19.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 10. НАФИСА.
За этот относительно короткий период пребывания в Горьком в пределах двух лет судьба приготовила мне немало подарков всякого рода, ведя меня почти осторожно, но верно в направлениях нежданных для меня, в чем-то нежеланных, но достаточно неотвратимых. Чтобы увидеть глубже то, к чему я тяготела где-то на уровне подсознания, я должна была столкнуться с многими личностями и достаточно тесно, но так, чтобы не пораниться, не настроить себя на недобрые мысли, но извлечь то, что называется богатством чужой души или уникальностью, осознать ее присутствие в этом материальном мире в противовес печальным для меня качествам отца.
Великолепной встречей на все мои те дни была дружба с девочкой, память о которой жива до сих пор и которая стала для меня моим вечным и неповторимым другом, которую я люблю, как свою сестру, которой благодарна за то, что она встретилась на моем пути, как и благодарна Богу за то, что, зная меня, как не контактную и трудно сходящуюся с людьми по большому счету, подобрал тот ключик, ту душу, которая во мне отозвалась своими уникальными качествами, как-будто она была частичка меня или имела в себе те качества, которые я всей душой желала себе и никак не могла к ним приблизиться, ибо, почему-то это в этой жизни было не мое или не предназначено мне, хотя душа тяготела к такому проявлению себя и не могла пробить в себе гранитную стену запрета, не подпускающую ко мне на дружеские расстояния никого или очень редко, или не на долго, ибо никуда не могла деться от желания чистоты отношений, что встречалось очень редко.
Ее звали Урманцева Нафиса Ураловна, 1953 года рождения. Она была из Ура-Тюбе, Димитрова 27. Мне почему-то хочется привести здесь ее адрес, дабы этим воздать этой личности во всеуслышание за ее неповторимость и чистоту, за то, что послужила моей наградой, которой и теперь цены нет. Знаю точно, что она была из многодетной татарской семьи, что брат ее был на тот период очень тяжело болен эпилепсией, что у нее была отверженная любовь и что она была велика сердцем и очень разумна. Также мне известно, что в 1973 году вся ее семья переехала на другое место жительства.
Нафиса училась на моем факультете, но в другой группе, жила в нашем общежитии на моем этаже. У нее был звонкий голос, ее общительность со всеми была уникальна, ее любили все, она была очень легка в общении, рассудительна, пользовалась безупречным авторитетом, в ней невозможно было отыскать ни одного изъяна, она сразу и любого располагала к себе, и общение с ней для меня было делом невероятным, ибо сама я первая никогда и ни к кому на контакт не выходила, я могла просто любоваться ее существованием, внутренне понимая, что я так раскрываться не умею, хотя внутренний мир не столь уж пуст, но и не настолько полон, чтобы легко в себя впускать. Но я буду долго молчать, пока мне точно не будет ясно, что это сказать уместно, это правильно, по существу, это поможет. Просто так говорить всегда умно, не задерживаясь в себе, по любому поводу у меня не получалось, не желалось, не было внутреннего и разрешения. Это было и не единственное ее достоинство.
Я просто приглядывалась к ней, как все, по сути, не смея заговорить, хотя и не считая себя ниже, но другой и трудней, поскольку мыслительный процесс во мне не умолкал и четко определял, что извне мне благоприятно, а без чего можно обойтись и всегда удерживал от излишней активности, как бы направляя мои внутренние силы более на построение себя с учетом внешнего мира и в нем событий.
Нафиса заговорила со мной в коридоре общежития, утром, когда я шла умываться, по незначительному поводу, видимо как-то и меня приметив. Когда человек начинает со мной говорить первым, судя по разговору и направленности его, я могу или уклониться, или ответить однозначно, или ответить настолько полно, насколько это требует тема, если я это знаю в нужной мере, или открыться чуть ли ни с первых слов, просто расположившись к человеку, ибо уже успела его в своем сердце как-то отметить.
Так получилось и с Нафисой. На ее приветливые слова во мне как что-то открылось и легко впустило ее. И надолго. Она вошла в мое сердце своей разумностью, какой-то заинтересованностью во мне, тонкостью мысли, легкостью общения, своими многими талантами говорить, рисовать, писать, общаться. Если все во мне в этом направлении было туго, кроме мыслительного процесса, который был во мне нескончаемым, то у нее все, как и мыслительный процесс, не требовало много времени, но все выдавалось сразу и в лучшем виде, что могло бы ей в будущем обеспечить многие открытые двери.
Уже теперь, вопрошая Бога о Нафисе, я получаю многие пояснения и о ней, и о том моем положении, и о встречах с разными людьми. Бог говорит мне, что, если бы Нафисе теперь пришлось как-то мыслью ворошить прошлое, то обо мне она бы вспомнила куда сдержанней, ибо на тот период я еще никак особо себя не проявила, и она могла исходить только из своего внутреннего предчувствия о моей сути. Она могла бы меня обвинить во многих своих обидах или чрезмерной моей прямолинейности, могла бы указать на мою неаккуратность или высокомерие к другим, в чем она меня обвиняла, будучи свидетелем моих отношений и с Сашей, и с другими ребятами, могла обвинить меня в самомнении, но и похвалить за ум и точность высказываний, как и за решимость и твердость. И Бог говорит мне, что и долгими наши отношения также не могли бы быть, ибо то же самое ее многословие и общительность со всеми удалили бы меня от нее и вновь погрузили бы в свой мир, отнюдь не предназначенный для жизни в общежитии, или хоть малой зависимости в дружбе, ибо только наедине с самой собой и с Богом в себе, зная о том или нет, я и могла бы состояться, претерпевая удары судьбы лично, без излишних советов и поддержки, ибо все необходимое, Сам Бог, было во мне (как и в каждом), независимо от того, знала я или, опять же, нет. По сути, так и было. Сколько бы я ни жила в общежитиях, у меня не было там более друзей, и никогда я там долго не задерживалась. Бог давал мне приют, куда могли входить и окружать меня только самые близкие мне люди. Увы, к ним родителей Бог не причислял, но мою семью, о чем достаточно полно и немало интересного я поведаю в свое время.
У Нафисы был крупный размашистый почерк с многими завихлюшками, подстать ему она прекрасно рисовала стенные газеты, говорила речью лидеров, правильной, убедительной, четкой и идейной, на лице никогда не отражался гнев или обида. Невысокая, плотная, чуть полноватая, с круглым лицом и густыми бровями, с обворожительной и очень доброжелательной улыбкой, с длинными каштановыми прямыми волосами с всегда ровным пробором, она никогда не красилась, но время от времени печалилась за свою некую надуманную некрасивость и охотно рассказывала мне о своей первой любви, о своей семье, о любви к родителям.
Все в ней, включая речь, было возвышенно, по доброму, чисто и в глазах всегда жила надежда, ибо и у нее было немало своих печалей, которыми она охотно делилась мной. Однако, я не умела так легко отдавать на суд другого, даже лучшей подруги, свое истинное положение, как и таила от нее отношение к отцу и боль за маму, так что в ней создавалось устойчивое мнение о моем благополучии в семье и подавало надежду когда-нибудь приехать к нам в гости. Я никогда не называла ее Нафисой, но сестренкой или Фулькой. Такой тип взаимоотношений, видимо, восполнял мне родственные отношения на уровне сестры, хотя и с сестрами не всегда могут устанавливаться такие чистые и прекрасные отношения, ибо этим и остались во мне. В таком обращении к ней не было небрежности или высокомерия, она вполне позволяла так к себе обращаться при других, хотя иногда ей на это указывали.
Надо знать, что любая дружба, влечение в ней к друг другу тоже прописана на небесах, непременно имеет смысл, и человеку это необъяснимо. Но просто так люди не тяготеют к друг другу. Эта энергия идет от Бога, ибо соединяет на время людей только согласно их карме. Сильная дружба может быть дана вследствие того, что люди в прошлом могли быть в достаточно близких родственных отношениях, как сестры, братья, родители и дети и пр. Иногда дружба заставляет отдавать друг другу те долги, которые в прошлом не были отданы, иногда дружба и уготавливает людей к семейным отношениям в следующей жизни. Иногда дружба несет для людей воспитательный момент, а иногда просто наслаждает той душой, которая в прошлой жизни покинула тебя нежданно, но по своей судьбе и Воле на то Бога.
Бог дает разные встречи, и все они есть слабые или сильные отклики прошлого. Таким человеком из прошлого был для меня и Саша, и Рома, и Нафиса, как и многие другие. Каждый входит в жизнь настолько, насколько это позволительно, насколько это разрешает прошлая и нынешняя карма каждого, и в любой встрече есть непременно очень немалый смысл, даже если человек входит в твою жизнь в виде слуги или приемного ребенка или в лице любви, или даже недруга или предателя.
Все встречи и их результаты – тянущиеся из прошлого долги каждого. Хотя по жизни мне было прописано внутреннее одиночество, Бог всегда извне присылал мне в том или ином лице пару, но такую, которая это одиночество не нарушала и была идеально совместима со мной даже по земным меркам, ибо требование к ней было – высокая нравственность. Иначе несовместимость была бы на лицо и выталкивала бы меня из отношений моментально, оставляя на поверхности дежурные слова и поступки без открытия души. Открыть же я душу могла легко и беспрепятственно только маме, Лене, своим дочерям и непременно мужу и, может быть, смогла бы отцу, не смотря ни на что и если бы он не ушел, как и мама, так рано. Другие люди, как Нафиса или Александр, были очень к этому близки, и это было возможно, но Бог их давал и уводил, ибо у них свои души и свои откровения и те, кому эти откровения были предназначены.
В нашей дружбе было прекрасно то, что каждый оставался самим собой не подлаживаясь под характер другого, что для меня было бы крайне утомительно и никак не соответствовало бы моей вожделенной внутренней свободе и нравственности, где не должно было быть лжи. Так, мы теперь уже вместе делали вылазки в город, вместе ходили в баню, вместе просиживали в читалке общежития или ходили в читальный зал главного корпуса, ходили в столовую, я научила ее подкрашивать глаза и по выходным ходить на танцы на первом этаже общежития, мы становились неразлучными, не умеющими быть друг без друга, имели неисчерпаемые темы для разговоров, умели слушать друг друга и наша дружба становилась показательной для многих и радостью для нас. Когда приходилось, мы спорили отчаянно, убедительно, красиво, со слезами на глазах мирились, и я ей частенько говорила, что еще никто не приносил мне столь величайшую радость и столь несравнимое огорчение.
Если кому-то не хватало денег или кто-то оказывался на мели, то имеющиеся деньги или их крохи становились общими, не зная возврата или упоминания. Сколько помню, на мир первой шла я. В такие моменты она лежала ничком на кровати, переживая какой-то мой поступок или слово, и я крутилась около нее, как могла сглаживала, упрашивала, и она сдавалась, и праздник душ продолжался вновь, не требующий, однако, многого, но иногда просто обоюдного молчания.
Выводя ее из обид, я, как могла, объясняла ей себя, ибо дорожила ею, как своим счастьем, которое Бог подарил мне в ее лице щедро и ничего подобного ранее в своей, по сути, ранее одинокой жизни я не видела, как не видела и потом, если говорить о дружбе с человеком, который не является моим родственником.
Именно отсюда я постигала радость человеческого общения, если оно чисто, если оно от Бога, если в нем нет лжи. Чаще всего я обижала Нафису из-за своей излишней, идущей из детства прямолинейности даже там, где тактично следовало или промолчать, или призвать более свой ум и гибкость. Но гибкость во мне была еще проблематична, ибо жизнь еще продолжала гнуть меня после усердий в этом направлении отца, рождая во мне непримиримость ко всему безнравственному, но необходим был и другой опыт, и другие страдания, которые бы меня более развернули лицом к человеку любому, к его пониманию и прощению.
Но это и теперь не так уж просто, ибо материальный мир навязывает свои мерки добра и зла и не очень-то приветствует добродетель и саму нравственность в чистом виде, поскольку здесь тоже есть своя ущербность, и такие слишком правильные люди плохие слуги Бога, ибо не способствуют воспитанию других, но их своей излишней добродетелью и мягкостью расслабляют, притушевывая чувства долга и саму нравственность.
На самом деле, мне частенько говорили, что я слишком правильный человек, что говорю и провозглашаю вещи общепризнанные и так понятные. Но что поделать, если тогда я другими категориями не могла мыслить, и эти, так сказать, правильные суждения и нравоучения, были моей точкой зрения, и другой я не имела. В этой связи, я была достаточно требовательна к другим, крута характером, порой неумолима, ибо не могла в себе преодолеть стену запрета, как и попустительства, и порой ее, Нафисы, какое-либо высказывание рождало во мне протест, ибо натура была такова, что мысль любому чужому слову, что-то зацепившему во мне, тотчас искала противовес нравственный, порою выдавая столь неожиданное мнение, что со мной было невозможно согласиться. Но в этот момент я садилась на своего любимого конька и начинала высказанное аргументировать так, чтобы это мнение получало свой неопровержимый статус и начинало иметь право быть и быть принятым, и быть разделенным, ибо в материальном мире нет однозначности, и некоторые вещи имеют право быть и имеют свою нравственность.
По сути, понимая вопросы нравственности в широком смысле, давая нравственности дорогу там, где висели и управляли в сознании догмы неоспоримые, я всегда тяготела смотреть на вещи с разных сторон, а при максимализме и правильности суждения Нафисы, которая привыкла быть неопровержимой, для меня находилось великое поле для словесного поединка и приложения своих измышлений, доказывающих право на существование диаметрально противоположного мнения. Но, будучи разумной, Нафиса увлекалась этой игрой, начинала принимать меня сносно и на свои обиды особо не смотрела или переводила разговоры на темы более безболезненные и без особых идеологий.
Наша дружба, как и общение с Сашей, шли как-то параллельно, были у всех на виду, но я бы сказала, что были достаточно яркими, как, впрочем, и у других была своя жизнь помимо учебы, своя любовь, своя дружба, свои праздники и печали. Все это непременные атрибуты любого студента, его бытие, то, что с годами теряет свою значимость или уходит навсегда, оставляя лишь общее впечатление или наиболее запомнившиеся события. И я, и Нафиса были не исключение.
Нафиса частенько говаривала мне, что я счастливая, что я нравлюсь ребятам, что за мной ухаживают, что у меня хорошая фигура, на что я отвечала ей, чтобы как-то утешить, что ей бы следовало посмотреть на меня не накрашенную, что у меня нет никакой одежды, что у меня серьезные хвосты, нет денег, что я нисколько не счастливая и не удачливая, что я такая же, как она. Однако, она страдала в этом плане, и об этом никто не знал, кроме меня. Были и другие причины для ее печалей и так мы тоже дополняли друг друга, ибо переживания друг друга были нам близки.
Так, уже на первом курсе я столкнулась реально своей жизнью с такими простыми понятиями, как безденежье, простаивание у доски, познала вновь, что значит быть в группе в положении ниже среднего, что такое непрошенная любовь, что такое истинная дружба, что такое хвосты и прогуливание пар, что такое мечты и что значит делиться с другим… И при всем этом каждую неделю я исправно отсылала письмо родителям, где рапортовала о себе в свою меру, где главное было, что я жива и здорова, что у меня все хорошо и денег хватает и слать не надо, хотя подумывала, как же мне сдать хвосты и не заработать новые, или как прожить на одну стипендию.
Также все чаще и чаще начинала понимать, что без денег я долго не протяну, что я могу потерять и стипендию, что скоро мне реально не на что будет жить. Моя проблема была родственна проблемам Нафисы, и скоро мы занялись поисками работы так, чтобы работать можно было после занятий и чтобы как-то свести концы с концами.
Теперь столовая и буфеты, как и коржики и булочки, а тем более конфеты, казались непозволительной роскошью, и следовало переходить на пакетные супы в основном; общение с Сашей следовало сокращать до минимума, а в часы между занятиями и работой протискивать время учебы, посещение университетской библиотеки и читальных залов, не упуская текущую подготовку к занятиям и сдачу хвостов, что оказалось делом не простым, и попытки вторые и третьи с расчетом на удачу терпели крах, поскольку Александр Александрович Мальцев был очень принципиальным и требовал ответы в четком соответствии со своими лекциями и задачи предлагал достаточно сложные и требующие глубокого понимания теории, как и мыслительной способности, в чем мне моя голова частенько начинала отказывать, требуя от меня сосредоточенности и усидчивость, которые подменялись рассеянностью и ужасной непредвиденной тупостью.
Высшая алгебра требовала несколько другой склад ума и, несмотря на более-менее понятную теорию, предлагала задачи отнюдь не простые, что тоже было моей долгой причиной для страданий и постоянной внутренней неудовлетворенности. По сути, нужная работа была найдена, и требовала она, как вечерние, так и утренние часы, но была удобна тем, что там брали на полставки, и сама работа находилась рядом с университетом. Здесь подрабатывали многие студенты, и их охотно брали. Это была работа телефонистки на междугородней станции, куда взяли меня сразу по предъявлении прописки за тридцать рублей в месяц.
Нафиса, обремененная теми же денежными проблемами, решила свою задачу в другом месте, так что жизнь дополнилась еще одним штрихом, усложняющим существование, дающим шанс выжить, требующим более упорядоченный и строгий образ жизни и маленькую надежду справиться со всем. Но тянуть это все оказалось делом отнюдь не простым, хотя работа связной под номером 516 была достаточно интересна и вводила в новые отношения, раздвигая горизонты мышления, общения и видов деятельности. Я одевала наушники и принимала заказы на переговоры, заполняя бланки, где указывался абонент, его данные и форма заказа: в кредит, на счет номера или по талону. Весна 1972 года была безмерно тяжела для меня, работа тяготила, приходилось ради нее пропускать занятия, а потом просить лекции у других, не так просто было смотреть на свою фамилию в списках задолжников на доске объявлений факультета ВМК.
Саша, не умаляющий свой пыл, становился все более активным в своих происках, постоянно настаивая на встречах, совместных мероприятиях, звал постоянно на университетские вечера, был обходителен и болезненно принимал отказы, строя свои догадки не в свою пользу и начиная упрекать, этим претендуя на отношения, выходящие за пределы просто дружеских.
Чтобы хоть как-то сдать хвосты, я брала с собой задачник на работу и не выпускала условие задачи из головы, прокручивая решение, постоянно, также купила себе фонарик и читала лекции по ночам, укутавшись в одеяло, когда все спали и только под утро засыпала буквально на несколько часов, чтобы уже к семи быть на роботе, или к восьми на лекциях, или к девяти - в читальном зале главного корпуса. Высшая алгебра постепенно начинала пониматься, задачи поддаваться и сходиться с ответом, но матанализ все еще был неодолим так, как бы это хотелось.
Каждое утро я просыпалась, будучи в состоянии тяжести и задолженности, в состоянии больном, и легкость, которую я испытывала, когда только потупила, казалась мне далеким сном, почти райским, неземным наслаждением. Память об этом состоянии тяготела к нему, но реальным было другое, и с этим надо было как-то мириться и преодолевать, взирая и на чужие долги и преодоления, как на естественный студенческий процесс, который на самом деле не соответствовал моему ожиданию относительно самой себя и своих возможностей.
Иногда внутренняя боль становилась просто невыносимой, отчаянье охватывало меня, и мысль начинала упорно биться о гранитную стену действительности, твердя вновь и вновь: «Что делать?». В сознании словно навечно устанавливалась черная туча, и все, что бы я ни делала, что бы ни говорила, куда бы ни шла, обволакивалось этой тучей, и все чаще и чаще приходила мысль: «А что, если не удержусь? Тогда – куда?». Родители – была для меня запретная тема. Что-то им объяснить – ни за что. Только сама. Своим отношением ко мне, своим пониманием их я оказалась в этих изолирующих от всего на все случаи жизни тисках. Я должна была надеяться только на себя, что бы то ни было.
Дни шли, мелькали дни за днями, но казались длинными и изнурительными. Внутренний мир покинул меня, и только Нафиса и, по сути, Саша, сами того не зная, уводили меня из области непрекращающихся внутренних страданий, но эти страдания и не давали полностью погрузиться в эти дружеские отношения или более того, ибо внутренний мир и внутреннее напряжение некуда было деть, и оно во мне не было, не могло быть заменимо, ибо это была моя беспокойная внутренняя среда, от которой невозможно удалиться, как и отказаться, но которую нужно признать, привыкнуть к ней и в ней же черпать непостижимое для сознания наслаждение. На самом деле, увлекаясь болью, страдая в ней, избирая в ней, мысля в ней, начинаешь понимать, что это состояние и привлекательно своей болью, ибо заставляет уходить в себя и мыслить, а на самом деле входить в Бога в себе, прося у него совета. Но любое общение с Богом великолепно даже для нерелигиозного человека, непонимающего, почему любое уединение столь отрадно и желанно. Но для того, чтобы эти внутренние состояния не изнуряли, ибо они имеют и такое свойство, Бог давал мне в друзья лучших своих детей, пусть на время, но именно тех, кого сердце приняло с радостью.
У Нафисы не было хвостов, вернее, она их успела вовремя сдать. Я же на пересдачу в установленные сроки не пошла и, затянув, лишила себя стипендии. И теперь эти долги бичевали меня, и что-то мешало подойти и попросить преподавателя, чтобы назначил день пересдачи. Однако, проблемы Нафисы тоже были не простыми и сводились к тому, чтобы как-то прожить, ибо и ей денег катастрофически не хватало. В таком непростом режиме мне все же удалось сдать высшую алгебру, решив достаточно сложную задачу, исписав несколько листов и заработать высшую похвалу от преподавателя и вожделенную пятерку, на которую я вообще-то уже не рассчитывала.
Несколько хуже, на удовлетворительно, но я сдала и математический анализ, но не испытала при этом ни малейшего удовлетворения, поскольку за этот период накопился такой слой пропущенных и не переписанных лекций, такой завал в знаниях, что приближающаяся новая сессия начинала вводить меня в новое внутреннее потрясение, которое было продолжением моего устоявшегося негативного самочувствования в университете.
Немалая радость ожидает человека, когда он поступает в ВУЗ, но сдача экзаменов в сессию, а, тем более, приобретение хвостов – вещь неумолимо потрясающая, когда понимаешь, что такое свобода и ее цена, когда определяешь ее, как самое счастливое время, когда над тобой ничего не висит, ничто ни к чему не обязывает, когда понятия не имеешь о своей тупости или о плохой памяти и непонятливости, когда не видишь себя зависимым от своей непонятно откуда взявшейся рассеянности, расслабленности и безволия. Когда обстоятельства не диктуют и не напоминают удручающе и однозначно, что все плохо, что далее безызвестность, что никому не объяснишь, когда в очередной раз не даешь себе слово все начать сначала, когда погружаешься в себя и ищешь там ну хоть какую-нибудь надежду. И как с сомнением, но принимаешь эту мысль, что от сессии до сессии…
Пока я сдавала одно, по тому же студенческому закону накапливалось другое, и новая тяжесть уже неоднозначно начинала предупреждать, а я в ответ спешила в очередной раз на танцы, проводила много времени за душеспасительными разговорами с Нафисой, уходила на работу, как могла коротала время в читальном зале, общалась с Сашей, спускалась в кино на первый этаж, тем заглушая внутренние проблемы, притушевывая их, но неизменно возвращаясь к ним, ибо судьба вновь и вновь выталкивала меня на эту стезю осмысления, не давая особо устраниться и не забывая напоминать болью, как у меня фактически обстоят дела, от которых не увильнуть никак, но решать придется в ту или иную сторону. И понимая это, я снова делала акценты на учебе, тащилась в библиотеку, устраивалась за отдельным столом в читалке и снова долго разбиралась в математических премудростях, всегда наслаждаясь этим процессом, но вновь и вновь печалясь, что все продвигалось медленно, требовало скрупулезность и время, чем отнюдь я не была богата и порой ловила себя на мысли, что вместо задачи решаю проблему, как потратить деньги, чтобы дотянуть до зарплаты.
Занятая или скорее поглощенная своими многочисленными проблемами, я на работе также частенько проявляла рассеянность и заполняла бланки заказов на телефонные переговоры с ошибкой, отчего на меня поступала жалоба за несостоявшееся соединение и когда говорили: «Девочки, кто из вас 516?»– понимала, что что-то не так оформила и все чаще и чаще повторяла себе: «Ну что же я за такое? Ну, почему именно у меня и здесь не выходит». Но меня не выгоняли, подправляли и подучивали, хотя внутренне я себя разносила и переставала уважать за свою неуспешность во всем, за что я ни бралась, начиная недоумевать над своей бестолковостью, хотя и предчувствовала себя же достаточно сильным и неуклонным, как и идейным человеком, а потому билась за свою реализацию, которую интуитивно предвидела, средствами, которые мне были видны, но понимая, что и не все зависит от меня, что какая-то сила изнутри и извне как бы сдерживает меня, закрывает одни двери и открывает другие, ведет, настаивает, концентрирует тогда, когда мне кажется уже поздно, что все поезда ушли.
И, тем не менее, мне платили, и я с радостью объявляла Нафисе, что получила зарплату и охотно делилась с ней деньгами, но замечала, что она их быстро тратила, а своими делиться не торопилась. Мир отношений был непрост, да и было тому основание. Дело шло к весне. Это был тот период, когда формировался студенческий строительный отряд «Амазонка», и Нафиса, будучи в дружеских отношениях с будущим командиром строй отряда Тамарой, частенько хаживала к ней домой в гости не без маленьких подарков и тем суетилась о том, чтобы нас с ней ввели в списки, что тоже было непросто, поскольку здесь требовался опыт и брали тех студенток, кто уже себя в прошлом зарекомендовал.
Однако, мы были занесены в списки, что было реальным шансом заработать деньги за лето, также решался вопрос летнего времяпрепровождения и питания, что было для меня и Нафисы крайне необходимо и существенно. Но, как бы то ни было, более всего я желала себе, наконец, войти в математическую струю, когда все начнет в голове проясняться, когда мысль и память получат свою базу знаний и опыт, а понимание начнет на них опираться, оперировать знаниями, логически их выстраивать при доказательствах и практическом применении, дабы процесс учебы был наслаждающим, активно продвигающимся, втягивающим в себя, устраняющим от себя все лишнее и не нуждающимся в этом лишнем.
Но такая внутренняя сила и база во мне никак не имели места, а молодость требовала свой выход, как и любопытство, как и зависимость от этого мира, достаточно разнообразного и привлекательного; и все разумное, что я хотела для себя бесповоротно, было лишь результатом моего беспокойного ищущего ума, но никак не реальным проявлением моей сути и потребностей, кем-то и откуда-то спускавшимися в меня вопреки моему разуму.
Чтобы дать место во мне одному, т.е. вожделенному, разумному, судьба желала провести меня по дорогам всех привязанностей и пристрастей, показать все отношения и все существующие другие пути, расширить мой ум, не ограничивая его математическими знаниями, а из математической привязанности извлечь лишь такие качества, как строгость и логичность мышления, стремление бороться за все и непременно доводить до конца, стройность, разумность и последовательность при изложении, красоту внутреннего мышления и наслаждения, которые оно влечет за собой, аккуратность в любых выкладках материального мышления и умение на вещи смотреть несколько отстраненно, с разных сторон, имея в виду разные варианты и подходы и один ответ, который есть истинный и окончательный, как истинно Слово Бога, и оно одно, и оно велико, ибо умещает в себе все относительные истины, давая им право и место быть.
Мне нужно было согласно Воле и Плану Бога также дать все лишнее, многое вне меня и моих пониманий, чтобы потом, исходя из практического опыта, самой жизни я все просеяла и оставила то, что наиболее существенно, но именно в моем случае, для меня и моего пути.
Беря все, и дружбу, и любовь, и внутренние поиски, и последние места в чужом мнении, как и первые, беря развлечения и украшения тела, беря пренебрежения мной и восторги мной, беря труд умственный и труд средний, не требующий особых знаний, я должна была всю жизнь, шаг за шагом неизменно, чтобы не забыть ничто, чередовать в своей жизненной практике удачи и неудачи, подъемы и падения, бедность и усредненность, свободу и зависимость…, чтобы понимать, как и из чего и на основании чего растет во мне стена запрета к греховному или безнравственному, чтобы видела участие человека в творении им его собственных качеств, чтобы знала и видела, Кто за всем стоит и Кто всех и каждого ведет, чтобы не различала людей по их положению и не искала их ступени духовного развития, ибо это поле деятельности Бога, чтобы понимала, откуда в человеке стена безверия и под каким напором она может мгновенно разрушиться, чтобы видела на себе, что означает внешность человека и для чего она щедро украшается от природы Богом или дается слабая и заставляет душу саму выражать то, что не может донести тело, и отстаивать себя, и бороться за себя более непростыми средствами, поскольку душа уже наработала то, что Бог ей подает и что очень часто становится для человека его незаменимой защитой в лице его интеллекта, речи, поступков.
Эти внутренние параметры надо было наработать, чтобы однажды умыться, избавиться от накрашенного лица и сказать всем: я теперь и так могу себя отстоять, у меня теперь и так хватит сил завоевать уважение, я и так смогу научить и повести за собой.
Жизнь в университете своей напряженностью и возникающими проблемами была лишь началом этого поучающего пути, учила отсеивать лишнее, учила не расслабляться, учила выбирать главное, бороться, падать, подниматься, мыслить, планировать, состыковывать, отказывать себе, заставлять себя, биться над собой, учила утверждаться в том, к чему подводила мысль неоднократно, но учила через отклонения, ошибки, через собственные недостатки, через борьбу в себе и утверждение на основании этой борьбы; она подводила меня же к моим же истинам, но через материальные посулы, заставляя завоевывать свои убеждения и бороться за них вновь и вновь и тем в них укрепляться, где главное было только труд и еще раз труд, труд внутренний, средствами Бога обеспеченный так, что не устраниться.
Но, опять же, дать чистый путь трудных побед в учебе, не входило в План Бога. А потому иллюзорные энергии Бога расслабляли меня, разрешали мне то одно, то другое, дабы я набиралась и другого опыта, дабы я познала и страдание, и саму зависимость, и такой неуспех, и такую аскезу, и могла именно таких людей встретить и такие качества увидеть, ибо это для развития было дороже, ибо отсюда и извлечь можно было больше, и мыслить шире, и пойти духовными запросами дальше, ибо жизнь вся одними научными знаниями не ограничивается, и когда их давать, как не теперь, когда они кажутся естественными, преодолимыми в своей мере, не озлобляют и хватает сил, не смотря ни на что, идти вперед.
А математическое знание, именно университетского уровня, достаточно серьезное, ожидаемое и желаемое мною, предвкушаемое, на самом деле было еще впереди. Отсюда я могла, было предписано Богом, удовлетворить свое тщеславие, насладить свой ум и извлечь то, чему было суждено. Но это должно было произойти в Ростовском Государственном Университете, но в свое время.
Данный же опыт должен был подвести меня к тому, что человек сам себе дать Судьбу в нужном направлении, имея огромное желание, не всегда и может, ибо не волен управлять ничем в себе, как и памятью, и пониманием, как и обстоятельствами, ибо все усиливается и ослабляется, и выдается согласно Божественному промыслу и с тем, чтобы человек извлек то, что ему на данный момент и предназначено и более благоприятно.
Данный опыт, как и опыт каждого, однажды должен был мне сказать, что человек не волен во многом из того, что у него даже выходит, ибо это - «не получается» - очень хорошо вставляет мозги, наращивая опыт и качества более высокого порядка, поднимая на новую ступень материального и духовного развития, что человек констатирует в себе с трудом или в упор не видит, понимая, что потерял, в то время, как только приобрел, ибо Бог никого не ведет вниз в своем развитии; и всем этим, успехом и неуспехом, потерей и поражением управляет Сам Бог, распределяя каждому в его положении его преодоления путями незримыми и непредсказуемыми, что материальному человеку видится падением, потерей, слабоволием или неожиданным раскрытием себя, когда порою более слабые получают лучшее понимание, чем те, кто сильней, и наоборот.
Поэтому, сравнивать людей по тому, как они проявляют себя, невозможно, ну, разве что относительно, что в материальном мире в свою меру допустимо. Ибо в материальном мире без этого измерения невозможно. Неточное проявление себя, но на данный момент как бы объективное, относится и к школьнику, и к студенту, и к работнику любой профессии.
Никакая тупость, неразумность, даже дебильность или умственная отсталость, как и высокий уровень мыслительной способности не являются абсолютными. Это есть Божественный туман или Божественная Милость, которому должно рассеяться и проясниться в мозгах только Волею Бога в свое время и прийти к уровню, намеченному Богом, ибо здесь человеку, любому живому существу следует побывать, задержаться и взять то, что ему в этом положении предназначено и что другим путем в его конкретном случае достичь невозможно.
И то, что не понимается, - или должно штурмоваться и достигаться с трудом или на время отдалиться, ибо время пожинать другие плоды через другие пути. Так что и сам человек относительно себя и своих качеств и возможностей может находиться в большом, но благоприятном для его положения заблуждении, порою и печалясь, не зная, что это надо переболеть и только так вернуться к этому началу, добрав необходимое в другом.
Я же оказалась в крайнем недоумении, ибо то, что работало как бы безотказно в плане постижения математики, начинало давать продолжительный сбой с маленькими, мизерными победами, имеющими свойство уже не радовать, но давать чувство передышки.
Мне необходим был какой-то совет, какое-то убедительное растолкование, как мне быть и как выпрямляться, чтобы преодолеть ошибки. Но эти врата были закрыты родителями, деньгами, молодостью, нежданными друзьями, и внутренней проблемой, что была память, понимание и рассеянность понимания.
Врата были закрыты и моим характером, никогда и ни к кому не устремляющимся за советом, не знающим лучшего совета, чем изнутри, и следующего ему и за ним, а это означало – ведущему меня по пути ошибок, которые были моим единственным возможным наставником и открытым путем, моей дверью, моим продолжением судьбы.
Иной другой совет, кроме как тот, что был обусловлен обстоятельствами, молчал, и лучшим было подаваемое желание идти в библиотеку и биться о гранит наук и пока разбиваться. При этом уединение с книгой всегда, в любом моем положении было моей радостью и моей болью, ибо никак материальные знания не ввинчивались в меня так, как это могло бы быть, как это предчувствовалось всей моей сутью, и очень далекий во мне голос без устали твердил мне: «Жди. День настанет. Ты насладишься, ты испьешь этот нектар знаний, и будет все более благоприятно, и ты сможешь понести его, как факел, вперед. Ты сможешь брать и отдавать. Ты найдешь в этом великую радость и несравнимое удовлетворение…».
О, если б кто знал, как силен был во мне это Голос, этот Зов из будущего и никогда не позволял мне перечеркивать себя по большому счету, но сомневаться… Мысль это подавала порою достаточно четко, но было все же и сомнение на фоне великого во мне утверждения.
Благодаря старанию и обаянию Нафисы, которую Бог послал мне, чтоб через нее и ее качества решать и некоторые мои проблемы, благодаря ее удивительным качествам со всеми ладить и находить общий язык, которых никак не доставало мне, да и они, такие качества, видимо, мне были не очень при моем назначении нужны, благодаря ее устройству ума, который был, как бы на поверхности, в отличие от моего, мы попали, как уже было сказано, в списки тех, кто был утвержден в строй отряде.
Об этом я известила отца, написав, что летом буду работать в стройотряде, и что это даст возможность заработать деньги, которые облегчат и его жизнь. Это для него было существенно и на радостях, да уже было и пора, он прислал мне сто рублей, на которые я купила все необходимое для стройотряда, включая фуфайку, спортивный костюм и другое по мелочам.
Матанализ я снова завалила, пересдать не смогла и тем омрачила свою поездку, как и каникулы, и должна была поехать в стройотряд на все лето, будучи мыслью направленной постоянно на размышления о своем хвосте, о своих нескончаемых проблемах, еще не зная, что деканат настоял на том, чтобы преподаватель матанализа, щедро засыпавший полгруппы, выставил всем удовлетворительные оценки, и так весь первый курс без потерь был переведен на второй курс, что для меня сыграло в конечном счете решающую роль, да и на втором курсе я снова могла рассчитывать на стипендию.
Таким образом, с невероятным трудом и Божьей помощью, о чем я не имела представление, я стала студенткой второго курса ВМК, но обрадоваться этому, узнать об этом я должна было только осенью 1972 года, с начала занятий.
Жизнь всегда имела особенность не баловать меня особенно. Мне всегда неизменно приходилось доказывать себя и работать на чужие мнения, сначала создавая о себе самое посредственное мнение или непривлекательное, ибо поле деятельности не всегда позволяло мне выражаться до конца и тем дать о себе представление более-менее истинное. Однако, если человек приближался к пониманию меня, то уже с высоты его мнения о себе я никак не падала, ибо неизменно отдалялась, своим отдалением фиксируя понятое обо мне и давая о себе понимать далее только со стороны, не входя особо в личностные отношения, ибо в них появлялось место новичкам и то не надолго.
Стройотряд был тем местом, где я себя проявила только, что называется, с одного боку, и не было никаких особых ситуаций, чтобы проявиться более глубоко, да в этом и не было особой необходимости, ибо стройотряд должен был все же решить и одну из моих задач и этой функцией удовлетвориться относительно меня, не требуя каких-то более глубоких проявлений.
Стройотряд «Амазонка» существовал не один год, имел свои традиции, свою историю, своих лидеров и своих специалистов среди студентов. Работа его заключалась в том, что надо было делать откосы вдоль железнодорожного полотна. Сюда входили одни девушки, врач, бригадиры, заключались договоры с местной администрацией относительно жилья, столовой, как и оплата. Суть работы заключалась в том, чтобы горы песка превращать в ровненькие как под линеечку откосы, шаг за шагом продвигающиеся вперед на многие километры. Труд был очень тяжелый, при палящем солнце, требовал физическую силу, мастерство, выносливость, опыт, характер и дисциплину. Здесь доказать себя, вырваться вперед, покорить своим умением было невозможно, да и никто это не требовал, но добросовестный труд и старание. Мне еще никогда не приходилось так работать. Но любоваться чужим трудом – да. Активность, старательность, знание и опыт других, тщательность, аккуратность, умение доводить до конца, требовательность, серьезность, ответственность, взаимопомощь, усердие… В таких больших и серьезных масштабах, в таком единстве и понимании друг друга, в взаимоуважении к друг другу я еще никогда не видела труд и столь близко к нему с этой стороны не приближалась.
Это была настоящая наука непридуманных характеров и единства цели. Каждый знал, что от него требуется, каждый понимал, как надо сделать правильно, каждый старался, и были те, за кем шли, к кому прислушивались. Я же была что-то вроде новичка, старающегося изо всех сил, но никогда не предполагала, что физически очень и очень уступаю большинству, как и опытом и сноровкой, и потому быстро выдыхаюсь и поражаюсь, как другие и откуда черпают свои резервы и стойко продолжают работать, не сбавляя темпа.
Каждый день был копией предыдущего, продолжением предыдущего и результаты труда не заставляли себя ждать, так что место начала работы все отдалялось и приходилось уже к нему ездить на вагонетке.
Но было ли хоть одно место в моей жизни, где бы я, появившись, не была хоть как-то судьбою отмечена в ту или иную сторону. Судьба вечно беспокоилась о моем опыте и его разнообразии, а потому, еще не успев как следует втянуться в работу, в один из дней, поднимая бак с водой, который по очереди нам приходилось тащить чуть ли ни на себе до места назначения, я вдруг почувствовала от рывка страшную пронзительную боль в области шейных позвонков. Так я попала на двадцать дней в больницу с высокой температурой и диагнозом – миазит. И пока девчонки работали, я проходила практику общения с больными в небольшой одноэтажной местной больнице, где в моей палате были очень больные женщины, и потихоньку беседовала и выполняла незначительные их просьбы, поскольку, хоть и не могла повернуть головы, но могла подносить, относить, вызывать врача, выслушивать, сочувствовать, сопереживать и, по сути, отдыхать от работы.
После больницы мне припоручили рисовать праздничные плакаты, поскольку приближался запланированный карнавал и следовало украсить стены нашего места пребывания поздравлениями, и рисунками на эту тему. Просидев за плакатами еще неделю, я, таким образом, на значительное время была отведена от работы, а потому по окончании получила конверт, где мне заплатили очень скромную сумму, около трехсот рублей, в то время, как другие получили до семиста рублей.
Но и эти деньги были кстати, и на радостях я написала родителям письмо, что не нуждаюсь в их деньгах и проживу на заработанные, добавляя их к стипендии, тем вновь усугубив свое существование, ибо двести рублей по приезду в Горький из стройотряда я тотчас потратила на два великолепных костюма, туфли, юбку, куртку и брюки, сходила в парикмахерскую и оставшиеся сто рублей должна была непонятно как тратить, ибо еще не знала, что буду получать стипендию и потихоньку рассчитывала на работу связной, поскольку студентов брали безоговорочно, на любой отрезок времени на выгодных условиях. До начала сентября оставалась неделя, и я решила съездить в Кировабад, а оттуда меня ждала картошка. Но это уже должно было быть потом.
Так, по сути, прошел почти год в университете, который был бурным продолжением моей и без того не очень-то спокойной жизни в доме родителей, год почти самостоятельной жизни, самостоятельных решений, год неизменных переживаний и большого внутреннего труда, год встреч, год надежд, год потрясений. Но этот год не был особым, ибо моя судьба только начинала проявлять себя и никак не собиралась делать мне хоть какие-нибудь послабления, но уча всеми доступными средствами постоянно и так, чтобы я и извлекала и преумножала и никак не познала при всей тяжести то, что называется падением, хотя многие меня в этом готовы были упрекнуть.
|
