 .
Душе моя, что спишь? Воспрянь, оденься,
привыкни к первозданному труду
творенья слов... О, лепет без младенства,
дурь без вина, parole...
Мы – в аду…
_________________________________
Александр Миронов
1
___________________________________
Душа моя, – очнись, еще не вечер,
и в клочья не изорвано трико –
свистки трибун, и флаг судейский клетчат,
до финиша уже не далеко…
Пока скопцы с Любовью сводят счеты
и миг дрожит слезинкой на щеке,
как глухари гнездятся звездочеты
на шаг… и от судьбы невдалеке,
пока слеза горька как перец красный
и час застыл, и мелок циферблат…
– Ваш пистолет заряжен не напрасно
в чужбине, где НИКТО не виноват?
В стране, где мелок бес и голос выспрен –
едва зарозовеют небеса,
ваш шаг, Дантес, еще гремит как выстрел
над речкой, где НИКТО не воскресал...
Здесь лепестки и бороды из пакли,
поклоны, дифирамбов решето...
– Вам завернуть?… – их раздают как вафли
тем травеститам в розовых манто,
тем пращурам рыдающих галёрок
в тот час, когда клубится серпантин
и гаснет свет, и расцветает порох
хлопушек и искусственных седин.
– Я вас узнал, вы Моцарт птичьих трелей!
– Ах, полноте... я, право, не просил, –
всего лишь размечтавшийся бездельник,
и, на худой конец, я... Дебюсси…
И школьницы оттачивали почерк
в те годы, что растают как гляссе
на блюдечке санкт–петербуржской ночи,
в бокале черной ночи Туапсе,
на берегу заснеженному килькой
и по песку с тяжелым рюкзаком...
а школьницы всё бегают на шпильках
там, где Христос тащился босиком...
Вот Белоснежка. Тщилась тихой ласки…
…и женщина, узнавшая печаль,
когда студеной ночью на салазках,
когда б и темноты не замечать,
везла сквозь тьму, расстрелянною ночью,
сквозь день вчерашний, порохом дыша,
тоску из коммунальной одиночки
на тот погост… где ангел – вопрошал.
на Пискаревку, где горел как звезды
рождественский небесный карнавал,
с руками обожженными морозом...
а ангел горевал и горевал.
Душа моя! И мы прорвем блокаду,
как наши деды в белую пургу,
в сугробах под застывшим Ленинградом
– те, ангелы в серебряном снегу,
– те, праотцы неевропейской кости –
насквозь, навылет или наповал… –
мы победим! все флаги будут в гости!
А в белом небе ангел тосковал...
2.
_______________________________
Душе моя, засвечены лампады –
как на молитве стоя, в неглиже
ты вспомнишь отгремевшие парады
и каблуки, и лаковость Клерже.
Душе моя, как в первый раз покайся,
припомни – как, в трехперстие сложён,
раскачивался лес на гребне вальса,
и тот почтовый, помнится, рожок...
в тот час, когда воспоминанья жутки,
в ту ночь, когда непрошена слеза –
объятия красивой проститутки
и женщины прекрасные глаза,
и девушки застенчивую мину,
и девочки родившейся… когда
еще чуть–чуть, еще наполовину
непрожитые юные года…
Пора воспомнить, что земля как сказка
рассказанная бабушкой во мгле –
все впереди, все – розовые краски
мечты приподнимавшейся с колен,
надежды, что как водится последней
нас покидает, саваном шурша, –
не задержавшись в чопорной передней,
в прыжке и круговерти антраша
на сцене, на подмостках из бетона
под грохот гимна, пение трибун
не удержать восторженного стона,
впечатав миг как след на берегу,
не устоять пред страхом и соблазном
дотронуться как праведнику до
огня плода, застив запрет и разум
листвой и полыханием плодов
в том мире как в раю, где страсти вольно
стоят в строю, и столько лет подряд
взирать на мир душе еще не больно –
поют птенцы и птицы говорят,
где громыхает ветхая телега
с ветхозаветным кучером, пока
не озабочен кровом и ночлегом
под крышей и крылом грузовика,
и ярок мир в распадах акварели,
в движении и поступи творца…
вам слышаться литании свирели?
мне – нет, а рад бы слушать без конца…
По–прежнему иссечены ладони
и пальцы табаком обожжены,
и старцев провожают Антигоны
горючими дорогами войны,
по–прежнему, скитаясь, менестрели
поют про голубые небеса
и март роняет слезы по апрелю,
и синей хвоей щерятся леса,
еще зима заковывает реки
и дремлет втуне черная вода
по–прежнему, я не сказал – Навеки,
но я не говорил, что Никогда…
3.
_________________________________
Все об одном, душа моя, о вечном –
о матери, о девочке, цветке…
все о любви и боли человечьей,
и счастье от беды на волоске,
о портмоне из кожи крокодила,
пере гусином, ключике златом...
пока тебя поэзия водила
по кругу, лабиринтами… притом
смеялась муза, как смеются дети
и мастер, обрывая рукава,
на сердце, на скрижали, на манжете
напишет сокровенные слова –
все об одном – как разгадать загадку,
как стать поэтом, гением, творцом…
чтоб только время шевелило складки
портьер перед пылающим лицом!
Как быть лжецом, жрецом и ясновидцем,
богатым дядей – родственником муз
и стариком, и девочкой, и птицей,
дрожа как осыпающийся куст?
И как, мое мучительное братство,
лицом, скрывая сладкую боязнь,
вот так –
лицом, устав от казнокрадства,
в пленительную женственную грязь?
вот так –
лицом, не замарав манжеты,
под красным флагом, с пьяною толпой
и в пух, и в прах хмельной и разодетой,
с готовою удариться в запой!
Как удержать растленную как деву
в ладонях липких от алканий рук –
подвластную легальному напеву
и пахнущую дурно поутру?
и рассказать и девочке, и розе
отчаявшимся жить и вышивать
как вырвалась, как брошенная оземь…
– опомнилась?
– опомнилась, жива…
4
___________________________________
Душа, тебе ли размышлять о плене?
Был строен ряд и неизменна цель –
шаги послевоенных поколений,
брусчатка, мавзолей и цитадель,
и суета на галереях ГУМа –
пломбир вразнос и купола хрусталь –
ты щерилась от городского шума
и видела, как закалялась сталь.
Душа, поэтому, не стать ли нам поэтами
дожливых дней и булошных с халвой?
Кичась старомосковским диалектом, мы
все бредим нестареющей Москвой...
Когда бы мир, проснувшись спозаранок,
узрел себя, дыханье затая,
чрез много лет, сквозь звон трамвайных склянок
и нежным утром древнего Кремля,
когда б тебе как заново родиться!
в годину удивительной поры,
внимать стихам, испив живой водицы,
чтоб пели пилы, звали топоры
раскалывать звенящие поленья –
летели б щепки, как слова легки
(воспитанниц двенадцати коллегий!)
и папирос прозрачные дымки.
. . . . . . .
5
_______________________________________
«…зеленых смыслов и созвездий скверны,
где Флора нам являет чудеса...
Ваш труп, Ти Эс, уже созрел, наверно,
над Темзой, где так страшно воскресать?…»
____________________________________________
…пусть фонари как факелы процессий
Катриду вновь пронизывают тьму –
стенает зал, мы здесь и снова вместе, –
душа, мне очень плохо одному!
душа моя, раскрой свои объятья
цветку, старухе, женщине, пчеле...
и окунись в узор и шелест платьев,
в муз`ыке шпор и блеске эполет,
храни мечту как чековую книжку,
блесну сомнений, отблеск вышних гор
пока кипит и пенится Париж, как
когда–то ликовал Эриадор.
– Который час? – мне отвечают: – Вечность…
И звездные распады за окном –
под куполом засеребрился Млечный.
– Который день? – мне отвечают: – Гном…
И гномы, (чем Империя богата)
и орки кресел плюшевых и стен –
отважные имперские солдаты
и тролли механических систем –
все как один от королей до стряпчих –
кто с кем, – от королевы до пажа
воруют дев, и золотишко прячут,
покуда эльфы крыльями жужжат…
. . . . . . . .
6
_____________________________________
...без десяти…
Но замерли куранты
и шестерни, накапливая вес,
скрипят в ночи как голос обскуранта.
– Который час?
Он отвечает: – Без-с…
_____________________________________
(Поэма Времени)
Была весна, всю ночь коты орали,
черемухи усеяли почти
небесной манной грез и пасторалей
тех дней… и лепестками конфетти
минувших дней, как в отрывном блокноте,
в перекидном как мир календаре,
что застывал на высочайшей ноте,
начавшись с обещающего «ре»,
почти...
– тот мир, что пел клаксоном «бентли»,
рублевским сном остоженской поры,
и тешил взор как присно алый ментик
красавицы Николиной горы, –
горели стразы фар и автобанов,
и нота «фа» осваивала роль
изгоя фешенебельных шалманов,
чтоб замолчать на каверзное «соль»,
маячил май обложкою упругой –
то Форбса, то Плейбоя корешком –
«…осточертело, я летел по кругу
в то время, как Вергилий шел пешком»…
в тот час ночной, когда все кошки серы,
все фонари до слез воспалены,
а мир висит на ниточке, во–первых,
а во–вторых, – в преддверии войны,
пока не все закончены вопросы
и бьются лбами как форель о лед –
«Ваш меч, Бретон, уже расцвел как посох
в стране, где Сам Себя не узнает?» –
доколе жизни теплится отрада
и Натал`и по–прежнему мила...
...черемуха пуржит в аллеях града
воспитанника Царского села…
7.
__________________________________________
Ноль времени! Все стрелки воедино!
Не спят каминные и ходики спешат.
Как Золушка торопится картина
в курзал... и с острия карандаша…
___________________________________
Из сайки выковыривать изюм
есть тьма охотников – я не из их плеяды, –
поэзия рождается как шум,
чтоб разрыдаться гулом водопада,
рассыпаться на возгласы, а там
сбежать с небес под стоны парадиза…
– ни мне, моя прелестница, ни вам
не избежать прощального круиза,
и если на погосте городском
близ речки приснопамятной Ижоры
вы вспомните, когда–нибудь о ком
вам сказок не нашептывали горы,
и песенок не пели, и лихих, –
что на поверку плод сердечных колик… –
я вас прошу не перепутать их
ноктюрны с водосточною трубою.
Покуда дом как временный ночлег,
а, знай, – сопит из окон и отдушин,
пока черемух облетает снег
и мир летит со всех своих катушек –
тогда и вам не терпится шарад
и жизни озорных головоломок –
созвездие бильярдного шара
и отблеск луз и копий, и излом их,
упрямый борт и парусом, пока
упруг и не полощется по ветру,
флажок машинописного листка
причуд и сногсшибательных поветрий,
рыданий амфитьятра и райка,
и ожиданий от раздачи фантов –
корзинок виртуального мирка,
ботинок разбежавшихся по вантам,
пустых обид, надежд, сомнений, слёз
и чудных, и волнующих мгновений
одних среди, как водится, берёз
российских весей или тополей их,
но не одной березкой Русь жива
и траурный наряд не уготован,
пока вам снятся э т и кружева
божественной Натальи Гончаровой…
8.
________________________________________
Тебя весь день поэма торопила –
навскидку, влет – промазал? – не жалей! –
сгибая поднебесные стропила
как ветви серебристых тополей…
__________________________________________
А май кипел и, заходясь азартом,
шагал по лужам, будто по морям
к твердыням грёз и островкам поп-арта,
наматывая дни на якоря.
Скрипел вертлюгой флюгер, а балкон
чадил, что твой камин дымком мангала,
срывался вниз, во двор, но был спасен –
нам этого еще не доставало!
Хрипят авто, а кони на Фонтанке
который век, срывая повода,
хрипят, присев на задние, и стан их,
и взгляд горит как черная вода.
Когда она клокочет и бурлит,
и Троицкого сводит волноломы,
мой город – неизменный фаворит
таинственных и чудных незнакомок…
У памяти есть очертанье губ
и рук прикосновения, и горечь
последних и единственных разлук,
которых не забудешь, и не скроешь.
…Так в тесных комнатах исполнена влеченья
гитара плавная искала главный такт –
кто пел, кто, ободряясь и подбоченясь
с табачной трубочкой на каверзных устах
внимал тебе, гетера молодая,
гитара шалая, шалунья–нагота…
– казалось, звук и каялся, и таял,
и мокла трубочка табачного листа,
казалось, он как трубочка кружился
в окне и, в трубочку свернувшись, напевал
и холодел, и голубел как жилка,
и льнул как трубочки оконных покрывал…
Что подчиняло музыке слова?
Что обошла, что превзошла молва?
Прохладно в городе моем прямоугольном.
Прохладно в городе, где я любил вас, – нет!
Я не забыл, мы – были, нам не больно
и дай нам Бог не видеться сто лет.
9.
___________________________________
Не кончен счет и почестей не жди,
ломай лекал привычные обводы, –
ты звездочет и верный паладин
прекрасных дам изменчивой породы…
_________________________________________
Когда б не позабытое письмо,
не память дней, как тягость чаепитий –
сырой вокзал и пригородный Питер,
и летний сад, и чайный теремок…
«Мой милый, как листки календаря
и холода, и поздние метели,
как летаргия мартовской недели,
мon cher amie, в преддверие апреля
по–прежнему заснежены поля…
А помните пикник на островах,
японский шелк и платьев круговерти?
Цвет сакуры и лепестки в конверте –
мой милый друг, так хочется, поверьте,
все позабыть, как в этих светлых снах…
Мне говорит вишневки чернота
и терпкость косточек на донышке бокала –
мы ждем, и в ожидании финала,
в нем музыка негромко прозвучала,
и тонкий звон, и клавиш суета.
И пусть кимвалы славят юный век,
и пыль дорог не пеплом оседает –
мир хижинам твоим, о! человек
взыскующий к истоком чистых рек,
и в путь пустившийся, сомнения не зная…
А в Токио уже пришла весна,
как девочка на крошечных котурнах –
от вздоха первого до погребальной урны,
от бело-розовых до торжества пурпурных –
ах! Боже мой, – в мечтаниях и снах…
Мой милый, мне всего не рассказать,
прекрасных слов немало в этом мире!
Вот мой секрет – в стареющей квартире
нам посвятить себя звучащей Лире,
и каждый день строкою начинать».
10.
______________________________________________
Ты говоришь, весна синее лета,
а осень ярче бархата гвоздик?
Не сделан шаг, и песня не допета –
до той поры и ты не уходи…
___________________________________________
Не уходи! – как прежде стонут стены,
взывает дверь – постой, не уходи!
А с неба как из лопнувшей каверны
потоки слёз и белые дожди.
Кипит земля, кипит вода, кипучий
асфальт двора, вскипает старый пруд,
кипит проспект и переулки пучит,
и дом врастает в землю как редут.
Пришиблен день, растоптана крапива,
у крыш и труб расквашены носы,
гремит трамвай, гремит агентство РИА
передовицей первой полосы…
Зал опустел как рыночная площадь,
оцепенел весь городской мирок –
он весь в слезах и все-таки грохочет
конечной остановкою метро.
Порочный круг, как заговор, порочный!
Зонт развернув и запахнув пальто,
я ухожу на этот раз в не очень
промокшее до ниточки НИЧТО.
Тоннель покрыт как есть гусиной кожей,
в метро как в бане, впору смыть грехи, –
ведь это ж надо! И на что похожи
минувшие весенние деньки?
Кашне повиснет траурною лентой –
в плаще ли, без… и без него хорош!
Не промелькнет пенсне интеллигента
в стране, где люди ходят без галош.
В Страстную, понедельником апреля,
казалось мир, лампадами чадя…
и если вам захочется капели –
так вот вам сноп колючего дождя!
Колючий дождь, колючий взгляд, колючий
торопится, подняв воротники
весь этот мир от траты до получки,
холодные весенние деньки…
11.
Легки шаги и слезы на помине –
скупы слова и кошельки пусты,
стучат часы на мраморе каминной,
а на гладильной морщатся холсты.
Казалось, гром попахивал вендеттой,
Казалось, город замышлял побег,
мостам передавая эстафету
столбов, и колокольчик на столбе…
__________________________________________
(Поэма Времени)
На третьем в ночь справляли торжество…
едва погасли окна магазинов,
едва пахнуло в сумерках листвой
черемухи и лампой керосинной,
в тот час, когда гостиные поют
и башенные отбивают ровно
двенадцать – пережевывай уют
и вздох дверей, и обмороки комнат,
когда кипит игристое ручьем,
а возгласы беспечны и игривы –
наутро и не вспомнится ничье
отображенье взглядом объектива,
пускай идея уповает на
лишь кодекс невиновности презумпций –
настолько же безумна и верна –
настолько же верна, как и безумна,
безумен мир, безумны тень и свет,
безумна ночь в своем сиянье белом
безумцем представляется поэт…
в тот час, когда шампанское кипело
мы просто забавлялись, как игрой
теней и слов под сенью этих комнат –
шагов и жестов – словно мишурой
и болтовней «прекрасных незнакомок»…
на вернисаж, на плаху, на верстак
муз`ыку слез и жестов, и ужимок,
но чудное мгновение не так
волнительно, сколь и непостижимо,
когда слова трещат как веера
отдай концы, пусть пол скрипит как сходни –
идешь, не зная завтра и вчера,
по ниточке вчерашнего сегодня,
по проволоке, лезвию ножа –
и чуден миг, и оступиться страшно –
мой бог! совсем, уже ль, не дорожат
мгновением как будущим вчерашним?
12.
________________________________________
«…в то время, когда ткались договоры –
совсем как приговоры – ни о Ком –
двух демиургов европейской флоры,
писателей с гремучим языком,
двух филинов постевропейской ночи,
в то время как божественно цвела
в кругу своих последних одиночеств
воспитанница Царского Села…»
_______________________________________________
Был тот кружок литературный тесен –
слова пусты и помыслы легки, –
чтоб восседать как куры на насесте
и голосить как будто петухи,
раскачивать избу на курьих ножках,
сливать отстой, облизывать зады
и посыпать как торт бисквитной крошкой
барханы слов, песок белиберды,
брюзжать слюной, страдать пороком почек,
глотать боржом, дыханье затая,
держать не секретуток, между прочим,
а одного, но пресс–секретаря…
и чтобы пробки не перегорели,
от курьих ног не пучило бока,
чтоб быть как магазин галантереен,
и как подтяжки у отставника…
партайгеноссе нашей жилконторы –
кумир льстецов и слабонервных дам,
воришка на доверии повторно
и трижды в день засаживал «Агдам» –
назюзиться, назюкаться, надраться,
хлебнуть кваску, побегать по избе
в законе главарем администраций,
а то и букварем на букву «бе»,
дрожать как лист, взлетать как банный веник,
считать грехи, донашивать пальто
пока не станет черным понедельник,
все превратив в ненужное ничто,
пока за борт не сиганули крысы –
всех под ранжир, не разбирая лиц …
Был председатель, – значит, были брызги
шампанского, и клуб самоубийц.
13.
_____________________________________
Душа моя, не скоро стихнут споры,
гадания на гуще и воде,
но гаснет свет и сценой станет город
в классическом и грустном па-де-де.
Доселе не написано историй,
не разнесла досужая молва
как в этом танце закружились трое
в пленительном как вальс па-де-труа –
танцуют все! как в театре оперетты
круж`ится город, кружатся мосты,
и неприступный замок Ленсовета,
по временам переходя на «ты»…
Когда–нибудь, напялив треуголку
и нацепив волшебные очки,
ты вспомнишь как наказ, и как помолвку
прохладные июньские деньки,
вокзал на Витебск, сладкий запах дыма,
отъезд… а остальное, – суета
под шум колес и тех бесед, помимо
беседки детскосельского моста…
Еще певцы не разбивают Лиры,
а Эрат`о лукава и мила…
и уроженцам Северной Пальмиры,
и пилигримам Царского Села…
14.
_______________________________________
* * *
.
|
