21.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 11(1). ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ.
Нафиса большую часть заработанных в стройотряде денег отправила маме, поскольку ей надо было поднимать и других детей, и сама теперь оставалась на мели, тоже где-то подрабатывая. Я подарила ей купленные на заработанные в стройотряде деньги новую куртку и брюки, поскольку ей было не в чем ходить, я же брюки просто не могла носить, ибо чувствовала себя в них крайне дискомфортно, а без куртки могла обойтись, поскольку у меня был еще плащ, а у Нафисы вообще ничего. Но с костюмами я не ошиблась, и они еще некоторое время должны были поукрашать меня, но тоже не надолго.
Все чаще и чаще Александр заговаривал о своем скором отъезде и как-то пытался определить наши отношения, от чего я постоянно уклонялась, но отказаться от общения с ним категорически не могла, ибо дорожила его к себе отношением, хотя, если он меня куда-то звал, то предпочитала общение с Нафисой, наши беседы и перекуры, ибо чувствовала с ней неизъяснимое спокойствие, родство душ, духовную радость и гармонию в отношениях.
Приближался Новый Год. Загадочно улыбаясь, Саша начинал поговаривать о каком-то для меня готовящемся сюрпризе. Любопытство не съедало меня, ибо его сюрпризы мне были понятны. Они были просты, трогательны, своеобразны, имели в себе некую тонкость или намек, как-будто он хотел ко всему им сказанному еще что-то сказать, донести до меня главное, но уже не доверял словам и наделял свои сюрпризы особым смыслом, рассчитывая на тонкость моей души и понятливость.
В своих непрекращающихся переживаниях и предчувствиях по поводу новых хвостов я была опять же права и переживала предстоящую долговую кабалу как всегда болезненно и почти привычно, не надеясь на чудо, но каждую свободную минуту уединяясь в читальном зале и вновь и вновь штудируя учебники и лекции, болезненно отмечая, что с практикой у меня почти никак, и именно здесь меня могут ожидать неприятности.
Я оказалась права, поскольку не сдала зачет по дифференциальным уравнениям и вновь завалила злополучный матанализ. Однако, зачет по истории прошел неплохо. Преподаватель, уже далеко не молодой интеллигентный мужчина, седой и удивительно располагающей внешности, желая меня наказать за игнорирование его лекций, вызвал меня первую и стал задавать самые каверзные вопросы и тонкости, на которые на лекциях обращал особое внимание. Однако, много раз проштудировав чужие лекции ранее, я легко нашлась, что ответить и благополучно получила зачет первая и покинула аудиторию, удовлетворенная столь нормальным началом сессии.
Но хвост по матанализу и несданный экзамен по дифференциальным уравнениям было моя норма. Так я подошла без особых успехов и надежд к Новому 1973 году, будучи студенткой второго курса ВМК, и носила это звание отнюдь не гордо, но с постоянной и неизменной горечью.
Полина, соседка по комнате, на свои хвосты смотрела достаточно оптимистично, частенько делясь своим опытом, где имели место от одного до четырех хвостов, когда ситуации казались непоправимыми и оставалось собирать чемоданы, но все же дотянула до четвертого курса и все еще ни от чего себя не застраховывала, но была упорна и добивалась результат тем, что никогда не упускала и маленький шанс и вновь и вновь штурмовала не столько знания, сколько преподавателя.
Она также перебивалась приработками, вязала девчонкам шапки и шарфики на заказ, шерстяные носки… и не унывала никогда надолго, даже когда денег не хватало катастрофически. Полина была легкая личность, достаточно общительна, справедлива, порою казалась не в меру возбуждена и словоохотлива, но иногда умолкала, и было странно, что она умела тоже грустить и не играть роли.
Люда все еще держалась от всех на расстоянии, замкнулась в себе и находилась в таком положении продолжительное время, ничем не напоминая Полине о прежней дружбе и игнорируя нас с Нафисой в свою меру. В новой комнате в новом окружении мне было проще, как-то легче, но рассказы других об их студенческом бытии не имели свойство расслаблять меня или обнадеживать особо, поскольку у меня уже давно укрепилось понимание о себе, что у меня все сложнее, как-то не так гладко, как у других, жизнь мне скидок ни в чем не дает, чудес со мной также не происходит, и что все мне лично надо добывать только через страдания и долгое битье головой об стены, что тоже не безрезультатно, но только и непременно через личную активность и поиски, как и ошибки.
Очень хорошо и давно было заучено, что судьба со мной обходится не то чтобы без особых поблажек, но как-то постоянно дает все через внутренние напряжения, не подпуская ко мне никаких помощников особых, делает некий акт насилия надо мной, понуждая именно так рулить, именно так понимать себя, требует постоянные внутренние обозрения, сам мыслительный процесс и упорный внутренний труд, рождаемый материальным внешним миром, дает скрупулезный труд просматривания себя и понимания себя.
Однако, как Александр мне обещал маленькое чудо, так оно и произошло, что в моем положении было весьма неожиданно и, строго говоря, достаточно нежелательно. Возвращаясь из главного корпуса, вступив на порог общежития, я вдруг почувствовала легкое беспокойство, которому не видела никакой существенной причины. На меня откровенно смотрели и ребята, и девушки, так, что я заподозрила что-то неладное в своей внешности. Я чуть ли ни ладошкой прикрыла свое лицо, готовая незаметно проскользнуть мимо вахтерши и скорее в свою комнату к зеркалу. Однако, услышала голос вахтерши: «Возьми свежий номер Новогодней многотиражки!». Университет имел свое печатное издательство, и каждую неделю на столе у вахтерши лежала аккуратная стопочка свежих газет, освещавших жизнь университета.
Только теперь я поняла, в чем дело. В руках у многих был этот выпуск. Удивленная предложением, поскольку никогда эти газеты не читала, я склонилась над столом. Во всю первую страницу праздничного Новогоднего выпуска была напечатана, смотрела прямо на меня моя фотография… Саша постарался. Такого ужасного подвоха, такого отвратительного сюрприза я не ждала. Эта слава да в моем положении была столь неуместна, что все во мне возмутилось до гнева, до боли, до чувства абсолютной нечестности.
Вокруг меня было много великолепных красавиц, достойнейших, которые могли украсить собой эту страницу по праву. Но я… Со своими хвостами, никем не уважаемая… Я как-будто была разоблачена или я вот-вот должна была быть разоблачена. Чувство недостойности было столь сильным, что я никак не замечала улыбки других, одобрения и даже поздравления. С первой страницы на всех смотрела юная, улыбающаяся, красивая, белокурая девушка… Но как эта фотография была далека от моей больной и уставшей сути, от моих заслуг. Не спрашивая меня, она вмиг незаслуженно, а потому с болью вознесла меня там, где я и не ожидала, и долго еще отаукивалась то там, то здесь, делая меня предметом ухаживаний и комплиментов, как и неожиданных историй. Меня начинали узнавать. И такая бестолковая и непрошенная слава даже на несколько месяцев била больно, ибо как бы я себя ни украшала, как бы ни старалась быть яркой, но в себе точно знала, что любовь, почтение , преклонение за внешность – самая несправедливая вещь, ибо у человека есть параметры другие, что есть его качества и поступки. Это я ценила в других, это желала себе. Все остальное были лишь миражи или мыльные пузыри, недостойные внимания, если говорить строго, если говорить правильно, если мерить так, как устремлялась моя суть.
Да лучше бы Саша поинтересовался в деканате, как я учусь, пусть бы это для него и меня было бы больно, но такая несовместимость… В университетской серьезной газете поместить на первой странице лицо двоешницы… Это – как? Хорошенькая, кукольная, невинная двоешница…
Возможно, мой ум многое преувеличивал, но факты – вещь упрямая. И они бросались в глаза именно мне, той, которая знала и давала оценку себе всегда по возможности соответствующую. Но отсюда, как я ни пыталась это забыть, не придать значение, проигнорировать, начинался и новый виток моих очередных быстротечных приключений, со мной начинали искать знакомства, еще быстрее замечать на танцах и даже пытались ухаживать, рождая во мне недоумение от столь простого мышления и столь примитивных с моей точки зрения ценностей.
Мое и без того неустойчивое положение усугублялось, ибо сложно было устоять от соблазнов нравиться, тратить на это последние деньги, пускать мысль более в направлении шмоток и украшений, а также парикмахерских. Моя лодка событий становилась неуправляемой разумом в должной мере, и ум даже не хотел как-то обуздывать события, но бросился извлекать плоды в виде комплиментов и откровенных непристойных предложений. Все тешило непонятно откуда взявшуюся гордыню и отправило истинное положение дел с учебой несколько подальше, дабы насладиться тем, что мне судьба никогда ранее так щедро не отпускала.
Женская суть становилась моим бичом и противоречила, по сути, моим нравственным основам, требующим искоренения излишеств; но пока на уровне ума и разума, позволяющим хоть немногое, хоть самую малость, ибо и здесь врата успеха закрывались неумолимо быстро, едва успев открыться, ибо все имело свойство забываться, охлаждаться или просто не поддерживаться реальным и видимым.
Не ведая ни о чем, Александр не переставал штурмовать события и затребовал, чтобы Новый Год я отмечала только с ним, много раз мне об этом напоминая и добиваясь моего согласия. По поводу последнего сюрприза я не могла как-то упрекать Сашу, поскольку он был более непосредственным и не допускал в мыслях, что такие вещи требуют ответственности и разрешения, он вообще такими категориями не мыслил, но упивался своей идеей, зацикливался на новой, дабы еще раз проявить еще одним краем свои неугасающие чувства, переходящие в неразумность.
Праздновать Новый Год с Александром никак не входило в мои планы, я не хотела посвящать ему часть своего новогоднего времени, но более была расположена провести его с Нафисой или спустившись вниз на танцы, где, с кем бы я ни танцевала или ни говорила, я, по сути, была сама с собой, никому ничего не будучи должной, не зависимой и тем хоть на время абсолютно свободной.
Никогда новогодние праздники не были для меня событием особой важности, я не нуждалась никогда в новогодних поздравлениях, никогда не ожидала боя курантов с надеждами и вожделением. Никогда с Новым Годом не связывала свои мечты, ибо уже давно, начиная с своей семьи, не мечтала, но просто желала, чтобы осуществлялось то, что реально, без чего не обойтись, что было моим продолжением, как и продолжением моей жизни. Я могла лечь спать, не встретив Новый Год, не сидя за столом и никак не реагируя на шампанское и веселье, но желая, чтобы Новый год прошел как можно быстрее и забылся, ибо всегда в любом шумном празднике среди многих не находила себе места, как и внутреннего удовлетворения, поскольку любое веселье видела неразумным.
Потому и теперь, устойчиво мысля такими желаниями и категориями, я планировала провести Новогоднюю ночь не за столом, ни в какой компании, а с подругой или внизу, где будут танцы, ибо что-то здесь было утешительное, расслабляющее, уносящее от больной реальности хоть на время и по подходящей причине.
Я любила, понимая в этом и работу иллюзии, когда к тебе подходят, приглашают на танец, когда ты в танце медленно следуешь движениям партнера, угадывая и не угадывая их наперед, удовлетворена, что была избрана, хотя и эта самооценка низка, ибо над тобой тяготеет постоянное понимание о кратковременности всего, что идет от тела, от внешней оболочки, которая и в течение одного дня меняется и ставит в неприятную зависимость от себя.
Я едва вникала в то, что говорил мой недолгий избранник и никогда не чувствовала, что кто-то хоть как-то задевал во мне хоть небольшое чувство, ибо знала, что путь ко мне других не прост и куда более сложнее мой путь к другому, чтобы я его однажды признала.
Мирская любовь с первого взгляда ко мне была бы абсолютно неприменима, никогда. Однако, такие студенческие игры мне были по душе, поскольку чуть-чуть льстили, притупляли чувство боли от моих хвостов, но и затянуться не могли, поскольку я тогда сама начинала бы тяготеть к этим играм, ибо это было бы само мышление, мое уже нормальное состояние, которое могло увлечь в пучину необъятных и реальных страданий.
Хотела ли я серьезных отношений? На тот момент казалось, что и это для меня, судя по событиям, вполне вероятно. Но не теперь, не сейчас, ни так, ибо не здесь фактически обитает душа, не это ей по большому счету нужно, а что нужно – вполне определенное и единственно предчувствованное, - сама наука, которая, увы, не давалась...
Но и настоянию Саши невозможно было отказать, ибо просил он чуть ли ни со слезами, умиленно, с надеждой, никогда не называл меня иначе, как Наташенька, голосом проникновенным, чуть неестественным, с неизменной настойчивостью и надеждою. Он напоминал об этом дне так же настойчиво, как напоминают должнику о его долге, где нельзя было уклониться никак. Он пытался то приобнять меня, то низко склонялся так, что его горячее дыхание обдавало меня жаром и ничего не трогало во мне, то пытался взять за руку и смотрел так, что грубость к нему была недопустима, как и решительность, как и отказ казались бесчеловечными или в отношении к нему крайне недопустимыми.
Что-то внутри держало меня так, что я не позволяла ему приближаться более, чем это было допустимо, но и не получалось ему удалиться от меня своими средствами, но так, как это должна была сделать сама судьба с тем, чтобы он однажды ушел из наших отношений без боли, без чувства боли, которую я могла своими словами принести ему.
Но боль его ожидала и ни раз. Но отношения еще должны были продливаться, едва переходя за границы дружбы; и, даже не любя, я чувствовала, что его чувство столь редко и ярко и так согревает сердце, что с ним нельзя поступить резко, или нести ему обиду. Иногда хотелось сказать себе: «А может быть, ответить взаимностью? Может, вручить себя ему? Все рассказать? А может, он примет меня такую, с проблемами? А может, он даст совет?». Но, глядя на его мечущуюся, тщедушную и чуть неразумную от чувств фигуру, уже смотрящую вперед за пределы университета, я не видела, не находила реальных точек соприкосновения, но предчувствовала скорее предательство влюбчивой и падкой на чувства его натуры, зависимой теперь от отношений полов, ибо другая главная задача уже почти была решена и открывала двери отношениям плотским.
Я же была вначале и так же, как любой другой студент, могла входить в эти игры, но никак не придавать ими свою главную цель, ибо таковой у студента преимущественно является все же образование и наука, как и сам диплом. Но тогда Саша должен был бы допустить меня в свое сознание и без образования, вновь в статусе абитуриентки, чье будущее никак не известно и обещает многие неудобства, если мыслить здраво.
Но в мире студентов любят преимущественно студентов и их статус, и их будущее, и их незыблемый интеллект, и их успешность, ибо все это в прикидку могло стать и частью своей жизни. Ну, кто пожелает себе ущербное или ненадежное, или просто худшее. И тело, и его вид тут по большому счету ни при чем, и если причем, то с болью, то не на долго, ибо и личный интеллект требует себе пищу постоянную, выходящую за пределы физических параметров тела, уюта, трехкомнатной квартиры и в ней биосада. И Саша мерил успехами, и он радовался, когда чувствовал проблеск ума или намеки на интеллект. Надо было быть очень состоявшимся или разумным, или философски мыслящим человеком, чтобы любить меня и далее, приняв мои неудачи или падения, которые в глазах неопытного выглядят крахом и концом всего. Как бы он посмотрел на то, что у меня жалкое безденежье, что, по сути, я нищая, что родители никогда не дадут мне ничего более, чем дали, что я, по сути, без крова над головой. Как он это оценит, если сам берет по утрам веник и метет за другими студентами. Ужели ему захотелось бы продолжить в этом направлении?
Увы, в восемнадцать лет я так мыслила и никогда не считала, что кто-то должен мне все обустроить или был обязан ради любви терпеть мою несостоятельность и помогать мне реализовать себя в этом направлении, где я никогда бы не отказала себе. Все требовало денег. Это был реальный мир. Это был мир правильный, мир, именно этим устремляющий вперед. И это тоже было понятно.
Я не могла знать, что Бог в моей жизни значительно позже даст мне те обстоятельства и тех людей, которые в этом направлении и должны были по Его Плану оказать мне огромную помощь, но путем естественным, путем той же любви, путем семьи и глубокого понимания и разделения моих устремлений, путем долгим, не простым, ответным, в будущем. Это был Саша, но другой, мой нынешний супруг, это были мои родители, это были и мои усилия, все вместе давшие мне неисчерпаемый источник силы и поддержки, это были и есть мои дети.
Однако, по настоянию Саши 31 декабря, накануне 1973 года я привела себя, что называется, в праздничную готовность, Александр пришел за мной, и мы пошли за небольшое застолье, устроенное Сашей и его другом. В фотолаборатории в полумраке празднично мигала крохотная елочка, небольшой столик был уже накрыт, было без четверти двенадцать. Здесь был его друг с девушкой, а сам Саша суетился вокруг меня, постоянно повторяя, что столик накрыт силами мужчин, чтоб я на этот счет не беспокоилась, что он очень, очень хочет, чтобы бой курантов мы встретили вместе, ибо это верный признак никогда не разлучаться. А дальше, если мне что-то не понравится, если я планирую иначе провести эту новогоднюю ночь, то он не будет препятствовать, но необходимо хоть немного потерпеть, чтобы мы были всегда рядом, чтобы не разлучались, потому, что он просит. Разве это так уж сложно?
Саша не просил, он при всех бросал себя мне под ноги, но делал это потрясающе чисто, трогательно, не желая отказа. Я поняла, что о его чувствах знали, что это не было секретом, его чувство ко мне было вынесено на суд всех. Лучше бы он все делал молча, ибо, как только я осознала, что он хочет, требует в угоду новогодним приметам, чтобы я всегда была с ним, что он хочет хоть так заручиться мною, я почувствовала, как протест не стеной, скалой поднялся во мне, ибо малейший намек на непременную связь с ним, которая тотчас ограничивала мою устремленность к неведомой для меня самой вершине, будил во мне непредсказуемый протест и желание смести на нет любую примету, ибо как он желал ее, так я боялась ее, как невозможный рок в моей судьбе, даже готовая плакать с ним вместе от этой недосягаемости и над своей растущей из меня моей защитой от пути серьезного отношения с Сашей.
Я села за стол, тяжело для себя решая эту задачу, не глядя ни на угощения, ни на готовящееся шампанское, хотя Саша уже начинал суетиться надо мной с почти дрожащим голосом, неестественной улыбкой и смутной надеждой, которую как всегда чуть печалил его почти не открывающийся глаз, придавая ему вид великого и недосягаемого мудреца и глубоко страдающего человека.
Растущий во мне протест вдруг вырвался из меня почти нежданно, я вся превратилась в одну мысль: «Ни за что, ни при каких обстоятельствах я не хочу и не захочу быть с ним рядом. Я не могу и не хочу дать ему эту надежду. Я не могу жертвовать собой, мне надо идти дальше, мой путь не окончен, я только в начале… Я не смогу предать себя, ибо это невозможно, ибо это выше меня…». Все это не проговоривалось во мне, но пришло без двух минут двенадцать одним монолитным чувством.
Уже без минуты двенадцать я встала, не притрагиваясь к бокалу, и словно золушка устремилась к двери, боясь боя курантов, неумолимая, неудержимая, ничего не объясняющая. «Куда ты? – с болью и глубоким разочарованием спрашивал Саша, не смея преградить мне путь, почти со слезами на глазах, моля меня только о минуте… «Вниз, на танцы…», - я уже на бегу отдернула руку. «Но, я же не умею танцевать, я не хожу туда…», - голос Саши и до сих пор я не могу забыть, именно в тот день, за минуту до Нового 1973 года.
А где мне предстояло встретить следующий Новый год? Далеко отсюда, в полном одиночестве, так, как требовала того моя непонятная мне самой суть, да и обстоятельства в этом плане всегда шли мне навстречу, не препятствуя особо.
Откуда мне было знать, что тот, кому предстоит говорить с Богом и служить Ему, не должен знать и тяготеть к Земным праздникам, но, будучи рядом со всеми, быть в душе глубоким отшельником и аскетом, не знающим Земной славы, почтения, любых высот и наслаждений, должен быть неудачливым в них, бежать от них и скучать в них, не должен быть поглощен Земными материальными науками и служить им, хотя должен иметь в себе тягу к совершенству и духовным знаниям, но более, должен пройти через горнила страданий и непростого материального опыта, которые одни и дают право услышать Бога.
По сути, это невидимый путь всех, хотя у каждого пока в своей мере, осознанный и неосознанный, ибо всем говорить с Богом, как и служить.
Бой курантов застал меня там и так, где и как я и хотела, на первом этаже, на Новогоднем празднестве, свободной, предоставленной самой себе и беспристрастной к любому ненавязчивому очень, но вниманию, поскольку все же была женского рода. Нафиса праздновала Новый Год в незнакомой мне компании в какой-то из комнат, Полина маялась и выбирала, куда бы пойти, но накануне помирилась со своим парнем, и они сидели в нашей комнате. Эта новогодняя ночь все же принесла мне свои сюрпризы.
Те, кто часто посещали танцы, должны были знать Николая, некоего общежитского короля танцев. Без этой фигуры вечер танцев буквально терял свою притягательность и эффект. Он был студентом одного из старших курсов и ходил на танцы с неизменной постоянностью, как на работу. Это был молодой человек лет двадцати пяти, статный, элегантный, обладающий безукоризненными манерами и прекрасно и четко танцевал любой танец. Ростом чуть выше среднего, с чуть рыжеватой бородкой, с голубыми глазами, с достаточно приветливым, но иногда с чуть строговатым лицом; он внушал уважение безоговорочное, почти безотказное, ибо всем своим видом и манерами и претендовал на него. Он всегда выбирал себе самую как бы достойную девушку, непременно красивую и изящно одетую, предпочитая на ней длинные бальные платья или юбки и танцевал с ней одной весь вечер, не отпуская от себя, галантно водя ее, как бы и заботясь о своем виде при ней, однако, был большим мастером и мог увлечь и так управлять ею, что они сливались на вечер в одно целое, навивающее собою красоту и грусть, грациозность и подчиненность, неподражаемый ни для кого образец истинного движения, что слежение за этой рожденной им парой становилось непрерывным для многих наслаждением. От нее не требовалось ничего, но вручить себя его руке и дыханию, его воле и уверенности. Даже не умея танцевать, любая девушка в его руках была неотразима и принимала этот танец, как великую награду, которая вряд ли еще когда-нибудь повторится, ибо с одной два вечера, сколь угодно удаленных друг от друга, он никогда не танцевал, ибо это был его принцип, и никто не увлекал его так, чтобы наконец задуматься о постоянной партнерше. Он мог танцевать с самой неповоротливой, с самой скованной, с самой не претендующей на танец, делая ее заложницей всего вечера и заставляя влюбиться в себя какой-то внутренней напористостью и силой. Самая красивая пара необходимо должна была быть признана всеми, всеми понимаема. Водя свою избранницу, Николай протаптывал тот островок в самой середине зала, щедро освещенный прожекторами, за который не смела шагнуть никакая другая пара, и все уже танцевали от них на расстоянии полутораметрового радиуса, что было как в порядке вещей, и никто уже не претендовал на эту занятую территорию, но отдавали паре дань, как закон. Своим предложением танцевать он мог польстить любой, и сколько бы я ни видела его, не помнится, чтобы он познал отказ или хоть малое колебание.
На этот раз по новогоднему украшенный зал был слабо освещен мигающими разноцветными огоньками, без елки, зал был уже переполнен, из динамиков неслась нужная музыка, красивейшие девушки уже, затаив дыхание, ожидали избраний, и я легко затерялась между ними, и узнавая и не узнавая иных и чувствуя себя здесь уютно и почти беспристрастно. Я никогда не простаивала долго. На всякий случай брала с собой пилочку для ногтей, чтобы, коротая время, быть еще более беспристрастной и не шарить глазами по ребятам, как бы вымаливая у них внимания. Нафиса за это называла меня неуважительной к другим, считала, что я всех смеряю взглядом и выбираю. Так оно в какой-то мере и было. И очень часто протискивались именно ко мне и уводили на танец, если я давала согласие.
Я еще не успела как-то определиться со своим местом, как вдруг увидела, что в сторону, где я стояла, направился Николай. Отведя от него не заинтересованный в нем взгляд, ибо не очень-то любила его самоизбранность и самонадеянность, я вдруг была поставлена перед фактом, что он стоит именно передо мной и именно меня избирал на танец. Я никогда не благоволила к людям его типа. Мне не нравилось его постоянное непостоянство, его перебор девчонками, протанцевав с которыми, с каждой из которых весь вечер, он на следующий день уже не помнил, как и кого зовут, устремляясь по пути своих почти детских завоеваний, не имеющих смысл и тешащих его неугомонные амбиции.
Пополнять эти списки собой я отнюдь не желала и не считала для себя за честь с ним общаться или танцевать, поскольку у меня были свои изначальные мерки, где малейший отход тотчас рождал во мне непременное устранение, почти без слов или объяснений. Мне себя тоже следовало доказывать. Мне еще было понятно свое постоянство на танцах, ибо я была ведома не только молодостью и любопытством, не только естественным в моем возрасте желанием нравиться, но я так уходила и от своих страданий, это было место, где мысль, совесть, внутренние переживания переставали меня хоть на время бить, давали передышку и силы для новых осмыслений и утверждений в себе.
Быть выбранной Николаем на весь вечер или часть его лишало меня удовольствия от чувства свободы и азарта, который непременно также имеет место, когда на тебя то с одной, то с другой стороны устремляются глаза и вот уже стоят перед тобой двое и только выбирай… на танец, на вечер…
Также быть в центре всеобщего внимания я просто не любила и когда приходилось, маялась и уговаривала себя потерпеть, ибо и это пройдет. Но Николай решил осчастливить именно меня, и, галантно поклонившись, он протянул мне руку. Не желая сильно обличать себя, я все же заметила ему, что танцую плохо. И он понял, почему я так сказала, и вновь поклонился, что означало, что он готов был продолжить эту церемонию приглашения, ибо мои доводы не существенны и ровно никакого значения для него не имеют. Так, держа меня за руку, как свою избранницу с непроницаемым лицом короля танцев он увел меня прямо в центр уже танцующих и принял позу, как и придал ее мне одним волевым и легким точным движением. С ним действительно было танцевать легко и надежно. Движения его были столь чутки, что невозможно было ошибиться, оступиться, последовать не в такт, не ответить на движение движением. Скользя в танце, он на ходу как-то менял наше положение. То моя рука лежала на его ладони, а другой он едва касался моей талии, то обе руки его одним движением определили мои руки на его плечи, и уже обеими руками он удерживал мою фигуру, привлекая меня к себе, так что расстояние между нашими телами сокращалось, а движение рук его становилось волевым и требовательным. Танец становился интимным, его дыхание становилось учащенным и обдавало лицо мое, как горячим ветром, он сливался с моим дыханием хорошо угадываемым неожиданным желанием, но не приводя меня в трепет, но в недоумение. Чувство интимного волнения мне еще не было знакомо, но хорошо понималось в другом и тихонько с внутренним интересом за этим фактом следило и понимало его наличие, как свою силу и тоже достоинство.
Он держал меня тверже, вел, но уже вел не по привычному кругу, ни в его пределах, но уводил из него, все сильнее опаляя меня дыханием, увлекая туда, где был густой полумрак, куда уже не долетали постоянные вспышки фотоаппаратов, где было достаточно темно и необозримо. Я почувствовала, что он уже не привлекает, но настойчиво тянет меня, мое тело к себе так, что я уже чуть ли ни локтями упираюсь в его грудь, этим сопротивляясь и отталкивая его фигуру, томящуюся в страсти и гнущую меня так, чтобы позволила своим телом слиться с телом его.
В какой-то момент так сблизиться ему удавалось, и я начинала осознавать, что он уже упирается в меня своим членом и уже ловит мои губы, едва шепча какие-то пустые и невнятные слова. Его руки уже колыхали мое тело, а танец и полумрок это скрывали, а лицо из беспристрастного превратилось в почти в наглое и требовательное. Но с отводящим в сторону взглядом… дальше так продолжаться не могло. Это было неожиданно, почти оскорбительно, ново и никак не желаемо.
Я с силой оттолкнула его и у всех на глазах оставила его одного, этим поступком чуть ли не опозорив, но и отрезвив. И ушла на свое место, почему-то внутри себя торжествуя победу и нисколько не сомневаясь в своей правоте.
Такого фиаско, мне кажется, в подобной ситуации он не испытывал никогда, ибо никогда не покидал свое место, свой круг и свое в нем положение. В это время на танцы спустилась Нафиса. Не долго думая, я рассказала ей об инциденте и тотчас получила, как всегда, ее великолепную поддержку, за что и ценила ее и любила.
Нафиса в моей жизни была единственным человеком, с кем я могла делиться самым сокровенным, которой доверяла и которая никогда не пользовалась этим против меня. Однако у Николая, видимо не привыкшему к такому повороту дел, не ожидавшего такой отказ, возник свой план. На следующий танец он, как ни в чем ни бывало, снова твердо направился в мою сторону. Вся эта молчаливая история требовала развязки, а потому немало любопытных глаз уже сопровождали событие, давая дорогу тому, кто, видимо, еще не все сказал. План был примитивно прост и считывался сразу, до его претворения.
Подойдя ко мне почти вплотную, он вдруг резко повернулся к Нафисе, которая отнюдь не была в его вкусе, ибо была одета просто и была далеко не красавица, и учтиво, с как можно более прилежным и заласкивающим голосом пригласил ее на танец, видимо желая насладиться моим разочарованием одумавшейся девицы, посмевшей о себе возомнить.
Но ни тут-то было. Нафиса, обладая достаточным умом, понимая причину, не пожелала быть плетью и принимать столь сомнительное к себе расположение, проявила в этой связи солидарность со мной и отказала ему, не глядя. Более на танцах в эту новогоднюю ночь мы его не видели. Нафиса засобиралась отдыхать, а мои приключения еще не закончились.
Я до сих пор подозреваю, что здесь сыграл свою роль новогодний Сашин сюрприз, о котором уже говорила. Вскоре ко мне подошел парень из соседнего общежития, и мы с ним протанцевали и проговорили чуть ли ни до утра, что для меня было не сложно, поскольку говорил в основном он. Был он спокоен нравом, не пытался уединяться со мной или как-то тискать, а потому не вызывал во мне никаких особых чувств, разве что хотелось как-то скоротать эту ночь, да и забыть ее. Но…
Его звали Дмитрием. Невысокого роста, очень симпатичный, с черными вороными волосами, с миловидным, но уже взрословатым лицом, он был студентом пятого курса химфака, жил в соседнем общежитии и прежде я его никогда не видела. Ему было уже около тридцати лет, и для меня он казался в почтенном возрасте, разумным и интересным собеседником, что называется, рыцарем на час, с которым я никак не желала и не была готова начинать какой-либо роман, ибо мне уже знакомств и вниманий хватало и было, по сути, ни до того, поскольку, как только я оставалась одна, память и мысль тотчас возвращала меня к моей действительной ситуации, где все другое было временным, хотя отделаться от него я никак не могла, ибо оно привносилось в мою жизнь путями неотратимыми, которые, как бы я ни желала, не могла предотвратить, но говорила себе, что хватит, хватит лишнего и пора брать то, что предчувствую. Но оно в руки не шло, а то другое, чему Бог также во мне освобождал место и вручал, дабы взрослела, умнела, понимала и извлекала.
Судьба со мной особо не нянькалась, хоть и щадила, и придавала малость разумности, но между мной и материальным миром не ставила стену неприкосновенности, но чему можно было быть, к тому подводила и соединяла, пусть на время.
Когда зал уже больше, чем наполовину, опустел, когда все разбрелись, кто куда, Дмитрий вызвался проводить меня до моей комнаты и, чтобы удлинить время, повел меня на мой этаж по удаленной лестнице, менее многолюдной, которой пользовались редко и где мы с Нафисой частенько уединялись, сидя на ступеньках, покуривая дешевые сигареты и долго обсуждая свои проблемы, как и мечтая. Идя по этой лестнице сразу можно было выйти на третий этаж к фотолаборатории Александра, не проходя по длинному каридору. Отсюда и рукой было подать к моей комнате. Однако, на площадке между вторым и третьим этажами Дмитрий приостановился и, не смотря на редкие проходящие здесь пары, зажал меня в углу и, не спрашивая, напористо и с силой стал покрывать лицо мое поцелуями, покрывая мой рот своим стал целовать столь сильно и больно, что я не могла сказать и слова, приговаривая при этом самые ласковые слова, и все вновь и снова, ломая меня и мои протесты, бурно шепча мне что-то, прижимая к себе всю меня, не давая мне и мгновения для осмысления происходящего… И это продолжалось, мне казалось, целую вечность, отпечатывая в моем понимании, что это противно, что это больно, что это неприятно, когда так кусают губы, когда тебя не спрашивают, когда нет чувств никаких… «Так вот оно как…», - едва проносилось в моем уме. Губы болели, внутри тяжело отдавалось пустотой и какой-то потерей…
Первый поцелуй… Он был не сорван любимым. Он был взят и не один грубо, больно, оставив синие губы и воспаленное лицо от мужской щетины. Слезы обиды текли из глаз, ставших черными пятнами на лице от косметики, от помады не оставалось и следа, растрепанные волосы, куда-то девшаяся заколка… Отношения с мужчиной было, оказывается, делом серьезным, непростым и мне казалось, что эти поцелуи и грубые объятия и было уничтожение целомудрия, шагом к потере девственности… Но и этому был свой час и не здесь, и не так, но лучше ли? Насытившись поцелуями, взяв их, как причитающиеся, он довел меня до двери и со словами «Не бери дурное в головку, я приду…»,- попрощался и неспешной походкой ушел. Увы, первый человек, который на такое расстояние приблизился ко мне, был в моем понимании почти случайным, нежеланным, о котором сердце не болело, с которым встреч не желало и которому уже не доверяло. Тихонько проплакав часа два, я утром встала разбитая, скомканная, что-то потерявшая с распухшими синеватыми губами, которые все еще побаливали, почти пекли и подумывала, неужели у всех такие отношения, неужели все ходят с такими губами, неужели так положено… и как неприятно, когда это принудительно, без чувств…
Часам к двенадцати постучал Саша, предлагая пойти с ним куда-то прогуляться, но я дверь не открыла, ибо казалось, что мои губы выдадут меня с головой, но, сославшись на то, что не выспалась, отказала ему, и в большом потрясении продолжала свои новогодние праздники теперь уже точно в одиночестве и более не спеша к Нафисе со своими откровениями.
С Димой я не стала встречаться, ибо мне было и не до него, и сердце молчало, и разум уводил, не давая здесь сколько-нибудь разгуляться мысли. Он приходил много раз, вызывал меня к телефону, звоня на вахту, один раз принес цветы, прямо в главный корпус и при всей группе вручил их мне, три красные розы… Но мы жили в разных общежитиях, я бегала на работу, уходила в читальный зал, решала свои бесконечные проблемы и постепенно смирялась с тем, что со мной происходило, ибо это был факт, это было терпимо, это можно было переболеть, это было для меня не главным, готовилась к пересдаче экзамена по дифференциальным уравнениям и экзамена по матанализу, и никакие дороги к нему, Дмитрию, не вели, ибо это был бы уже перебор, и чувства как и разум, начинали требовать затормозить в этом отношении, но направить все свои усилия на то, ради чего я здесь и оказалась.
Но снова не тут-то было. На самом деле можно было бы подумать, что я сама себе ищу приключения и неизменно потому увязаю в них, хотя… ну что особого я предпринимала? Я отнюдь не вожделела, не бросалась в любовный омут, но я просто любопытничала, играла чуть-чуть своей смазливой внешностью, никак не желая себе увязнуть и здесь, ибо хорошо понимала, что здесь можно хорошо быть подловленным судьбой, а потому контролировала себя, как могла, хотя наперед точно знала, что любовь всепоглощающая мне не грозит в той мере, чтобы потерять голову, а с ней и свою дорогую мне суть, ибо на внешность других, как бы она ни была привлекательна, никак не прельщалась, хотя пользовалась этой ошибкой других.
А духовный, внутренний мир, имеющий для меня существенную важность, почти у всех ущербен, ибо в этом убеждалась с детства, не ведая, не зная то, что из материального существования так извлекла основу совершенных духовных знаний, говорящих о том, что любой человек, родившийся на Земле, увы, не совершенен, управляем судьбой, ущербен именно качествами, тело же тленно и приходящее. Также, готовя меня к разговору с Собой, Бог не собирался вести меня путем святости и благочестия, не собирался творить из меня саму чистоту, хотя изнутри неотступно поддерживал норму нравственности, напоминая о ней Своими средствами, но, напротив, бросал меня во все опыты, но в меру, дабы я не погрязла, но с тем, чтобы побывала, извлекла и не осуждала, давая право в себе всему человеческому быть, как Божьей Воле на каждого, что было призвано очищать и поднимать из грязи, чтобы ничего из Божественного деяния не осуждала, не смела возвышаться, приводить себя в пример, не считать себя более пред Богом достойной. Чтобы не устремлялась преобразовывать мир, но доверяла в этом только Отцу, как Ведущему всех и каждого изначально. Своей жизнью я должна была поднять наверх для себя разные вопросы, пройти разные практики, осознать многие грани жизни, многое пропуская через себя, как и боль, как и насилия, как и многое другое, о чем еще здесь будет поведано.
|
