56.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 25(1). В БОГЕ.
Бог входил в мою жизнь стремительно, буквально выбивая меня из материальных отношений средствами достаточно болезненными и неожиданными, погружая мой разум в смятения и слезы, потрясая событиями, заставляя расширять и углублять понимание и сознание, обласкивая и изничтожая во мне бури, посылая и штиль взамен недоумению, и великое обещание. Бог никогда просто так к человеку не приходит, но начинает входить неотступно Божественной Волей, кромсать прошлые устои, убирать с пути волю и желания других, давать им неожиданные понимания и решения, ими не замечаемые, но во благо тому, на ком Бог становил взгляд и кому дал ту дорогу, которая, по сути, святая, а потому незыблемая и непосягаемая другими, дорогу, которая будет изматывать, бить, направлять, печалить, утверждать Божье в сознании.
Придя ко мне, Бог пронзил Собой все, весь мой быт, все, к чему бы я ни прикасалась, стал повелевать умами других, все стало в жесткое и неминуемое подчинение, нужным образом работающее надо мной, – мои дети, работа, муж, окружение, мама, Лена, мое мышление, привычный образ жизни… Все стало работать на цель Бога, где события выбивались из обычного строя, но превратились в череду Божественных Указаний и Наставлений, неиссякаемых божественных требований, чудес, мышления неординарного…
Бог умеет приукрасить и усложнить действительность избранному великолепными чувствами, видениями, чудесами, как и страданиями, ибо выходит на Личный контакт с человеком, имея на него План и реализовывая этот план постоянно, поднимая при этом уровень сознания и понимания человека способами необычными, давая слезы и смех, горечь и радость, так вводя в отношения с Собой, как с Личностью, давая испить нектар Божественных качеств, насладиться Им, как Личностью высочайшего интеллекта, ума, милосердия, непримиримости, как великого утешителя, настолько понимающего и все разъясняющего тебе в твоих личных делах, что приводит в невероятное состояние благодарности, торжества, как постоянного гимна в себе…
Общение с Богом – процесс очень долгий, если Бог на тебя вышел и с тобой заговорил, процесс плодотворный, ибо начинаешь умнеть прямо на своих глазах, процесс, где более никто не нужен, никакое материальное наслаждение не привлекает, все теряет смысл в материальной трактовке, остается только Бог. Не передать это чувство, не передать это счастье, не передать эту радость. Ничем другим не пожелаешь наполняться, но только Богом, ничье общение не привлечет, но только с Богом…
Начало 90-х годов было для меня началом вхождения в Бога. Воистину, вначале Бог дал мне Бхагавад-Гиту (1991 год), привел к преданным, дал азы практики преданного служения, основы совершенных духовных знаний и через них стал мыслить со мной во всех областях материальной жизни, заставляя, становясь моей крайней необходимостью смотреть на все через призму тех знаний, без которых в духовном плане невозможно сдвинуться с места, сделав их во мне моей высшей религией, моим убеждением почти сразу и все преломляя через эту Божественную основу, где главным, решительным, неизменным было видение Бога везде и во всем, как Высшего Управляющего, как Того, Кто владеет и Управляет всеми чувствами всех, без Кого нет мысли, нет желания, нет и действий.
Мысль моя, как и убеждения, начинала учиться новым качествам, понуждая и тело и чувства, во всех сферах моего бытия, достаточно простого, все охватывалось Богом скрупулезно, постоянно, все давалось Богом и практиковалось вновь и вновь, становясь образом моей жизни и намерений. Многие качества, которые выращивались Богом до этого, начинали служить мне добрую службу. И одно из них – элементы аскетизма, на котором, как на трех китах, держится святая святых Божественных усилий над душой – воспетый Ведами благословенный путь отречения.
Этот путь начинался из анналов детства и юности под прилежным руководством моего слишком умного отца, ведомого, однако, Богом, и продолжался теперь для меня мучительно и нестандартно, где я билась над своей судьбой, вопрошая ее, а затем Бога, что же такое творится в моей жизни, где все не так, как у других, по любому варианту. Бог охватывал все, начиная с того, что было так мило сердцу, что умело радовать и утешать, что было колыбелью моей часто печальной мысли, что придавало мне хоть какую-то значимость и осмысленность.
Бог начинал вырывать меня из работы школьного учителя всеми Своими Божественными средствами, однако и щадя и делая все крайне осторожно, но и неотвратимо, оставляя мне одно недоумение. Религия делала несовместимым пребывание меня в стенах школы по многим параметрам. Будучи принципиальной и твердой особенно к проявлению безнравственности, работая в школе, я не могла удержаться перед детским просящим взглядом, перед детской мольбой, детской наивной хитростью и беспомощностью. Строгая внешне, я могла отменить двойку или заменить ее на тройку, я просила родителей о снисхождении, если ребенок провинился, яро становясь в его защиту, как только чувствовала, что ему грозит неминуемое наказание от взволнованного успеваемостью или поведением родителя, которому успевали нажаловаться предметники, а потому спасала, как могла. Я уговаривалась завучем, просящем об отдельных учениках и не выставляла многим заслуженные двойки в четвертях, устраивая дополнительные занятия каждое воскресенье в стенах школы, как для успевающих, так и нет.
Битая жизнью в немалой степени, я стояла за всех униженных и отвергнутых в классе, ибо подмечала, как прекрасны детские сердца, допускающие вольность в классе, но неизменно приветливые за его пределами, всегда здоровающиеся, да так, что на улице их приветствие было слышно за квартал. У меня обливалось сердце кровью, когда ребенок, вызванный к доске, от волнения содрогался, голос срывался, дрожали руки… Ребенок боялся школы, учителей, доски… Были разные характеры, были угодливые, были доносящие, были безразличные… Но не было дураков ни среди кого. Я не видела. Но души все понимающие, чистые и в своем плутовстве, и в своих выходках, и в своих увлечениях. Великим, потрясающим во мне было чувство любви. Мне до того были дороги дети, что когда они стали подделывать оценки в дневнике, копируя мою простенькую подпись, я очень слегка пожурила затейливых и не стала усложнять подпись, попуская этот факт на самотек, радуясь, что хоть так они могут себя порадовать…
Учителю так любить нельзя, так привязываться нельзя. Но ничего невозможно было с собой поделать. Нежность к детям я носила в сердце, проявляя нарочитую строгость. Но стоило мне с детьми отправиться на экскурсию, я волновалась за каждого всеми силами, до посадки в автобус заставляла идти в туалет, покупала в столовой пирожки на случай, если проголодаются, считала и пересчитывала всех бесконечно. Даже, когда дети на уборке пришкольной территории баловались, прощала им их непоседливость, ибо и они никогда не подводили меня, убирая лучше всех, и говоря мне не раз: «Наталия Федоровна, мы Вас не подведем!». Но… подводили. Но как-то так, что это было не на всю школу, а наше личное, что мы сами и разбирали. Например, на овощной базе, где надо было перебирать помидоры, была устроена целая баталия, где один из помидоров угодил в меня… Детские глаза шестиклашек… - лучшая награда за труды. Но, увы. Дети мои и других классов переставали меня как-то бояться. Это – было во вред. Это было неисправимо с моими качествами… Это было начало отвода меня из школы… Это были первые ласточки, не радикальные перемены, но тревожили меня, рождая пока слабое предчувствие. Покинуть школу были и другие причины и на мой взгляд более весомые, хотя дети любили меня и коллеги действительно уважали.
Работа преподавателя математики в школе, воистину, была моим хобби, моей радостью, моим внутренним порядком, не находя во мне ни в чем сопротивление, виделось мною, как великое духовное и научное творчество, непочатое поле деятельности в сфере человеческой души, к чему моя душа всегда тяготела и в чем находила свое убежище, но здесь и сникала тоже частенько… Труд в этом направлении вызывал во мне некое ликование, неизменное наслаждение от общения с людьми более высокого интеллекта, хотя и примитивизма здесь, увы, хватало, как и солдафонства, как и обычной человеческой уязвимости и простоты, как и явного вопиющего несоответствия. И все же стены школы рождали во мне хоть какое-то удовлетворение и в целом наслаждение, как и боль от постоянного чувства невысказанности, неотданности ввиду вещей порою напрямую от тебя и не зависящих, от чего сердце тоже умело разрываться и пытало свои возможности, и паниковало и надеялось…
Труд школьного учителя, постоянно держащий в напряжении, был любим мной, хотя это и не был мой желанный потолок, но из всего, что в плане труда предоставил мне Бог, было ближе к моему духу, к моей сути, с моему пониманию. Но доброта… Она подавалась Богом неизменно, охватывала меня великим торжеством, а в нем и счастьем, где, впрочем, отдавать мне особо не пришлось, ибо и не здесь это чувство должно было развернуться и излиться во всей полноте и в свое время. Бог готовил меня к другим высотам, готовил Лично, больно, надежно. А здесь… Я лишь опробовала на себе эту Божественную энергию, которую достаточно избитая душа принимает с радостью и усваивает как свое незыблемое и неотъемлемое сокровище.
Но… ни о чем не ведая, я припала к этому благодатному источнику, желая здесь себе творчества и успехов и не желая быть примитивной, не открывающей, идущей по шаблонам, но и не пренебрегающей опытом других, ибо из всего можно было извлечь во благо делу, если это с любовью и привязанностью.
Привязанность… Для материального мира это необходимое самочувствование в труде, причина жить трудом, здесь проявлять себя и на этом развиваться, вносить и привносить. Но для религии привязанность – последнее дело, смерти подобно. Откуда мне было знать, что из этой материальной привязанности и зависимости Бог задался целью меня вышибать, планомерно и ритмично, день за днем, давая работу учителя более для опыта в человеческом обществе на будущее, однако, отнюдь не желая меня в нее, столь радостную, погружать и здесь гнобить, ибо было чем, ибо и не столь прекрасен мир материальный в глазах простеньких с виду душ, собственно детей, которых учить не надо, как извести любого, безжалостно и в свой час. И эту чашу постепенно Бог давал испить, подмывая все мои отступы так, что… Об этом и пойдет речь ниже.
А пока… Да, труд учителя был любим мной, не смотря на то, что должна была я доносить математику в сути простейшую, примитивную, отнюдь не высшую, где мысль буквально купалась бы в наслаждении от стройности выкладок, великой духовной красоты, истинности, в логике, в точности, в строгости мышления и в великолепных математических выкладках… Но… Школьная математика даже с элементами строгой математики… Увы, здесь творчество, анализ, мыслительные потуги уходили в основном в методику, в умение и необходимость привнести, привлечь, окунуть в этот беспристрастный мир, в умение акцентировать, выделять, учить мыслить и говорить на точнейшем математическом языке, учить скрупулезности, тщательности, терпению и непременно контролю ума и памяти в постоянном состоянии активности мысли и готовности вновь и вновь трудиться на этом поприще. Поясняя материал, я наслаждалась его красотой, пусть и примитивной, я уточняла, подчеркивала, обращала внимание, заостряла мысль, требовала, уговаривала, ссылалась, учила правильно излагать математическую мысль, строя ее логично, строго, точно и четко, учила говорить грамотно и всегда подчеркивала, как следует проявлять свои знания на вступительных экзаменах в свое время. Я следила за общими и частными ошибками и усвоением, поднимала эти вопросы через практику и теорию, через кропотливый повседневный труд и часто чувствовала, что бьюсь о стенку и не верила этому, ведомая энтузиазмом человека неискушенного и впадала в долгие раздумья и приходила к простым азам педагога, что надо просто проверять постоянно тетради, дневники, работать с родителями, с детьми через классные часы. Просто добросовестный труд, ежедневный, неутомимый, строгий… Но здесь… Здесь – фиаско… Дети… Сердце здесь смягчается и тает…
Я убеждалась, что дети хорошо отзываются на четкость изложения, план, игровые ситуации, повторение в разных формах, пятиминутные проверочные работы, здесь же проверяемые хотя бы у части учеников, на индивидуальный подход и оценивание знаний. Подготовка к уроку делала урок предсказуемым, заполненным, насыщенным. В тетради, где я планировала уроки, я выделяла разными фломастерами те события, те моменты, где следовало остановиться, на что обратить особое внимание, последовательность изложения нового материала, заранее прорешивала домашние и классные работы, писала индивидуальные карточки с учетом уровня ученика и оптимальных к нему запросов, обдумывала те приемы, которые бы позволили легче запоминать и усваивать материал, имея свои изобретения, которые работали, казалось, достаточно эффективно. Старалась делать уроки не похожими друг на друга, насыщенными оценками и в благоприятной, достаточно дружелюбной обстановке. Увы, переполненные и разношерстные классы делали порою усилия тщетными, и часто я уходила из школы в ночи зареванная и крайне неудовлетворенная собой и результатами.
Держать дисциплину в классе было делом очень не простым, и было непонятно, как вообще к этому подступиться. Увы. Проходя по коридору школы во время окон, я слышала, что это проблема многих учителей, и там, за дверью срывались на истошный крик и оскорбления, и проблемы были неисчерпаемы. Иногда и меня звали предметники поприсутствовать на уроке моих детей, и только чувствуя меня затылком, сидящую на задней парте, они притихали, время от времени посматривая в мою сторону и потом долго мылились рядом, заглядывая в глаза, особенно самые непоседливые и спрашивали: «Наталия Федоровна, а мы хорошо сидели?». И как их было не любить… Но, вопрос дисциплины был и мой, без сомнения. Марья Васильевна, завуч, курирующая математику, считала, что у меня дела на этот счет идут нормально и все чаще посещала других учителей, меня же на педсоветах чаще похваливали и за классное руководство, и за успеваемость…
Увы. Собою я была недовольна крайне, ибо предчувствовала то, что не было видно глазу и о чем со временем непременно поведаю, ибо, повторяю, Бог планировал на меня другой путь и выйти из данного направления предстояло достаточно болезненно и реально, ибо причины подрастали неумолимые.
Много раз повторяла себе: «О, сколько бы я смогла им отдать, если бы не дисциплина…». День на день не приходился, и иногда после свободного урока или после физкультуры возбужденные дети категорически не желали сосредоточиться, войти в рабочую обстановку и просили рассказать об Иване Малюта, чей уголок был в кабинете математики с фотографиями и письмами, или провести классный час, чтобы поговорить о смысле жизни, о любви или религии.
Ведение журналов, прочей документации, классные часы, родительские собрания, внеклассные мероприятия, уборка пришкольной территории, школы, класса, подмены других учителей, включая воспитателей продленных групп, общение с администрацией… - все, казалось бы, проходило на должном уровне, без накалов и нареканий. Меня хвалили, ставили в пример, посещали мои уроки, давали усложненные классы коррекции или выравнивания и ничего не предвещало неприятностей. Но было и то, что пока никак не ставилось в счет, что считалось преодолимым, временным, как у всех. И все же, у Бога на меня с 1991 года, с момента выхода моего на работу из декретного отпуска были другие планы, идущие вразрез с планами моими, где я хотела остепениться от своих амбиций и полностью посвятить себя семье, детям, работе…
Что же необходимо учителю, прежде всего, чтобы быть учителем навсегда? Это непременно и прежде всего – быт, подходящий, можно сказать, уникальный. Быт дается, определяется только Богом и по карме каждого и в соответствии с Планом Бога на человека, основным планом. Увы, мой быт, мой тыл был крайне скуден, ибо я должна была идти дорогой отречения. А это – аскетизм, потрясения, бедность… Отсюда и вырисовывались мои препятствия полностью посвятить себя этой работе в условиях моей семьи и моего быта. И об этом подробнее.
1991-93 годы были для меня годами великих преобразований, уникальными по напряжению, стрессам, недоумениям по поводу изматывающей и пристрастной ко мне судьбы, годами безысходности, печалей, неурядиц и неустроенности, при всем том, что это были самые счастливые, самые прекрасные времена с самыми непредвиденными событиями в лучшем окружении, где все Божественно строго было подогнано, все привносило, все работало надо мной неумолимо, в высочайшей степени точно, ибо так было угодно Богу.
Начав на «ура», в великом внутреннем торжестве после трех летнего перерыва, декретного отпуска, работу в школе, предвкушая дорогую моему сердцу деятельность, я начинала входить в частые депрессии от неизменного чувства связанности по рукам и ногам, от давящих и изматывающих невесть откуда наваливающихся обстоятельств жизни. Быт, чего уж проще, становился тяжелым и непреодолимым, становился безотказным инструментом Бога по вышибанию меня из школы средствами, бьющими там, где и не ожидаешь, с неукоснительным постоянством, без передышки.
Жизнь нежданным разворотом начала девяностых годов начинала трепать, сотрясать многих. Учителя менялись одни за другими, увольнялись, становились первопроходцами в поисках лучшей доли, уходили в предприниматели, как и болели, уходили в декрет, ослабляли или преумножали нагрузки, просто уходили, не выдерживая груза жизни, и Марья Васильевна все чаще и чаще обращалась ко мне, прося о подменах. Долго битая судьбою и людьми, я дорожила всяким мало-мальски человеческим к себе отношением, испытывала благодарность за просьбы и никак не могла отказать, ибо еще и желала наслаждаться радостью или благодарностью другого человека, облегчая, как могла, его ношу, ибо завучи были в вечных бегах со своими просьбами по столь насущным вопросам замены, и многое прощали, и лишний раз не склоняли на педсоветах, так по своему понимая и платя педагогу, тем хоть с одной стороны обставляя его жизнь подходящими и щадящими условиями работы и требованиями.
Я более смотрела на то, что Бог всегда смягчал меня, и я не могла открыть рот, не высказав согласие и не получив свою дозу радости духовной, что было определяющим и рассматривалось мною и коллегами, как мое незыблемое качество – безотказность. С утра и до позднего вечера я была в школе, становясь загнанной лошадью или выжатым лимоном, горюя и беспокоясь в душе за своих детей, поручая старшей дочери Светлане забирать Оленьку из детского сада, кормить, присматривать, ибо Саша на себя ничего не брал, готовила и убирала ночами, мечтая о том, чтобы отоспаться, и уповая на Бога, дабы присматривал моих детей и берег их.
Рутинная каждодневная работа, проверка тетрадей, дневников, дополнительные занятия, работа с родителями, замены учителей, взвалившаяся на меня и продленка, классные часы, внеклассные мероприятия, индивидуальная работа с детьми, подготовка к урокам, дежурства по школе – все начинало страдать, все понималось и прощалось администрацией, но все и имело свойство накапливаться великим внутренним неудовлетворением. Тетради проверялись наспех, без необходимой тщательности и скрупулезности, самостоятельные накапливались, картина общей и индивидуальной успеваемости становилась расплывчатой, далеко не объективной, и, как следствие, уроки более автоматическими нежели четкими и целенаправленными, дневники вообще не проверялись и не контролировались надлежащим образом… Школа к тому же потрясалась событиями и печальными и достаточно трагическими. Несколько детей начальной школы погибли ввиду того, что все вокруг школы было разрыто и дети падали в ямы с кипятком или становились участниками и пострадавшими семейных разборок… Я и сама, как-то возвращаясь поздно из школы, угодила по пояс в разрытую яму с ледяной водой… и минут десять шла домой вся мокрая, творя молитву, не попадая зуб на зуб… с печалью и страхом решая для себя вопрос не сильнейшего холода, ибо его и не замечала, но одежды.
Увы. Казалось, концентрация неблагоприятного в моей жизни только усиливается, внутреннее напряжение росло и сдерживалось долгим не проходящим терпением, надеждой и упованием на Бога, Который становился в моей жизни неотъемлемым и с Которым я все связывала, так облегчая свой путь, ибо давно заметила, что с Богом не просто и что с Богом надо учиться преодолевать и претерпевать, как и упорядочивать судьбу и решать вопросы своими неизменно руками. Я еще не знала, что Волею Бога ступила на тропу многих страданий, которым было пока только начало. Мои позиции неизменно ослаблялись вдобавок ко всему и моим непредвиденно тяжелым и в этом стабильным бытом.
Семья держалась Волею Бога, Им связанная и Им же обреченная пройти через свои тернии, Богом хранимая и Им ввергаемая в немалые испытания, которые, однако, были более испытаниями для меня. Саша, еще никак неотъемлемый от семьи, как-то не особо тяготился ее проблемами, весь быт сводя к своим примитивным нуждам и минимуму долга, был тщательно защищен Богом, видимо, согласно его карме, которую я еще никак не умела учитывать и благодарна была судьбе хотя бы за то, что с некоторого времени стал удаляться от возникающих проблем по причине, которая далее будет описана, ибо его пьяное присутствие было потрясающе тяжеловесным и крайне нежелательным.
Саша все более жил своей незадачливой жизнью, ни на чем особо не заморачиваясь, отнюдь не напрягая мозги семейным, но в своем хаосе событий, лелеянный своей кармой, а потому, не беря на себя ничего, кроме стабильного и минимального обеспечения семьи неизменными денежными долями, которые причитались в добавление к моей учительской зарплате, так что он обеспечивал себе обеды, завтраки и ужины, как и частичную оплату коммуналки, все тщательно высчитанное и вымеренное им. А уж остальное – надо было только просить с убедительнейшими доводами. Но, а более сложные и непредвиденные нужды – терпели, как могли. Семейного общего бюджета можно сказать не было, ибо Саша ни с кем совет по своим заработным платам и премиям не держал, распределял деньги свои, что называется, единолично, советуясь в себе с Богом, который озадачивал его своими проблемами и нуждами, а мне выделял сумму скромную, называя ее «последней, что мог, уж не взыщи»…
Фактически, меня и детей не баловал Сам Бог, давая средства с натяжкой, тем обучая терпению, смирению, воздержанию, поискам, делая ум понимающим, оправдывающим, озабоченным, сосредоточенным, как и щадя детей от многих благ, что до сих пор отзывается неприхотливостью и глубоким пониманием жизни и Воли Бога, войдя в их сознание путями Божественными, мне неведомыми.
На самом деле, все неприглядное, изнуряющее настоящее усиленно работало на будущее, как и на прошлое, отдавая то там, то здесь долги кармические, все было нацелено Богом на поддержание тех качеств, которые топорно взращивал Волею Бога во мне отец в своих неуклонно строгих порядках, как и сама жизнь, как Рука Бога, во всех ее перипетиях уже известных. Все было расставлено Богом лучшим образом, каждый был на своим месте и вносил в меня всем хорошим и плохим в себе лучшее, что мне лично было не видно. А на поверку, что называется, изнутри, нерелигиозному и неискушенному взгляду виделось, что Марков пребывает в семье неотягощенный заботами, дабы справлять здесь свои первоочередные нужды, особо не заморачиваясь проблемами, отдавая толику долга и легко в пьяном угаре сбрасывая с себя любые претензии или идя в нападение, как доступное и неотъемлемое средство защиты.
Выросший в многодетной семье, Саша был неприхотлив, однако, достаточно зажимист и здесь неотступен и непреклонен, как бык, любил деньги придерживать и припрятывать, чтобы были, ибо деревенское здесь упрямство до тупости было его сутью всю жизнь и этим служил Богу в Божественных целях, ибо из этого Бог много впоследствии извлек на пользу и мне и детям, минуя его сознание. Но если говорить о его доброй воле, то, как-то по-своему любя меня, он мог проявить и неожиданную щедрость, ибо Бог смягчал его в нужную меру пусть и редко. Затем Бог снова давал ему зажиматься, ибо это состояние было для него комфортным, естественным, давало чувство надежности и защищенности и имело какое-то внутреннее в себе обоснование. Денежки он прятал всегда, непременно, в местах непредсказуемых, буквально зарывал, забивал гвоздичками, засовывал и рассовывал по книжкам, в переплетах, в облицовках дверей, муровал, рассовывал по коробочкам на лоджии, выходя на лоджию, зашторивал окна, дабы я из комнаты на приметила, откуда достает, и… неизменно забывал, обрушиваясь на меня и с гневом и с упреками, и с предупреждениями, служа Богу хорошим средством для моих потрясений и горьких слез, ибо страдания – извечный путь к развитию, о чем Бог настойчиво заботился с моего рождения и убаюкивал меня долгими струящимися изнутри великолепными обещаниями и давал чувствовать себя вне событий, вне других людей, вне суеты, как бы то ни было, уча видеть меня непричастной к материальным играм, в стороне, наблюдающей за ними извне, что скоро стало и моей сутью, моим отрешенным состоянием, показывающим, что Бог всегда подставляет руки, самым непредсказуемым образом выводит, привносит мир, даже все оставляя на своих местах, дав изнутри лишь легкое понимание, Божественный штрих…
Так и получалось, что Саша платил сыну от первого брака алименты по договоренности с Леной, переводя деньги по почте, аккуратно собирая и храня квитанции, следуя советам тети Ани, наистрожайшим образом, ибо как бы чего не вышло. Они и до сих пор, когда сыну уж перевалило за тридцать, все хранятся в его тайничках, ибо ни с одной бумажкой не было в его духе распрощаться добровольно во все времена, как и с прочим барахлом, имеющим свои анналы из многих советских мусорников. Мне же отдавал ровно столько или чуть меньше, сколько мог съесть в месяц один ребенок при достаточно скудной еде, полплаты за коммуналку, на свое личное содержание, куда не входило ничто для меня, как и не входили деньги на детские игрушки, учебники, лекарства и деньги для тех или иных непредвиденных мероприятий или расходов. Остальное мне без слов предлагалось вносить от себя и решать вопросы свои категорически без него, ибо на все другие случаи жизни он разводил руками.
Мой бедный, скудный учительский гардероб был моей неиссякаемой болью, проблемой нескончаемой, моей долгой мыслью и печалью. Надежды были на подработку, на тринадцатую зарплату, где Бог тотчас давал мне дилемму, и я с радостью делилась с преданными тем, что у меня появлялось дополнительно. Безденежье трясло неизменно, изводило… Но, если деньги появлялись, хоть лишние сто рублей – это было счастье неописуемое, ибо, строго все разделив, я непременно оставляла себе на свои маленькие радости – на книги духовного порядка и на посещение храма, где деньги отдавались, как святой долг, ибо иначе и не нашла бы себе места, и лишилась бы мира.
Бог в каждом верующем этот вопрос не поднимает, но вздымает, ибо требует жертв, требует аскетизма, требует проявление.
Живя в семье, Анисимович, как я его также называла, имел свой быт, на который я не претендовала, имел свой маленький круг интересов, куда я с детьми и входила и не входила. Но так и было нужно, ибо никто не должен был, находясь со мной рядом, существенно влиять на меня и, давя, не давить в главном, ибо интеллект мой был все же достаточно высок и никому не подчинялся на уровне ума, чувств и тела, как бы ни казалось. Его руками Бог счастливо не баловал мою семью, как и меня, не пуская по миру, как и во все тяжкие, окольцовывая меня семьей не по известным принципам и законам материального мира, а с большими попущениями во внутреннем складе ума, куда нет-нет, да подбрасывал великие идеи, которые в условиях семьи пока почивали на своих лаврах, ожидая своего часа. Но порою нечто начинало во мне бушевать от страстного предчувствия будущего, и глаза мои наполнялись слезами, и взгляд обращался к Богу в недоумении и ожидании некоего предназначения, и уста мои открывались в долгой и безутешной молитве, ибо реальность ничего не обещала, а внутри меня – высочайший гимн неземной радости и труда…
Саша работал на стройке в строительно-монтажном управлении, работал в две, а иногда и в три смены, и быт мой также диктовался его работой, ибо приходилось вставать в пять утра, готовить ему термосы с горячей пищей, одежду, носки, брюки, рубашки, носовые платки, кормить, напоминать, чтобы взял с собой деньги, часы, ключи. Также встречала с работы или оставляла в холодильнике еду… Все для того, чтобы не придирался, всегда, однако, не любя эту процедуру детсадовского с ним обращения, ибо мой отец понятия не имел, чтобы подобными хлопотами обременять маму, но сам готовил себе и подготавливал ей, если она вставала позже. Но… у отца были свои тараканы в голове и свои скелеты в шкафу, ибо демонизмом он Маркова перещеголял во сто крат, и муж мой на его фоне был весьма мягче и покладистей, или, как теперь говорят, Анисимович отдыхал. Однако, этот его семейный курорт мне обходился многими слезами, ибо горе бывает не только от ума, но и от глупости. В одном случае надо соглашаться с так называемым разумным, а в другом – или претерпевать, или вести нескончаемую разъяснительную работу, которую глупый не принимает от того, кто живет на его, как ему мыслилось, жилплощади, не имеет приданного и материально зависим… Пока таково было мое положение. Очертив круг своих обязанностей, куда обязанности входили самым куцым образом, муж мой, справедливости ради сказать, уставал на работе, ибо работал на улице и в мороз, и в жару, приходил домой никакой или пьяный, ибо повод в бригаде был всегда, и отдыхал до утра. Одно радовало – он был неприхотлив, ел все подряд, как истинный ребенок многодетной семьи, лишь бы было горячее и жидкое, запивал сладким чаем и на диван к телевизору… Если же был пьян, обрыгивал всю комнату, орал благим матом, ползал по квартире, становился диким до неузнаваемости, все, что попадало под руки, швырял, бил в дребезги посуду, буйствовал, давая душе волю… Слава Богу… На этот период Бог уводил детей. Так что в детских умах и сердцах такой образ не запечатлелся и страх к отцу не развился…
Бог удивительно вел меня и помогал постоянно, сказочно, чудесно… Воистину. Детей не задела отцовская истеричность, крайняя глупость, гнев, прочие издержки деревенского воспитания, пример его отца Анисима, выделывающего такие и еще более заковыристые па… Помимо такого образа жизни Анисимович ездил к своей маме, которую, однако, всегда почитал, ездил к сыну в Каменск-Шахтинский, и ходил по своей многочисленной родне, куда первое время усиленно тягал и меня. Помимо этих стабильных занятий он неизменно ездил к тете Ане, ибо был связан с ней Самим Богом. Как, впрочем, и я…
Тетя Аня… Милая тетя Анечка… Одинокая, характерная, непоседливая старушка, женщина, знающая Сашу с 17 лет, с дня, когда он приехал в Ростов-на-Дону в поисках своей судьбы, ведомый Богом, собирающим нас воедино, дабы мы обрели в друг друге свою судьбу, фактически связанные взаимными долгами, имеющими корни в прошлых рождениях всех участников, были поддержаны и соединены, дабы Бог исполнил Свою Волю на каждого. И каждый при этом шел по судьбе согласно внутреннему влечению, которое каждым принималось за себя, свою судьбу и свое неизменное в ней участие. Но… вдохновителем этого движения был только Бог, а мы, каждый из нас, следовали лишь Высшей Воле один к одному, неуклонно.
По окончании девятилетки Саша направился в Ростов на Дону, ибо так ему советовал отец Анисим, долгие годы приезжавший в Ростовскую область в поисках работы, дабы прокормить свою многочисленную семью. Точно также приехал сюда Саша в поисках подходящего уголка из своей глухой деревушки Пикшинерь, Кильмезского района Кировской области, чтобы как-то обосноваться, пустить корни, выучиться, жениться… Бог немного покрутив по людям, привел его к Анне Петровне, которая и сама успела намыкаться по жизни, была всю жизнь одинока, а потому слезно отнеслась к смазливому покладистому на первый взгляд пареньку, только поступившему в строительное училище и, расположившись к нему всем сердцем, полюбив его, как сына, сделала для него больше, чем мать, прививая ему основы цивилизации, поучая и воспитывая с надлежащей хозяйской строгостью и материнским пожуриванием, как и прикармливая его и обстирывая, чем зашла в его душу, пустила в ней корни не без благословение на то Бога, стала лучшим советчиком и опекуном, понуждая к азам порядочности, терпения, аккуратности, уча «никому не открывать обе половинки» и отводя от пьянства и дебоширства, ибо были в нем и зачатки хорошего тона, уважительности и мягкости и благодарности.
После смерти мужа и свекрови, став единоличной владелицей скромной недвижимости в центре Ростова, уже находясь в преклонных летах, она начинала задумываться, будучи одинокой, о том, кто же ее досмотрит и подыскивала подходящую кандидатуру, кто мог бы ее досмотреть, однако и бесхитростную, на кого можно было бы и положиться. Саша вошел в ее сердце бесповоротно, но, понимая, что надо не прогадать и в его жене, тетя Аня начинала принимать в его жизни решительное участие, наставляя на женщину подходящую во всех отношениях и здесь была крута и неумолима. Собственно, так мысля, имея такую установку, она в свое время и остановилась на мне, ибо Бог в ней подсказал, что подходит, и она ринулась в претворение своего плана, убирая с пути своей цели все, не зная, что ее желание было дано ей Богом, но по ее причинам, и ей предстояло соединить по сути своих же мать и отца из этой ее жизни и позапрошлой нашей с Сашей. А внешне – должна была развернуться непростая битва, ибо ее руками Бог убирал Лену и их совместного сына Ванюшу, и на это место, имея и свои дальнейшие Планы, возвел меня, тоже на тот период ничего не ведавшую. Во время всей этой перетряски тетя Аня связала этого деревенского, забитого, зажимистого паренька долгим обещанием наследства, повелевала им и так вводила меня в его сердце, описывая мои достоинства и преимущества, что он ринулся в эту уготовленную ему суть самим Богом так, как будто это была его вечная и неизменная цель всей его жизни, я же была поставлена в обстоятельства вынуждающие. Только поддерживаемый тетей Аней, чье слово для него было закон, он ринулся в перекраивание своей судьбы, причем достаточно рискованные, но Бог вывел и соединил нас в те далекие 1976-77 годы, отвоевав его у Елены, высокой властной и красивой казачки, ибо, вкусив ее характер едва, он и сам запаниковал, поскольку его деревенский неразвитый ум имел свое представление о положении мужчины в семье, куда никак не входила роль подкаблучника, что явно прочила ему тетя Аня, указывая в противовес на меня, свою квартирантку, как лучший вариант, где есть мягкость, смирение и неизбалованность, что она учуяла почти сразу, еще на пяточке, где сватала уже меня не столько за свое жилье, нахваливая его, но за Сашу, не смотря на то, что Лена уже ходила в положении и свадьба была назначена на начало сентября 1977 года.
Таким образом, устами и руками тети Ани, несколько меркантильным умом Саши, заинтригованным также моим обучением в университете, Бог соединил нас, поведав мне о причинах изначальных только осенью 1993 года… когда со мной заговорил не пониманием, но Божественной речью. И много раз показал, как события, имеющие место в одной жизни, логически продолжаются в другой, не отданные долги возвращаются, люди приходят к друг другу, не зная, что ведомы Богом, кармически, что связи не случайны, что, имея на все свои причины, однако, действуют по высочайшей Божественной Причине, воздающей всем участникам всегда.
Тетя Аня, не зная, что она наша дочь из прошлой нашей жизни, соединяла своих родителей из прошлого, повинуясь своим желаниям и причинам, данным Богом, из прошлой жизни, дабы воздать тому из нас, кто более кармически заслужил, и не обидеть ту, что была ее матерью. О том я уже писала. Разве что следует упомянуть, что, будучи родителями Анны и других детей, каждый из нас внес свою толику в ее судьбу. Все с благословения Бога. Но я, будучи революционеркой, не отдала ей в должной мере силы, время, материнские руки, заботу и внимание, поскольку сидела по тюрьмам, где и умерла, когда ей было лет семь-восемь, что послужило причиной многих ее страданий и скитаний по детским домам, как послужило великой болью для других моих детей из прошлой жизни, рано оставивших этот мир.
Тетя Анечка… Моя дочь из прошлой моей жизни… Не знала я, не знала она. Но каждый делал строго то, что предназначил Бог, не просто ведя нас к друг другу… А тогда… Я, революционерка, по тюрьмам, ибо за Ленина, за партию, за справедливость… жертвовала. И по Воле Бога. И страдали дети, страдал муж… Воспитывала ее бабушка, моя свекровь в позапрошлой жизни, Сашина мама, ставшая в этой жизни, в этом новом моем рождении моей мамой, а моя мама – его мамой, Екатериной… Бог переставил местами. В тюрьме я тогда и умерла при родах. Вслед за мной умер и сын Степочка… А детей понесла судьба по революционной России, постепенно прибирая одного за другим, оставив Анечку одинокой, не дав ребенка и только лишь к старости супруга-пьяницу, оставившего ей хоть какое-то, но свое хозяйство, которое тетя Аня сулила Саше, своему отцу из позапрошлой жизни, с которым связь оборвалась тогда неожиданно, оставив в сердце долгую и незабываемую боль. Именно отец взял на себя нелегкую ношу вдовца в тяжелые годы. Но судьба не уберегла его. Он долго болел, будучи раненным полицаем из-за меня выстрелом в упор и умер во время операции, незадолго до операции попросив у Ани четушечку водочки, франзольку булочку и папиросы Цыганка Аза… Уходя, споткнулся, упал… Все разлетелось. Он собрал. Еще раз обернулся… Так и остался в памяти дочери, женщины, старухи, долгой и нескончаемой болью и памятью… Кто бы знал. Бог вернул в другом теле, в теле юноши, в теле Саши… Тетя Аня все жила и жила, а он успел умереть и родиться, приняв новое тело. Бог привел. Узнала, почувствовала, выделила, полюбила, пригрела, помогла… Он дал ей в прошлой его жизни в теле ее отца более, чем мать. Более, чем матери она и отдала по Плану Бога. Бог распорядился так, что вновь ее руками соединил нас, не чужих друг другу, соединил в новом рождении и заставил отдавать взаимные долги, где его любовь ко мне из позапрошлой жизни не угасла, но Бог привнес и то, что называется искуплением, устранив Сашу от преимущественного управления и особой ответственности за семью, рассеивая его сознание многочисленной родней, работой, походами к тете Ане и позволив ему пить мне кровь, дабы я оставалась в тонусе, умнела, выходила за пределы самой себя, не очень пугалась жизни реальной со всеми ее разворотами.
Двух проблемных в одну семью Бог редко дает. Марков не парился (как в прошлой жизни, будучи революционеркой, не парилась семьей я…), не заморачивался особо, не суетился глобально, не знал и дилемм. Жизнь не мутила в нем ум, не поступала с ним преднамеренно жестоко, но вполне терпимо, как бы ведя естественно, щадя его неустойчивость психики и дурость, как и непомерное бычачье упрямство и никогда не задавала вопросом о смысле жизни. Единственную проблему, того не желая, привнесла я, которую Волею Бога он должен был разрешить в начале – это вопрос касательно того, чтобы пойти наперекор всей своей родне и бросить свою первую жену Елену и сына Ивана, ни в чем перед ним не провинившуюся, но… не предназначенную ему по карме во всяком случае надолго. Но здесь все решилось опять же Волею Бога, безболезненно, выигрышно, ибо Бог тотчас нашел Елене ему замену новым молодым супругом в Каменске, развил между ними чувства и увел ее из Ростова, оставив нам комнату в семейном общежитии, откуда мы благополучно переехали в квартиру, ибо Марков уже десять лет, благодаря подсказке тети Ани и ее опекунству, стоял на очереди, где и происходят все события теперь описываемые. Но так, чтобы Александр не спал ночами от проблем, чтобы двери все были закрыты… и паника охватила его… Все было в меру, все вело, все не печалило его сердце в великой степени, все и было далеко мне не на руку, не давая свободы, держа в тонусе и долгом терпении, но так, чтобы и не мешало Богу творить на меня Свой План, к решению которого он привлек в моей жизни двух мужчин, через них выкрутил до не могу… Отца и мужа. Анисимовича мужем я считала едва, ему не особо отводила место в уме, тем более в сердце, он был данная Богом колея, где – ни вправо, ни в лево; все отступы тщательно баррикадировались свирепостью и очень гневными качествами моего отца, не желающего принять меня в свой дом с детьми, и денежными извечными проблемами, без коих и не разрешить и не повернуть.
Хотела я или нет, но карма брала свое, приставив ко мне супруга основательно и относительно надолго руками тети Ани, нашей дочерью из позапрошлого нашего рождения, которая, будучи в этом несведущей, никак не могла объяснить свою привязанность к Саше и трактовала свои чувства по своему, говаривая, что, будь она помоложе, никому бы его не отдала, трансформируя сохраненные Богом чувства к отцу, не зная их природу, в чувства интимного порядка.
Милая тетя Анечка… Не ведая, что неуклонно исполняет Божественную на себя Волю, она неутомимо соединяла нас с Сашей и таки соединила, но по своим причинам, повинуясь своим желаниям и мыслительным процессам, дабы воздать тому из нас, кто более заслужил и не обидеть ту, что была в прошлом ее матерью. О том я уже писала. Разве что следует упомянуть, что, будучи родителями Анны и других наших детей, каждый из нас внес свою толику в ее судьбу, как и помощь. Все с благословения Бога.
Сашу тетя Аня полюбила любого, и пьяного и трезвого, и жадного и нет, и помогающего ей по хозяйству и отлынивающего, полюбила по-женски, по человечески, по матерински, связывала с ним глубокую свою старость и в этом плане усердствовала, подбирая ему ту жену, которая смогла бы за ней присматривать на случай печальный, желая, однако, себе смерть в одночасье, но и особо не надеясь.
В этой связи тетя Аня написала обещанное завещание на Сашу и с тех пор, с начала 1991 года обязала его постоянно посещать ее, что и явилось причиной того, что он стал частенько после работы ездить к ней, иногда с ночевкой, ибо просьбы ее становились настойчивыми и неограниченными, к которым частенько приходилось подключать и меня, что было непросто и непросто, учитывая семью, работу, детей, религию…
Таким образом, мой усложненный быт претерпевал многие проблемы Сашиной суетой, куда входили поездки к тете Ане, к его маме в Каялы, походы к многочисленной Сашиной родне, всевозможные праздники и дни рождения, которые меня окончательно изматывали своей обязательностью, ибо Саша здесь был по-деревенски щедр, неутомим и неотступен. И все это с постоянным пьянством и дебоширством, которые щедро позволяла ему его и, увы, моя бедная карма, расслабляя его до такой степени, что он перестал отягощать себя даже покупкой хлеба. На что, однако, я смотрела, как на великую благодать уже потому, что этот великий управляющий стал реально удаляться от семьи и дома, тем автоматически обещая своим неприсутствием больший мир, на который я уповала с великой надеждой, но без него, ибо с ним было нереально.
Откуда мне было знать, что так, издалека и из сегодняшнего быта и с Маркова с его делами Бог выполняет мои слезные просьбы, которые, Бог, работая надо мной и имея Свой План, побудил существующими реалиями, дабы и исполнять все последовательно и естественно, отводя от меня и работу учителя, и Маркова и все, что было бы неблагоприятно, но так, чтобы это и не расходилось с моими пониманиями и желаниями, чтоб я видела неотвратимость происходящего, чтоб все было почти что автоматически, само по себе выруливало, как есть, в нуждах и семейных неурядицах, которые бы давали собой всему объяснение типа, как катишься, так и будет, чтобы все принималось с умеренной болью, без душераздирающего крика судьбе и Самому Богу, как и в соответствии с моими качествами, ожиданиями и духовными и нравственными силами, чтобы во всей суете и не было когда толком поразмыслить и броситься на попятную, ибо следом и врата закрывались.
На самом деле закрывалась дорога в школу через немалую нужду, через допотопную одежду и обувь, через абсолютную невозможность обеспечить себе тыл и домашний уют, ибо мебель была уже достаточно разбитой и обшарпанной, громоздилась неприкаянно, не приукрашенная ничем, квартира требовала ремонта, все было завалено прилежно хламом, на лоджии – и ступить негде, ибо марковское «прозапас» не имело границ, и хлам из ближайших мусорных баков становился нашим хламом. И казалось, что давно вышедший из деревеньки Пикшинерь, он так и не вылез из нее, и цивилизация не коснулась его чуть ли ни с прошлой жизни… Холодильник часто пустовал, электроприборы уже не чинились, бачок в туалете не переставал неизменно заливать соседей, Марков устранялся от домашних дел решительно и бесповоротно, не забывая, однако, скандалить и изничтожать мое эго на корню, делая меня все отрешенней и отрешенней от него и болеющей всем сердцем только за детей своих, которые росли, однако, в играх и с друзьями, почти ни о чем не ведая.
Удаляясь, Марков все же не забывал выделять нам неизменный мизер и все более этим, согласно моим молитвам, решая для меня вопрос религиозного порядка касательно супружеских отношений, сводя свой супружеский долг к минимуму, на самом деле здесь слабея Волею Бога и тем радуя меня. Работая над ним, Бог параллельно шаг за шагом, но увольнял меня с работы по причине все того же быта, хотя… причина была более важная.
Начало 90-х годов… Бог начинал меня вести к Себе средствами тяжеловесными, не обсуждаемыми ни с кем, вне моего сознания, воли, и даже понимания, не взирая на стоны и визги души, не знающей, что с ней творит и вытворяет судьба и за что. Бог начинал вести меня по пути, Им задуманному изначально, как ни упиралась, ни обливалась слезами, ни вопрошала, начинал вести по пути отречения, основываясь на элементы аскетизма во мне, заложенные через отца моего земного и его нескудными науками и всей предшествующей жизнью и скитаниями, и прежде всего по пути отречения от работы материальной, от работы учителя, от работы среди людей, от зависимости от людей и человеческой иерархии, от мнений, от власти надо мной любого порядка, тем более продолжительного и официального, от материального мышления, от материальных задач, но через многочисленные материальные нужды, Бог вел от секса, изначально дав здесь слабого супруга, дабы не привлеклась, но держала дистанцию от мужчин, привнеся к ним настороженность и элемент неприязни, начиная с моего пристрастного в этом плане отца, отношения с матерью которого с детства были достаточно неприкрыты… Все подключалось Богом, все влеклось из прошлого в настоящее и отсюда в будущее… И все вместе для меня, казавшееся вещами отдельно стоящими и независимыми друг от друга, было подобно урагану, медленно, но верно проносящемуся по моей судьбе все сметая, вплоть до двухтысячного года и далее, но уже понятней моему начинающему толком мыслить уму. Все только-только начиналось…
Процессы в жизни должны были быть достаточно глобальными, уже в самом начале создавая впечатление, что все рушится. Куда ни обращала свой взгляд, – все было непреодолимо тяжело, словно я стремительно увлекалась в пропасть, училась жить, не чувствуя почвы под ногами. Моя квартира на шестом этаже давала состояние гнетущей безвыходности, давила стенами, высотой буквально в стопы ног, давала состояние маяты и безысходности… Так начиналась Великая чистка Бога в моей жизни, где никто и ничто не должно было уцелеть, остаться в прежнем виде.
Моя работа… Она постоянно, но верно трансформировалась в моем сознание в занятие адское, гнетущее, отвоевывающее у благостного ума все ее плюсы реально. Работа… она вырывала меня из возможности что-то наладить, мешая этот неуют изменить и приукрасить, она отрывала меня от моих детей, делая сердце скорбным постоянно, она била меня детской жестокостью подростков, их насмешливым взглядом, по черному платила за мою невежественную и неуместную благость, она вытворяла со мной штуки такие, что рыдание становилось мои уделом, моим долгим и неизменным состоянием. Как загнанная лошадь я металась между школой и своими детьми, выкраивая для них куцые остатки дня и моля Бога об их спасении и благополучии, и моля Бога, чтобы хранил, и моля Бога о помощи. И не знала, что Бог эту помощь уже творит, но так…
А Саша… Он отводился Богом неизменно и верно, буквально уводился из дома, не подпускался Богом к детям, ибо Бог так и хранил их от его все сокрушающего демонического характера, от его пьяного буйства, где нормальное состояние вкрапливалось так редко, что ум и теперь не может припомнить хоть один светлый день. Он не знал мои дни рожденья, он не знал дни рожденья детей, он не знал восьмого марта, не знал, что такое подарки и цветы, ибо все это были дни, посвященные ему лично, где он напивался и, увы, проявлял нестерпимые качества неописуемым образом… Бог хранил детей от его частого и сильнейшего психа и необузданности, уводил, отстранял от домашних дел, которые немалым грузом ложились на меня, тупили мысли, давили на сознание, требовали постоянно руки, занятые школой. Всевышний неуклонно продолжал эпопею начатую моим отцом, путь великого и неосознанного аскетизма, в результате чего привносил в меня великую отрешенность, начинающуюся с независимости от условностей материального мира, от его нравов и пиршеств, все настолько сильно, что становилось моим неотъемлемым и лучшим состоянием, нарушение которого приносить могло только страдание. Все – только относительно меня, но дети – здесь я за них и их благополучие стояла стеною, но Бог и тут вставлял Свое окончательное и незыблемое Слово, о чем еще будет поведано.
Не прост был путь к Богу, не прост… Моя безобразная заношенная одежда становилась моим нескончаемым адом, почти невыносимым, несовместимым с положением школьного учителя. Дети в классах не спускали с меня пристальных и любопытных глаз, достаточно выразительно своим поведением выражая свое к этому отношение. Хотя… Что там дети. Родители, учителя, администрация… Взгляды людей были и соболезнующие и понимающие, и осуждающие, и требующие и вопрошающие, и укоризненные и откровенно неодобрительные… Так что просто посмотреть на себя было страшно. Голосом я как бы вызывала огонь на себя, привлекая внимание, к моей речи, к лицу, дабы взгляд не скользил по всему моему образу, заканчивающемуся рваными стертыми заношенными замшевыми сапогами, потерявшими всякой вид и на смену которым не было даже подходящей сменной обуви. Проблема одежды была и у моих детей, насущная, острая, несущая им слезы, ссоры с друзьями, пренебрежение учителей в школе и воспитателей в детском саду… Одно спасение – часто стирать и гладить, и штопать. Но и здесь руки… не доходили, ибо усталость валила с ног и от самой простой и необходимой работы. Ко всему этому понималось, что нутро мое и не претендует, но дети, но работа… Судьба была неугомонна, намеренна, неотступна. Костюм, который мне удалось купить, облюбованный, с пиджаком, строгий, моя сбывшаяся мечта… через два дня пришел в негодность, ибо был нечаянно и обильно облит постным маслом да так… Не на долго были одобрительные взгляды коллег… Опять надо было вырядиться в старье. Я становилась натуральной мымрой, которая уже не могла подкрашивать волосы, уходили в историю бигуди, парикмахерские, выходило наружу мое неприглядное естество, на которое я готова была махнуть рукой… Хотя иногда… да, ненадолго радовала себя косметикой… на что дети делали мне охотно комплименты и вспоминали, какой прекрасной я предстала пред ними в начале учебного года. Вообще, со своей внешностью и одеждой я могла смело претендовать на работу уборщицы, что тоже было бы для меня не чуждо, ибо битые жизнью не открещиваются уже ни от чего. Более того, Бог всеми обстоятельствами настойчиво вел меня к охлаждению к Маркову и возможно взаимному. Так параллельно с религиозным направлением Бог расшатывал мой быт. И это было только начало. Продолжение следует.
|
