43.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 20. РАБОТА и ДРУГОЕ.
Какие бы цели в своем жизненном пути я себе ни ставила, как бы ни направлялась к ним и что бы ни преодолевала, как бы ни выносила стремительные, меняющие друг друга жизненные неурядицы, никогда не наступало великого удовлетворения. Приближался вечер и, как часы, мне изнутри задавался один и тот же вопрос, удовлетворена ли я… И каждый раз я с грустью и с неизменным постоянством отмечала, что все есть, все в своей мере благоприятно или нет, но ничего не поделаешь, по большому счету все едва касается меня, моего смысла. Предчувствие великого дела, дела всей моей жизни, не угасало, мутило, постоянно напоминало о себе, не давая никаких точных ориентиров, не суля ни материальных, ни нравственных благ, ни славы, ни признания, ни умиротворения. Среди всех я была глубоко одинока, ибо ничто не могла приблизить к своему сердцу, зная лишь дочь великой своей удачей, но не привязанная ни к родителям, ни к мужу, ни к благам, ни к страданиям, ни с кем никогда свою жизнь не обсуждая, никого не вводя в свой мир.
Мир материальный во всем своем многоцветье, сулящий бесконечно много, привлекал крайне слабо, ибо ничего, что было на уровне телесных чувств, меня никак не соблазняло, как и мое тело, начинающее потихоньку увядать, что почему-то замечала только я в свои почти тридцать лет и была в великой досаде, что надо это тело поддерживать, приукрашивать, преподносить обществу, подчиняясь его законам и давно осознав, что мир на этом стоит, за это и благословляет…
Но миру этого было и есть мало. Многими и многими глазами он мерит твою одежду, твою обувь, как часто ты это меняешь и есть ли у тебя то или это. Да ничего не было. Ни золота, ни одежды, ни обуви, ни внешности… Служить в этом миру, ублажать в этом его глаза, опираться на эти мнения… - это страдания. Ибо мир может быть и достаточно грубым, если здесь усмотрит прореху и всегда и с большим удовольствием укажет тебе на твое место, ибо нравственность мира в какой-то мере неотъемлема от его глаз, служа условностям материального мира и отношений, тому, на чем этот мир стоит извечно.
Могла бы сказать, что ничто не могло воистину порадовать меня в этом бытии в плане глубоко духовном, где все остальное оказалось бы на своем месте. Но, не зная Бога, далекая тогда от религии, я не могла знать и то, что высшее удовлетворение произрастает от долгого неудовлетворения, ибо оно выливается в напряженный труд в себе в плане развития себя неустанного до качеств, ведущих в религию, в ту духовную среду, где все, посвященное только Богу, становится смыслом и более не возникает вопросов о смысле жизни, ибо он найден…
Но на тот период он мною найден не был, хоть и предчувствовался, но невыразительно во внутренних метаниях и смятениях и никак не желал принять давлеющий внешний мир, от которого хотелось укрыться, будучи в нем, за перегородкой своей невидимости. Все чаще и чаще, устремляясь в себя, я понимала, что моему внутреннему состоянию более всего будет соответствовать старость, время, когда никому нет дел до твоей внешности, одежды, мнений, лица… Старость виделась мне величайшей свободой, когда не надо красить глаза, лицо, не думать о брошенных взглядах на скудную одежду и разбитую или стоптанную обувь, когда можно будет располагать временем неограниченно, ни от кого не зависеть и… делать дело своей жизни… Может быть, писать… Ибо это желание, как великое предчувствие, не проходило никак, но усиливалось, садя за стол и увлекая внутренними событиями, которые невесть откуда берясь, жили во мне самостоятельной бурной и насыщенной жизнью, желая своего рождения, свой выход во вне, наслаждая этим процессом творения несказанно.
Но помимо этого не проходящего внутреннего мира ощущений, потоком рвущегося из меня без корректировки, как есть, никуда не возможно было деться от предчувствия труда по специальности. Необычные, очень сильные энергии наслаждения, природа которых мне была тогда неизвестна, исходили от труда. Труд всегда рассматривался мной, как великое внутреннее творчество, великое созидание рук, как радость ума; познав горение в труде, будучи прядильщицей или швеей, я принимала труд, как великое благо, будь то труд умственный или внутренний, или физический, но интеллектуальный труд, труд высоконравственный, труд – отдача, труд – жизнь, труд – творение – было единственным моим лучшим пониманием о труде, моим опытом труда, моим ожиданием от труда.
Как-то не входили сюда общение с другими людьми, излишние связи или многословие, но я, мой внутренний мир и непосредственно деяния, как и профессиональное общение в рамках самого труда.
Все окружающие меня люди в моем понимании никак не должны были влиять на мой труд, ибо это был серьезный процесс, в котором я не понимала, как можно расслабиться, отвлечься, быть вне его и вне поставленной в труде цели. На работу я приходила раньше всех, и приходилось простаивать под дверью ни раз и ни два, но систематически по двадцать, тридцать минут, ничего из этого не извлекая и не имея возможности что-либо поделать со своим рвением. Но на этом оно и заканчивалось.
Научная среда сектора 13 подразделения 10 РНИИРС в труде не бурлила, и ожидания мои становились и тягостными и неустранимыми. Сектор возглавлял Василий Иванович Хрипунов, худощавый, лет тридцати пяти, он был достаточно умный человек, однако словоохотливый, красноречивый, лояльный и слишком миролюбивый и покладистый извне, никогда не проявляя давление или волю, но сплачивая всех своим обаянием, разумными диалогами и неким снисхождением, ибо научная жизнь со всеми своими рогатками и борьбой за место под солнцем смягчила его, а вернее научила применяться чуть ли ни к каждому, становиться на его ступень и играть роли на самом деле ему чуждые по интеллекту и положению.
Что-то не очень ладилось у него с верхним начальством, отчего он как бы искал укрытие у своих подчиненных и очень дорожил хорошим человеческим отношением к себе и в этой связи легко уговаривался, шел на мировую, старался ни с кем не конфликтовать, оберегал себя от партийного комитета и не очень гонял тех своих подчиненных, которые более проявляли рвение на общественных работах, нежели по прямому назначению.
Работая в подчинении у него, Кролев Евгений, имея свою цель, предложил, рекомендовал меня принять на работу, убедив в моих деловых качествах, насколько они ему были видны. Так я оказалась в РНИИРСе, заведении серьезном, авторитетном и безупречном. Сектор был расположен на втором этаже в небольшой продолговатой комнате, скорее похожей на вузовскую аудиторию с узким проходом, по обе стороны от которого стояли рядами столы, упирающимися в стол начальника, Василия Ивановича, развернутый так, что он мог обозревать всех. Мне отвели личный стол в конце ряда, почти у самой двери, который возглавлял стол Жени, таким образом, расположенного под самым носом Хрипунова.
О, мой беспокойный, очарованный иллюзорными энергиями ум, стремительно и давно попавший под влияние очаровательной гунны страсти, ведущей изначально человека с нижних ступеней невежества под влиянием долгих и неотступных иллюзий в царство труда и рвения, в этом направлении давая великое наслаждение от одной мысли о труде…
Не знала я Бога, не знала, что и откуда во мне, никак не созидала из себя, но констатировала, что такое состояние во мне есть, крайне привлекательно, устойчиво, возвышенно и дает тот элемент удовлетворения, который помогает вынести все прочие будни жизни достойно и с великой надеждой. Мои, однако, надежды никак не упирались в материальное благоденствие, но еще не служили Богу, но были великой предтечей труду духовному в весьма отдаленном еще тогда будущем.
Мои устремления трудиться были на самом деле даны мне Богом, неизменными, фактически неотъемлемыми. Далекая от совершенных духовных знаний, я не могла посвятить их Богу, ибо и здесь еще не была посвящена в Знания совершенные, изначальные, будучи в невежестве, но следует отдать и должное, - что, ничего не желая, я желала трудиться ради самого труда, ради упоения им за награду, достаточную для поддержания тела; но, будучи в рамках материального бытия, обставляя себя относительной независимостью, вынуждена была констатировать, что без денег быть независимой, дабы воспитывать ребенка, писать книгу и не превратиться в вещь в глазах мужа невозможно, я все же нуждаюсь в этих деньгах, ибо даже Кролев, погруженный всегда в себя, как великий йог, немногословный, почти внешне отрешенный от других своими научными трудами и своей недосягаемой (хорошо, чтобы еще признанной ) высотой, некоторое не проявленное мерило общего мнения, смотрел иногда на меня, как на человека третьего сорта, начиная с моей, увы, изношенной и разбитой обуви, ибо его оценивающий взгляд я встречала и понимала… .
Воистину, и Бог вначале сокровенного диалога с Арджуной пред началом великой битвы на Курукшетре советовал ему еще не путь отрешенности, как он есть, но, учитывая ступень понимания и духовной готовности, сражаться ради сражения, ибо это лучший путь, нежели кармическая деятельность, привязывающая к плодам, а потому неизменно возвращающая в круговорот сансары, рождений и смертей.
Так что труд ради труда была уже моя база, мои азы духовного рождения, начало и моего великого диалога с Богом, основание для Бога, одного из ряда других, чтобы заговорить со мной по причине известной, т.е. вдохновить меня в соответствии с моими качествами и уровнем понимания на написание Святых Писаний, как Волю Бога, изъявленную к человечеству нового тысячелетия.
Но не для того Бог дал мне великое желание работать и здесь энтузиазм, чтобы его и применить и в этих рамках ограничить, но без этого качества – никак, ибо из него многое следует.
Меня все же ожидал путь великого отречения и подчинения только Воле Бога, и меня предстояло в пристрастии моем ломать и ломать, ибо и не материальный труд должен был быть моей стезей, моей школой, моей наградой. Но как Бог выбивал из этой колеи – еще долгая история впереди, ибо невозможно было мне вручить совершенные знания, мыслящей восторженно о материальном труде, под влиянием все же гунны страсти, пользующейся в свою меру материальными наградами, не видящей за всем стоящего и дающего Отца, склонной понимать, что и блага я создаю и ими имею право распоряжаться.
Сколько же надо было еще привнести в меня мне чужеродного, практически в материальном мире неприменимого и не ценящегося, чтобы не бояться идти предложенным далее Богом путем, начиная ему постепенно доверяться…
Бог начинал работать надо мной до моей религиозности из такого далека, который обозреть можно только теперь и то со ступеней полученных и в свою меру усвоенных Богом данных совершенных духовных знаний. Пока же меня поджидали разочарования великие и страдания, которые я считывала в себе, как продолжительную почти неудовлетворенность, связанную преимущественно с моим смыслом и целью жизни.
С первых дней на работе к своему немалому удивлению в секторе я оказалась в состоянии своей невостребованности. Никто не собирался меня озадачивать великими программами, в которые, я уже видела себя вошедшей с головой; сектор что-то разрабатывал, что тянулось до меня и здесь толклись молодые умы, только что закончившие вузы, преуспевшие в том, что сделали это вовремя. Я же в свои почти тридцать лет была пока студенткой пятого курса вечернего факультета, пока без диплома, а потому не было оснований выходить со мной на серьезный диалог и так начиналось мое горение с поднеси, да отнеси на подпись и прочее. Но и это, неизбалованная никак, я готова была выполнять постоянно с неугасаемой надеждой, но и тут меня обходили, поручая дела столь слабого порядка молоденькой лаборантке Людмиле, а Женя на мои вопросы и притязания отвечал немногословно и однозначно: «Займись чем-нибудь…».
Поскольку Женя за меня ходатайствовал по поводу приема на работу, то меня и включили в его группу в качестве единственного ее члена, а потому и работу я должна была получать непосредственно с его рук. Женя работал неутомимо. Его согбенная за столом фигура не распрямлялась часами, ну, разве что в период недолгих перекуров.
Был он немногословен, неконтактен со стороны, и легко путался в именах и фамилиях сотрудников, ибо и не они были направлением его ума рвений, и этим я угадывала схожесть с собой, своей внутренней погруженностью, в этом плане порою рассеянной, непривязанной к чужим именам и датам, как и фамилиям. Ему уже было под сорок, где-то тридцать семь, но небольшого росточка, компактный, чуть приземистый и малоподвижный, он тянул на возраст куда более ранний и для меня большим откровением было, что он старше меня на семь лет, ибо где-то почти чувствовала себя постарше и посолидней. Но это была внутренняя иллюзия, ибо и мне давали и предсказывали долгую молодость и скидку лет на десять.
Женя держался и со мной особнячком, однако достойным, и без намека на заинтересованность во мне в известном смысле. Однако, почему он меня сюда привел, было чуть интересно. Но ответ был вскоре ясен и неутешителен. Евгений был занят с благословения Хрипунова лично своим делом, думаю, к работе сектора не имеющим очень большого отношения. Он, как мог, выбивался в люди, и теперь был занят своей научной работой, дабы получить научную степень. Мозговитый во всех отношениях, в большой степени амбициозный и достаточно милый, он никак внешне умом не проявлял себя, не высказывал и не пытался проявить свою уникальность, обольстить свет речами, склонить к себе афоризмами, которые, скажем, от Василия Ивановича текли потоком неисчерпаемым, и столь полноводным, что можно было лишь взгрустнуть по поводу того, что в никуда, даже будучи оцененными.
Ни разу мне не пришлось быть свидетелем уникальной мысли Жени. И что к нему тянуло – это похожесть речью, тембром голоса на моего отца и тем, что был несколько отрешен, или не самодур, как и не желал никому понравиться. Вспоминая о нем, я до сих пор не могу понять, почему Всевышний направил мою мысль на него, заострил на нем внимание, почему я его отличила из всех, хотя его качества в некоторых вопросах оставляли желать лучшего. Вот и теперь, пишу о нем не без удовольствия, ибо остался он для меня некоей загадкой, подернутой, однако, немалой степенью простоты и обывательщины. По всему было видно, что Женя побаивался, как бы я его активность относительно себя не растолковала эдак непрошено, а потому, сковал себя в общении до самых простеньких слов, не желая раскрепощаться и более похожий на мудрую черепаху, где панцирем служила, как и броней, как и дистанцией, только его научная работа.
Так все же, для чего я ему была нужна? Ларчик открылся просто. Он обязал меня научиться печатать и начать печатать его труды. Учиться мне печатать не было особой необходимости, ибо на своей домашней портативной машинке я уже печатала достаточно, но делала это двумя пальцами с предостаточным числом огрехов. Я сказала Жене, что печатаю плохо, на что он посмотрел без интереса и ответил коротко и ясно – «научишься».
Вскоре женская половина сектора просветила меня, что Женя ленив, нагл, эгоистичен, что уже пытался заставить на себя работать многих, что его собственная жена Лида едва увернулась от столь неприятных обязанностей, ссылаясь на то, что ей хватает дел в ее секторе. Поморочившись с его делами основательно, желая и не желая ему помогать, выходя с ним на маленькие контакты и конфликты, я поняла, что в нравственной части он еще очень даже хромает и тем в сердце своем начинала его отпускать с миром, теряя к нему интерес, но и не совсем.
Жене было не безразлично, как я одета, и за плохой вид, или пообносившуюся обувь он мог бичевать презрением вплоть до высокомерия. Я с большим трудом вылазила из старой и поизносившейся одежды, начиная подкупать себе что-то более приличное. Но однажды, увидев мои уже стертые, со сбитыми носками полуботинки, которые я носила и носила Бог весть с каких времен, забыв напрочь о шпильках, он так выразительно и долго посмотрел на этот факт, и так стал со мной говорить, что не оценить его внутреннее чувство разочарования и превосходства было невозможно.
Что скрывать, я пыталась уберечь его взгляд от этого моего материального пока состояния, но контакты сделали свое дело, а мне досталось глубокое понимание значимости для него внешней экипировки. Дело было устранимо и мне еще пришлось пофлиртовать и новой одеждой, но сначала испить сию немаловажную и не очень приятную, но достаточно мудрую чашу бытия и отношений.
Впрочем, поражать взгляд других своей плохой одеждой я только начинала и много раз спотыкалась здесь, однако, все же выручали меня вещи отнюдь не дорогие, моя речь и качества, как и характер, как и твердость и многое, о чем мне люди частенько и говорили в лицо и о чем я порой в себе и не подозревала.
Однако, пока, мне нечем было удивить, не в чем было приложить свое красноречие, но особенность моего мнения, как и убедительность или оригинальность суждений, что для меня было и незаметно, однако возвращались мне комплиментами, вопросами касательно моего мнения по темам бытовым и всякого другого порядка, включая философию, науки, качества, мнения… и прочее касательно внутреннего мира человека и убеждений.
Незаметно для себя я и здесь начинала обособляться, вовлеклась в общение, высказывала свое мнение… Желая для себя трудиться не поднимая головы, я нашла здесь другое, само общение с людьми, очень умными, высоко интеллектуальными, с великолепными качествами, но и предвзятыми, и беспомощными в вопросах простых, но и корыстных, как и меркантильных умом, готовых за прибавление десятки к зарплате на многие неблаговидные поступки и высказывания. Увы…
И все же. Никогда не полагала, что общение на интеллектуальном уровне – великое наслаждение, искренность людей, желание с тобой общаться, понимание, интерес к тебе – вещи трогательные, глубоко интимные, дающие столь большие духовные силы, что нигде их не почерпнуть, что никакой труд не сможет возместить сие наслаждение. Но чем больше этого, тем сердце мое устремлялось к молчанию, нежеланию постоянно изливать на других ни свое мнение, ни мысли, ибо это делало пребывание на работе ущербным и задетая нравственность начинала отзываться ноющей неудовлетворенностью, как бездельем.
К осени я вышла из группы Кролева, перестав ему служить лично, и дистанция оказалась достаточно полезной для него, ибо многое он стал видеть и со стороны, однако, неизменно наблюдая и присутствуя слухом там, где я говорила, ибо это виделось и чувствовалось мной постоянно, все еще поражая и несколько отягощая сией нитью обостренного взаимного внимания, нас связывающей.
Когда же Женя что-то пытался сказать, то голос его чуть был неуверен, напряжен, ибо он начинал видеть меня глазами других и вникать в мои мнения не без интереса, познавая мою суть с другой, ему не видной прежде стороны. Не менее не опускала из виду его и я и скорее всего за тембр голоса, настораживающий меня, рождающий во мне некую почти благость, ибо его голос - был усовершенствованный голос моего отца, его тембр, его глубина, его невыразимая сила, успокаивающая и настраивающая на труд, деяния…, однако, никак не искала его общения ни на работе, ни в университете.
Уже осенью этого 1983 года я приступила к написанию дипломной работы, тема которой была мне предложена Ведущим инженером нашего сектора Александром Владимировым, и только теперь, почти полгода спустя, с большим интересом и воодушевлением, полностью самостоятельно занялась разработкой программного обеспечения подсистемы автоматизированной оценки режимов работы ЭРЭ на базе СУБД . Это было действительно то, что было увлекательно, требовало многих знаний, куда я вошла с головой, так, что моя дипломная вылилась в достаточно объемный труд с множеством программ, написанных преимущественно на ассемблере, принеся мне огромное удовлетворение и предчувствие горения в труде и высшего наслаждения.
Работа программистом казалась мне делом интереснейшим, увлекательным, творческим, становилась моей отдушиной. Во всяком случае, именно такое чувство я выносила из этого процесса и намеревалась работать в РНИИРСе долго и успешно. За этот период наш сектор переселили на третий этаж в огромную комнату со столами в четыре ряда, и постепенно она наполнилась многими новыми сотрудниками, где самыми по возрасту старыми были Василий Иванович, Женя, Майа Сергеевна, Саша Владимиров, ведущий специалист, Нина Полухина, Светлана Кренева, Ольга Тарадина и, кажется, я. Остальные были в пределах двадцати двух-двадцати пяти лет, а потому сектор был молод, энергичен и выбирать из всех друзей не составляло особого труда, но не было таких устремлений, ибо все отношения складывались стихийно, большей частью доброжелательно, по интересам и по самой работе, хотя, однако, были и такие, кто отличал меня и предпочитал общение со мной, что я, хоть и не отклоняла, не очень принимала, но была глубоко погружена в себя, в дипломную работу; но были и те, судьбы которых не ладились и где почему-то часто обращались ко мне за советом и мое влияние было очевидно и мне самой.
Видимо рассудительность и отчасти доброжелательность, которые были мне свойственны, влекли людей на очень непростые откровения со мной, следовали моим советам и в итоге рождался ребенок, в итоге крепла семья, в итоге становились разборчивыми. Буквально часами приходилось обсуждать ситуацию, в которую попал человек, рассматривать варианты, убеждать, находить достойный аргументы. Меня буквально уводили из комнаты, уединялись со мной и начинали долгие беседы, часто это была перфораторская или библиотека, или просто в коридоре. Мне рассказывали о событиях в семье, просили подсказки, и приходилось все расставлять по местам, убеждать в незначимости или значимости поступка или причины, помогать смотреть на вещи с разных сторон, не забывать посмотреть на вещи и глазами другого человека, через призму его опыта и ожиданий…
Никогда не думала, не знала за собой, что могу убедить, могу удержать, могу помочь, могу объяснить, низвергнуть принятую догму, оспорить, аргументировать, могу ослабить ношу, могу возведенное в непреодолимое препятствие одним словом обезличить и помочь не придавать ему значение… Вопросы находили меня постоянно, везде, разных уровней, люди тянулись, желали слушать, снимали в себе стресс, напряженность, уносились прочь сомнения… Задавались вопросы и житейского, и философского порядка и просили совета или просто высказать свое мнение… Потом на какой-то период все уходило в забвение до новой волны, которая вновь погружала меня в чужие судьбы и снова надолго…
Жизнь в Институте становилась вовсе не той, которую я себе желала, но как-то обогревала душами, доверием, чужим теплом. Сидя за компьютером и перекидываясь словами и мнениями с сотрудниками, в основном с женской половиной, я часто улавливала, что Женя, работая по соседству, следит и за разговором, и за самой темой, иногда почти робко, голосом мне очень близким, дорогим и располагающим, задает вопросы. И в этот момент я как бы замирала, пытаясь понять, что его заинтересовало, почему он так озабочен, но с трудом отвечала, если вопрос относился ко мне лично, ибо никак не могла ему простить то, что он взял меня на работу из целей меркантильных, как и то, что уничижительно говорил со мной, дав почувствовать, что пристально смотрит на мою очень изношенную и непривлекательную обувь в первые дни. Однако, этот внутренний его негатив особо мне и не нужен был, ибо я не дорожила его мнением, не заботилась о нем, хотя ноша презрения тяжела, и начинала осознавать, что далеко не пустое место в его глазах.
Ниточка никак не собиралась оборваться во мне, о чем я несколько сожалела, но голос Жени, так точно копирующий во многих оттенках голос моего отца, притягивал изначально и ничего с этим поделать было невозможно.
Женя, как я уже говорила, заканчивал второй вуз, шел на второй красный диплом и, пожалуй, на факультете за ним удавалось поспевать только мне. Женя был достаточно самоуверен и не видел никого сколько-нибудь равного себе по интеллекту, хотя сам этот интеллект проявлял настолько не очевидно, что, не зная о нем в плане его научных амбиций, вряд ли по диалогу с ним можно было создать мнение высокое. Говорил он просто, однозначно, немногословно, мог быть вспыльчив или некорректен, смотрел на людей, по моему мнению, с позиции их материального достатка или умения его создавать. Я была в его понимании личностью уж очень раздвоенной. С одной стороны, вроде не плохо училась и была сообразительной, но с другой - нечто заезженное, усталое, простенькое, чуть симпатичное, чуть разумное, непредвиденное, но и, оказывается, рассуждающее не плохо.
Однажды, когда группа сдавала научный атеизм, события развивались так, что преподаватель, предложив каждому вытянуть свой билет, не стала принимать экзамен в виде собеседования, но потребовала, чтобы каждый изложил свои вопросы в письменном виде. Мне достался достаточно объемный вопрос, касающийся мировых религий, где основной упор делался на индуизм. При изучении материала даже с позиции атеизма, я была поражена тем, что этот предмет, эта тема запечатлелась в моем сознании почти в полном объеме. Я только успевала записывать, я строчила у нее на виду, без остановки, желая ничего не упустить, с неприкрытым для себя интересом. Прочитав мою работу, преподаватель молча и сразу, не задав ни единого вопроса, поставила мне отлично. Я уже было собралась уходить, но обратила внимание на диалог в связи с тем, что она собралась ставить четверку Жене, отчаянно оспаривающего ее решение и вводящего ее в курс того, что идет на красный диплом и ставить ему четверку решительно невозможно. Озадаченный, он буквально остановил ее руку, ввел ее в суть своего притязания и попросил задать вопросы. В итоге, он получил заветные пять баллов, как он полагал, единственные на всю группу, ибо преподаватель по Научному атеизму прославилась своей жесткостью и неумолимостью на гос.экзамене, о чем не преминула неоднократно предупредить. С экзамена мы шли вдвоем, шли молча, едва отходя от пережитого, каждый в свою меру был удовлетворен. Наконец, Женя спросил, что я получила. Зная его амбициозность, я почему-то с наслаждением ответила, что сдала хорошо, не уточняя, как именно. Однако, так получилось, что судьба дала ему при мне заглянуть несколько позже в ведомость. Вдруг он присвистнул: «А ну-ка, ну-ка...». Его взгляд из всех оценок кроме своей пятерки выловил еще одну пятерку, палец буквально подвел к моей фамилии. Он удивленно посмотрел на меня, видимо полагая, что только один обладатель заветной пятерки, поскольку преподаватель слыла очень строгой и редко кому ставила отлично. «А, ведь, ты сказала…», - он запнулся. Мне все было понятно, как и его реакция, потому я ответила весьма просто. «Я сказала, что сдала хорошо. Я это и имела ввиду…». Было немного приятно видеть его удивление, человека столь самодостаточного, как и разочарование, ибо мыслил себя единственным и полагал, что уж если ему пришлось свою пятерку выпрашивать, то у других, наверняка, оценки пониже. Но чтобы вот так сходу, без вопросов и получить у нее отлично, да еще об этом не распространяться… да, для него это была ступень. А для меня – игра. Мыслящий о себе высоко, он привык других считать людьми отнюдь не высокого порядка, и я как-то, но выбивалась из этого списка, вводя его в небольшое недоумение.
Думаю, что и моя защита диплома была отнюдь не на низком уровне в его глазах, ибо и речь, и программы, и понимание, и четкость, и полная самостоятельность... Все говорило за себя. Мне же не удалось прослушать его защиту, ибо защитив диплом, должна была покинуть аудиторию. Но и мне очень хотелось, чтобы я увидела его блеск или успех, ибо идти на красный диплом по второму кругу – дело непростое и мне почему-то очень хотелось его уважать. Но пока Бог не давал.
Защита диплома была для меня слабым семейным праздником, отмечать с группой в ресторане я это событие не стала по тем же семейным обстоятельствам, поскольку мероприятие требовало средств, и, более того, оно сопровождалось и вещами отнюдь не приятными.
Только программист может понять переживания, тем более связанные с дипломной работой, когда последняя, завершающая, постоянно выдающая мелкие ошибки, программа прошла, прошла не только в последний день, предшествующий сдаче дипломной работы, но и в самом конце дня, когда из всех попыток была предоставлена последняя и далее… двери машинного зала закрывались. Это была мистика. Но немалый труд все же успешно был увенчан головной программой, программой все же заработавшей, убедительно доказывавшей успешность выполненной, как и порученной научной работы. Очень неслабым, напряженным, потрясающим был путь к успеху, как и стабильным и четким виделся результат, где была достигнута поставленная руководителем цель, где руководитель отметил лишь элемент неаккуратности при оформлении, но вопрос оформления на итоговую оценку никак не повлиял.
Однако, хотя вкус к такому напряжению, к такой работе у меня обозначился четко, такого я себе и желала, но судьба уготавливала мне врата другие, не ставя целью во благо применить мои порывы научно-исследовательского порядка, но устремляла более по кочкам бытия и человеческих душ и отношений, что я не принимала за свою вотчину, но что как-то было несложно и естественно для меня, тоже несло в себе некий элемент наслаждения, точнее, удовлетворения, если учесть вбитый в меня жизнью и моим Марковым образ мышления, элемент внутренней мягкости, дружелюбия, нетерпимости к греховным проявлениям, устремление помочь личным опытом и пониманием, что почему-то пользовалось и спросом, и шло мне также на пользу в своей собственной семье, в воспитании дочери и мужа, а также при написании романа, где героев я заставляла мыслить, избирать, проявлять, отвечать за поступки, ставила в состояние необходимости, ответственности, долга, предпочтения нравственности…
Так что эта моя склонность была не подмечена, но настойчиво развита судьбой или, напротив, была известна давно судьбе, на нее делалась ставка там, где приходилось общаться с людьми и просто им советовать; это и как-то практиковалось, причем не по моему на то желанию, ибо в этом я ничего и не могла видеть особенное, но втягивалась именно своими качествами, речью, однако, понимая, более ощущая, что внешний мир мало привлекает меня, что никак не нахожу здесь особой радости и великого умиротворения, сущность людей, характеры и судьбы я переживала более в себе, работала в себе, выходя на контакт с собой, не зная, не ведая, что такую радость внутреннего общения я получаю только от Бога, ибо на самом деле выхожу в себе только на Него.
И однажды, принужденная судьбою, испив этот нектар самопогружения в детстве, а может быть и еще ранее, когда в прошлой жизни коротала время в тюрьмах, как политическия заключенная (что было открыто мне Богом позже), я вошла в свой мир, испила этот нектар и неосознанно им привлеклась, да так, что, будучи радой любому общению, я неизменно устремлялась только в себя, в свой мир, в свои мысли и чувства и только оттуда черпала и силы, и руководство к действию, однако, никак не ведая покоя, желая постичь что-то чего не знала, что предчувствовалось, что жило где-то и пока едва осмысливалось.
Я не знала, что это называется духовностью, называется религиозным состоянием, называется Богом, что Он есть, реален, в каждом, что Он и никто есть высочайший смысл, и что все тотчас в Нем приобретает смысл, и во всем можно черпать силы и основания, но только через Бога, все дающего, все одухотворяющего, Единственное Прибежище, окончательное Прибежище всех устремлений, планов, земного смятения и поиска. Всему силы и смысл мог придать только Всевышний. Этого я не знала, но Бог вел к Себе через поиски, через иллюзорные обещания, привлекая, вовлекая мой ум то в одно, то в другое и успокаивая, и удовлетворяя только благостью в себе и благодеяниями, которые так возможны в материальном мире и вкус к которым уже был во мне развит.
Но без осознанности себя и своего положения в материальном мире все еще оставалось непонятым, недостигнутым, ищущим, мятежным, обеспокоенным, уповающим на мир материальный и с грустью от него отходящим…
Поскольку Бог начинал вести к Себе основательно, чуть ли ни с раннего детства, путями сугубо материальными, то ничего не давалось сразу, любой успех был плод немалых усилий, и, пусть ни в чем не было особых потрясений и потерь, но было чувство постоянное, что из всех, внешне столь благоприятно устроенных, судьба выделила именно меня, не давая и малое без непростых усилий, строя постоянно искусственные преграды и ими подучивая на каждом шагу, не пропуская и мельчайшей возможности дать мне какой-то опыт, который я не видела в упор и не знала, что все, что я говорю, чувствую, требую, даю советы, настаивая и отстаиваю… – все заработано мною в этой жизни большими моими страданиями и преодолениями, ибо только тогда может хоть что-то входить путное в душу, когда она смягчена бесчисленными ударами, когда гибка, устойчива, теряет категоричность в одном и приобретает ее в другом, шлифуя и подправляя себя на каждом шагу, когда начинает всем в себе отличать добро и зло, нравственное и безнравственное, когда наполняется любовью к страдающему человеку и понимает его изнутри, когда разумна, мудра, смотрит на вещи с разных сторон, но и принципиальна, но и уступчива, но и в свою меру цельна и последовательна, когда к тому же перестает дорожить условностями материального мира, не молится лицам, одеждам, благам, когда может здесь проявить устойчивую независимость, а потому идет по пути справедливости и участия к любому, не зная страха, без предпочтений, положившись если ни на Бога, то на свою судьбу, увидев, что судьба воздает ей справедливо по мысли, деяниям, пожеланиям другим, милосердно и справедливо, как живое разумное существо.
Так душа начинает видеть Бога, но еще не явно, предчувствуя, что более ни от кого и ни от чего не зависима, но от себя, и своих в итоге деяний. Поэтому, все это как-то зналось в себе, но без религии было свалено в некую неосознанную кучу, было не разобранным, не оцененным, а потому меня следовало еще вести и вести, учить и учить, причем не успехами в работе и чужими благоприятными мнениями, но со всех сторон, всеми причинами и чаще всего неблагоприятными с материальной точки зрения, ведя через многие вещи, которые были мне не желательны, ибо мой духовный багаж надо было начинать заполнять вещами увесистыми, значимыми, реальными и делать это надо было при моей почти что осознанности, дабы присутствовала мысль, понимание, и была возможность у Бога этот тугой багажник сделать более гибким и податливым, как и вместительным, что невероятно без земных страданий, преодолений, причем без конца, на каждом шагу, до старости и далее, неослабно, не сбавляя скорости, не утихомиривая мысли, без передышки.
Поэтому работа и успокоение в ней, как и семья, не собирались меня убаюкивать ни в чем, ни на секунду, подыскивая мне новое задание, на которое я частенько смотрела без интереса, но вовлекалась и тянула до новых событий, которые уже выстраивались в длинную очередь и буквально перехватывали меня, предъявляя свое так, что не было и того момента, чтобы я как-то приостановилась и сказала себе, что удовлетворена, что достигла свое и здесь могу потчевать. Отнюдь.
Получение диплома так и не стало для меня событием величайшей важности, но делом чуть ли ни обыденным, внесшим в меня, отнюдь, не то удовлетворение, ибо не обещало великой научной работы и продвижения в том же направлении, ибо жизнь вносила свои поправки и выдвигала автоматически свои на все приоритеты, не оставляя мне и малой щелочки для личных амбиций, подкрепленных страстными желаниями знать и трудиться на этом материальном поприще, не очень радея о других связях и отношениях.
Богу нужна была практика житейская, именно само общение, а это мне казалось делом расплывчатым, рассеивающим, никак не развивающим мысль, никак не ведущим к моей цели. Хотя… оставалась книга…. Вот ее Бог никак не убирал, слал саму музу неотвратимо, как и энергии наслаждения. Но как бы вдобавок я предпочла бы и точные науки.
Увы два фактора были от меня неотъемлемы, и они играли свою решающую роль. Это - вечное безденежье, неустремленность к деньгам и, как следствие, все же работа ради работы и, второе, - это мой пол, а в этой связи мое подчиненное положение. Отсюда, едва вкусив сладость наук, особенно в последние годы учебы, я должна была увидеть, что мой багаж знаний катастрофически мал, и мое понимание, наконец ставшее мне доступным в этой области, более не находило поддержки в обстоятельствах и вынуждено было закруглиться, не ступая далее и не углубляясь. Если судьба не хочет дать – хоть убейся. Она находит заменители, которые в ее глазах более существенны и поневоле или по слабой воле - и возьмешь, и утешишься тем, что есть...
Единственной великой удачей, непривязанной ни к чему, была моя дочь. Только рядом с ней мне было спокойно, отрадно, мучительно страшно за нее, ответственно и удовлетворительно. Судьба уготавливала соединение до конца дней моих великое, потрясающее, как великую любовь и привязанность, как заботу на все времена…
А диплом… Он на самом деле открывал мне лучшие двери, даже исходя и из того, что нигде особо не задерживал, ни к чему не привязывал и должен был быть сам по себе, а я сама по себе, однако имея и в своих и в других глазах статус, причем в своих на уровне подсознания, у многих других – на уровне языка. Моя мама была в величайшей радости и удовлетворении, как и отец. Очень не скоро и с большими ожиданиями и сомнениями это свершилось. И снова все родственники об этом знали, хваля, в очередной раз указывая на мой ум и старания, знали и все мамины соседи по Пирамидной, ибо она была женщина многословная, любящая похвастаться, что делала на мой счет постоянно, вознося меня, как дочь разумную и обладающую неплохими качествами.
Будучи тщеславной, она рада была делать это всегда, ибо жила мнениями других и не забывала иметь мнение свое в долгих посиделках среди соседушек у ворот их дома на своей улице, была очень хлебосольна, гостеприимна, любима и уважаема, а потому и хотела со всех сторон выглядеть благополучной, что не всегда и получалось, ибо бывало и так, что восхваленный на силуэтном поприще отец, не зная, как сложить себе цену, срывался частенько в пьяные дебоши, что заканчивалось порою тем, что она бежала от него по Пирамидной, увы, впечатляя своих кумушек правдой жизни. Но все прощалось и заговаривалось, поскольку и у других были немалые семейные неурядицы, а то и драчки, заканчивающиеся куда более разнообразными и непредвиденными вариантами.
При таких условиях жила у них и моя дочь Светлана с трех до пяти лет, отчего мое сердце разрывалось, но отец был разумен и это учитывал, срываясь на мать или когда она была в детском саду, или когда она спала, делая небольшие сцены и не потрясая.
Во всяком случае, так было сказано с его слов, и в дочери я не замечала каких либо перемен и страданий, но, напротив, привыкнув к ним, она тянулась к бабушке и дедушке, но и меня любила столь сильно своим маленьким сердечком, что я в пору была рыдать от счастья и от своего строгого характера, ибо очень, ужасно сильно боялась вырастить человека с дурными качествами. Но во мне было достаточно мягкости, приходившей на смену строгости, и так дочь познавала мою волю, мои требования и купалась в моей любви и стараниях.
Все начинало быть. А диплом, добытый в суете жизни, уже не отличался от этой суеты. Но без него… Постоянное внутреннее ощущение себя неполноценной, ущербной, без почвы под ногами… Так был устроен мой ум понимать тогда. И только теперь я знаю, что Бог может не дать ни только высшее, но и среднее образование и высочайшей личности, ибо она могла быть в прошлом ученым, политическим деятелем, творческой личностью, требующей великих внутренних затрат и напряженного труда в области постижения материальных знаний. Бог может перекрыть эту стезю по разным причинам, ибо духовность добывается и из простоты мысли и жизни, из зависимости, из физического труда…
Неисповедимы пути Бога. И президент сегодня, неординарная, высокоорганизованная и интеллектуально развитая личность, может в следующем рождении быть битой мужем домохозяйкой или человеком многодетным, не смеющим и голову поднять или понудит взяться за метлу…
Как пашня с древних времен отдыхает, так и души, так и умы, так и деяния великие. А отдых – это переключение, это и силы, это и готовность. Т.е. Бог может лишить образования с целью отдыха умственного и переключения на ту вотчину, где давненько не бывал и ее возможности полностью для себя не использовал; также, Бог может не дать такого образования, поскольку не каждое рождение тешить эго, но подготавливает к новым, как материальным, так и духовным постижениям; и что человеку во благо, к чему он качествами готов, что может и пора претерпеть или усвоить и что более во благо для развития очередных качеств, и что на время отправить в забвение – знает только Бог.
Высшим образованием жизнь определила мне еще одну веху, еще одно преодоление, открывающее, по сути, многие врата, но отнюдь не непосредственные, что бы я назвала входом в мир вожделенной науки. На этом путь наук обрывался, дав мне мой маленький статус, который поддерживал меня насколько мог, ибо для общепризнанных мнений это вещь достаточно убедительна, хоть и условна.
Накануне защиты дипломной работы, буквально за день приехала мама со Светланой. Светлана температурила. Так получилось, что среди лета и именно перед защитой диплома, буквально накануне у Светы поднялась очень высокая температура. Это было связано с гландами. Всю ночь я провела у пастели ребенка, несколько раз вызывала скорую и утро встретила разбитой, уставшей, почти изможденной и так отправилась, не сомкнув ночью глаз, на защиту диплома, пораженная внутри себя непредсказуемостью судьбы, уже в который раз дающей мне невпопад, достаточно круто, ставя в определенные тиски, заставляя в них работать душе, уповать и проявлять себя всю, как есть, не жалея тела, изматывая душу, входя в потрясения, которые как-то умудрялись, пройдя по мне великим штормом, ничего не задеть и легкой волной могли отхлынуть от меня, как ни бывало.
К утру температура у дочери спала, болезнь пошла на убыль, жар уже не румянил нездоровым оттенком ее личико, ребенок заснул, и я в умилении, склонившись над ней, коснувшись губами ее щеки, умиротворившись едва, с большой надеждой на ее выздоровление отправилась в университет по весьма важному делу, дню всей моей жизни, который наступил обычно, без подготовки и почти автоматически, зная свою дипломную наизусть, как свои пять пальцев, досконально постигнув ее суть и цель, не уделив дома и пяти минут, чтобы все в себе освежить.
Мое состояние, однако, не помешало мне сосредоточиться сразу, сделать на доске все необходимые чертежи и схемы и достаточно живо и многословно, как и по сути досконально пояснить поставленную задачу и методы ее достижения. Ни один из вопросов не мог застать меня врасплох, мысль шла из меня легко, сама по себе, с удовольствием, которое трудно передать, ибо один математик может понять математика, которому есть что сказать, кто пришел к успеху однозначно и получил ожидаемый результат. Математическая в программном приложении речь наслаждала всегда, наслаждала красотой, точностью, аргументированностью, с учетом всех причин и следствий. Это состояние ученого, преподносящего другим свое открытие, свой многодневный и более того труд, свое детище, зная, что слушают его те, кто в этой среде мыслит, с кем может быть общий язык, кто никуда не может деться от однозначности математических фактов. Всегда такие выступления триумфальны, приносят великое удовлетворение и дают к себе почтение, в чем человек материальный все же нуждается, считая себя великим асом, и не зная, что все вынес из себя, из желаний, из обстоятельств и знаний, которые даны только Богом и все в себе от Него, не менее, как позаимствованы из Первых Рук, и все во имя других, во имя науки, которая призвана Богом развивать умы, интеллект, материальную базу всех людей. Все должны быть причастны, ибо от Бога, через данную личность, но для всех.
Сегодня передает один, завтра – другой, и по большому счету заслуга человека лишь в его аскезах. Бог миловал меня, дал мне насладиться собой в таком варианте, но не собирался здесь меня оставлять и этим питать до конца дней моих.
Естественно, для меня все это касательно Бога было – темный лес, все приписывала я себе, но и не имела возможности этим насладиться, ибо обстоятельства стремительно отводили от погрязания мысли в этой материальной иллюзии. Я же пояснила принцип работы программ, которые в своей совокупности были призваны по ключам по древу программы достигать базу данных и извлекать из нее необходимые элементы в соответствии с накладываемыми условиями, в их пределах и направлять в тот или иной массив для практического приложения. Программа на самом деле была достаточно сложная, многоветвистая, отвечающая требованиям, которые накладывались заказчиком, написанная с привлечением нескольких программных языков, включая PL и как основной - Ассемблер.
Поскольку диплом писался самостоятельно, месяцев восемь, без спешки, в свою меру направляемый ведущим инженером Владимировым, материал осел во мне основательно, прочно, все в нем было продумано и проверено через поиски и ошибки и пояснено скрупулезно, до мелочей, что способствовало легкому оперированию темой, ее возможностями, принципом работы, как и ее возможным дальнейшим приложением. Язык мой был грамотен, находила легкое понимание с другими членами экзаменационной комиссии, так что бессонная ночь, лишь убрала штрихи самовозвеличивания, сделала все простым, почти обыденным, не давая погрузиться в себе в самовосхвалении.
Таким образом, дело моей жизни, связанное с университетом завершалось, но сколько я себя помню, почти до старости, я все время во сне училась, то в школе, то в университете, не выходя из аудиторий, не покидая классы, реально и во сне думая только об экзаменах и постоянно сожалея, что ни так, плохо, еще надо и надо учиться… Видимо, так из меня выходила моя внутренняя боль, то, что не состоялось так, как мне этого бы хотелось, ибо земные науки были всегда вожделенны и ничего лучшего я себе не желала.
Не оказалась я на вершине математических знаний, не покорила сей олимп и легкая боль нет-нет, но и теперь едва напоминает о себе, и есть надежда, что Всевышний это когда-нибудь в одном из моих рождений учтет… На что Бог мне прямо теперь, когда я пишу, категорически Говорит – НЕТ. Будет другой путь.
Но и не хотелось бы идти по пути чисто материальному, ибо много в нем иллюзий. Судьба предпочла дать всего понемногу и не позволила мне выбрать одно за счет другого, так что учиться всю жизнь в плане наук оказалось моей величайшей иллюзией, но - учиться нравственности через опыт жизни и все ее предложения, которые отнюдь не были простыми.
Меня ожидали более расширенные университеты жизни, которые мне буквально вручались, которые принимались за суету сует, как факт, от которого никуда не деться. Таков был мой коридор движения, обещающий, но достаточно узкий, держащий на плову, и все же влекущий, но не столь обостренными желаниями.
И все же. Гора спала с плеч. Хоть как-то, хоть через какие-то усилия, хоть и не с великими результатами, дающими неограниченные возможности своего приложения, но цель была достигнута и, если смотреть с материальной точки зрения, то не плохо. Но с моей точки зрения – весьма посредственно и ничего не обещающе, ибо другие пути уже влекли меня почти стихийно и никуда от них деться было невозможно.
Все принималось уже, как есть. Не было чувства счастья, но слабое удовлетворение. И что в итоге? С защитой диплома я становилась равноправным инженером с окладом в сто сорок рублей и тринадцатой зарплатой и могла надеяться на то, что буду здесь озадачена интересной работой и надолго. Однако, кроме болезни дочери накануне сдачи дипломной работы, судьба подсуетилась и в другой неприятности, теперь связанной с мужем, дабы уж совсем вывести меня из надвигающейся эйфории и привести в рабочее повседневное состояние, называемое печалью.
Все дело в том, что, защитив диплом, я посчитала необходимым как-то отметить это событие тем, что купила цветы и коньяк и отнесла на дом своему научному руководителю, как бы приглашая его этим разделить мою успешную сдачу и в знак благодарности за то, что курировал труд, и благословил его, тщательнейшим образом вычитав и найдя единственное замечание в не очень аккуратном оформлении. Также, я купила на двадцать пять рублей хороших шоколадных конфет и раздала сотрудникам, что здесь было не очень приемлемо, поскольку от меня ожидали, по крайней мере, накрытия стола, что было для меня крайне невозможно в связи с тем, что денежный вопрос никакого порядка я без Саши разрешить не могла, а он на такие вещи смотрел крайне отрицательно. Вот эти самые взятые без уведомления пятьдесят рублей и стали причиной моей очередной неприятности.
Произошел великий скандал, где он, Саша, кричал, что никто, но я сама написала диплом, а потому никому и ничего не должна, что я дура и в подтверждение своих слов он смел со стола всю посуду вместе с продуктами, бутылками молока и хлебом, так что все превратилось в неслабое месиво, а я умылась слезами очередной раз, ничему не радая, опозоренная, ибо это произошло при соседке, которая и сама хлебала от пьяницы мужа и тащила на себе всю свою семью, да и его самого впридачу.
Вскорости она с ним разошлась, мне же это по судьбе не светило, и Волею Бога и качествами Саши мне приходилось многие праздники в своей жизни миновать, включая дни рождения детей, Новый Год, Восьмое марта. Хотя свое день рождение он чтил, праздновал и находил на это деньги.
Мой диплом импонировал его самолюбию, однако, результат оказался простенький, всего-то зарплата в сто сорок рублей, а потому поблажек особых не делал, хотя и деньги не выжимал, но по ним встречал и провожал, не делая скидок по жизни, но идя на поводу только своих иногда обостряющихся чувств и только в этом плане идя на мировую, держа, однако, свою суть неизменной почти всегда. Что делать? Саша был истеричен, упрям, не умел радоваться за других, как и мой отец мог подпортить любой праздник и тем муштровал меня в такой степени, что праздники вообще перестали для меня существовать, внутри меня вырабатывалось некое устойчивое чувство непривязанности к нему, и слезы все реже и реже появлялись на глазах, ибо внутри как все каменело и отвращалось. Это событие, однако, утонуло в другом, также непредвиденном, также нежеланном, не от меня исходящем, ибо свою активность в отношении других я не успевала проявить, сраженная чужими планами, чужими характерами и требованиями. На этот раз было с той стороны, где я никак не могла ожидать.
|
