Странное чувство овладело Виктором, когда он протянул руку к дверному звонку: он почувствовал себя человеком, который входит без спроса в чужую жизнь. В нём с новой силой застучало о сердце сомненье – а, ждут ли его здесь, в этой квартире, в этой, когда-то его, семье - жена и дочь; нужен ли он им?
О сроке освобождения он им писал, но ответа так и не получил. Вообще, письма его жены были редкостью и кроме сухости, обид и обвинений в них ничего не было. Когда-то он этим письмам и радовался и с тем же их ненавидел, он не хотел соглашаться с тем, что он стал виновником изувеченной жизни семьи. Он грозил с нар в ночную пустоту барака своим тяжёлым кулаком далёкой жене с обещанием разобраться, когда выйдет, а когда срок за убийство стал подходить к концу, он с изувеченным сознаньем пошёл в зоне на второе убийство – он не хотел свободы и вида побитой жизнью семьи. Ему не нужна была эта свобода, так как в ней он видел бесконечную и до смерти тоскливую кучу проблем со всеми пустыми и бессмысленными человеческими чувствами, брезгующими им родственниками и быстро забывшими друзьями. Зона же стала ему вторым, хоть и запертым домом, здесь он чувствовал себя хоть каким-то, но человеком. Зона грызёт и сжирает людей, если они её боятся и ругаются ею и человек хочет вырваться из неё, что бы навсегда забыть, но для Виктора она стала местом краха жизненных иллюзий – его все бросили, от него все отказались, он стал ни-кому ненужным. Здесь он понял всю ложь человеческой жизни, её эгоизм.
Но то, что он заперт, закрыт как зверь за решёткой, и ещё на очень долгое время, его отречённому сознанию стало ясно, когда ему объявили приговор со вторым, не меньшим сроком. Его нервы натянулись и с болью порвались, вся внутренность стала мякиной, а сердце опустело. Тогда-то он по-настоящему и понял, что значит для человека свобода – ведь всё равно она нужна человеку, без неё, пусть и гадкой, но человек не может. Почему он должен быть по эту сторону забора, куда плюют и ругаются, а кто-то по другую, где не слышат других? Теперь он мог винить жену, что новое преступление вынудила его сделать она своим нытьём и причитанием, нежеланием понять и простить, упрёком того, что он топчет землю колоний; он мог, мог винить её и ненавидеть, но у него это не получалось. Каких только гадких мыслей он к себе не допускал, но совесть карабкалась под их грузом к душе и винила его. Он понимал, что жизнь – ложь, но и он не без лжи, что обманули его чувства и надежды к пониманию, но обманывал и он.
Виктор держал палец на звонке, но нажать не решался. Прошло чуть больше двадцати лет, как он не переступал этот порог. В нём уже не возможно было узнать того двадцатипятилетнего человека, которого с закрученными за спину руками выводила из этой квартиры милиция. Он был пьян и пытался вырваться, на улице, у подъезда, на него накинулась жена Парина, которого он два часа назад застрелил в его же гараже, из его же ружья. Водка закружила свою истерическую пляску в их весёлой компании - Парин, мужик под пятьдесят, сегодня угощал, выгнав свой «Запорожец» из гаража. Сидели и закусывали на ящиках.Парин был зазнайкой и всё хохорился, посмеиваясь больше над Виктором, как над младшим в их захмелевшей компании, но когда водка разгулялась, Виктор, не стесняясь и с удовольствием, набил морду хозяину гаража. Может так бы и разошлись, если бы не самолюбие Парина, возвышенное алкогольными парами – он побежал домой за ружьём, но выстрелить не успел – выстрелил Виктор, отобрав оружие...
В его памяти она осталась напуганной и обманутой, брошенной и непонятой с неперестающей плакать на трясущихся руках дочерью. Ни разу она не презжала к нему на свидание и ни одной фотографии от неё и от дочери он не видел, а письма так и оставались до последнего колкими, с пощёчинами и без прощения.
Много раз, особенно в последнее время перед освобождением, он видел себя стоящим перед этой дверью, когда вернётся. Каких только слов он не придумывал сказать ей, но не знал, что скажет ему она. Простит ли?
Задребезжал звонок и долгие года разлуки остались за спиной, когда открылась дверь и их глаза встретились. Усталость и внутреняя боль отражались на её уже немолодом лице, но всё же это была она – Татьяна, жена его молодости, забытый и погубленный источник юношеских сил и надежд.
Она печально покачала головой и на глазах выступили слёзы обид:
-Ты... пришёл сюда?
-Да. – Он опустил голову, не в силах выдержать её взгляда.
-Не всю ты меня ещё измучил.., хочешь доканать до конца?
Тыльной стороной ладони она вытерла слёзы с глаз и подняв в печальной гордости лицо, ударила его ответом:
-А я тебя не пущу, прожила без тебя жизнь, как-нибудь и до смерти без тебя перебьюсь.
Навернувшиеся слёзы на глазах мужа на мгновенье её остановили, опалив кусочек и её сердца.
-Танюша, если можешь – прости.- Как долго он держал эти слова в себе и как долго он нёс их к ней!
Но её губы вновь скривились болью за погубленную жизнь:
-Простить? За, что? За то, что уже не вернёшь? Простить тебя? Уходи, уходи Витька, не режь мои жилы, орать буду. Слышишь? – Иди.
Её слова, перешедшие в крик привлекли внимание соседей и где-то на верхних этажах для лучшей слышимости уже открылась, щёлкнув дверь. Виктор поднял с пола тряпошную сумку с вещами и, сказав ещё раз: «Прости», - пошёл вниз по леснице. Жена, уткнувшись в косяк двери, разрыдалась в своём бессилии, ведь где-то, в самом затаённом уголке её сердца, жила память любви к этому человеку.
А он шёл вниз по ступенькам, словно не спускаясь вниз с третьего этажа, а погружаясь в пучину терзающих совесть и душу тяжёлых мыслей. Там, за тоннами колючей проволки, куда стекается вся грязь бродящего грехом мира, где вместо прощения – срок, где учатся ни-кому не верить, туда спешила любовь божья в Его Евагелии, и Виктор прислушался к словам вечной истины – там он услышал о прощении и он поверил в это, потому что он не хотел верить в то, что человек, его душа может остаться непрощённой – он хотел быть прощённым!!! Ему нужно было прощение, что бы стать человеком, что бы суметь посмотреть в глаза жене и дочери, что бы научиться добру, без которого невозможно доказать, что он тоже – человек, что бы так же простить.
Другим человеком пришёл он к жене, даже не тем, каким она его знала до тюрьмы. Он был полон жажды изменить жизнь семьи, дать ей счастья и любви, которую крал грех; получить прощение за всё, что когда-то сделал для жены и дочери. Но почему он должен уйти непрощённым? Неужели он что-то сделал не так в отношении к Богу? А, может ему нет прощения и на небе?..
Невидимая рука остановила его и дала сил вернуться:
-Позволь мне увидиться с дочерью.- Это был ни только предлог, но и самое искреннее желание.
У неё не нашлось больше сил отказывать, она махнула на него рукой и распахнула дверь...
Эти два часа, пока дочь должна была вернуться с работы, он просидел на стуле в коридоре. Татьяна закрылась в спальне и ему от-туда были слышны только тяжёлые вздохи и горький плачь. Ему было невыносимо больно это слушать, но он молчал, принимая всё это к себе, как в вину.
В дверном замке щёлкнул ключ и Виктор, встав со стула, весь сжался внутри себя – страх быть вновь обруганным подавлял всю радость встречи, но он понимал, что его обязанность ставаться в любви и, что бы не случилось, всё выдержать заслуженно и с кротостью, имея одну цель – построить с помощью Бога мир.
Отцовское сердце ему подсказало, что это – она, его дочь, стоящая в двери и измеряющая его язвительным взглядом. Её колкие глаза заставили его сжаться ещё больше. Он не знал, как себя вести и только извиняюще, с внутренней мольбой о снисхождении, улыбался.
-Вот ты значит какой – папа. – Кто-то из соседей ей уже доложил о его возвращении.- Думаешь, я тебя целовать брошусь? Заплачу, как мамка сейчас вон воет? Не дождёшься – я тебя не знала и знать не хочу, поэтому даже знакомиться не будем.
Она скинула с ног туфли и, больше не обращая на него внимания, прошла в кухню. Ей хотелось вести себя раскованно, словно ни-чего не случилось, словно её отец, которого она так мечтала иметь, не вернулся и не стоит сейчас с опущенной головой в коридоре, готовый её обнять, но как-будто его нет, нет вообще, а есть только всхлипывающая и прислушивающаяся за стенкой мать, есть боль, обида и злость на этого человека, который, наверное, любит её и хотел бы позвать по имени.
Она поставила на плиту чайник, зажгла газ под катрлюлей с супом, нарезала хлеб, прошла через коридор в спальню переодеться, проговорив буднично лежащей на на скомканной кровати матери: «Привет, мам.» Потом снова вернулась на кухню, стараясь не смотреть на всё стоящего у специально оставленной открытой входной двери отца. Налив в тарелку суп, она стала есть, громко стуча, что никогда не делала, ложкой о тарелку.
-Ты можешь идти, тебя никто не держит, дверь для тебя открыта. – Ей её наглость была самой проитивна, но она хотела сделать то, что в ней воспитывала мать – презрение и ненависть к отцу.
Дверь хлопнула и её руки задрожали, она боялась моргнуть потому, что из её глаз могли брызнуть слёзы. Случайно она читала два последних отцовских письма, а так мать всегда их ччитала сама и прятала от неё, и в них она нашла столько любви, столько нежности к ним, что она не выдерживала и плакала и плакала, что человек, пишущий их,так далеко от неё, ей не верилось, что это мог писать убийца и тот, которого нужно только ненавидеть и проклинать и ей хотелось любить этого человека – своего отца. Он писал, что подарит дочке то, что родило в нём жизнь, что сотворило с ним благо, научив любить - Библию, именно ту, которая прошла с ним неся свет, все трудности лагерной жизни, так как это у него самое дорогое что есть. Всё это ей было непонятно, но близко, потому что сближало их словно сердцами, открывая искренность его любви. Теперь же он ушёл, молча закрыл за собой дверь и ушёл.
Она отодвинула от себя тарелку и закрыла ладонями горящее и влажное от слёз лицо. Ей было больно за этого человека, который приходил просить у них прощения, но был прогнан, отвергнутый их жестокими сердцами.
Большая и нежная рука осторожно тронула её за плечо.
-Я неприменно уйду, дочка, но я только хочу попросить тебя – не держи на меня больше зла. – Это был он и её сердце наконец-то забилось во всю силу, которую даёт только долгожданная встреча, но вот руки не стало и она, сквозь въедливую пелену слёз увидела его, начавшую удаляться, спину.
-Папа, папка, не уходи, я ведь тебя столько ждала...
Сколько сил было вложено в то, чтобы ненавидеть, не прощать, чем питалась обозлённость и обиды – всё это рушилось о ту любовь, котрую принёс с собой он. Она, Татьяна, стояла в дверях спальни и смотрела на обнявшихся совсем незнакомых друг другу отца и дочь. Как тяжелы ей были последние года, когда не принимать к прощению вместе с мужем приходилось и Бога. Силы, ожесточавшие её сердце, покидали её и она, подняв с пола брошенную тряпошную сумку, пошла с нею к столу...
А, может, ещё можно что-то построить в этой жизни?
|
