под руками, а сам Ванька не мог сдвинуться с места.
Федька с матерью уходили все дальше...
С набитым снегом ртом Ванька с ужасом чувствовал как его оставляют силешки, а мороз еще круче забирается жесткими костяными пальцами под худенькое пальтишко...
Откуда-то, словно сквозь плотный толстый слой ваты, донесся, пробивая черную дрему обморока, Федькин голос:
- Что с тобой? Да очнись, очнись! - Федя нещадно лупил Ваньку по щекам. - Братик дорогой, ну хватит, просыпайся! Мамка, Ваньке худо!
Иван открыл глаза и увидал склонившееся над ним озабоченное испуганное лицо брата.
- Живой! - обрадовался Федька. - Счас мы с тобой!
Он то растирал Ваньке щеки, то, подхватив его под мышки, пытался тащить по дороге вслед за матерью.
Ивану хотелось улыбнуться, но не получалось улыбки на застывшем лице. Он тогда начал привставать, опираясь об заботливо подставленное плечо брата, встал на ноги и все же улыбнулся, счастливый от того, что не остался на веки-вечные в этом хмуром лесу, что есть у него родной брат, не покинувший его в беде, и мать, спешившая со всех ног к своим сыновьям...
- Брат! С чего ж мы с тобою недругами-то стали?!...
Дорогие читатели! Не скупитесь на ваши отзывы,
замечания, рецензии, пожелания авторам. И не забудьте дать
оценку произведению, которое вы прочитали - это помогает авторам
совершенствовать свои творческие способности
