Моя жизнь. Часть 4. Школа и другое.

Моя жизнь. Часть 4. Школа и другое.

В своих подступах в этой серьезной теме, чувствую, что не миновать мне вещей банальных, а потому с них и начну. Мои пути к знаниям с самого начала были моим долгим мучением. Столь вожделенное здание школы отказало мне в особом почтении и я вошла в него и долго входила мучительно, ибо и здесь не находила ответа на то, что же я такое и для чего я вообще. Мама привела меня на собеседование, которое было столь молниеносно, что смутные страхи вообще никак себя не реализовали и не вылились в сколько-нибудь радостные ощущения. Дежурная молодая учительница попросила посчитать меня до десяти и назад голосом, ласковее которого я, мне кажется, и не слышала никогда, и записала меня в первый класс «А». Ответила я без труда и была удивлена своему зачислению в лучший класс (поскольку ориентировались на ответы). На этом моя удача, не успев начаться, исчерпала себя. Моей первой учительницей была старая еврейка, опытная и строгая, Сара Давыдовна. Ей было, наверно, за шестьдесят лет. Полное одутловатое лицо было все испещрено морщинами, усталый взгляд и полная отдаленность, во всяком случае, от меня... Как бы не считая меня хорошей или средней ученицей, она и в плохие не торопилась меня записывать, но неприязнь ко мне у нее была. Я не была ласковым ребенком, не вертелась у ее стола, не проявляла какую-либо активность или старательность. Поэтому меня обходили звездочки, флажки и прочие поощрения, меня с большим колебанием ввели в первую десятку тех, кто достоин стать пионером; родители никогда не осаждали школу, не ходили на собрания и общались с нею только через дневник и мое бедное тело. Отец на ее сигналы непременно рапортовал: «Меры приняты». А я понимала, что она понимает, что это за меры, и не щадила меня нисколько. Еще с детского сада я себе отвела самую незаметную и ни на что не претендующую роль, ибо всегда и малейшие мои попытки как-то заявить о себе терпели фиаско. Я не обладала хорошим голосом, чтобы читать стихи, я была крайне неуклюжей, неразвитой, и в танцах меня всегда с радостью заменяли; на вопросы воспитателей, например, что нарисовано на картине, я страшно терялась и действительно не могла связать и двух слов и из своей детской глубины глазами взрослого видела пренебрежение к себе, как и безразличие, как и неуважение и на самом деле очень сильно страдала. Я всегда думала себе, ну почему меня недолюбливают все, как сговорившись?. В школу я неизменно ходила с Витей, пока однажды его учительница не запретила, к великому моему изумлению, ходить со мной. Входя в этот мир отношений, я все чаще уходила в себя, не обласканная родителями, не принятая авторитетными для меня людьми, не умея толком строить отношения со сверстниками, ибо мнение и обращение со мной взрослых влияло на отношение ко мне и детей. Ожидания от школы были у меня более великими… Однако, это был тот мир, где я неизменно познавала себя, как и входила в себе в тоску по поводу самой себя, не видя в себе ничего, на что можно было бы опереться и за что себя хоть немного зауважать. Детский сад, как и школа, будили во мне сознание, требующее осознание себя, как личности, отдельной от других, имеющей свои качества, свое положение, которое пока было никаким, и свои ставило задачи. Ну, что мог предложить мне мир взамен, на что-то претендующему ребенку? Я была слабо домашним, неокультуренным ребенком, который при всей своей внутренней добродетели, был слишком не по-детски вольным, независимым, слабо воспитанным и черпал свои ресурсы качеств, не умея дать им точной оценки, которые нет-нет, да и подправлялись отцовской в основном рукой и осознанно, и в то же время автоматически, мимоходом, средствами, которые непонятно, каким образом должны были дать мне правильные мысли и дать возможность изыскать в себе те скрытые возможности, которые вожделели увидеть все же во мне мои земные создатели. Одесская школа не стала великим и запоминающемся событием в моей жизни, ибо еще и не могла привнести в меня что-либо существенное или сколько-нибудь значимое. Однако, она поставила меня лицом к лицу со своим собственным я и указала на то, что я личность через многие возникшие обязанности, которые были мне почти не по душе. Дорога в школу проходила мимо небольшой действующей церквушки. Иногда во время служения двери ее открывались, и я, как завороженная, замедляла шаг и заглядывала внутрь, не в силах оторвать взгляд от строгой церковной утвари, от яркого, ослепительного света, иконостаса, лиц редких прихожан и загадочной и торжественной, непостижимой детским умом фигуры священника. Удивительные росписи на стенах, окнах, дверях были столь необычны, что всякий раз хотелось зайти в этот мир, проскользнуть в него и насладиться, обозреть эту красоту и таинство святых ликов, быть завороженной чистым церковным пением, внутренней трогательной чистотой и убранством и понять, что это за мир, от которого всегда веяло чем-то запретным. Эта церквушка стала обителью моей мысли. Стоило ее увидеть и все во мне не по детски трепетало, и ноги не хотели уходить, а глаза отрываться и взирать на все иное. Но однажды, проходя мимо, я увидела, что уют и радость моей мысли и чувств, эта церквушка, закрыта, а двери и окна заколочены так, что не оставалось и щелки, чтобы заглянуть во внутрь. Помню, что сердце мое сжалось, ноги остановились и печаль слезами застлала мне глаза. Я осмелилась, дернула ручку массивной двери. Она была прочно закрыта.. Я была потрясена и стояла, чувствуя себя теперь совсем одиноко и неуютно. Судьбе не угодно было мне еще ничего объяснять, но держать меня в невежестве и безверии долгие-долгие годы. Но когда бы я не проходила мимо этой церкви, я пыталась пройти так, чтобы хоть коснуться ее рукой, чтобы хоть взглянуть на эту обитель, завоевавшую мое сердце, и я всегда, как бы не торопилась, неизменно замедляла шаги, и вслушивалась, и всматривалась, а вдруг там внутри кто-то есть, а вдруг она работает, а может быть просочится оттуда свет… Однако, материальный мир будил мое сознание своим путем, делая свидетелем и других вещей, как и трагедий. Как-то идя со школы, уже миновав свою церковь, не торопясь, ибо домашние стены действовали удручающе, я, как всегда, потихоньку заглядывала в окна полуподвальных квартир, которые в вечерний час были, как на ладони, и тихонько завидовала чужому уюту, большим комнатам, цветным телевизорам и нормальной семейной обстановке, как вдруг увидела группу молодых людей, пронесшихся мимо меня. Событие произошло молниеносно. Они сбили с ног хорошо одетого молодого человека и стали его, лежачего и молящего о пощаде, закрывающего лицо и голову руками, избивать ногами, целясь ударами в голову в основном. Так я стала свидетелем жестокого убийства, о котором в последствии говорили в городе и все больше небылицы, но которое потрясло меня невыразимо. Какая сила удержала меня все это стоять и смотреть? Зачем мне нужен был такой опыт? Я была очень сильно взволнована. Я взывала мыслью к людям, которые проходили мимо, я умоляла их помочь. Я впервые увидела страх людей, равнодушие и бессилие. Я дождалась, когда приедет скорая и когда его положили на носилки, укрыв с головой. И очень медленно в тот день я шла домой, увидев воочию смерть, с каждым свои шагом взрослея и не желая более возвращаться к детству. Так, и в семье, и вне ее я начинала взрослеть, будучи восьми-девяти летним ребенком, все менее и менее привлекаясь играми, сказками, представлениями, театрами, спектаклями, но уходила в мир книг серьезных, читая «Ташкент – город хлебный», «Дети подземелья», «Отверженные», «Человек, который смеется». Некоторые из книг по совету отца я конспектировала и много раз перечитывала, тяготея к тому, что описывает жизнь бедных, отверженных, гонимых людей, сирот. Классика становилась моей настольной литературой, моей радостью, моим утешением. Однако, книги не могли заменить мне школу. Но как долго я не могла проснуться для знаний точных! Школа не открывала предо мной мир истинной жизни, страданий, чаяний души, ибо она давала знания осторожные, медленно, беспокоясь о детской психике и восприятии. Из всех в друзья я выбирала тех, кто не был в почете в классе, кто был одинок, кто не пользовался авторитетом. В классе у меня были две такие подруги. Но одна из них, Вера, девочка из многодетной семьи, во втором классе неожиданно умерла и единственной моей подругой оказалась Мира Бедная. Она жила с матерью и отцом в небольшой комнатушке в коммунальной квартире. Отец был инвалидом, худощавый немногословный человек, который всегда, сколько бы я не приходила, сидел в инвалидной коляске, и Мира прислуживала ему. Мать Миры была учительницей начальных классов и порою писала домашнюю работу за дочь, но Сара Давыдовна ее легко разоблачала и стыдила при всем классе, как Миру, так и ее мать.
Дружба с Мирой никак не удовлетворяла меня, поскольку у нее были совсем детские интересы, но дружить с кем-то было надо. Я по ее просьбе рисовала ей куклы, одежки к ним и она их вырезала, и это были ее игрушки, ибо в ее семье достатка не было, а она тяготела к играм своего возраста и понимания.
Постепенно взрослея, я стойко переносила многие свои личные страдания, не делясь ими ни с кем, не жалуясь, не ища, да и не находя защиты. Было обыденным делом терпеть, сносить неуемный характер отца, бояться его и тихонько в себе молиться, чтобы его гнев миновал меня. Отец неизменно укладывал меня спать в девять часов и частенько вдруг говорил маме: «А что у нее в дневнике?». Далее щелкал портфель… Я замирала под одеялом. Но, увы. Мгновение и отец сдергивал с меня одеяло и начинал бить, указывая на тройку в дневнике или запись, или на количество листов в тетрадях или еще на что-нибудь. Мать он всегда отшвыривал в сторону до конца воспитательной процедуры, угрожающим голосом требуя, чтоб она не влазила, не смела и близко подходить, когда он говорит. Далее он давал мне горько рыдающей и кивающей, что он прав, стакан воды и отправлял в постель. Почти каждое утро я просыпалась с болью от побоев и неимоверным внутренним страданием. Все это делало меня неразговорчивой, не идущей на детские игры, не желающей лепетать со своими сверстниками, не мечтающей ни о чем нереальном, маленькой старушкой, которой и было хорошо только с людьми пожилыми, за исключением моей первой учительницы. Однако, и характер мой был не из простых и не из лучших. Наверно, меня и надо было как-то воспитывать. Помню, как-то Сара Давыдовна повезла весь класс в Ботанический Одесский сад. Как все было пристойно. Нас водила гид, все показывала, объясняла… Показала на растения, которые к радости многих зацвели, рассказала, что это дивные цветы, редкие, требующие особых условий, что они откуда-то завезены и пр. пр. Нас подвели на метра полтора, чтобы мы могли рассмотреть, соприкоснуться с прекрасным… Ну, разве я могла ожидать от себя подвоха. Но в какое-то мгновение как-будто кто-то во мне сказал: «А посмеешь ли ты сорвать цветок?» Ну, никогда не вела себя по-хулигански. Но… как это… не посмею? В одно мгновение я вырвалась из послушно стоящего ряда детей, рванула вперед. И вот у меня уже в руках – свой Аленький цветочек. Стоит ли описывать последствия? Но зато я чуть-чуть познала себя. Да недалеко я ушла от отца своего! Сколько раз я в жизни смела там, где и подумать было страшно. Сколько раз за это били другие! Бедная моя Тарадановская порода. Намучилась же я с ней, т.е. сама с собой. После этого случая учительница вконец невзлюбила меня, как и я саму себя. Не могу сказать, что я была дурой, но и умной – никак, с великой натяжкой на что-то среднее и все-равно непохожее на других. Но, если бы только в этом заключались мои проблемы. Мысли о себе самой, как о личности, довольно часто посещали меня. Однажды, когда я была дома одна и рассуждала о себе, о своем несовершенстве, внутренний голос во мне, подобный тому, который предложил мне сорвать цветок, сказал: «Закрой глаза и смотри». Повинуясь этому голосу, я села на диван и закрыла глаза. Удивлению не было пределов. Я увидела, как на черном фоне постепенно вырисовывается на веках глаз цветок неземной красоты, великолепие которого неописуемо. Его лепестки пульсировали каждый так, что сияние исходило и от каждого лепестка и от всего цветка такой мягкости и такими волнами, что глаза мои , казалось, излучают из себя то, что теперь бы я назвала Божественной энергией. Цветок был во все глаза и обладал удивительным свойством – менять цвета. Я могла попросить белый, розовый, зеленый оттенки и сплошные цвета... Цветок подчинялся моей мысли, как просьбе, и являл Божественную красоту. Но и это было не все. В центре цветка появлялось маленькое, едва заметное пятнышко. Оно начинало расти, раздвигая свои границы и, как на экране, в центре цветка появлялись сказочные видения, настоящие мультики, подвижные фигурки, очень живые, узнаваемые…Иногда это были дивные картины природы с живыми неигрушечными персонажами. Этот подарок стал моей тайной. Наплакавшись от отца, я закрывала глаза и тихонько рассматривала цветок, наслаждаясь его в себе сиянием или чудесными картинками. Я никогда не интересовалась, есть ли такой цветок у других, но он всегда был моим утешением, моей радостью, моей тайной.. В ночи и глаза не надо было закрывать. Он расцветал во весь потолок и его сияние было столь большим, что мне казалось, что в комнате светло и видны предметы. Один раз, глядя в темноту, я увидела, как из-под стула ко мне идет тигр. Видение было столь явным и таким отчетливым, что ужас овладел мной. Я закрыла лицо руками и видение исчезло навсегда. Однако, этот образ, как символ силы и защиты, всегда преследовал и напоминался мне, когда я была в тяжелых положениях и жизнь моя, казалось, была на волоске. Даже, когда я покупала себе кофты или платки в дальнейшем, будучи уже взрослым человеком, то обнаруживала на них изображения тигра, что во время покупки я в упор не видела. Более того, мне было дано удивительное чувство. В один из дней, будучи дома, я друг в какое-то мгновение явно почувствовала, услышала в себе предупреждение без слов такой силы, по сравнению с которым все, что говорил отец мой в гневе и ярости, было бы слабым неуловимым шепотом, и это сказанное вошло в мое сердце и память навсегда. Мне было сказано, что где бы я ни была, чтобы я не делала, меня видит, слышит всегда и везде - Один. Я – видима Им, слышима, Он – всегда рядом, где бы я ни была и чтобы я не делала. Но кто это? У меня и мысли не было о Боге.. Я оторопела. Я никак не могла взять в толк, что есть Тот, кто видит и знает каждый мой шаг. Было странно после этого вообще нормально, как прежде, жить. От этого чувства я никогда не отошла. Мне это неизменно напоминалось всегда, хотя и не спасало меня от многих и многих ошибок, которые Волею Бога я должна была совершать, ибо без них невозможно стать разумным и в малом. Несомненно, я ничего не связывала с Богом, хотя и знала, что есть религия, что говорят о Боге, и что Его церковью я привлеклась. Но никто не развивал, не поддерживал мою веру, все было неявно, на уровне чувств и неосознанного понимания. Однако, особое значение я этим дарам не придавала, хотя и неизменно их имела ввиду и ими пользовалась. Школа во многом была моей радостью, и печалью. Я к ней была расположена всем своим сердцем на уровне ума, пока я не заходила в свой класс. Несравнимым наслаждением была подготовка к школе к первому сентября. Мне мама оставляла деньги, и я выискивала по всем известным мне магазинам школьные учебники и принадлежности. О, как я оберегала все свои тетради, ручки, пеналы, резинки, линейки, альбомы и цветные карандаши. Я неизменно всегда составляла список и шаг за шагом все складывала в новенький портфель с надеждой, что в этом новом году… Но к середине года или раньше у меня не оставалось ни одной тетрадки, нормального карандаша, альбома… Начинался период моих страданий. Никто и ничего не собирался мне покупать, никто не спрашивал, есть ли у меня еще тетради, карандаши и что я делаю на уроках труда. А на уроках труда, куда надо было приносить лоскутики или цветную бумагу и клей или пластилин, я отсиживалась, в который раз обещала, просила у других… Много раз битая, я не смела просить у родителей, не смела и рта открыть, боясь гнева, побоев и ненавидя их жадность, потому, что только жадностью родителей я все себе объясняла. Также, приходя в школу, уже после второго урока страшно хотелось есть. Кормили в первом классе всех, а вот, начиная со второго бесплатный завтрак или обед (если учились во вторую смену) полагался только детям малообеспеченных семей. Вожделение, сколько я себя помню, желание хоть булочки, неотступно преследовало меня в школе. Родители как-будто вообще не имели понятие, что в школе тоже можно есть, что там есть буфеты. Они не имели понятие и о том, что в школе бывают праздники и надо нарядно одеться или что надо сдавать деньги на какое-либо мероприятие. Вопрос денег, одежды, еды в отношении меня никогда не решался в родительском доме хотя бы на среднем уровне. Поэтому уже в начальных классах не было в чем пойти, не было, на что купить. А потому я удерживалась дома, так с детства проходя свою аскезу, отучивающую меня от праздников души, от вожделенной свободы и склонности уходить из дома в поисках приключений. Бог вел меня хорошим материальным путем, решая через родителей лучший вопрос в моей жизни – не притязание и умение терпеть. Однако, учительница, как и я, об этом не ведала и однажды послала меня домой за родителями, чтобы сообщить, что у меня ничего нет и что я такая-сякая. В этот день я получила ко всему и двойку. К тому же, мама была дома, и все обещало закончиться для меня трагично. И вот тогда я поступила так, как придумала, поскольку, когда тебя то и дело бьют, поневоле будешь и что-то предпринимать. А потому тетрадь с двойкой я порвала и выбросила, поскольку вырывать листы уже было невозможно. Но, придя домой, с порога радостно объявила маме, что получила пять. Бросилась открывать портфель, а тетрадки-то там и нет. Я, не смущаясь, заявила, что тетрадь забыла в школе и надо за ней пойти, а маму вызывает учительница, чтобы объяснить ей, о чем говорили на собрании (поскольку в дневнике была запись, приглашающая маму в школу). Дело было зимой. Я одела ботинки с калошами, и мы с мамой пошли. Учительница от силы могла ожидать меня с мамой еще полчаса. Надо было потянуть время. На полпути я «потеряла» один калош и вернулась его искать, а мама осталась меня ждать. Пока я его «нашла» и пока мы пришли, учительница только-только ушла. Учительнице было сказано, что мы приходили, а Вы ушли, а у мамы больше не было охоты идти в школу, тетрадь посчиталась без вести пропавшей, но в этот день я не плакала. Если исходить из того, что мой внучок каждый день что-либо наплетет, хотя и бояться-то ему нечего, то и это событие не должно рассматриваться, я думаю, как преступление, но как средство самозащиты. Хоть один раз (не считая конечно бесчисленных троек, которые уходили из моей жизни с вырванными листами). Они действительно уходили из моей жизни, потому что уже в четвертом классе во мне стал проявляться интерес к математике. Маленькие озарения все чаще и чаще и без особых усилий стали посещать меня, особенно на сложных задачах. А началось все с того, что Сара Давыдовна предложила классу решить задачу еще другим способом. Этот другой способ мне был сразу виден и я, сидя, недоумевала, почему пошли в обход, когда решить можно было куда быстрее. Так я была похвалена на весь класс и принесла домой самую настоящую пятерку. Отношения с Сарой Давыдовной стали немного налаживаться и потому, что, когда она читала детские книги, я ее слушала с огромным интересом и однажды по окончании урока бросилась к ней со всех ног, чтобы никто не опередил меня, и попросила книгу взять домой, чтобы дочитать, ибо чувствовала, что не доживу до завтрашнего дня, не узнав судьбу героев. Так я впервые прочитала «Дети подземелья», Короленко и впервые почувствовала себя уважаемой учительницей. Для меня это было важно, ибо мнение о себе я имела самое незавидное. Отец контролировал меня мучительно, неотступно, всеми сподручными средствами, однако, не вникая в суть моих занятий, переживаний, времяпрепровождения, но имея тайное желание хоть меня, из всей его породы, вывести как-то в люди, увидеть меня не глупой, ибо и себя дураком не считал, был внутренним гордецом и не мог представить себе, чтоб у него, да глупые дети… Ожидания, как я себе теперь понимаю, на тот период я никак не оправдывала, но за себя, неразумную, все же печалилась, ибо никак не могла взять в толк, отчего я такая несообразительная, и мелькающие успехи отнюдь не находила стабильными и никак не помогающими приобретению хоть какого-нибудь авторитета среди одноклассников. Не имея лучшего о себе понимания, я пеняла на свое лицо. Мама всегда говорила, что она, будучи беременной, была однажды поражена взглядом ребенка, мальчика, у которого были большие и очень красивые голубые глаза. Оттого и я родилась с голубыми глазами, которые мама всегда находила красивыми. До операции я действительно была упитанным и симпатичным ребенком, так, что даже на улице евреи останавливали маму и спрашивали: «Скажите, а чем вы кормите своего ребенка?». Но после операции я похудела и всегда была худой, с бледным лицом, усыпанным щедро веснушками, унаследованными от отца и матери одновременно. У них веснушки хотя бы были на спине, а у меня, увы, по всему лицу, включая руки и спину. Руки же были волосатые и на сгибе в локте абсолютно копировали руки отца, и белесые ресницы, и густые брови. Уже в семь-восемь-девять лет мне хотелось нравиться мальчикам, или хотя бы иметь друзей, или хотя бы доброе отношение ко мне учителей или воспитателей. Но взгляды скользили мимо меня, и я сникала. Я много раз изучала себя в зеркало. Я была хуже обезьянки в плане того, что подходила к зеркалу и справа, и слева, как бы мимо, бросая на себя взгляд со стороны, пытаясь уловить хоть где-то затерявшуюся симпатию, хоть крупицу.
Мысль о моей некрасивости была постоянной, хотя никто и никогда мне об этом не говорил и даже не намекал. Кроме отца, который так и говорил, что я пошла в их некрасивую тарадановскую породу. С меня этого было достаточно. Однако при всем этом я была характерная, имела многие свои суждения, которые многие находили разумными и имела свои пути на тот период к самосовершенству. Устремленность как-то развивать себя была заложена во мне конкретно. Пока это было в обход школьных наук, но я записывалась в разные кружки, тяготея к спорту также, ездила в гимнастическую школу при цирке, занималась волейболом, ходила в библиотеку и запоем читала книги, иногда отец посылал меня в библиотеку, чтобы я и ему выбирала книги, ориентируя на военную прозу, фантастику или что-то научно-популярное. Я выбирала, расписывалась в формуляре и чувствовала себя неплохо, когда меня нахваливали библиотекарши. Родители едва вникали в мои дела, однако и не препятствовали. В школьном гимнастическом кружке учительница меня частенько приводила в пример и просила при всех показать или мостик, или шпагат, или лазание по канату. Однако, интересы к спорту и угасали, и я бросала один кружок, устремлялась в другой, не находя удовлетворения и не видя здесь для себя пути. Что-то тормозило меня, отводило от физического развития тела и неизменно уводило во внутрь. Процесс мышления и все, что этому способствует, был для меня немалой радостью, от которой отказаться было невероятно. Чтение, мышление и проблески в математике постепенно отвоевывали меня от других увлечений, но в основе всего, моей тайной любовью, которой я была как-то обделена, были человеческие отношения, само общение, где мне, по сути, и сказать-то было еще нечего, и не каждое общение могло удовлетворить, ибо я жаждала разумного и доброго участия, как и диалога. Очень не плохим таким человеком мог бы стать отец, если бы по доброму относился ко мне, т.е. лишний раз не бил. Однако, время, Сам Бог отвел нам великие идеи и размышления, как и обсуждения и споры на будущее, но опять же в промежутках между отцовскими вспышками, которые были почти ежедневными и по давлению и деспотизму не ослабевали, я бы сказала до последних его дней. Но многое из того, что говорил отец, становилось моей догмой, незыблемым отцовским мнением, которое входило в меня неосознанно, и я никак не могла ему возразить, нарушить, сопротивляться или посчитать неразумным. В моем мышлении работало постоянное сито, отсеивающее плохое и неизменно удерживающее крупицы истины: простая еда, простая одежда, не притязание на большее, чистота в доме, физическая культура, книги, шахматы, простая мебель, как ни странно, но юмор, как путь к примирению, любовь к русским народным песням, чистая без мата речь, трезвый образ жизни в основном, умение говорить в глаза, не празднование дней рождений, скромность, не почитание себя в плане не претендование на льготы или скидки, умение все делить поровну, не есть с кулака, не возвышаться над другим, не высмеивать нищих, убогих, религиозных людей, не гордиться своими успехами ( хотя сам во многом этому следовал с трудом, но на уровне ума это знал, считал за лучшее качество, и на это ориентировал меня, говоря, что я женщина и должна учиться мыслить иначе, чем иногда позволяет он себе…) Это лишь крохи того, что еще и по своему преломлялось во мне в те времена и что должно было еще пополняться всей его сутью, его мудростью и глупостью, его гордыней и самоуничижением, его свободой и вечной зависимостью от семейных уз, его пунктуальностью и расхлябанностью, его нравственностью и аморальностью… Всю жизнь, даже будучи уже взрослым и семейным человеком, я всегда мысленно спрашивала себя, а что бы на это сказал отец? Только его мнение не позволило мне в трудные минуты расслабиться. Только с ним я сравнивала своего мужа и терпела его характер, который на фоне отца казался ангельским, хотя и один сюжет о качествах мужа, уверена, шокировал бы многих. Я всегда понимала, что отец иногда не дотягивает до того образа, которому я следую, но некоторые великолепные качества отца заслоняли мне его высочайшие недостатки, на которые я закрывала глаза, а некоторые не прощались никак. Но о великолепных качествах отца я расскажу попозже, когда он начал писать свой труд, ставя перед собой великую утопическую цель о переустройстве мира, о чем я еще поведаю. Этот путь отца был также моей предтечей, данной Богом. Характер и мысли отца, а главное – благая цель, по своему подготовили меня Волей Бога к диалогу со Всевышним, Который, будучи Истинным Отцом, через Святые Писания, которые я пишу, вооруженная необходимыми качествами и пониманиями, так сказать, базовыми, действительно нацелен Дать этому миру реальное духовное возрождение. Так что образ моего земного отца в этой жизни глубоко символичен по той роли, которую Создатель ему отвел, ибо в миниатюре, как слуга Бога, отец принялся своим греховными качествами подчищать меня, подготавливая, сам того не зная, но все же что-то во мне предчувствуя постоянно, к великой встрече и диалогу с Самим Создателем. Однако, все это мне видно и сказано теперь, тогда же наука была не из легких, а потому Бог на летнее время увозил меня в пионерские лагеря, где была своя и опять же неотступная школа жизни. Но об этом, как и больших переменах в нашей семье, я расскажу в следующий раз.

Моя жизнь. Часть 4. Школа и другое.Проза

Моя жизнь. Часть 4. Школа и другое.

Моя жизнь. Часть 4. Школа и другое.
Проза