Коловертъ.

Да не увлечёт меня стремление вод,
да не поглотит меня пучина, да не затворит надо мною пропасть зева своего.
(Книга Псалмов, 68:16).

В те времена река Волга не такой широкой была. Не так медленно и себя несла. Вздыхала свободно и легко. Щедрой была: самому Каспию дары подносила. Не простые, а что ни есть драгоценные.
Камешек по камешку складывала в копилочку свидетельства чудные. Одни, слезами жемчужными истекали… Стонами! Другие, огнём гневным тьму освящали… Пламенем! Иные, гладнем, как льдиночки, холодно посверкавывали… Равнодушные! Были, конечно, и улыбочки… Мотылёчки! Да весёлочки жжужулки… Пчёлки! Вообщем, оно всякое было… Разноцветное!
Иному молодцу и везло: лично от Матушки Волги метку получал… Камешек! Как Мать Сына одаривала! Всяк тогда узнаваем был: Кто чей? Кто земли этой, а кто нехристь какой-то… Басурман иноземный!
А те, последние, и не любили её, Матушку, за это. И, дабы не свидетельствовала на них, нехристей, в бетон да железо её бока заточали. Руки и шею цепями смиряли. Проводами ноги вязали. Змеёнышей хазаровых разводили, Гидрами называли или Хазары Гидровны… Слуги бесовские! как хотите. Дабы работать на себя заставить, родимую. Но то потом было, а сейчас…
А сейчас бежит она, милая, водами чистыми, умывает берега крутые… Правые! Обнимает и ласкает берега пологие… Левые! Заливами да затонами. Напевает веяние камышовое.
Нет, нет, да и заслушается реченька степная. Расстегнётся рукавчик камышовый. Лодочкой-уточкой всплеснётся из него ручеёк-проточек к упругим грудям… Матери!
Всех задарит Мать русская! по делам одарит…
И какие сказки только не поведает!
И каких только Младенчиков Молоком своим не вскормит!
Всякий дол наполнит. Всякий овражек напоет. По-весне, конечно.
И, понятно, не каждому то нравиться. Есть же люди… Разные?!
Иные радуются «молоку» Волжскому… Поймой питаются!
Другие, как прорва ненасытимы. Всю жизнь Коловертью так и живут. Всякой дрянью и жируются. Зеленеют, чернеют да Хазаров Гидровн на свет рожают… Души-Омуты!
С далёких прибрежных базов возвращался казак фронтовой Григорий Гаврилович. Не один был, со своими девчинами был… Старшими!
Что яблони наливные, то и доченьки были. «Замуж пора бы их… Да, нищета оголтелая… Эх! - вздыхал думу тяжкую отец-фронтовик. - Бесприданницы кому нужные?
А девчинам думы отцовские не в бок, не в гриву, как мячики от стены, отлетают. Не придавят, не склонят - знать, не будут ивушками-невестушками по речушкам плакать; Знать, не будут осинушками-вдовушками у окошков чахнуть. А сосенкой да берёзонькой вверх устремятся, чтобы головы прямо держать. «Ха-ха-ха-а…» - колокольчиком перезваниваются… Смеются!
Осень уже тогда стояла крепко. Зиму в лицо различала уж. В заутреннюю наряды примеряла тончайшие, что портные Зимы в ночи приготавливали… Иней!
Уж не носить более лёгкую… Листовую! а носить тяжёлую шубу - боярскую… Ледяную! от Мороза Воеводы даренную.
Поскрипывает телега. Мирно в упряжке идут кони-жеребчики: чёрный и белый.
Не выходит в степь Заволжскую Калмык Ветер. По оврагам и лощинам бродит, где над остатками Злата осеннего чахнет… Ветшающего! Поджидая снежного братца Бурана с сестрицей Вьюгой.
Серым и хмурым вечер из ясного дня выливался. Да с дорогой, что к дому, обнимается. А та не спеша стелится - околицы делает.
- Ну, хватит вам хахалки свои раскрывать!.. Рассмеялись! Смотрите, беду накличете!.. Не к добру всё это!
Нет, Григорий Гаврилович так прикрикнул на дочерей не от врождённой грубости и, Боже упаси, не от ненависти, а от переполненного до отказа волнения, которое создавало в внутри отца невесть откуда взявшаяся тревога. И не только за будущую судьбу своих дочерей. Её то Григорий Гаврилович всячески запрятывал в глубинах сердца, не желая даже показывать, не то что взваливать на молодые ветви-росточки… Думы гнетущие! А если бы и желал… Желал бы разом всё выплеснуть, чтобы легче было и не одному плечи подставлять: «Нате, всем понемногу!» Так ведь упрямым был, так ведь казаком жил: не желал слабость свою показывать. Сам плыл, своими собственными руками грёб, до бережка райского: «Лучше утонуть, лучше нищим быть да только пить со своего колодца буду… С достоинством!» Нет, не ссылался Григорий Гаврилович на время, на судьбу, ну и на всё такое прочее, что под руку шествует с казаком-сельчанином за многодетным в послевоенные годы.
С тем волнением он свыкся, как с родной жёнушкой Анной Семёновной, сжился. По росту детей росло оно, волнение, и усиливалась тревога, но то житейская… Всем преходящая! Нежданно и негаданно в шторм превращающаяся. Тогда всех куда надо разбросает. Как бабушка Аграфена говаривает: «По воле Божьей!» Оно так со всеми бывает: Скрытое явным делается… Внезапно! Но…
Но тут другая… Другая тревога волну нагоняла. Ещё невидимую, потому непонятную. А от того и страшной Волна казалась. Уже в подсознании казалась зубастой. И попробуй скажи о том вслух - засмеют! А он казак, ему ли слабость бабскую казывать: «Пройдёт!» Чего доброго к бабам да к попам прописочку дадут, казаку-фронтовику… Нет уж, дудки!» Потому истинные звуки буквами другими покрылись, на колокольчик девичий озлились, негодуя на свой страх и волнение.
А дочурки наливные смутились. Враз умолк колокольчик. Каждая глаза опустила будто-бы стыдясь, что взбудоражила своим смехом весёлым тишину души и природы.
Тихо стало. С запада, из-за Волги Матушки, туча бежала Покрывалом на степь стелилась. Тёмная, тёмная… Грозная!
Волга матушка волноваться стала. Об берег руками биться… Волнами пениться!
Степь Заволжская сухой травушкой к земле прижалась, как бы устрашась охотника… Пряталась!
Кони-жеребчики нервно мускулами заиграли. Уши свои прижали. По хребтам дрожь пустили…
- Ну, что ещё там! - крикнул на своих любимчиков Григорий Гаврилович, хотя сам знал чего, по себе знал, но не явственно, а предчувственно.
Оно так и должно быть. Лучше другим крикнуть и лучше первым, дабы уличить других в страхе, а себя выказать бесстрашным. Перед кем только? Когда оно на всех обще. А нет, лучше затушевать или замутить своё собственное волнение криком, окриком, вопросом: «Ты чего, трусишь что ли?», - а и то и действием: ударить по плечу соседа, или стегнуть бок лошади, или топнуть по лицу земли, может быть чтобы не показать другим своё бессилие перед тем ещё непонятным. «Лучше пусть бессильным будет другой в глазах общества, но лишь бы не я». А может и просто для успокоения, чтобы разорвать узы нагнетающей думы-тяжести Тишины!
Но и того человек не осознаёт, что по невидимым нитям-ручьям то волнение, новое, переходит в души других, как из сосуда в сосуд… без слов! производя порой действия неудобоварительные, даже перу не поддающиеся, не говоря о логике действия… Судороги непроизвольные! Кривляние или почёсывание! Мигание или Потоптывание! или, как видим ныне у Григория Гаврловича.
И все понимают то, но… Но словами объяснить то не могут, покуда доколе Оно, то, не явиться не покажется на уровне глаз внешних: Вот я! Как по- написанному:
Море Содомское извергнет рыб, будет издавать ночью голос,
неведомый для многих; однако же все услышат голос его.
Потому и тихо теперь было. Потому и ждали все: и Григорий Гаврилович, и Александра с Валентиной Григорьевны, даже Чёрный и Белый и те, а может и больше нашего, человеческого, чувствовали и ожидали! Спросите: Откуда мол такое наблюдение? Так ведь смотрите, как один другому шепчет, не чета нам, людям, делятся; да своими сливовыми глазами на любимого возчика косятся: Стой! Осторожно! Впереди ой-ой!..
Но то знать надо. Но то понимать надо… Конский язык! А когда небо тучное, лапами-облаками на лопатки степь на землю валит. А когда Река Кормилица, родимая, с пеной во рту о берег бьётся. А когда Калмык Ветер в лохмотах осенних в оврагах щелки ищет: прячется! А когда и смех с весельем прекратил литься… А когда Дума тяжёлая, как эта туча с кулаками навалилась (может быть она, туча-то, и есть отражение внутреннего душевного состояния человека, ведь небо и есть Литое зеркало). Может быть, но то читать надо, но то мыслить надо, но то…
А пока бежит дороженька не прямиком, а околицей. А пока торопится, рвётся душа казацкая: всё путь по короче ищет. Прямком!.. вдоль реченьки Матушки, к Очагу домашнему, где ждёт да не дождётся Анна Семёновна с дочерьми младшими.
Вообщем, не стал Григорий Гаврилович колесить околесицу - прямо в воду Конников-жеребчиков пустил.
Брод на том месте говорят был. Да и не весна была… Разлив! А осень… отлив!
Правда, ещё поговаривали, что место сие мрачное, Прорвой зовётся… Весенней! Коловертью… Осенней! По весне ни одна лодочка с Волги Матушки сюда не заходит, а по осени не выходит. Что не одну душу неопытную в омут затянуло и ни одну оную опосля не видывали. Даже о костях не слыхивали!
«Ну так то по весне бывает,.. - про себя Григорий Гаврилович осмысливает, - тогда бурлит и играет. Тогда всякая ложбинка речная от снега да льда полнится. Тогда и всякая змея кольца свои усиливает… На жертве усиливает! когда петлями набрасывает, когда грудь с шеей сдавливает… Природа! Эх… - вздохнул. - Тогда всяк друг за другом охотник! А сейчас осень убаюкивающая… Все засыпает! А иной так и девятый сон видит. И домой уж сильно хочется! - И щёлкнул плёточкой играючи, да вожжами, как струночками подёрнул. Бравым голосом крикнул:
- Эх, была не была, Мать Кутерьма! Вперёд, родимые!
Вздрогнули Конники-Жеребчики… Страшно! Ой, что будет!
Девчины в спину отца стукнулись… Укрылись! толи, чтобы страх наружу не выказать, то ли от опасности глаза спрятать, по страусиному, значит, в песок голову сунуть…
А колёса уже в воде… Глубже-глубже…
- Ноги подберите! - командует Григорий Гаврилович… - Но-о! Не задерживай!
Волга Матушка пенится… Ой-кает! Руками за голову хватается… Выплёскивается! Об берег чайкой бьётся: Родимые! Соколики! Не ходите…
То кони слышали, то степь видела, то сердце ёкнуло…
То омут поднимался, то Змей просыпался… Прорва ненасытимая! Коловерть страшная… Бездна Чёрная!
Забурлила вода. Дно из под колёс тележных проваливаться стало.
- Иго-го! - Заржали Конники-Жеребчики.
Вмиг над пропастью повисли (откуда только и взялась?). Расплылось как масло основа твёрдая… Мир иной чудится!
Захрапели Конники-Жеребчики, удила кусают. Головами мотают. Пеной хлопьями вокруг себя орошают. От напряжения пот солёный выступил. Мускулы на передних ногах струнами до предела натягивались. Задние то с телегой в воде болтаются… Погружаются! В пасть огромадную.
Счастье что успели передними ногами на землю ступить… Зацепились! Потому, как крюками копытами впились… От страха по самые бабки в бережок воткнулися, как влились.
А вода кипит. Чёрная! Устами телегу заглатывает… Ядовитая!
Коловерть зубы кажет… вострые! Круг зубов его - ужас.
Из ноздрей дым валит… Туман! Из пасти смрадом болотным затягивает… Вонь! Глаз не видно, только веки буграми вздутые… Слепота куриная! Морда вытянута. Нос приплюснут, ни кожа и ни лицо, а бородавка сплошная… Зелёная! Под стать волосам-водорослям… Зелёные! коим конца не видно - во тьму чёрную сетью путаются.
- Не боись! - кричит Григорий Гаврилович. - То в ключи попали, вот дно и разморилось.
Казак сам в то, что сказал не верил. Но а как объяснить необъяснимое! Как страх преодолеть свой и чужой? Как других ободрить?
«Да, была забота замуж отдать, да не тебе, Коловерть, наливных брать!»
И давай Коловерть зубастую кнутом драть. Налево. Направо. По морде его, окаянной.
Лицо-Бородавка лопается. Мясом трупным кажется… Синюшным! Из рубцов кровь дивительная видится… Ржавая!
- Мне-е-е!.. - бурлит Прорва Хазара Гидровна.
- Мне-е-е!.. - вторит её сынок Коловерть Бесович.
- Иго-го-го!.. - ржут Конники-Жеребчики.
Ногами, милые, сильней-сильней передними впиваются… В полосу прибрежную! Да сильна и пасть Коловерта… Вниз тянет! Из под ног борозды глубокие выходят… В бездну затягиваются!
- Иго-го-го! - на помощь зовут Конники-Жеребчики. - Иго-го-го! Выручайте Григория Гавриловича, любимого! - Не о себе думают - о казаке-хозяине.
А уж телега всем задом в воду погрузилась.
А уж пасть Зубастая всю телегу заглатывает.
А уж языком своим змеиным с телеги всё слизывает.
А уж мокрыми куцевейки стали человеческие, до костей коснулся язык студённый…
Холодно!
- Но.. Но! Родимые, выручай! - кричит на коней Григорий Гаврилович,
А сам кнутовищем влево, вправо помахивает.
Нет, не бьёт Конников-Жеребчиков Григорий Гаврилович. Знает… знает, что и конникам жизнь мила на земной радости, а ещё больше желают той жизни любимому Григорию Гавриловичу, казаку-фронтовику… Раненому! Ведь вместе были, ведь во всяких страданиях были… Вот как были!
Коловерть Бесовича по морде лупит казак. (Да только знает ли он?)
А страх-то тучей тёмной наваливается. С Коловертом сливается. Оцепенело всё и все.
«Что делать?»
А уж в воде все мокрится.
А уж Волга Матушка, руки к небу вскинула. Чайкой раненой охает… Плещется! Через бережок шагнуть хочется… Накатывается! Будто дать желает… Спасательное!
- Мои-и!.. - бурлит прорва Хазара Гидровна.
- Мои-и!.. - шипит змееныш Хазарин Коловерть Бесович.
А уж совсем темно стало. Ой! Ай! Не во тьму ли мы попали?! Сыро! Холодно!
Кто-то внутренность Александрину дёрнул… Больно! Толчком сердце из груди стукнуло… Правое!
Кто-то ей шепнул: «Господи помоги!»
Шёпот в крик лебединый обратился… В устах в буквы слепился! Закричала Александра дочь Григорьевна.
- Господи помоги! Помоги-и-и!...
Сама ещё и дивится не успела: «Откуда мол?! Что за диво, пробудилось?!» Всю трясёт, будто внутри богатырь борется.
Хоть и мокро было. Хоть холод тоской мозг скреплял. Хоть сердце казацкое, как телега, над пропастью-бездной повисло… На червлёной ниточке повисло! Хоть страхом полнился, не за себя полнился, а за девчинами полнился, родненьких. Дюже не хотел казак в замужество Коловерту Бесовичу отдавать да иметь при себе Хазару Гидровну сватьёй… Не хотел! хоть и бесприданницами были. Но словам Александры доченьки дивился.
«Откуда и слова такие выискала… Комсомолочка?!»
Вот что успел мгновенно вздумать Григорий Гаврилович, про доченьку старшую. А потом к Конникам-Жеребчикам… Он на них дюжей полагался. Да и как не полагаться? Во скольких переделках бывали и всегда выручали. Только вот теперь всё ползли и ползли в прорву, не зацепливались в бережок спасительный. Эх!
Валентина, так та живой мёртвой стала. Век с глаз не поднимала. В темень осязаемую впала да в обхват к сырой водице пояском попала… Будто бы и за упокой уже спели… Не понадеявшись!
- Мои-и!.. - бурлит Прорва Хазара Гидровна.
- Мои-и!.. - шипит змей Коловерть Бесович.
- Иго-го! Иго-го!.. - ржут Конники-Жеребчики.
А вот внутренность Александры дочери, Григорьевной, как бы светится, даже радость ручейком вспрыснула… Неизреченным! И бурлит и шипит, а ей радостно… Веселит чьё-то сердце Богатырское:
Пусть шумят, вздымаются воды их,
Трясутся горы от волнения их,
Речные потоки веселят град Божий,
Святое жилище Всевышнего.
«Надо же?! И откуда это?! И чего бы это?!»
Только поняла она, дочь Григория Гавриловича, старшая! вот так сразу и твёрдо, даже, скажем, основательно Внутри себя, как камень, сердце стало… Зизждующий! Драгоценный, Богом избранный! Волгой дарённый… Матушкой!
- Спасены! Мы спасены, батюшка!
- Ты чего орёшь, кобыла здоровая?! - гневно бросил реплику батюшка. - Что Господь твой поможет? Господи помоги?! Господи помоги?! - дразнится. - Эй, Конники-Жеребчики, милые мои… Выручай!
«Эх, Григорий Гаврилович, слушал бы ты доченьку старшую.- Нам и самим без Бога что без порога… Не на чем встать! Нам самим ноженьки наши пора Духом укреплять. Эх, Григорий Гаврилович!» - вздыхают Конники-Жеребчики.
- Иго-го! Иго-го!.. - наяву ржут храпом.
Удила рвут… Вперёд вожжи вытягивают… С Пеной! Потом обливаются… Дышло вот-вот лопнет! Солью покрываются… Верой!
Оттого масть лошадиная маслится… Ещё явственней красится! Чёрной, белой полосами стелятся… По степи стелятся! Всё к низу тянутся… Ещё тянутся!
- Мои-и!.. - бурлит Прорва Хазара Гидровна.
- Мои-и!.. - шипит Коловерт Бесович зятёк новоявленный.
Одна Александра дочь Григорьевна сидит спокойно да на Восток любуется… Красный! На разлив огненный поглядывает, что в тучу собиравшийся… от Алтьн-нур собиравшейся… Озера Всемогущего… Огненного! от Звезды Золотой… Огненного!
Языком пламенным небо тёмное резало… Путь священный! Из под копыт Соль сыпалась… Небесная!
То конь был… Красный-красный! со Звездой Золотой… на груди!
Александра дочь Григорьевна одна видела. Больше никто не видел. окромя, конечно, Волги Матушки, что сватью-Прорву волной хлестала… По щекам хлестала!
Видела, как конь Красный, с Золотой Звездой на груди, промеж Чёрного и Белого впрягся… Встал! В бережок копытом вдарил… Рванул! Одним махом телегу с Григорием Гавриловичем и бесприданницами на твердь поставил - из пасти Коловерта Бесовича спас. Не отдал, значит, души человеческие Омуту окаянному. Не отдал молоденьких Прорве Гидровне в невестушки.
Волга Матушка успокоилась. Понесла сказочку в ушко Каспию Батюшке… В Копилочку драгоценную!
Не поймёт казак, - рот разинул - чуду дивиться: Ничего не пойму!… Ведь на волосок от смерти были! А тут сила у Конников-Жеребчиков взялась да вмиг выбрались:
- Чудеса! - Григорий Гаврилович и осёкся, об установочке партийной вспомнил: Не бывает никаких чудес. Есть Материя одна, потом Сознание!
А сознание казацкое ни как в толк не возьмёт чуда Материи.
Он, понятно, того Сознания не видел, что из Пламени в Слово выливалось… Материя! То другим оком видеть надобно. То другим ухом чувствовать надобно. То одна Александра дочь Григорьевна видела. То одна она чувствовала. От толчка Божьего видела… От Духа Божьего слышала!
Долго-долго казак в степь поглядывал. Долго-долго казак не оглядывался. Мрачной памятью – Прорва врезалась: чуть наливных своих чёрту в замуж не выдал… Коловерту осеннему! И от Анны Семёновны достанется, за лень достанется: не хотел казак околёсицу делать, а хотел прямиком к дому править… Очагу Домашнему! Удручинился, пригорюнился… Валентину по голове гладит. Слёзы доченьки вытирает:
- Натерпелася родная. Не горюй - дома степлится!
Кони фыркают… Мокрые! Про соседа, коня, перешёптываются: «Что за конь?! Что за диво… Красное?!»
- Сивко Бурка Вещая Каурка! Сивко Бурка Вещая Каурка!
«Сивко Бурка Вещая Каурка, Александра дочь Григорьевна говаривает» - Чёрный Белому тихо молвит.
- Иго-го! - Белый Чёрному отвечает. («Да!» - по нашему.)
- Ты чего там Александра шепчешься? - буркнул дочери батюшка. - То Господа призываешь! То на Сивко, какого-то, молишься!
Ничего не ответила доченька. Посмотрела в небо весело. Посмотрела в очи Знанию. В очи Знания да Небесного!
«Нет, не надо мне Завета Ветхого. Пусть «Калмык» ветром мается - по оврагам над ним чахнет. Мне бы степь Заволжскую, вольную! И свободную да удалую! Ковылём убаюканную - из гнезда Золотого взращенную!»
Конским оком на неё посмотрело Небо… Посветлело! На Востоке хвостом махнуло. Искры сыпались! Голубой порошкой сыпались… старинной Сказкой стелилася! Так до самого дома тропой вилась… Небесной солью ложилась!
* * *
Анна Семёновна, понятно, сильно сердечко ёкнуло об рассказе мужа Григория Гавриловича. Да ничего, всё как-то само собой обошлось. Ведь живы! Она всё в себе молилась.
Бабушка Аграфена, тайком, благодарственную заказала перед Николаем Угодником Мирликийским и Пинарским, что в граде Камышине, на другом берегу Волги реченьки обитать изволил… Соборе! Благодарственную за спасение сына Гришки отступника… от Бога отступника! Как значит сама мыслила, по удостоверению своего ума удумывала, а может и другого какого-нибудь, ну там её матери, а та своей матери, а та…
Оно тогда время такое было: некому было уму-разуму учить, как написано:
Каждый делал то, что ему казалось справедливым.
Александра дочь Григорьевна с того раза так по тропке той, солёной, дальше и пошла. Она её в музей привела… Школа! С портрета, той школы, на неё конь смотрел… Красный-красный! с Золотой Звездой на груди. Под портретом после и надпись смогла прочитать:
«Герой Советского Союза
Моряк Северного флота
Сивко Иван Михайлович»
И то заметила Александра дочь Григорьева, что когда она честь и долг отдавала… Трудом и Памятью доброй отдавала! то портрет в коня обращался… В Красного-Красного, с Золотой Звездой на груди… Богатырь!
- Сивко Бурка Вещая Каурка. Сивко Бурка Вещая Каурка! - звала она Его тогда.
Все дивились, а она из всех бед выходила. Тогда это часто случалось.
Вообщем………
………..Коловертъ!
Своим умом, каждый до истины доходил… Вот как!

18. 11. 2004 года

Коловертъ.Для детей

Коловертъ.
Для детей