 Предисловие.
Сулам*.
- Что пришел?
- Чтобы дотронуться до платья твоего, как та женщина, если Ты захочешь
- Зачем?
- Чтобы вся грязь из меня вышла, как из нее.
- Она верила. А ты?
- Не так, как она.
- А еще зачем?
- Чтобы вопрос задать.
- Спрашивай.
- Почему Ты не в сердце моем?
- Дотронься до одежды моей.
Я протянул руку и не смог. Она. Как плеть повисла, которая не имеет ни хозяина, ни власти, чтобы ее держать. У меня все поплыло перед глазами, меня страшно затошнило. Я отбежал на несколько метров и меня стало рвать. В этой слизистой кровавой смеси копошились черви, какие-то странные насекомые, грязного цвета жучки. Сразу же подбежал какой - то старик, обложил эту смесь сухим деревом и поджег, набросав сверху ветвей и сухой травы. И вся эта смесь сгорела, оставив на земле только черный обожженный круг. Мне стало легче дышать. Я пришел в себя и вернулся назад.
Его не было.
– Я найду Его. Я должен найти Его. Иначе не должно быть. – Твердо подумал я. Встав, на первую, попавшеюся на глаза дорогу, я пошел.
Не пройдя и несколько метров, я повстречался с женщиной, которая спросила меня: - Куда идешь? Что ищешь? – Господа – тихо ответил я.
- Так зачем же идешь, с удивлением спросила она меня. – Загляни в сердце своё – Он там. И ходить никуда не надо – ясно улыбнулась она.
Сулам* - на древнееврейском – Лестница.
Сначала пришла Обида, а, вместе с ней, появилась Горечь.
Обида, в основном, молчала и стояла, потупив глаза, как бы стесняясь себя самой. Горечь же бела себя развязно – суетилась, громко обличала всех и вся и все время подзывала Ненависть, которая не замедлила появиться. Она вела себя гораздо тише, чем Горечь, нашептывая о том, что неплохо было бы запустить камнем в окно соседа, послать обидчиков куда подальше, прибавим к этому пару крепких словечек. Они образовали круг вокруг меня и я, стоя посередине, видел только их, а за ними была только непроглядная темь, настолько темная, что у меня не было никакого желания
переступить этот круг. Желание это, тоже имело имя – Страх. Я посмотрел наверх, задрав голову, как мог, но там была только пустота – обыкновенная, бледная пустота. Страх и Ненависть заметили мой взгляд и злорадно рассмеялись. Однако я заметил, что Страх взглянул наверх со страхом, а Ненависть только хохотала, указывая на непроглядную темь за кругом, в которой я смог разглядеть погибельные вехи. Их было так много, что конца их не было видно. Они, как частокол, образовали круг и, заостренными концами были направлены только в одну сторону – в мою. Мне стало еще обидней, но Обида с Горечью этого не заметили. Они затеяли между собой, какой-то спор и им было не до меня. Обида, в основном, молчала, а Горечь говорила о каком-то мертвеце и чтоб похоронить его, надо позвать другого мертвеца, чтобы похоронить первого, добавив, что пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Обида попыталась возразить, но Горечь перебила ее, говоря, что он сдох и душа его мертва... И то, что он еще дышит, ничего не доказывает. – Если его душа мертва – значит он мертв, – добавила она. «О ком они?» – подумал я. И тут же получил ответ. – О тебе! Это сказало Злорадство, появление, которого, я не заметил. С появление Злорадства, круг не расширился, а наоборот, скорее сузился и мне стало трудно дышать. Я стал задыхаться. Я понял, что если я так и буду стоять в этом кругу, ничего не делая, то гибель моя неизбежна.
Не отдавая себе отчета, я провел рукой по кругу и, он тут же расширился. Дышать стало легче. Обида посмотрела на меня с одобрением, а Ненависть со страхом. Я немного приободрился и, взглянув в непроглядную темь, увидел маленькую тропинку в частоколе вех. Она была совершенно прямая. Тот, кто ее протоптал, видимо не обращал внимания на вехи, так как, некоторые из них валялись прямо на тропинке, сломанные и поникшие. Я решил добраться до этой тропинки – может приведет куда то. Но начало тропинки было на расстоянии, на небольшом, правда, но все-таки на расстоянии, которое было усеянное вехами. «Но, если одним движением руки, я смог расширить этот круг» – подумал я – «то, скорее всего, я смогу и дойти до этой тропинки». Что-то мне подсказывало, что это именно та тропинка, на которую я должен встать. Да и других – то не было. Она была одна единственная. Подумав так, круг еще больше расширился, чему я удивился: мне уже не надо было делать никаких движений, а только подумать и, раннее, сплоченное кольцо, превратилось в круг с проходами, через которые я мог пройти. Недолго думая, я прошел между Злорадством и Ненавистью и пошел к тропинке.
Сделав несколько шагов, я наткнулся на одну из вех. Своим острым концом, она вонзилась мне в ногу и дикая, страшная боль, судорогой, прошла по всему моему телу. За спиной, я услышал злорадный смех, но мне было не до него. Меня заинтересовала веха, которая ужалила меня. Я внимательно присмотрелся к ней и увидел надпись, начертанной прямо на вехе – Хамство. Она напомнила мне нашу соседку, которая все время сплетничала и порола всякую чушь. Когда ей возражали, в ответ, она просто хамила. Я никогда не обращал внимание на нее, так как таких, как она, я встречал много раз, ( особенно тех, которые судачили о людях, которых знали и о которых не знали). Я всегда старался обходить их, чтобы не терять время зря на всякую ерунду. Я как-то слышал, что слово “ судачить” происходит от слова судить. A судить кого-то, особенно, за глаза, мне казалось смешным и глупым. В ответ на мои мысли, боль сразу утихла, точнее, совсем пропала. Злорадный смех сзади оборвался, как отрезали. Я обернулся и увидел, что Ненависть смотрит на меня с ненавистью, Обида, с одобряющей улыбкой, а остальные, потупили глаза, делая вид, что ничего не заметили.
Второй вехой оказалась – Глупость. Я, не раздумывая, наступил на нее и она сломалась с громким треском. Сзади была гробовая тишина, а впереди слышалась тихая легкая мелодия, которая исходила, как мне казалось, из начала тропинки, которая была еще далеко, но стала чуть пошире. Я снова взглянул наверх и, в безмолвной белой пустоте, увидел проблески голубизны. Частокол поредел. Меня это приободрило, и я сделал следующий шаг. И сразу понял, что сделал ужасную ошибку! Заключалась она в том, что я не пошел прямо, а чуть свернул, надеясь пройти через прорехи вех.
- Он петляет, как заяц! – услышал я громкий крик Злорадства.
Крик этот заглушил тихую мелодию, а частокол вех утроился и прорех между ними уже не было. Глупость, которую я сломал, выпрямилась и острием своим была направлена мне в спину. Недолго думая, я сделал шаг назад и во второй раз наступил на эту проклятую веху, и, не просто наступил, а растоптал ее и она, с диким воплем, рассыпалась на множество мелких кусков, которые растворились у меня на глазах и исчезли совсем.
Я снова стоял на своем пути!
Следующая веха называлась – Прелюбодеяние. Я, было, сделал шаг вперед, как эта веха выпрямилась и стала стройной, как тростинка.
- Не торопись, – тихо и ласково сказала он. – Ты устал, отдохни. Посмотри на место, где ты вытоптал глупость.
Посмотрев вниз, я увидел мягкую, зеленую траву, как ковер. Я почувствовал громадную усталость. И я упал, как тот, кто схвачен сном. Сон этот был без начала и без конца – обрывчатый сон. Приснилось мне, что я лежал на кровати в чьей-то спальне, а рядом со мной лежала женщина, имени, которой, я не помнил. Я встал, быстро оделся и вышел из спальни, очутившись в узком коридоре. Посмотрев налево, я увидел маленькую кухню, справа – был выход из квартиры. Прямо посреди коридора, чуть ближе к кухне, на полу сидели двое малышей – мальчик и девочка. На вид им было лет пять- шесть. Они играли в какую-то игру и тихо разговаривали между собой. Услышав скрип двери, они взглянули на меня на мгновение и, опустив головы, уткнулись в свою игру. Взгляд их был мгновенный. Но я успел заметить в взгляде этом – горькое равнодушие, в котором не было не удивления, не интереса, не приветствия. Я понял, что они видели это уже не в первый раз.
Я почувствовал неприятную горечь от этого взгляда, обиду и холод. Весь дрожа от холода, а выскочил из этой квартиры и ... проснулся. Все еще дрожа, я увидел себя лежащим в луже холодной грязи. Я мгновенно вскочил и увидел, что тело мое все и платье были покрыты мерзкой грязью. Я быстро пришел в себя, сообразив, что грязь эту можно отмыть и, как только я подумал, грязь исчезла. Остался лишь горький осадок на душе. Сначала я не понял откуда он, но, вспомнив взгляд малышей, я понял, что грязь можно отмыть, а осадок этот ни чем не отмоешь до конца моей жизни. Так и будет лежать у меня на душе темным пятном. Я рванулся вперед и прошел эту веху насквозь.
Я немного повеселел – ведь я же прошел через пару гибельных вех и тут же попал в зыбучий песок! О, я знал что это такое, Это, когда у тебя все хорошо и ты думаешь, что горы можешь свернуть и все тебе нипочем, как случается какая-то маленькая, совсем неприметная неприятность, на которую ту даже не обращаешь внимания, которая и как раз и становится тем зыбучим песком. Попав в него, ты стараешься выбраться, как можно скорее, забыв, что чем меньше ты будешь обращать внимание, тем труднее тебе будет. Вступив на этот безобидный, на первый взгляд, песок, ты еще не понимаешь, что попался в ловушку. Пытаясь отогнать ту самую маленькую неприятность одним движением руки, ты вдруг замечаешь, что наступают новые, в виде маленьких лавин песка. Ты начинаешь барахтаться, делать резкие движения и, чем больше ты это делаешь, тем больше наступает неприятностей, тем больше становятся лавины песка и ты погружаешься все глубже и глубже.
Понимая это, я знал, что нужно избавиться от первой, незаметной неприятности. Лихорадочно перебирая мысли, я вспомнил, что совсем недавно, я обидел одного человека. Человеком этим был – я. Дело было так. Идя по улице, я прошел мимо нищего, не подав ему ни копейки. – На водку собирает, – подумал я и пошел дальше. И в то же мгновение почувствовал совсем легкий укол совести, который становился все больнее и больнее. Я решил вернуться, но нищий куда-то пропал и я разозлился еще сильнее, и на этого нищего и на какую-то женщину, которую я толкнул случайно. Я выругался и в ответ получил тоже самое, только похлещи, а потом, невесть откуда, появилась полиция и получилась сплошная неразбериха. В конце концов, во всем виноватым оказался я, что показалось мне тогда несправедливой глупостью. Вспомнив все это, я понял, что был не прав и, мысленно, попросил прощение у нищего и у самого себя за свою собственную дурость. Песок мгновенно превратился в твердую почву и я снова стоял на своем пути.
Посмотрев вперед, я увидел, что тропинка приблизилась настолько близко, что мне показалось, – протяни я руку и дотронусь до нее. И тут же, как молнией, пронеслось у меня в голове, что ощущение это – было со мной всегда.
A впереди столпилось множество, всех разных видов и оттенков вех. Это были: Обжорство, Гнев, Злоба, Зависть, Вероломство, Самохвальство и Гордость. Все, они, собрались в одну группу, образовав, как бы стальную сеть, настолько мелкую, что даже паршивенький комарик не смог бы прорваться через нее.
Отчаяние овладело мной и стало холодно спине. Те, в свою очередь, заметив мою растерянность, стали сварливо злословить меня, перебивая друг друга – из за чего, между ними, разгорелся спор, кто лучше и язвительней злословит. Мне стало немного легче, так как я вспомнил, что там где зависть и сварливость, там неустройство и все худое. И действительно, я увидел, что ячейки стали крупнее, да и сама сеть колыхалась из стороны в сторону, и не было в ней единства, и не была она уже монолитной, как мне показалось вначале. Я подошел к ней, обеими руками схватился за нее и разорвал эту колыхающуюся мерзость. Свободный путь был предо мной и не единой вехи. Я посмотрел вперед и увидел тропинку, которая удалилась от меня на такое расстояние, что я, с трудом, мог разглядеть ее начало. Я не поверил своим глазам. В отчаянии и со стоном, я упал, как падает мертвец.
Очнувшись, я увидел сеть, опутавшая меня какой-то грязью. Я смахнул сеть с себя, как убирают паутину, легко, без всяких усилий, только пальцы остались липкие.
Я сел, повернувшись к тропинке спиной, и, горько заплакал. Слезы текли сами, и я не мог это остановить – ни плач, ни слезы. Услышав мой плач, ко мне подползло Обжорство вместе с Завистью. Обжорство мне показалось ленивым и неуклюжим, облитое каким-то соусом или жиром, – «Третий круг», – машинально подумал я, а Зависть притащилась, видимо, за компанию.
- Ты же один из нас – сказали они в один голос, как эхо.
Услышав это, я успокоился, более того, мне стало смешно, и я перестал плакать. Я посмотрел на Зависть и сказал: - Я завидовал и завидую только тем, которые ищут Истину и находят Ее. Мне завидно, что я не такой, как они. A насчет обжорства вообще не может быть речи – я это точно знаю. Вам лучше отойти от меня, так как труд ваш напрасен и мне вы ничего не привьете, как бы вы не старались. Оставьте свою суету для других.
- Так что ж ты воешь? – спросили они меня опять в один голос.
- Плачу – ответил я – от своего бессилия. Самое неприятное чувство – это чувство собственного бессилия. Я как-то слышал, что было сказано: Что не понимаю, что делаю потому, что не делаю, что хочу, а что ненавижу – то делаю. Ибо знаю, что живет во мне, то есть в плоти моей, доброе – потому, что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, такого не нахожу. Доброe, которого хочу, не делаю, а злое, которое не хочу, делаю. Я так же слышал, что если делаю то, чего не хочу, уже не я делаю, а живущий во мне грех. Бедный я человек – кто избавит меня от этого тела? Поэтому и плачу, так как не знаю, как избавиться. И каждый раз, ложась спать, я говорю себе, – Что б я сдох. О теле говорю я. Проснувшись, с горечью вижу, что ничего не изменилось. Я понимаю, что трудно поступать правильно и, в то же время, знаю, что не так уж трудно. Трудно знать, что есть правильное, но когда ты знаешь, когда ты знаешь, что есть правильное, трудно поступать не по правильному. Нет у меня обиды или зла на вас, а только на самого себя. Так как я знаю, что есть правильное. Я не могу не согласиться с тем, кто сказал о живущем во мне грехе и поэтому, нет у меня никаких претензий не к кому, а только к самому себе. Сомнение, живущее во мне, совокупляет вас всех в одно: блуд, лукавство, злоба, ненависть, зловонравие, самохвальство и гордость. Будь во мне сила убить Сомнение, – пропали бы и вы. Так как знаю, что вы сами себя ненавидите и боитесь, зная, что зависите друг от друга и по одиночке, не выжить вам. Поэтому и враждуете между собой, борясь за первенство и трепещете. Пытаясь убить Сомнение, я с каждым днем становлюсь все хуже и хуже, так как попытка эта не искрения и сомневающееся и вы этим пользуетесь.
Вехи притихли, и я увидел, что оказался прав, говоря, что они ненавидят себя не меньше, чем я. Понял я, что не хотят они быть такими, какие они есть и отдали бы многое, чтобы измениться. Тоской веяло от них. И чем больше я говорил, тем сильнее они прижимались к земле. A я продолжал, – Хорошее дерево приносит хорошие плоды. Плохое дерево срубают и бросают в огонь. Я отнес себя к последнему, с чем и живу. Я жду, не дождусь, когда меня срубят.
Сказав это, я заметил, что исчезла дрожь в руках и страх, перед этим сборищем пропал. – Мне надо идти – подумал я. Встав и стряхнув с себя остатки липкой паутины, я сделал шаг в сторону тропинки, заметив в себе крупинку Надежды. - Откуда Она? – с изумлением подумал я, и сделал еще один шаг. Грязная цепь, было, поплелась за мной и в тот час, сказано было ей твердым голосом Надежды, пребывающей во мне: - Отойдите от меня, делающие беззаконие! И в одно мгновение, цепь распалась и исчезла.
- Нет таких вершин, которых невозможно преодолеть – сказала мне Надежда. – Иди и я буду твоим попутчиком.
- Ты сильная –сказал я, – одного твоего слова было достаточно, чтобы они исчезли.
- Они не меня испугались, а нас троих.
- Троих? – спросил я.
- Да. Меня, Веру и Любовь. Я всегда была с тобой, даже тогда, когда ты ложился спать со словами - « чтоб я сдох », я Надежда, была с тобой, так как ложась спать и, говоря эту чушь, ты надеялся, что проснувшись, что-то изменится. A вот Веры и Любви у тебя нет, – с вздохом добавила Она и, тут же встрепенулась, – будем надеяться, что они придут.
- Не придут, - с уверенностью сказал я.
- Отчаяние слышу я в твоем голосе. И если моя работа напрасна, и, если меня нет, то на что же ты рассчитываешь?
- Нет у меня не Любви, не Веры – права ты. Нет у меня и Надежды, – повысил голос я. Ошиблась ты, говоря, что надеялся я на следующий день. Горечь права – я труп и душа моя мертва. Мертвецов надо звать, чтобы похоронили меня, а не Веру и тем более – Любовь. Эта злобная сеть не тело мое опутало, а душу мою. Я не их ненавижу, а самого себя.
- За что же? – тихо спросила Надежда.
- За то, что живу не по правде, за то, людям в глаза не смотрю, за то, что лгу и изворачиваюсь при каждом удобном случае. За то, что Любви во мне нет ни к кому, за то, что Истину не ищу. Хватит или продолжать? И, не дождавшись ответа, продолжал: – за то, что забыл о родителях, не воспитываю детей в законе Истины, думаю о самоубийстве, за свою разочарованность, за лукавство, самохвальство, безрассудство и вероломство, за непримиримость и не - прощением обид, за пристрастие к азартным играм, за насмешливость, за мщение, за празднословие, осуждение, непокорство, за гордость, не - милосердие, гнев, раздражительность, за свою небрежность и дерзость, за уныние, ожесточение, роптание, своеволие, честолюбие, тщеславие, за леность и принятие нечистых помыслов. Нет для меня ничего святого. Я молюсь, повторяя, как попугай, заученные, а точнее, вызубренные слова молитвы, а думаю о другом, не о важном и незначительном.
-A кому ты молишься? – перебила меня Надежда.
- Истине.
- Выдуманной или настоящей?
- Выдуманной ?! – чуть не в крике спросил я. – Надежда, зачем ты со мной так. Горько мне от вопроса твоего. Поэтому и иду я к тропинке.
- A как же вехи?
- A что вехи. Я сам веха – Злоба имя ее.
Сказав это, я услышал звериное эхо воплей и угроз, опьяненных злобой и яростью еще не сломанных вех.
- Но чтобы сломать другие вехи, надо прежде сломать самого себя – сказала Надежда.
- Вот именно – болтаю об Истине, а права на то не имею.
- Вставай, – Сказала Надежда, – недалеко осталось.
Я встал, и мы пошли к тропинке.
Путь был не долог. И тропинка возникла перед нами в одно мгновение. Стоило бы только сделать шаг, и мы бы оказались на тропинке. Но не тут то было. Между нами и тропинкой, в земле, была маленькая трещина. И, чем дольше я смотрел на нее, тем шире она становилась и, уже не стала трещиной, а глубокой пропастью. Я посмотрел вниз, голова моя закружилась до тошноты, – я не видел дна пропасти. Надежда, заметив мой взгляд, прыгнула и оказалась на тропинке. Я с удивлением посмотрел на нее и взглянул на пропасть, которая снова превратилась в маленькую трещину. Я сделал шаг и оказался рядом с Надеждой.
Я огляделся. Тропинка оказалась гораздо шире, чем мне показалось вначале. По ней свободно могло проехать повозок десять в один ряд. Но что удивительно, я заметил и другую дорогу, параллельную тропинке, которая спускалась вниз - в противоположную той, на которой стоял я. Народу на ней была тьма тьмущая. Да и на дороге, на которой я стоял, тоже было немало людей. Мне показалось, что, если бы выстроить их колонами в один ряд, человек по десять, то не уместились бы они.
Скорее всего, показалось так и многим, так как большинство из них, пыталось прорваться вперед. Мне это напомнило переполненный автобус, куда влазили наиболее шустрые, не обращая внимание на старух и детей. Я испугался, что меня тоже оттеснят. Что и произошло. Я оказался на самом краю, который обрывался глубокой пропастью. Я судорожно схватился за Надежду и сразу же исчезла дрожь в руках и страх мой пропал. Я пошел вперед и убедился, что по краю идти гораздо легче, да еще одно преимущество было, – я мог наблюдать, почти, за всеми. Как за теми, которые шли наверх, так и за теми, кто возвращался назад по дороге, спускающейся вниз. Большинство из людей сходило по ней тихо, плавно, как бы не торопясь и, в глазах их, я видел облегчение. Я встретился взглядом с одним из них. Это был мужчина, хорошо и элегантно одетый. Он скользнул по мне взглядом, как оценивают товар, который уже хорошо известен, но не оценен. – Все твои подвиги – прошептал он, –это только лишь ступени в пропасти к недоступной Весне. Я посмотрел на Надежду.
- Он потерял надежду, как и все из них – спокойно сказала она. Жизнь – это наклонная плоскость, по которой ты катишься вниз или карабкаешься наверх. Третьего не дано. Не смотри на них, лучше перейди на другую сторону.
Что я и сделал. И в туже секунду у меня закружилась голова от сильного приторно-сладкого запаха. Запах этот исходил от громадного озера, вода которого, подкатывала к самому краю дороги. Озеро было настолько большое, что берега и краев не было видно. Как океан. И все же это было озеро, а скорее болото, в котором перемешались причудливые, необыкновенного цвета и красоты цветы с грязными водорослями. Над болотом стоял легкий туман, как покрывало, не имеющего ни конца, ни края. Я стоял, как статуя, не шелохнувшись, вглядываясь в это болото. Я вспомнил, как однажды, в детстве, в лесу я увидел змею, которая смотрела мне прямо в глаза такой силой, что я стоял, как завороженный, что с места и сдвинутся не мог. Это продолжалось мгновение, но мне тогда, показалось вечностью. От болота исходила похожая сила. Тело мое покрылось холодным потом, голова кружилась, меня сильно тошнило и лихорадило от приторного запаха, знакомого мне до боли.
Я почувствовал, что теряю сознание от испуга, что вот прямо сейчас, я упаду в это болото и это будет конец. Нет, не смерть – я это четко понимал, – это было начало конца, в котором я уже был и от которого я попытался уйти. Мне стало душно от собственного бессилия, – «Неужели все сначала!», – мелькнула страшная мысль в моем сердце и тут же была оборвана сильным голосом Надежды, – Это было вчера –сказала Она – а сегодня, сейчас – ты на тропинке.
- Да! Да! – вскрикнул я так громко, что, проходящие рядом, отшатнулись от меня.
Но мне было не до них. Я смотрел на болото и видел свое прошлое.
Я видел купающихся людей, которые смеялись, веселились, плавали, ныряли, некоторые были в надувных лодках, другие, в более добротных корабликах. Красивые яхты сновали между ними, чуть дальше, стояли, как бы на причале, большие корабли, на палубах, которых, танцевали и пели и веселились люди. И было отчего. Там были расставлены столы с всевозможными яствами, лакеи, прислуга в белых перчатках, сновали туда-сюда, и видно было, с толком и знанием дела. Мачты и борта этих кораблей были украшены, захватывающим дух, необыкновенной красотой цветами, и, режущими
глаза, разноцветными огнями. Я перевел свой взгляд на людей в болоте и заметил, что большинство из них, плавало парами, а то и группами, и только немногие из них были сами по себе. В воде можно было видеть больших рыб, которые уходили в глубину, то появлялись на поверхности. Рыбы эти были похожи то на обыкновенных рыб, то на страшных зверей с красными головами и рогатым хребтом, который тянулся по всему телу и пасти у них были, как пасти у шакалов, из которых исходил огонь, как под водой, так и на поверхности. И было видно, что имели они власть пожирать всех – малых и великих, богатых и нищих, свободных и рабов. И еще имели они власть, как будто положено было им, ставить какую-то странную печать на чела, купающихся в этом болоте. Что они и делали, махая хвостом по головам, находящимися рядом. Но не на всех, а как бы на избранных. Печать эта была похожа на маленькие, почти незаметные шрамы, которые походили то ли на надпись, то ли на число. Не обходили они и тех, которые находились на палубах больших кораблей, так как могли выпрыгивать из воды так высоко, что доставали мачты самых больших кораблей, не то, что людей на палубах. A тех, кто пытался стереть печать эту, мгновенно убивали, проглатывая человека, а то и целую группу, в одно мгновение. Большая часть людей не замечала этого. И я видел, что они действительно не замечали. Веселье шло своим чередом, а пропавших не искали, как бы и не было таковых.
Но делу время – потехе час. Те, которые накупались вдоволь, и хорошо отдохнув, переходили к своим, как видимо, неотложным делам. Каждый делал то, что ему или им полагалось. Видно было, что делали с неохотой, но все же делали. Лица их преображались, глаза наполнялись злобой и ненавистью и место улыбки, заполнял зияющий звериный оскал, из которого источалось сквернословие и ругательства, сплетни и хула. Скорее всего, большинство из них ненавидело свое дело. Я посмотрел на группу людей, которые строили дом на песке, видимо поднятый со дна озера. Дом этот качался из стороны в сторону, казалось, вот-вот развалится, и, все же медленно поднимался вверх, благодаря страшным усилиям рабочих, с которых пот и ругань лилась ручьями. Но тут прошлась легкая волна и дом был снесен в одно мгновение под яростный и злобный крик рабочих.
- Эй, Петро! – закричал один из них, – а не сообразить ли нам?!
И тут же вся группа радостно засуетилась, появились бутылки с мутной жидкостью, которые мгновенно опустошались в глотках ругающихся, глаза их помутнели, звериный оскал пропал и стали они похожи на обыкновенных простых людей, которым было уже все ни почем. Только в глазах была заметна, ничем не прикрытая тоска. Откуда не возьмись, появилась старенькая, затрепанная гитара и по озеру полились песни о детстве, любви, дружбе и предательстве. Мелодии, видимо, были знакомы многим. Так и там и сям стали подпевать и, даже, на больших кораблях установили что-то вроде рупоров и музыка зазвучала громко, да так, что мелодии уже невозможно было разобрать, а только ухающий страшный набат, как от разбивающихся колоколов. Услышав этот грохот, многие, оторвались от своих дел и стали кричать в такт этому страшному набату.
Неожиданно сверкнула ослепительная молния, и грянул страшный гром, заглушивший охающий набат и крик людей. Серая пелена, покрывающая болото, превратилась в черные тучи, и полил проливной дождь. Проклятый, вечный, грузный, ледяной. Как из ведра. Тяжелый град и снег и мокрый гной пронизывали воздух и болото. Крик людей оборвался, а скорее перешел в раздирающий душу стон. Они засуетились, переплывая от одного места к другому, собирались в группы и тут же распадались и, наконец, встали в стройные очереди к лодкам, из которых то ли продавали, то ли раздавали товары. Те, кто были первыми, набирали соль, мыло, спирт. Брали столько, сколько могли удержать на плаву. Так продолжалось несколько секунд, затем очереди заколыхались, посыпалась брань и угрозы и вот уже очереди развалились, и не было уже не первых, не последних – все сразу, гурьбой, навалились на лодки с товарами и лодки, не выдержавшие напора толпы, пошли ко дну. Пропал товар, пропали победоносные крики первых, потерявших приобретенное и наступил Голод. Люди поникли, расплылись по своим лодкам и, в глаза их, пришла Безнадежность. Тихо стало на болоте, и только дробь дождя нарушал эту тишину, да еще плачущий зов маленькой девочки: - Сашенька, Сашенька, братик ты мой! Где ты?! Она плавала между лодок, ныряя в глубь, поднимаясь на поверхность, набрав воздуха, снова ныряла, и так несколько раз, пока совсем не обессилила и, с трудом, поплыла к лодке своих родителей. Добравшись, она стала влезать в лодку, плача и оправдываясь: - Я искала его, искала...и тут она увидела то, о чем я только слушал, но никогда не видел. Отец и мать разрубали тело мальчика на куски и бросали в котел с водой, набранной из болота. – Не плачь, доченька – тихо сказала мать, – понимаешь..., девочка не дослушала и бросилась вон из лодки, а вдогонку ей кричал отец, – Дура! Так мы все издохнем, для тебя же, чтобы ты выжила!! Но девочка уже не слушала. Обессиленная, она пошла ко дну и я понял, что она уже не выплывет.
Слезы затмили мои глаза, чело моё покрылось холодным потом, все тело мое тряслось, как в лихорадке, ноги мои уже не слушались меня и я стал падать прямо в болото. Железные рули обхватили тело мое, подняли меня и поставили обратно на тропинку. Я обернулся и увидел Милосердие. Скорбь видел я на лице ее.
- Смотри, – тихо сказала она. – И запоминай.
Я оглянулся. Тяжелый дождь шел по болоту, как и прежде, но там, где стояли большие корабли, все шло своим чередом, как бы не было ни дождя, ни криков, люди пели, ели и веселись и только рыбы, с пастями красных шакалов, окружили эти корабли и стояли, как бы на страже. Некоторые из них брали двух- трех людей с палуб кораблей и на своих хребтах доносили их до маленькой церкви, находящейся неподалеку. Люди бросались на церковь, но у нее была стража, состоявшая из нескольких старушек и маленьких детей.« Слабая стража », – с ужасом подумал я. – Не выдержать им и не сохранить церковь. – Ошибаешься – сказала Надежда, – посмотри повнимательней. И действительно. Люди бросались на церковь и отступали. Старушки держались за руки и вместе с ними, была та самая девочка, которая искала своего брата. Она была бледна. A глаза ее горели светом, который был ярче молнии. Новая партия людей была привезена, свежие силы, но и они были отброшены стойкостью старушек и детей. Попытка за попыткой, без остановки, без передышки, были обречены. И я пожалел, что не в ряду с теми, кто защищался. Я встал на колени и склонил голову пред этими старушками, пред этой бледной девочкой с горящими глазами.
- Пошли, – сказала Надежда, – Тебя ждет тропинка. A впрочем тебе надо отдохнуть – добавила Она, внимательно посмотрев на меня. – Вот скамеечка, ляг и поспи. A ношу свою тяжелую сними и положи рядом – не пропадет. – Я знаю, – с трудом выговорил я и завалился на скамеечку, положив ношу под голову. В глазах пронеслась знакомая картина: Огонь, извергнутый чудовищами, превратился в красное зарево, в котором носилась зловонная гарь в туманной дымке, покрывающей болото. – «Красные шакалы!», – мелькнула у меня мысль, и я заснул.
Очнулся я в громадном сером зале, с высокими потолком, в котором стояло кроватей тридцать, выкрашенных в белую краску, заправленные в такого же цвета простынями с серыми одеялами. Все кровати были пусты, кроме одной, соседней, на которой сидел средних лет мужчина, внимательно смотревший на меня. На нем была больничная пижама, а сверху, на плечах, было наброшено серое одеяло. Я понял, что нахожусь в больничной палате.
- Где я? – спросил я у соседа, не услышав своего голоса.
Мужчина, видимо понял или догадался о чем спросил я и тут же дал мне ответ. Что нахожусь я, в одном из лучших монастырей Рима и это больничная палата, в которую меня привезли позавчера, что я кричал и метался от боли, но в сознание не приходил и, вот только сейчас открыл глаза, чему он очень обрадовался. Голос его был тихий и спокойный, немного бледное лицо, тщательно выбритое и ухоженное, как и его прическа, посеребренная легкой сединой.
- Воды – тихо простонал я.
И тут же у моих губ оказалась алюминиевая кружка, наполненная чистой, вкусной, как из родника, водой. Я припал к кружке и, с жадностью осушил ее. – Еще – попросил я. На что сосед отрицательно покачал головой, убеждая меня, при этом, что начинать надо по малу, пока организм не окрепнет. Я еще раз огляделся. Палата действительно была огромная и была в форме треугольника, в нижней части которой, была дверь, а в верхней, вместо стены, во всю длину было окно из которого был виден Рим. Монастырь, как я понял, находился на холме, а под ним, во всей своей красоте, разлился Вечный Город.
- Какая красота – сказал я,
- Да, – согласился со мной сосед, – я всю жизнь мечтал увидеть этот город и вот к концу моей жизни, мне это удалось.
- К концу? – с удивлением, спросил я.
- Да, – спокойно ответил он.
- Я вижу, что боль, которую Вы несете, гораздо тяжелее моей.
- Это как же? – посмотрел на меня сосед.
-У меня боль физическая, а у Вас духовная – ответил я, – если Вас не затруднит, расскажите мне о себе, – осторожно попросил я.
Он пристально посмотрел на меня, потом, обратил свой взгляд на город и стал рассказывать:
- Я родился в довольно состоятельной семье, в семье аристократов, - голубых кровей – криво усмехнулся он. Получил самое лучшее образование в престижных школах, работу, жену, хотя хорошая была женщина, – он на мгновение задержал дыхание, пытаясь совладать с собой. Было видно, как тяжело ему это дается. Но он совладал с собой и продолжал, – сначала, я уехал в страну о которой всегда мечтал, купил дом на берегу океана, в котором было все, как мне показалось вначале. От коротких и мимолетных знакомств с женщинами, я даже не думал – таковы были мои принципы или законы чести, как я их сам называл, чем, кстати, очень гордился, и, наконец, я встретил ее. Ох! Какая она была. Красивая, добрая, чистая – я знал, что могу положиться на нее, без тени сомнения. Она знала, когда смеяться со мной и, когда принимать меня всерьез. Мы жили с ней душа в душу. У нас было все. Вид на океан, особенно закат, с улыбкой, добавил он – был изумителен. Так продолжалось некоторое время, но что-то меня все время тревожило, – было, какое-то чувство досады, то ли могла бы быть лучше женщина или другой дом, я чувствовал, что чего-то мне не хватает, но не знал чего именно. Я бросил все и уехал. Она поняла, и я был благодарен ей за это. Люди объезжают кругом весь свет, чтобы увидеть разные реки, горы, новые звезды, редких птиц, уродливых рыб, нелепые расы существ и воображают, будто видели нечто особенное. Меня это не занимает. Но знай я, где найти рыцаря веры, я бы пешком пошел за ним хоть на край света. Я стал переезжать из страны в страну, из города в город – короче я гонялся за солнечным зайчиком и, в конце концов, понял, что никто не спотыкается о большие горы – спотыкаются на маленьких камушках. Т.е. я понял, что когда дверь к нашему счастью закрывается, а другая открыта, мы слишком долго смотрим на первую дверь, не замечая второй. В жизни множество дорог, но ни по одной из них нельзя уйти от себя.
Я постарел. Годы пролетели, как мгновение и я понял, что никогда не дотронусь до начала радуги. И не увижу конца ее, о которой столько мечтал. Я переехал в Рим, купил себе комнатушку в каком-то подвале и успокоился. Какая-то хандра или болезнь прицепилась ко мне и я оказался в этой палате – тихо закончил он свой рассказ.
- Мы все рождаемся мокрые, голые и голодны. И это только начало, – сказал я, не зная с чего начать. Мне показалось, что его надо убедить в том, что мы часто говорим, что сотворение мира уже закончено, хотя на самом деле, оно продолжается все время, в каждом моменте нашей жизни. Я взглянул на него и в его голубых глазах я увидел утраченные иллюзии здравомыслящего человека. Я понял, что я бессилен что-нибудь изменить. Так мы и стояли возле окна, молча, тихо, созерцая огни, уже потемневшего, Вечного Города.
Проснувшись утром, я посмотрел на кровать соседа. Она была пуста и аккуратно застелена. A возле меня, на коленях, стояла заплаканная молодая монашка, лопоча что-то на своем языке. – A где он? –спросил я. В ответ она еще больше заплакала, еще сильнее и плач ее был похож на молитву. – Ты что, отпеваешь меня что - ли? Она взглянула на меня и в глазах ее, я увидел боль и сострадание. – «Ответила», – подумал я. Сознание то покидало меня, то возвращалось, я был в бреду, глаза мои застилала пелена и кроме монашки, я ничего не видел. Неописуемая боль хватала мое тело и отпускала и на третий день я, наконец, пришел в себя. Монашка по- прежнему молилась, но уже не плакала. Она все также стояла на коленях возле, моей кровати и в глазах ее я видел радость. – Добилась своего, – сказал я. Она улыбнулась мне в ответ, позвала доктора, который бесцеремонно стал меня тормошить за плечо и я очнулся... на тропинке.
Видимо, я лежал калачиком на скамейке, т.к. возле моих ног примостились два человека, которые, несмотря на тесноту, о чем-то жарко спорили. Я огляделся. Надежда, по-прежнему, стояла рядом. Скорбь и Милосердие – чуть поодаль. Все трое смотрели на моих соседей по скамеечке, которые, по-прежнему спорили. Последние, не обращая внимание ни на кого, продолжали свой разговор. Один из них, говорил громко, размахивая руками, в доказательство своих слов, другой же, напротив – говорил мягко и тихо, с крот костью, которая, было видно, была чертой его характера.
- A я тебе говорю, – кричал первый – что, добравшись до конца этой дороги, мы приобретем все! Все, что мы пожелаем – богатство, власть, а вместе с этим и независимость. Ты представляешь себе, что мы ни от кого не будем зависеть. Мы будем королями!
- Королями? – мягко попытался возразить его сосед.
-Ты понимаешь, – продолжал первый, не, обращая внимание на вопрос собеседника, – что других дорог нет. Так сказано в книгах и преданиях. И я им верю!
- Я тоже – вздохнул второй. – Но мне кажется, заблуждаешься, точнее, не совсем правильно понимаешь, что там написано.
- Да ты понимаешь, деревянная твоя голова, что мы будем там царями!
-Туда, куда мы идем есть только один Царь, а все остальные рабы. Да, рабы и я бы отдал многое, чтобы стать одним из этих рабов у этого Царя.
-A ты, что думаешь? – внезапно обратился он ко мне, заметив мой взгляд.
- Простите, но мне пора, - сказал я, беря свою ношу со скамеечки, –я только слышал, что из рожденных женами нет ни одного, который будет большим, самого наименьшего в Царствии Божьем. Прощайте.
- Эй! – крикнул первый, – а что это у тебя за ноша такая? Что несешь наверх?
- Моя совесть.
- Тяжелая, правда? – тихо, почти прошептал второй, как - бы утверждая свой вопрос.
- Да – ответил я.
«Я сказал правду», – подумал я, поднимаясь по дороге. Ноша эта всегда тянула меня назад. Всю мою жизнь. Я пытался себя убедить, что это обыкновенный инстинкт и против него оружия нет. Я тешил себя этой мыслью, оправдывая свои поступки, убеждая себя, что ничего изменить нельзя, что так устроен человек и я, не исключение. Но в глубине своего сердца, я понимал – это Совесть. И, поступая вопреки ей, я только усугублял свое положение. Я пытался заглушить в себе этот голос Совести, но чем дальше, тем громче он звучал. Я понимал, что от себя не убежишь, и это терзало меня беспрерывно. Я пристрастился к азартным играм, в надежде забыться... – Забыться от чего? – прервала мои мысли Надежда, идущая рядом со мной.
– Понимаешь, когда я играю, – с жаром ответил я, – все вокруг меня исчезает – люди, заботы, тревоги – только номера и цифры перед глазами и я забываюсь. Я не хочу думать о настоящем, о сегодняшнем. Так проходят часы, дни, недели, года и, каждый раз, мне кажется, вот завтра, завтра настанет тот самый день.
- Сказано было тебе, – сказала Надежда – не беспокойся о завтрашнем дне. Достаточно для каждого дня своей заботы. Или ты уже забыл? Воздержись! Воздержание дарит исцеление. И тогда придет тот самый день.
- Тот день, когда придет моя Радость? – с надеждой, спросил я, – радость моя позовет меня в бессмертие? И тогда я обрету покой?
- Нет. – Ответила Надежда. – Ты не получишь покой, если не найдешь Любовь.
- Да где же ее искать-то?! – в отчаянии вскрикнул я.
- В сердце своем. Помнишь, когда ты был еще мальчиком, гуляя в парке, ты нашел дикого котенка. Ты решил погладить его, а он поцарапал тебе руку. У тебя хватило терпения и ума взять маленькую веточку, которой ты стал гладить котенка. Со временем, он замурлыкал, и ты смог взять его на руки и прижать к себе, укрыв его своей курточкой. Котенок замурлыкал еще больше, ему стало тепло и уютно, и страх его пропал. Ты принес его домой, накормил и он прожил у тебя долгое время.
- Это была Любовь? – с маленькой надеждой спросил я.
- Я тебе отвечу, – вмешалась Совесть. – Будучи уже взрослым, у тебя кошка, которая родила котят. Придя, домой и, увидев это, – там было немного грязи и крови, ты так разозлился, что избил ее до крови. На следующий день, придя, домой, ты обнаружил, что кошка ушла от тебя, прихватив своих котят. Мне показалось, что ты даже рад был этому.
- Рад? Да. Ты права. Я не хотел напоминания каждый день об этом злобном поступке.
- Совесть – не мучай его, – сказала Надежда. Эта кошка покоя ему не дает ни днем, ни ночью – вспоминает ее часто и раскаивается. A потом, он же сам признался, что с годами, он становится хуже.
- Это когда же? –спросила Совесть.
- Когда он каялся о игре, часах неделях и годах, надеявшись на завтрашний день.
- Да, ты права – согласилась Совесть, – в детстве они гораздо добрей. Поэтому и сказано было им: – Обратитесь в детей.
Мы поднимались по тропинке, которая становилась то шире, то уже. Я не обращал на это внимания, так как мною завладела одна мысль и, никак, не мог найти ответа. – Откуда эта тоска, особенно по ночам? – Знаешь прекрасно, – сказала Совесть – только увиливаешь от ответа. «Да», – согласился я, мысленно. – Знаю, только не хочу признаться. Признаться самому себе. – A больше никому и не надо – подтвердила Совесть. – Я учусь, – попытался оправдаться я.
- Тот, кто учится, не размышляя, попадает в заблуждение. Тот, кто размышляет, не желая учиться, окажется в затруднении.
- И?
- Благородный муж стойко переносит обиды, а низкий человек – в беде, распускается.
- Это обо мне. Я это понимаю, а поделать с собой ничего не могу.
- A ты пробовал?
- Нет, – признался я.
Тропинка становилась все круче, но я мысленно убедил себя, что она прямая и поэтому, усталости я не чувствовал. По левую сторону от меня, совсем рядом, шла молодая женщина, одетая в простое платье, босая и было видно, как кровь сочится из ее разбитых пальцев на ногах. Ступни тоже, видимо, были поранены, оставляя кровавый след на тропинке. Боль заметил я на ее лице, но в глазах ее были чистота и спокойствие. – Возьмите мою обувь, – предложил я. – Путь далек и вам будет легче идти. Она посмотрела на меня своими чистыми глазами и сказала: - Боль моя, в сравнении вашей, мизерная. – До начала радуги осталось совсем немного, а по ней, как по шелковой и лечащей траве идти. Я посмотрел вверх.
- Да вы не видите? – с сожалением спросила женщина.
Она была права, – я не видел начала Радуги.
- И не увидишь, – услышал я голос Злорадства.
- Как? И ты здесь, на тропинке? – с изумлением, спросил я. – Я думал, что вход на эту дорогу тебе запрещен.
- Бестолковый ты и глупый человек – это всего лишь тропинка и идти по ней, никому не запрещено. Оглянись и посмотри внимательно – вехи, которые ты прошел, взбираясь на эту дорогу, может и сломаны тобой, но не всеми. Они были, есть и будут. До определенного времени.
- Не слушай ты ее, – тихо сказала женщина. – Слышишь, Злорадство само сказало – до определенного времени, т.е. до начала Радуги и вступить им на нее никак нельзя. Там им будет конец. A по дороге этой идут многие и идут кто попало, но не все дойдут. Оглянись. Посмотри, сколько людей карабкается вверх, и посмотри на дорогу слева, по которой спускаются вниз. Где больше? На второй – вниз сходящей. Какими бы извилистыми дорогами не были бы в жизненном пути человека, задумывались они все, как прямые. Это относится и к тем, которые спускаются вниз и к тем, которые поднимаются. Среди них есть Святые и святоши, миротворцы и обидчики, чистые сердцем и клеветники, кроткие и злоречивые, алчущие и жаждущие правды и Истину и ненавистники: много их, но мало, кто дойдет. Как сказано было, что бегущие на ристалище бегут все, но один получит награду.
Этим все сказано, – «Один!», – в отчаянии подумал я.
- Ну нельзя же все принимать буквально, – сказала Надежда. – Бегут группами, сотнями, тысячами и, только, один из этих групп, придет первым.
- Я не уверен. В ад можно попасть, уже, будучи у врат в Небесный Град. А кто придет первым или последним – не так уж важно? В жизни нужно стремиться обгонять не других, а самого себя Прав ли я?
- Да. – Ответила Надежда. – Я рада, что ты обошелся без меня, – это тебе Совесть подсказала.
- Можешь сбрасывать свою ношу – развязно сказало Злорадство.
Я знал, что именно этого, сейчас, я сделать не могу, да и права такого не имею. Еще не время. Совесть молчаливо согласилась.
Я, с гордостью, пошел вперед и тут же ударился головой о каменную стену или скалу, да так что, что отбросило меня метра на три назад с такой силой, что все потемнело у меня в глазах, и я потерял сознание.
Она лежала перед нами во всей красоте своей. Голова ее была покрыта вьющимися волосами, грудь была маленькой, а живот был немного приподнятый, ноги, согнутые в коленях, кончающимися острыми ступнями.
Лежала она в долине Алибек и имя ее было – Сулахат. Она была не высокой – всего лишь три с половиной километра да в длину, примерно столько же. За день пройдем – так говорили многие из нашей группы. Гора, как гора. Бывали и по круче. Я был другого мнения. Что- то мне подсказывало, что за один день, не пройдем мы ее. Хотя ребята в группе были сильные, профессионалы и вершина эта для них была очередной прогулкой. Для меня – она была седьмая в моей жизни. Но я всегда придерживался железного принципа – лучше быть последним, среди первых, чем первым, среди последних. Так я оказался в этой группе мастеров – альпинистов. Они были немногословны, и не один из них, не возразил против меня – слабака. И в связку дали мне напарника сильного, с пятилетним стажем, за что я был им благодарен.
Подойдя ко мне, он сказал:
– Я слышал, ты хороший скалолаз, несмотря на твои поврежденные пальцы на левой руке, но запомни, что скалолаз – это только часть альпиниста.
- Да, – ответил я.
- Как ты повредил свои пальцы?
- Долгая история, – пробормотал я.
- Сейчас привал. На вершину пойдем на рассвете. Время есть.
- Мне было 18 лет, – начал я свой рассказ. Да и произошло это в день моего рождения- восемнадцатого Августа.
- День летчиков? – Перебил он меня.
- Что-то вроде того, – продолжал я, – работал на одном заводе в Москве. Так, разнорабочим. А в этот день, мастер послал меня работать на прессе. Показав, что и как, он быстренько смылся, оставив меня один на один с этим станком, только показав, как включать пресс. Это был простой рычаг, как маленькая ручка, – перекинул направо – пресс опускается, влево – поднимается. Проще простого. Только размер надо было соблюдать. На прессе была, как бы линейка, скорее отметка, с правой стороны. Приложил к отметке деталь правой рукой, а левой перекинул рычаг, пресс опустился и деталь готова. Мастер сказал мне, что за день я должен сделать пятьсот штук, а тут, приспособившись, я за два часа сделал уже триста. Я даже возгордился собой. И с мыслями такими зазевался. Смотря на отметку с правой стороны, краем глаза, видел, как прошел знакомый мне парень, тоже разнорабочий, который, проходя мимо, перекинул рычаг. Я все еще смотрел на отметку, но было уже поздно. Пресс прихватил мою левую ладонь, так, что никак выдернуть нельзя было. Опускался он медленно, как мне показалось тогда, превращая мою ладонь в кровавое месиво. Когда пресс поднялся, я онемел от ужаса; не от боли, а от вида ладони. Да и боли я не чувствовал.
- А зачем он это сделал? – снова перебил меня мой напарник.
- Не знаю, – отшутился я. – Врагов вроде бы у меня не было.
- Враги есть всегда. Они были, есть и будут.
- Наши действительные враги – в нас самих, – возразил я.
- Ну а потом?
- Вызвали «скорую», – продолжал я. - Отвезли в больницу. Пришел уставший доктор и приказал: - “Оттяпать” не отрезать, а так и сказал – “оттяпать” Но это был мой день рождения.
А в несчастье судьба всегда оставляет дверцу для выхода. Нас посещают ангелы, но мы узнаем их лишь после того, как они отлетают прочь. Мой ангел явился в виде молодого доктора, который должен был отрезать мне ладонь. Он посмотрел на мою ладонь, состоящую из раздробленных костей и ошметков мяса, и, не говоря ни слова, принялся за операцию. Он прилагал косточку к косточке и, через два часа, он собрал один палец Операция длилась шесть часов. Три медсестры держали меня и мою руку, – местный наркоз, – объяснил я. А врач, только бубнил себе под нос, ругая старого врача и, вперемежку, громким голосом, отдавал приказания медсестрам. Я узнал своего ангела!
За это время, я успел наораться до хрипоты, прокусить бок медсестры до самого тела, через халат и прочую одежду, которая и бровью не повела во время операции, я об этом узнал только позже, так как видел, что доктор накладывал ей швы, после операции, насмешливо поглядывая на меня. Через полгода мои пальцы стали сгибаться, так, что даже стакан с чаем мог держать, а через год вообще все зажило, только временами, из восемнадцати шрамов точилась кровь, да и только по праздникам, – попробовал я пошутить под конец.
- И с такой рукой ты стал скалолазом? Только из за нее?
- Не только, – ответил я. - Страдание только сильного делает сильнее, слабого же оно делает еще слабее. Я не хотел остаться слабым. А потом - альпинизм – это множество крайних ситуаций, которые идеально подходят для того, чтобы познать себя. Мне это надо.
-Зачем?
-Надо.
- Завтра посмотрим, – внимательно посмотрел он на меня.
- Да, – неуверенно согласился я.
Проснувшись, я вылез из своей снежной берлоги и сразу же надел черные очки. Свет Солнца отражался на снегу как в зеркале, так ярко, что недолго было и ослепнуть.
Мой напарник уже готовил завтрак. Посмотрев на меня, он улыбнулся:
- Запомнилось?
- Что? – Спросил я.
- Я слышал, ты ослеп на два дня в прошлом году.
- Было дело, – ответил я. – Только всего не на два дня, а на несколько часов. Забыл очки.
- Легенды, – усмехнулся он.
- Пора, – сказал я.
– Сейчас, – ответил я. Я встал на колени и помолился.
Он, с согласием, посмотрел на меня и сказал: – С Богом. И утвердительно добавил, – а как же без Него. Без Него нам ни какую вершину не взобраться.
– Чушь все это! – воскликнул один из нашей группы. Я покорил двадцать вершин без всякой помощи! Они там внизу в футбол или хоккей играют и думают что они мастера, а я мастер спорта по альпинизму и они мне в пометки не годятся. Я выше их. И по высоте и по силе. И я горжусь этим!
– Гордости присущ дух соперничества, – заметил мой напарник, – и ты никогда не будешь удовлетворен, хоть сорок вершин пройдешь. Тебе всегда будет мало. А это уже гордыня.
Я молчал, а мой напарник продолжал: – Это порок. Самый страшный, так как природа его чисто духовная. Многим людям удается преодолеть трусость, приверженность к дурным страстям или исправить или скверный характер, убеждая себя, что пороки эти ниже их достоинства; все они достигают победы, разжигая в себе гордость. Ты сам себя отнес в эту группу. И, глядя на тебя, сатана смеется. Его вполне устраивает, что ты такой сильный и храбрый, владеющий собой. Ему удалось подчинить твою душу диктату гордости, точно также он бы не возражал, чтобы ты вылечился от простуды, если взамен ему позволено было бы передать тебе рак. А гордость – духовный рак.
– Ребята, – сказал ведущий нашей группы, – время. Он прав, – кивнув головой в мою сторону, – пора.
Завтрак был легкий, и, в скором времени, мы были уже у подножья горы. Мой напарник полез первым, забивая крюки, через которые он протягивал веревку для меня, поднявшись, я делал то же самое для него. Так мы менялись местами до тех пор, когда крюки уже не понадобились, скала кончилась и только осталось топать по снегу тяжелому и глубокому.
Напарник шел первый, прокладывая путь, а я шел по его следам, ставя ступни в ямы на снегу, сделанные им. Ему было тяжело, – я это видел, но он ни разу не обернулся, и я был благодарен ему за это. Те, кто когда- ни будь занимались альпинизмом, знают что это такое – прокладывать дорогу первым для идущих вслед. Первый шаг левой ногой, которая погружается, чуть ли не до колена в снег, затем второй – правой ногой, а потом надо сделать второй шаг – ты подымаешь левую ногу, как двадцать килограмм от прилипшего снега, затем вторую, и так поочередно меняешь ступени, которые весят, как будто пудовые гири привешены к ним. А шагов этих сделать надо, как минимум, пятьсот. Я потом привал, ибо сил уже нет и дыхания. А после краткосрочного привала, опять шаг за шагом до твердой земли.
Группа уже была далеко впереди, почти у самой вершины, а мы отставали, часа на два. Я еле плелся. Единственное, что держало меня на ногах, так это связка, которая была натянута, как струна. Заметив мою усталость, он чуть отпустил веревку, предложив сделать привал.
- Десять минут на отдых, – хрипло сказал он.
Я рухнул на снег, не чувствуя под собой ног. «Десять минут», – подумал я. А ребята уже на вершине. Я клял себя за малодушие, за свою слабость, смотря на ребят, которые махали нам руками, стоя уже на “ступнях вершины”. Дрожь в руках исчезла, и я поднялся.
- Готов?
- Да.
- Пошли.
- Да, – повторил я.
Через три часа мы были на вершине. Группа уже ушла вперед по хребту, так, что их уже не было видно.
- Я пойду впереди, – сказал я. По хребту - легче.
- Давай, – согласился он.
Действительно было легче, как по дороге, которая то сужалась, то становилась шире. Пройдя “живот”, мы подошли к “горлу”, который сузился, как лезвие ножа, да еще покрытое льдом. Я сделал шаг, и сорвался.
- Влево! – крикнул я.
- Вправо – прыгнул он, в тот же момент.
Связка держала нас крепко, и мы повисли по обе стороны горы. Отдышавшись, я спросил:
- Можешь подняться?
- Нет. Гладкая стена. А ты?
- То же самое.
- Крюк можешь вбить?
- Ни расщелины. Гладкая, как выбритая.
- У меня то же самое.
- Может, мне попробовать подтянутся на веревке?
- Не вздумай! Подтянешь меня, и мы оба рухнем в пропасть.
- Так что же будем делать?
- Повисим, – спокойно сказал он.
- Темнеет уже, - сказал я.
- Ничего страшного. Переночуем, а утром ребята вернутся за нами.
- А если нет?
- Альпинизм – это не борьба за жизнь, это просто борьба.
- Нашел время для философии.
- А что нам еще остается? Хоть поговорим. Или ты уже спать хочешь?
- Да нет, - хотя уже действительно было темно.
- А ты очки сними, сказал он, как мысли мои прочитал, – полюбуйся закатом. Кто знает, может в последний раз.
- Издеваешься, - сказал я и снял очки.
Он оказался прав. Я увидел закат, которого никогда в своей жизни не видел. Свет заходящего Солнца переливался всеми цветами радуги, который распустились, как цветок, на снегу, отражаясь в ледниках, освещая горы, ущелья и маленькое озеро в начале долины.
- Ну, как?
У меня не было слов, и я не ответил.
- Будем спать?
Не спалось. Но время взяло свое, и под утро я уснул, не помня, как меня подняли спасатели окоченевшего от холода, растирали меня, сорвав с меня заледеневшую штормовку. Помню только, что тормошили они меня сильно.
Тормошила меня женщина, с удивлением, смотря на меня.
– Что это? – спросил я.
– Гора.
– Вершина?
– Да, – с горькой улыбкой ответила она, –гора гордости.
Я пригляделся. Как же так, я шел и никакой горы не видел и, вдруг, трахнулся головой о стену да с такой силой, что ссадину получил на лбу, из которой сочилась кровь, заливавшая мне глаза. Смахнув кровь рукой, я снова посмотрел на скалу. Сначала она мне показалась гладкой, как мраморный стол. Но, подойдя ближе, я увидел много расщелин, по которым, цепляясь, можно было легко взобраться. А на правой стороне, вообще были ступеньки, да еще с поручнями. По этим ступенькам поднимались люди, легко и свободно.
– Не удивляйся, – сказала женщина. Подняться на нее легко. Все подымаются.
– Все?
– Все, – твердо сказала она. А вот спустится с нее не всем дано. Там, на вершине – большое плато и скопилось там множество людей. С другой стороны – стена, как новое зеркало – не выемки, не щербинки. И тот, кто не побоялся, тот, кто спустился, тот дойдет до начала радуги.
– Кто же они?
– Те, кто покаялся. Те, кто понял, что гордость есть духовный рак, самый большой грех. Нет большего греха, – добавила она.
Поднялись мы быстро, без особого труда, по ступенькам, как по эскалатору. Так мне показалось.
На вершине, как и сказала женщина, было большое плато, как
площадь, которая поразила меня своим размером. Так, что конца ее не видно было мне. У каждой вершины есть плато – малое, большое, но такого громадного я никогда не видел. Не было у него ни конца, ни начала. На нем скопилось множество людей, стояли замки, дворцы, рестораны всяких видов, игорные дома и возвышающиеся над всем церкви. Я с удивлением, посмотрел на свою спутницу.
– А ты приглядись повнимательней, – сказала она, – на одних крест, на других полумесяц, на третьих шестиконечная звезда, да и молитвенные дома, хоть поменьше по размеру, но и их хватает. И зазывают в них те, которые считают, что ихняя самая лучшая, самая верная. Пойми только, что это не церкви, не молитвенные дома, а просто здания, в которых царит пустота и темь.
– Кто же их построил здесь?
– Мы!
– Это как же?
– Мы не возражали строить их там, внизу. В этом наша вина. Рядом с игорными домами, пивнушками, кабаками. Посмотри вниз.
Действительно, внизу можно было видеть город, освещенный яркими вывесками ресторанов, гостиниц, игорных домов. И в свете этом можно было увидеть весь город, в котором стояли и церкви, с потушенными окнами и блеклыми куполами. Как призраки.
На плато суетилась толпа. Я заметил тех двух, которых я видел на лавочке. Они продолжали свой спор, а чуть дальше, за ними, я увидел странного человека, который сидел на маленькой горке, золота. Он сидел на самой вершине горки и, самодовольно улыбаясь, приговаривал: «душа моя, много золота у меня, на многие годы хватит: покойся, ешь, пей, веселись...». А за ним, я увидел священника, который ехал в богатой карете, украшенной драгоценностями. Рядом с каретой бежал, чтобы не отстать, человек, одетый в дорогой костюм, прося о чем то, сидящего в карете. Наконец, первый важно протянул руку просящему, который поцеловал ее и отстал, от быстро ехавший, кареты. Пробежав еще несколько метров, по инерции, он споткнулся и упал на чистую мостовою. Попытался подняться, но ему это не удалось, попробовал еще раз, но видно было, что ему это было не под силу. После четвертой попытки, он с тоской взглянул на небо, и уже больше не подымался, лежа как больной человек в предчувствии скорого конца.
Мы подошли к нему.
– Чего ты хотел от него? – спросила моя спутница.
Он посмотрел на нас слезящимися, от боли, глазами.
– А вам то что? – тихо простонал он.
– Говори! – сказала женщина.
– Отойдите от меня, – чуть слышно прошептал он, – вы мне не поможете.
Мы подняли его и усадили на ближайшую лавочку на тротуаре. Скамеечка, узенька такая была, как бы из тоненьких полочек сделана.
Я достал фляжку с водой и протянул ему. Он с жадностью сделал несколько глотков и отдал фляжку обратно мне. Видно было, что ему полегчало, да и глаза его перестали слезиться.
– Рассказывай! – строго повторила женщина.
– Хорошо, – согласился он, – в свое время, там внизу, я долго и упорно учился и, через несколько лет стал «крупным» специалистом. Меня назначили начальником в моей области. В подчинении у меня было тысячи человек, да что там тысячи, вся область, чья судьба была в моих руках. Мне писали, приходили с просьбами и жалобами, Соседи писали на соседей, рабочие на начальников, дети на родителей «поливая» друг друга грязью и ненавистью. Я помню одно письмо, в котором одна молодая пара написала донос на своих родителей, как на врагов народа, чтобы занять их жилплощадь, чего они и добились. Не убери я бы тех родителей, как врагов, убрали бы меня. Такова была жизнь. И со временем, я уже забыл о своей специальности, назначил себе несколько секретарей, которые «отсеивали» людей, по – своему усмотрению, иногда докладывая мне, если попадались уж слишком настырные. Но мне было уже все равно. Я был начальником, а они просто людьми. Некоторые играют в азартные игры в игорных домах и получают от этой игры, своего рода, наслаждение или возбуждение. А я играл судьбами людей. Поверьте – игра на деньги ничто в сравнении игрой судьбами людей.
Вот где истинный азарт, когда одним росчерком пера ты можешь изменить судьбу человека, сделав его богатым или нищим, униженным или оскорбленным. Относился я так и к семье своей. Я возгордился. « И Бога не боялся и людей не стыдился». Но, однажды пришла ко мне одна женщина и просила меня, чтобы защитил я ее. Долгое время я отказывался, а потом сказал себе: «сделаю то, что она просит, чтобы не докучала она мне и не приходила больше». Сделал. И вспомнил, что говорила мать моя мне, когда я юношей еще был: « Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющим к Нему день и ночь...». И в тот час перевернулось все во мне. Тошно мне стало от своей жизни, от дел моих, и очутился я на горе этой в одно мгновение.
За священником побежал, чтобы покаяться.
– А он оказался таким же, как ты, – продолжила за него женщина.
– Да, – с тоской, согласился он.
– Оставайся с нами, – предложила женщина, – втроем все легче. Да и человек ты хороший, так как видно, что истинно раскаялся.
– Да, да! – с радостью согласился он быть нашим попутчиком.
«Страшно не упасть, а не подняться», – подумал я, соглашаясь с нашим новым знакомым.
– Посидим немного, – предложил я.
– Нет, – мне пора, – сказал наш новый знакомый, – спускаться надо с горы этой. Где здесь спуск.
– Да вот он, недалеко, – махнула головой женщина в сторону лестницы, которая была в метрах ста от нас, так мне показалось вначале. На самом деле, была он в двух шагах от нас.
– А другого спуска нет?
– Есть, – сказала женщина, только на другом краю плато.
– А там что?
– Отвесная скала и пропасть.
– Разве это спуск?
– Для кого как. Всякому своё.
– И вы туда идете?
– Да, – твердо ответила женщина.
– И Вы, – повернулся он ко мне.
– Нам бы только эту площадь перейти, – согласился я.
– Плато?
– Да.
– Трудно будет, – это сказал мужчина, незаметно присевший на лавочку возле нас.
Я посмотрел на него. Лицо светлое, с большими черными умными глазами. Лет сорок, а может и все пятьдесят. В телогрейке стеганой, какие шоферы носят.
– А как Вы это знаете, – спросил я.
– Был я уже здесь, – спокойно ответил он. Без надрыва, но как бы в упрек самому себе, – не дошел я до конца плато.
– Это как же? – спросила женщина.
– Заблудился, – ответил он, – петлял, петлял и оказался возле этой лестницы.
Помолчали мы. Вижу в глазах его, как бы огонь и понял, что человек этот верующий.
– Скажите, – осторожно спросил я, а как Вы к вере пришли. По родительскому обычаю или сами?
Напряженно посмотрел он на меня, словно какую важную мысль обо мне решал, и говорит: « Родители мои, конечно, не безбожниками были: мать очень благочестивая женщина была. А батька наш самолично церковь закрыл в селе. – «Как же так?» – спросил я. «Да так. После коллективизации, видишь, сделали его председателем, в партию опять же он вступил. Ну и возьми напиши он письмо куда – то в город: так, мол, и так очень просим закрыть нашу церковь, никакой пользы от нее нет, только пьянству способствует по престольным праздникам и от строительства новой жизни отвлекает несознательных крестьян. И подписался, дескать, весь колхоз на ихнем собрании. Верующих у нас, мол, кот наплакал, а церковь очень пригодится для склада, пущай себе верующие по погребам и на чердаках поют и новой жизни не портят. Ну, понаехало из города, за сознательность похвалили, что от дореволюционного пережитка освободились, и закрыли нашу церковь. А перед тем, как закрывали, отец–то наш верующих стращал, что если они шуметь будут, то всех с колхозной земли сгонит. И правда, всех пересажал, у нас в деревне, почитай, не осталось. Растащили бабы икону по домам, мужики иконостас изувечили, почти всю церкву порушили. А батьке моему все неможется – как теперь у нас поп безработный, так нечего ему и хату занимать. Поп–то старенький у нас был, но бодрый: отец Михаил, да с ним матушка и две дочки. Мал я тогда был, годов десять было...Встал я раз утречком, а по деревне шушукаются:« Поп уезжает! Поп уезжает! Собрался народ, а отец Михаил спокойно выходит из хаты, –узелки носит и рухлядь домашнюю. Матушка с дочками заплаканные – известно, в те годы куда было попу податься? Одно ему слово – лишенец. Мужики ярыжничают, скалятся – ослобонился поп от работки, намахался кадилом! А отец Михаил – ничего, словно и не слышит их. Нагрузил свою поводу, встал насупротив дома на колени, землю поцеловал да три земных поклона положил. Усадил домашних своих, сам вожжи взял и зашагал рядом с подводой. А до города – верст тридцать, никак не меньше, да такая киселица осенняя, впору волов запрягать!... Что ж тут такое началось, поминать совестно! И смехом и матерком, и улюлюканьем – выпроводили! Кто–то из бедовых не дождался, пока уйдет Михаил, видно, невтерпеж было покуражиться, да как шваркнет по стеклу поповской хаты! Пропадай, мол, твое! Оглянулся отец Михаил, задержался малость, а потом далее зашагал. А я стою среди народа и – Матерь Божия! – обида за нашего батюшку вот где стала (он показал на сердце). За что, думаю, так обижают – все – одного?! Бросился я прочь, задами побежал, пустился через рощицу, что наперекось дорого была, догоняю их, гляжу – вышагивает отец Михаил, еле ноги тащит из глины, все молчат, только матушка горько всхлипывает. Заприметили меня, встревожились – ведь знамо, председателев сынок, такое же отродье! А я, веришь, подбегаю к отцу Михаилу и бух ему в ноги: Батюшка, кричу, – простите нас Христа ради!» Он подводу остановил, поднял меня, и вижу – глаза –то у него большие, черные, и слезы в бороду скатываются. « Спасибо, говорит, – сынок, и сам не ведаешь, как облегчил нас. Господи, по слову Твоему: Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам! Пусть упиваются мудростью века сего!» – И снова плачет. А дочки его, бедные, такие грустные сидели, а тут воспрянули, обнимают меня. Сел я с ними на поводу, и отец Михаил говорит мне: « Ты, мальчик, помни о Господе. Когда в в возраст войдешь, не отринь, милый, Церковь Христову, а для этого прежде всего молись, и Господь не оставит. Вот и апостол учит нас:« Молитесь непрестанно». И за батьку своего молись: когда человек от Спасителя отпадает, он для всех бесов открыт. Доехали мы в разговорах до мостика, за ним соседняя деревня начиналась, там меня заприметить могли. Слез я с подводы.. Расцеловал меня отец Михаил, благословил и спрашивает: « А где же, сынок, твой крестик?» – « Да батька, – говорю, – отобрал, не велит надевать». Порылся он в коробе каком–то, крестик с цепкой достал, надел на меня и говорит: « Ты носи потихоньку, пока не подрастешь, прячь, чтобы батька вдругорять не отобрал...И за нас молись, сынок, как и мы молиться будем за тебя. А молись так: Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй и прости раба твоего Михаила и сродников его. И людей, гонящих его... Будешь молиться–то?» – « Буду, – говорю (а сам в рев), – непременно буду! – « Вот видишь, милок: Бог, Он для детей легче доходит....» Расстались мы. Иду я домой и думаю: дай–ка я крестик в дупло спрячу, а то увидит еще батька, беда тогда! Завернул я его в листок кленовый, нашел дупло, заприметил его хорошенько, даже нарубку на стволе оставил, чтоб отличить значит. Вернулся домой, а уж батька буянит, ровно кобель с цепи сорвался: уже доложили ему, что председателев сынок попа до рощицы проводил... Любит наш народ ближнему своему ни за что ни про что напакостить! Вот даже мальцу! « Я из тебя, – орет, – вышибу этот поповский дух!» На всю деревню, дескать, осрамил! И так отодрал меня, что потом две недели на лавке отлеживался. Да и то хорошо, что мать вовремя вырвала, а так, почитай, убил бы.
А в селе нашем после того, как церковь закрыли и попа выгнали, что ни год, то новая беда случается. То леса погорели, то стадо передохло, то озимые померзли. А еще батька мой мозговал, мозговал и додумался своим умом крест с церкви снять: дескать, вид портит и новой жизни мешает... Забрались на крышу, стали крест валить, да двое не удержались (пьяные были), сорвались вниз: один до смерти убился, а другой покалечился. Перепугались все, даже батька мой присмирел. До сих пор стоит наша церковь с крестом набок.
Да, легко думал наш народ от веры отпасть, хотел лучше пожить да попрохладнее, а им все это боком вышло. Может я б тоже отпал и бесам угодил, да, видно, молился за меня отец Михаил. Школу я не стал доучиваться, с седьмого класса ушел. Пошли мы с братней пиловать да плотничать по деревням. А время голодное было: кого в колхоз погнали, кого, вишь, на Колыму, как батьку моего, за то, что колхоз развалил и разграбил. А чего там грабить, когда и так ничего не было. А у нас работы – завались и при деньгах оказались. Стал братеня попивать и меня к этому делу живо приспособил. Привязался я тогда к водке, ну прямо дня без нее не могу дыхнуть. Трезвый – исправный человек, а как запью, то шесть недель в лежку. Так и жил. Однажды заснул я в каком–то сарае – летом было – а пробудился и ничего спросонок разобрать не могу: сараюшко внутри красным светом светится, ровно небо на закате, а тихо и словно темно. Вскочил я, вижу – кто–то согнувшись вошел и остановился в дверях. Вгляделся – Матерь Божия! – ведь это отец Михаил. Я сел и дрожу весь. А он против прежнего совсем старенький стал, седой, только черные глаза те же... И так укоризненно смотрит на меня, головой качает и говорит: « Что ж ты, сынок!» и и вроде как плачет. Я сижу, онемел, пошевелиться не могу. «Батюшка, – шепчу и сам себя не слышу, – не забыл я о вас!» А он мне с укором: «Меня не забыл, что ж о Господе не помнишь?» Как услыхал я его слова, так страшно мне стало, весь трясусь, а сон ли это, аль наваждение какое – подумать не могу и дыхнуть трудно, словно все дыхание из меня ушло. Отец Михаил качает головой и смотрит на меня. Запомнил я тогда, что лицо у него такое исхудавшее, темное, и словно черные пятна на висках. И так тяжко мне сделалось, что кажись, постой еще малость и умер бы. Что уж тогда со мной было, не знаю, а когда в себя пришел, смотрю – сижу на бревнышке у сарая, небо красное, словно како–то пожар там наверху, и вроде я от своих же слез проснулся. Стал я осматривать сарай – ни следов, ни отметин никаких! Ничего! Губы мои сами собой разомкнулись, упал я на траву и все твержу: «Господи! Господи!» А утром, часов в шесть, собрался, в город поехал и – в церковь. Там и увидел ее – дочку отца Михаила – сразу узнал. После службы к ней подбежал, вижу, она меня узнала. Я с вопросом – «как батюшка?» Промолчала она немного, и в слезах мне отвечает – « Отца уже как пять лет тому назад забрали» – «Жив ли он?!» – « Нет, – отвечает, –год назад приходил один человек, который с отцом сидел и сказал, что умер он год назад. Держали его вместе с уголовниками, так, когда он помер, все они, взбунтовались: проводить его желаем! Ну, им такие проводы устроили, что троих с отцом отправили...» Она рассказывает, а мне невмоготу. – « Я вчера его видел » – сказа я ей. И о сарае рассказал и о красном огне. «Радуйся – сказала она – наставить тебя приходил. Что сомневаешься? Иль не знаешь, что не только Господь наш Иисус Христос являлся ученикам своим, но и многие святые и мученики посещали после смерти духовных чад своих. Радуйся. Что отец после смерти тебе помогает! Он часто вспоминал тебя, все сокрушался, как бы ты, оставшись один, не забыл о Господе! И заплакала.
После рассказа этого, вспомнился мне один случай из моего детства: Своё первое сокровище я получил в двенадцать лет. Это был медный нательный крестик, который я нашел на заброшенном кладбище. На нем было полустёртое изображение Иисуса и какая-то надпись. Крепко зажав крестик в руку, я побежал домой показать находку маме. Отложив все дела, она немедленно связала крепкую веревочку, прикрепила крестик к ней и одела мне на шею со словами: – “ Вот и нашёл ты свой крест. Какой я не знаю, но носить тебе его всю жизнь”.
Помолчали мы немного. А потом спросил я, не удержавшись.
– Вы сказали, – трудно будет через это плато перейти. А если все – таки перейдете, дальше что там? Для Вас?
– Дом у меня там.
– Дом?!
–Да! Да еще какой. – Построил я его давно, – начал он. Сам построил, собственными усилиями. Двухэтажный маленький домик. Там пыль и тление отсутствует. Все хранится в нетронутом виде. Каждый гвоздь, каждая дощечка – все находится в первозданном виде. На втором этаже – моя спальня, в которой окна открываются на четыре стороны. Представь. С одной стороны океан, с другой – бескрайние поля, уходящие за горизонт, с третьей – благоухающий лес с залитыми солнцем цветочными полянами, с четвертой – горы. ...Океан...Утро... Я в постели...Окна открыты настежь. Легкий прохладный ветерок, неся в себе запах земли, запах цветов, запах хвойных лесов, влажный от росы, запах океана, осторожно с любовью гладит мои волосы. И тихий шепот.
– Доброе утро, радость моя! Доброе утро любовь моя! Открывай глаза! Тебя ждет волшебный день!
Я мысленнно потя–я–я–гиваюсь, нежно, с наслаждением. Открываю глаза и вижу, как поднимается солнце. Постепенно пробуждаюсь, как ребенок, поднимаю свою голову с подушек–облаков.
Вокруг птицы ликуют, сходя от радости с ума, потому что каждое мое появление в этом месте вызывает укрепление всего живого, укрепление всего, что там есть. Я действую на это место омолаживающие, и он на меня так же.
Я встаю. Представь! Босиком ступаю по прохладному полю, спускаюсь по лестнице, выхожу на крыльцо и...
О, Боже!...До чего чисто, до чего свежо, до чего прекрасно!... Ушли вчерашнее утомление и усталость.
Пред мной песчаный берег океана, прозрачная гладь воды. И радуга от дома моего. Я бреду по еле заметной тропинке, наступая на влажную от росы траву, вдыхаю свежесть утра, аромат цветов, иду в сторону водопада, где бушует стихия!
И это не простой водопад! Возникнув из маленького родника в расщелине скалы, пробивая себе дорогу, он вобрал силу скалы и превратился в мощный поток. Каждая капелька, преодолевая трудности пути, очистилась и обрела волшебную мощь!
Приближаюсь к своему водопаду, подхожу к подножию скалы и любуюсь игрой солнца в хрустальных брызгах воды, с наслаждением вдыхаю влажность и чистоту воздуха, «растворяюсь» в нем.
Представь, в каждой капельке солнечный свет! СВЕТ ИИСУСА ХРИСТА! БОЖИЙ СВЕТ! В каждой капельке радуга! Этот водопад несет в себе радужное ожерелье чистоты, молодости, свежести, красоты...
Я сбрасываю с себя одежду, а вместе с ней все прошлое: возраст, тяготы жизни, обиды, сомнения, напряженное не прощение – все, что накопилось за эти годы.
Солнце и ветерок начинает ласкать мое тело. Сделав глубокий вдох, ухожу под водопад.
Представь! На тебя обрушивается каскад радости, каскад бодрости, свежести, юности, каскад счастья. КАСКАД БОЖЬЕЙ БЛАГОДАТИ!
От прикосновения волшебных капель вибрирует все тело. Вода струится по коже, смывая все поверхностное, наносное, ненастоящее. И о чудо! Вдруг вода начинает проходить насквозь, унося все, что чуждо было мне всегда. Я вижу, как густая черная слизь моих потерь, обид, разочарований, поражений, болезней стекает под ноги и исчезает в волшебной воде, растворяется навсегда!
Выхожу из–под водопада. Мысленно смотрю на свое тело: ноги, руки, живот, грудь, спину, шею, лицо – смотрю на себя со стороны.
О, чудо! Какое совершенство! Какая красота! Но самое главное – прислушиваюсь! Какая гармония в душе, свет в разуме, сила в Духе!
Запоминаю это состояние, чтобы стать для других источником света, добра, любви, вдохновения и силы. Потому что мне еще предстоит вернуться на поле битвы, где добро и зло находятся в вечном бою за душу человека.
– Неужели это возможно?
– Что возможно?
– Вернуться назад. На то поле битвы?
– Разумеется, – ответила за него женщина. Там все возможно! Не будем терять время. Засиделись. Пора идти.
Я посмотрел на начальника области.
– Нет. Нет, – это не для меня. Не смогу я броситься со скалы, – сказал он тихим голосом. Я лучше спущусь вниз по лестнице, благо рядом.
Взгляд его был потухший, безнадежный, словно мертвый.
– Как же так? – посмотрела на него женщина.
– Не осудите, – тихо прошептал он.
– Да кто ж Вас судит? Нам это запрещено. Идите с Богом.
Он встал и медленно побрел к лестнице, спускающейся вниз.
Жалко стало мне его: – Может вернем? – неуверенно спросил я.
– Не выйдет, – сказал мужчина, – я же точно так же – поднялся и спустился.
Настанет время – сам придет. И гора ему эта не понадобится.
– Как это не понадобится? Вы сами вернулись сюда. Я – да. Я возгордился, что верую в Спасителя нашего, не так как другие. О себе стал много думать. Вот и попал снова сюда. Я только потом, когда на этой горе во второй раз оказался, то дошло до меня, что попался в ловушку. Понимаешь, всякий раз, когда у нас возникает ощущение, что наша религиозная жизнь делает нас лучше других, мы можем быть уверены, что ощущение это не от Бога исходит, а от дьявола. Мы можем быть уверены, что Бог действительно присутствует в нашей жизни только тогда, когда либо совсем забываем о себе, либо видим себя незначительными и нечистыми. Лучше совсем забыть о себе.
Спутница наша внимательно слушала, а я подумал: –«как же она сюда попала».
– Как Вы правы, – утвердительно сказала она, как бы ответив на мой немой вопрос.
Мы встали.
Улица была широкой, просторной, ухоженной, но чем дальше мы шли, тем больше она сужалась, превратившись то ли в переулок, то ли в какой то тупик, грязная канава, по краям, которой, стояли безрадостные полуголые деревья, чуть дальше - старый корявый дуб, а за ним, грязное поле, заросшее старой жёлтой прошлогодней травой. Ни дуновение ветерка, ни шевеление облаков, ни живой души. Всё вокруг унылое, пасмурное. Повеяло гниловатой сыростью и холодом. Пройдя, еще несколько метров, переулок привел нас на большую светлую площадь, посредине, которой, стояла, точнее, крутилась большая карусель с разноцветными, яркими фигурами зверей, но которой с хотой и визгом резвились молодые люди. Детей не было. И не было неба. Только чёрная пустота. – « Вот откуда веяло гнилью» – подумал я.
Публика на площади была разношерстная, кто в дорогих костюмах, кто в простой потрёпанной одежде. Я внимательно присмотрелся к ним. Попробовал заглянуть в их глаза. Кроме отрешенности и пустоты в глазах этих, я ничего не увидел. Иглой боль вошла в мою грудь. Какой - то пьяный, в замызганной одежде, подошёл ко мне и стал что-то бессвязно говорить о милосердии. Я пошарил у себя в карманах, нашел несколько монет, и протянул ему. Тот, кланяясь, схватил монеты и побежал в бар, стоящий совсем, рядом от нас – в метрах тридцати. Ни женщина, ни мужчина не сказали ни слова. «Что же я сделал» – подумал я. И в это же мгновение, вспомнил я письмо, написанное мне знакомым моим. Давно это было, прочитал и забыл, а память моя не задержалась напомнить мне, чуть ли ни дословно, как бы как раз в подходящий момент. Даже название вспомнил.
«Подайте Христа ради» – « Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и ангелам его:
Ибо алкал Я, и вы не дали мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня;
Был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня».
Тогда и они скажут Ему в ответ: « Господи! когда мы видели Тебя алчущим,
или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице,
и не послужили Тебе?»
Тогда скажет им в ответ: – Истинно говорю вам: так- как вы не сделали этого
одному из сих меньших, то не сделали Мне.
Просто тема, видимо, наболевшая. В повседневной жизни - на улице, на площадях... и т.д. Сидит на тротуаре старушка с, ребёнком на
руках, и даже руку не протягивает, или мужичёк, с грязной повязкой на руке, или девочка на вокзале, (под прикрытием и пристальным глазом двух-трёх, может пьяных, а может и нет, задёрганных баб), а у нас в голове
мысли беспокойные - « а для чего ребёнок - для прикрытия, а мужичек на водку собирает». Да еще истории вспоминаются – мол, организованы они все \\\"крышей\\\", как в том знаменитом рассказе одного писателя о беспризорных мальчишках, которые собирали милостыню, под руководством какого-то негодяя. И мысли» эти, - «дать или не дать», - не дают нам покоя.
Более того - они раздражают нас, у нас портится настроение, вне зависимости от того – дали или не дали. Ведь мысли-то нам покоя не дают, - «обманутые мы или нет» - «Скорее всего, да», - говорим мы сами себе, отчего настроение наше еще более ухудшается и наступает цепная реакция - мы злимся на себя и на всех и злость эту, не ведая, что творим, мы выливаем на ближайших.
На сотрудников, на родственников, друзей, т.е. на всех тех, кто попался под горячую руку.
Испорчен день, испорчены отношения - дьявол одержал очередную победу. Добился всё-таки своего. Еще раз он добился того, чтобы наша гордыня одержала победу, в независимости от того, подали ли мы милостыню или нет. Если дали - мы гордимся тем, какие мы хорошие и добрые, если
нет - гордимся своим «здравомыслием». И, глядя на это, дьявол смеётся. Его вполне устраивает, что мы становимся здравомыслящими или добрыми, если при этом ему удаётся подчинить нашу душу диктату гордости, - точно также он бы не возражал, чтобы мы излечились от озноба, если взамен ему позволено было бы передать нам рак. Ведь гордость - это духовный рак: она
пожирает самую возможность любви и здравого смысла.
Так подавать или не подавать?
Если мы вспомним тот рассказ - то мальчишки-то, действительно были беспризорными, без мамы и папы. Так сложились обстоятельства. Похожие обстоятельства, скорее всего и в нашем мире.
У каждого своя судьба. Кто-то сумел стать богатым - Бог
ему в помощь, кто-то пошёл на паперть: - «Блажены плачущие, ибо они утешатся».
И только тогда мы вспомним, что Он нам приказал, - «Просящему у тебя, дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся».
«У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была в тайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».
Вспомнил я это письмо и в тот час забыл о мужичке в, замызганной одежде.
Вся площадь была обстроена ресторанами, барами и маленькими казино. Всё находилось в одном кругу, и круг этот был замкнутый. Ни переулка, ни улицы, даже той, из которой мы пришли. Выхода не было.
– Все! – сказал наш спутник. Это последняя площадь, а за ней конец плато.
– А где же выход то? – спросил я, показывая рукой на замкнутую площадь.
– В воле нашей, – твердо сказала женщина, – перейдем эту площадь, не поддаваясь искушениям, и выход увидим.
– Каким искушениям? – подбежала к нам миловидная девушка, как бы услышав наш разговор, – никаких искушений здесь нет, – радостно добавила она.
– Ты кто? – спросила женщина.
–Я? Я местный гид. Я вам площадь покажу. Вот ресторан, зайдемте, – какое же это искушение?
Первое помещение, в которое мы вошли, оказалось то ли баром, то ли рестораном. Люди пили и ели какие-то удивительные блюда. Красивые девушки официантки разносили что-то на подносах, от которых шел обоняющий нюх аромат. Мне показалось, что я сильно голоден и сглотнул слюну. Мужчина заметил это, но вида не подал. Женщина, в платье с большим декольте, прошла мимо, держа в руках тарелку, с шипящим куском мяса, от которого шел удивительный запах. Женщина ела на ходу, подхватывая мясо вилкой, остервенело, отрывая куски мяса зубами с быстротой голодной собаки. - «Как будто в последний раз» - подумал я.
– Мы не голодны, – сказал мужчина.
– Тогда, пожалуйста, в казино, – прощебетала девица.
– Нет! – Сказал я, вспомнив рассказ своей знакомой.
Как наизусть его помню: « С другом своим зашла я в казино. Звенящий грохот машин-автоматов, смех и плач людей оглушил меня на мгновение.
Я огляделась. Первое, что бросилось мне в глаза - в казино не было окон и часов. Я посмотрела на свои наручные часы. Они не работали. Секундная стрелка, как замерзла, находясь в одном положении. Я потрясла рукой, пощелкала пальцем по циферблату - часы не работали.
- И не будут, – сказал мой друг, - даже не надейся. Сделанном это специально, чтобы игрок не имел ни малейшего понятия сколько времени он провел здесь. С той же и целью - нет окон - день или ночь за пределами - неизвестно. Чем дольше игрок играет, тем больше поигрывает, тем сильнее желание отыграться - так по не прекращаемся кругу. Жадность - страшная вещь, особенно, когда нет средств.
- \\\" Кто имеет, дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет \\\" - вспомнила я вслух. - Не совсем так, скорее - \\\" Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое. \\\" А это злачное место!
Не успел он закончить фразу, как к нам подошел молодой человек в строгом чёрном костюме со сладкой улыбкой, похожей на улыбку продавца обуви.. – Простите, - сказал он, - я случайно услышал ваш разговор, но уверяю вас, что вы глубоко заблуждаетесь. - Убери свою гримасу с лица своего - перебил его мой друг, - иначе я сам это сделаю. - Но позвольте - мягко улыбнувшись, сказал молодой человек, - вы ведь сами сюда пришли, по доброй воле - вас сюда за шиворот никто не волок, - сказал он. А, впрочем, забудем об этом и о вашем разговоре, - широко улыбнулся он. Я сделаю всё, чтобы ваше пребывание здесь, принесло вам только удовольствие. Он щелкнул пальцами и, в тот же момент подошла миловидная девушка с подносом, на котором рядами лежали монеты. - Выдайте им кредит на тысячу монет, - приказал он ей. Девушка, без слова, вложила монеты в мою руку. - Кредит? - спросила я. А если мы их проиграем? - Ничего страшного - ответил молодой человек - Это вам наш подарок. Счастливо! - Прокричал он, отходя от нас. Я стояла в растерянности, не зная, что делать. - Брось пару монет в машину - сказал сосед - Делать всё равно нечего. Пока время придёт - будем играть. - Какое время? - Увидишь. Мы подошли к ближайшему автомату и я положила в него десять монет, дернув за ручку. На экране закрутились семерки разных цветов. Всего их было три. Первая остановилась - красная, потом вторая - белая и последняя третья - синяя. Машина загремела, зазвенела и на экране появилась мелькающая надпись - Jackpot!!!, Jackpot!! , Jackpot!! 10,000 монет!! Сразу же к нам подбежал работник казино и выдал нам выигрыш, но не монетами, а ассигнациями. - « Вот повезло!» - подумала я. Да и несколько игроков образовали круг возле нас, охая и восхищаясь, и только один из них причитал, чуть ли не плача - « Я столько денег в нее вложил». - Вот и попались - хмуро пробормотал мой друг. Но мне было уже не до него. В руках у меня были монеты и я стала бросать их в машину. Семерки крутились и время от времени автомат выдавал выигрыш выбрасывая монеты в железный поднос, пристроенный в низу автомата. То ли акустика, то ли железный поднос был так устроен, что монеты падая в понос, устраивали такой грохот, что призывало внимание других игроков, хотя выигрыши были мизерные. Не прошло и получаса, как все монеты кончились. - «Сволочная машина» - подумала я - «Я тебя добью». Я стала вкладывать в автомат купюры, с остервенением, дергая ручку. «Все равно деньги не мои» - думала я - «я же их выиграла». Я уже ничего не видела – ни друга своего, ни игроков, даже огрызнулась на девушку, которая принесла бесплатный напиток. Я только удваивала и утраивала ставку. Деньги, выданные мне работником, казино кончились. Я стала лазить по карманам куртки и, найдя несколько купюр, вложила их в автомат. А он, как замерз. «Ну, хоть что-нибудь выдал» - подумала я. Ничего. «Не может быть» - думала я. - « Еще немного и она разыграется». Я пошла в ближайшую кассу и выписала чек на 5.000 монет. Вернувшись к машине, я увидела, что она уже занята другим игроком. Не уговоры, не скандал, который я учинила возле автомата - ни к чему не привели. Новый игрок не хотел \\\" слезать \\\" с моей машины. - « Чёрт с ним » - подумала я и села за другую машину. Моя машина не переставала греметь, что меня сильно раздражало и злило. Втайне, я надеялась, что он тоже проиграет, но не тут то было. Внезапно она загремела, мне уже знакомой музыкой - Jackpot!!! Мне стало противно, как эскадрон во рту ночевал. Я еще сильнее разозлилась и стала увеличивать ставки. 5.000 монет \\\" улетели \\\" не очень быстро но и они кончились. Я \\\"очнулась\\\" и огляделась. Мой друг стоял рядом, молча, смотря на меня. - Сколько времени прошло? - спросила я. - Часов десять, а может и двадцать - горько усмехнулся он, напоминая мне наш давешний разговоре о времени. - Пойдем! - сказала я. - Пойдем - согласился он, и мы вышли на улицу. А там дождь проливной и холод. И меня потянуло обратно в казино. «Там тепло и светло, а потом, может, отыграюсь» - подумала я. Сосед усмехнулся, но как-то с жалостью. - А что здесь делать - в оправдание сказала я. Он промолчал, и мы вернулись обратно в казино. Краем глаза, я увидела того молодого человека в строгом костюме, с паршивой улыбкой на лице. Я сделала вид, что не заметила его и села за машину. Автомат был музыкальный, а на экране, как в мультфильме, плясали разноцветные человечки. Играть было интересно, до той поры, пока 20,000 монет не кончились, которые, я, заранее взяла из кассы. Это были мои последние деньги».
– Нет! – повторили вслед за мной мои спутники, и мы вышли из помещения.
Девушка исчезла, как и не было ее.
« Где же выход то?» – с тоской подумал я.
Вот! – вскрикнула женщина, – вот там, – радостно кричала она, показывая рукой на дом в конце площади.
И, действительно – серый дом, за которым было видно стену, окружающую площадь, а за ней – голубой свет, исходящей от луны, нет не от луны, а от невероятных размеров жемчужины, которая медленно поднималась в высь над площадью.
Яркий голубой свет просачивался через щели стены, заполнил окна серого дома, но... никто из людей на площади не видел этот свет. Я горько заплакал и в тот же момент понял, что свет этот, всегда светил для меня, а я его не замечал, как и эти люди на площади.
– Не плачь, – сказал мужчина, – а радуйся! Настал твой час!
– Да! Да! – воскликнул я.
И мы побежали в сторону, манящего нас, света.
За домом была стена, а в ней щели, через которые мы протиснулись и оказались... на краю пропасти.
Дна ее не было видно – только голубой сияющий свет, заполнивший все!
Женщина прыгнула в пропасть первой, за ней мужчина, третьим прыгнул я.
«Как в омут с головой»,– мелькнула у меня мысль и тут же исчезла.
Я не падал, а летел в пропасти. Я летел!
Конец.
Сергей Черняев. 2008.
|
