Опоздала

Был однажды в моей жизни удивительный человек... Но обо всем по порядку.

В детстве я ходила в обычную общеобразовательную школу. Вы, наверное, помните наши школы: большие окна с широкими подоконниками, стулья и парты, которые нужно было каждое лето обязательно перекрашивать, широкие коридоры и в каждом классе - большая темно-коричневая доска, к которой всех вызывают отвечать. Долгие уроки, короткие переменки, строгие и не очень учителя и многое другое. Запоминающихся моментов у наших общеобразовательных школ немало, но не об этом я хотела рассказать.

Когда я закончила 4-й класс, родители приняли решение перевести меня в специализированную школу-интернат, в которой учились дети, больные сколиозом. Когда впервые, после посещения знакомого врача-ортопеда, я услышала в свой адрес слово "сколиоз", в моем воображении нарисовалась не очень-то веселая картина: конечно же, я больна тяжелой, малоизученной, изнуряющей болезнью с ужасным названием, которая, если ее не вылечить, станет в один кошмарный день горбом на моей спине, который мне придется носить до конца своей жизни. Разумеется, на самом деле все было не так уж плохо, просто я часто сутулилась, пока сидела за письменным столом с уроками или рисованием, что и привело к тому, что родители решили заняться моей осанкой. Правда, немного пугало слово "интернат", где, как я понимала, живут дети без родителей, но у меня не было выбора, и мне пришлось согласиться.

Итак, с 1 сентября моего пятого класса я начала учиться в интернате. Смотревшееся полуразрушенным и немного зловещим здание, обнесенное высоким забором и окруженное яблоневым садом, оказалось на деле не таким уж и страшным. Да и здание там было не одно, их было несколько - сама школа, общежитие и столовая. В саду постоянно гуляла наша интернатовская лошадь по кличке Машка, которая не спеша жевала траву в тени раскидистых деревьев и хрустела нападавшими яблоками. За забором также скрывалось от посторонних глаз большое футбольное поле, клумбы у входа в школу и асфальтовые дорожки, по которым можно было пройти в любую точку территории интерната.

Мне там очень понравилось. Класс был маленький - всего 15 человек, народ в нем был веселый и общительный. Я быстро подружилась с девчонками и познакомилась с ребятами, и учиться стало еще веселее. Серая предсказуемая общеобразовательная школа быстро забылась, на смену ей пришло все новое, какое-то радостно-цветное и необычное. Еще бы, в какой другой школе будет плавание - настоящим уроком? А у нас это счастье было 2 раза в неделю! Причем к зданию бассейна нас подвозил наш собственный, интернатовский автобус. В какой еще школе ученики будут писать лежа? А у нас почти все уроки были "лежачими". Или вот еще, где вы найдете уроки ЛФК? Ну, если только где-то в особых центрах, где целенаправленно занимаются лечением искривленных позвоничников. А у нас это было уроком! Ритмика, на которой мы разучивали приемы танцев и всяческие балетные па, или труды, на которых нужно выпиливать и выжигать по дереву... Интересно, но занятия трудов у нас в школе не разделялись на "девчоночьи" и "мальчишечьи", мы ходили на занятия вместе - полгода на труды в мастерской, полгода на домоводство. Правда, ребятам было тяжко на домоводстве: шить ночнушки, печь печенья и учиться готовить супы для них было настоящей каторгой. Вместе с ребятами томилась и я, просто не могла дождаться, когда же время домоводства закончится, чтобы можно было снова отправиться в мастерскую!

Наша мастерская была особенной. Там всегда царил безукоризненный порядок и чистота. Перед доской возвышался учительский стол. Посреди просторного помещения с большими окнами стояли два стройных ряда верстаков; на них, аккуратно вставленные каждый в свое отверстие, располагались разнообразные напильники и натфили, и еще небольшая ножовка, карандаш, линейка и брусок для наждачной бумаги. На каждом верстаке, слева, были тиски, а справа, на специальном крючке, висел лобзик. Что-то было особенное в этом помещении, хотя я и не сразу туда стала наведываться в свободное от уроков время.

Поначалу я просто пробегала мимо открытой двери, хотя и замечала, что там сидят дети разных возрастов и занимаются кто выпиливанием, кто раскрашиванием, кто выжиганием. В тишине примолкнувшей школы повизгивание лобзиков, грубый шорох наждачки и веселые голоса тянули к себе, приглашали зайти из полумрачного коридора в желтый уютный прямоугольник двери и остаться там.

Первое время я не обращала внимания на то, что в определенные часы - с 5 до 6 вечера, каждый день недели двери мастерской открыты. Я училась в музыкальной школе, и эти занятия во вторую смену занимали практически все мое свободное время. Но однажды я заинтересовалась и, вместо того, чтобы промчаться по коридору мимо, робко зашла в мастерскую.

Это была любовь с первого взгляда! Отныне все вечера каждого дня недели неизменно проводились в мастерской. Если на это время приходились занятия из музыкальной школы, то они - чего греха таить! - немилосердно прогуливались. Если же пропустить было совершенно невозможно, то после занятия я, наскоро собрав свои нотные тетради и учебники и на ходу заталкивая их в рюкзак, стремглав мчалась в интернат, надеясь успеть на кружок хотя бы на несколько минут. От музыкалки до интерната было 10 минут быстрого бега. Если заветные три окна на первом этаже все еще светились в вечернем сумраке, то надо было поднажать, чтобы успеть до закрытия мастерской. Если же света в окнах уже не было, то это означало, что кружок уже закончился, и тогда можно было, сбавив шаг, разочарованно поплестись домой. Я и не думала, что когда-нибудь так сильно привяжусь к таким вещам, как выжигание по дереву, работа на сверлильном станке или выпиливание лобзиком разных декоративных досок для кухни, кружевных шкатулок и рамочек для фотографий.

Хозяином мастерской был тот самый удивительный человек по имени Виктор Тимофеевич. Разумеется, он был учителем, но прежде всего он был именно хозяином - человеком, который вдыхал жизнь в помещение мастерской и приносил с собой радость и веселье. Это был высокий, широкий в плечах, спортивного телосложения мужчина. На вид ему было лет 45, но, несмотря на такой, казалось бы, еще молодой возраст, он был почти совершенно лысым - что ему просто удивительно шло. На лице его почти всегда играла веселая улыбка, если же он и был серьезен, то серые глаза его все равно искрились каким-то добрым неслышным смехом. Виктор Тимофеевич был очень жизнерадостным человеком и умел этой радостью заражать других. Стоило ему просто войти в класс своим стремительным и пружинистым шагом, и все как-то приободрялись, начинали улыбаться. Он всегда шутил, и шутки его были такими же светлыми и чистыми, как и он сам. Ни разу ни одного плохого слова, ни одного грубого упрека никто не слышал от него, - даже самые страшные разгильдяи нашего интерната. Он мог просто молча укоризненно посмотреть, слегка покачав головой с сожалением, и ты, весь сгорая со стыда за совершенный проступок, уже давал в душе тысячу обещаний себе и ему исправиться. Несмотря на любовь к дисциплине и порядку, Виктор Тимофеевич был редким преподавателем, который обладал даром представлять в интересном свете даже самый скучный предмет. В нашей школе он вел труды, черчение и так называемую "спецподготовку", то есть "ОБЖ" (основы безопасности жизнедеятельности). Иногда он также заменял заболевших учителей и мог вести что-нибудь этакое, например, рисование. Любой предмет в его исполнении был заранее обречен на любовь учеников. С ним никогда не было скучно, несмотря на то, что это было: новая тема по черчению, урок об огнетушителях или о деревообработке. По секрету скажу, что иногда мы даже отчаянно хотели, чтобы кто-нибудь из учителей заболел, и тогда Виктору Тимофеевичу пришлось бы вести этот урок.

Однажды, когда он заменял больную учительницу рисования, мы все с ликованием пришли в мастерскую и расположились каждый за своим верстаком. Все предвкушали что-то особенное. Так и случилось: нам не пришлось рисовать какие-то забубенные кувшинчики на фоне тоскливой драпировки, или позировать друг перед другом для портрета в профиль. Виктор Тимофеевич, радостно сияя глазами, провозгласил: "Сегодня мы рисуем самого смешного человека на земле!", и все задумались, пытаясь придумать, кто бы это мог быть. В рисовании я никогда не была сильна, поэтому, как ни старалась нарисовать самого смешного человека на земле, мне все равно не хватило положенных 40 минут. По моему рисунку было только понятно, что я старалась. Однако Виктор Тимофеевич никогда никого не клеймил за корявые творения, даже тех, у кого явно обе руки были левыми в рисовании. В конце урока он сказал нам принести ему свои рисунки, и мы потянулись к его столу со своими листками в руках. Для каждого у него было слово ободрения и похвалы, или справедливой критики и подсказки, как сделать лучше. Оценок он не ставил. В тот день меня поразил рисунок Дениса. Дёник классно рисовал, у него явно был талант, и с его мыслью о том, что Виктор Тимофеевич был самым веселым человеком на земле, я была совершенно согласна. С рисунка, для которого Денис почему-то взял простой синий карандаш, весело и задорно улыбался удивительно похожий на себя Виктор Тимофеевич собственной персоной, и от этой улыбки на лбу его и в уголках глаз собрались мелкие морщинки. Позади него была классная доска, с которой он очень гармонично сочетался - в конце концов, именно она во время уроков была его постоянным фоном и рамкой. Странным же в этом рисунке было то, что, несмотря на явную радость на лице, глаза его были очень грустными, даже тоскующими, но это было видно не сразу, а только если хорошенько присмотреться. Интересно, так просто получилось, или Денис действительно уловил это выражение в его глазах? Так, получается, у самого веселого человека на земле радость всего лишь на лице, а внутри - боль и грусть?..

Для меня Виктор Тимофеевич стал чем-то бОльшим, чем просто учитель трудов, преподаватель черчения или руководитель кружка. Он стал наставником, дающим по-отечески добрые и мудрые советы. Я не влюблялась в него, как часто об этом пишут в книжках о подростковом возрасте: вот, мол, девочки в таком возрасте часто склонны влюбляться в своих учителей и прочая. Ко мне это не относилось, никакой влюбленности в него у меня не было. Было безграничное уважение, почтение перед его мудростью и добротой. Почему-то мне всегда хотелось, чтобы именно он был моим отцом. Я не могу сказать, что мой отец был плохим, нет. Но мой папа постоянно был чем-то занят - если не работой, то какими-нибудь занятиями по дому. Он был инженером, и ему было намного интереснее возиться с железками и станками, чем с собственной дочерью. По большей части, мне перепадали от него только дисциплинарные взыскания и помощь по математике. А Виктор Тимофеевич проводил со мной МОЕ свободное время, проявляя интерес к МОИМ увлечениям. Он не упускал ни малейшей возможности, чтобы не подсказать мне что-нибудь, чтобы не помочь мне или не научить чему-то. Он всегда прекрасно ко мне относился и, хотя никто никогда не смог бы утверждать, что я была его любимицей в классе, я чувствовала, что это именно так.

Он даже придумал для меня свой собственный вариант моего имени и звал меня на белорусский манер «Ганной». Звучит ужасно, но это было самое лучшее, доброе и ласковое обращение, какое только можно себе представить. С тех пор меня многие люди звали по-разному, но никто и никогда – так, как он.

Смешно сказать, но он первее, чем мой папа, заметил, что я отстригла челку. Сами, наверное, помните, что в 12-13 лет отчаянно хочется выглядеть хоть немного лучше и красивее того, что есть на самом деле, и тогда в ход первым долгом пускаются ножницы, отстригая «вековые устрои» в виде кос до пояса и челок. И, хотя он не сказал мне ни плохого, ни хорошего, все же мне на секунду показалось, что он смотрит на меня с грустью. В тот момент я была готова отдать все на свете, только бы мочь привязать обратно по волосинке все отстриженное, лишь бы он только не расстраивался.

Когда я увлеклась Бетховеном, начала самостоятельно разучивать "Лунную сонату", искать информацию об этом композиторе и в результате загорелась идеей выжечь его портрет, мне пришлось попросить Виктора Тимофеевича о помощи. Он не отмахнулся от моей просьбы как от чего-то хлопотного или недостойного, а с радостью достал для меня из дальнего шкафа своего кабинета огромный громоздкий проектор, который я никогда ни до того, ни после того не видела более в действии, и закрепил гвоздиками фанеру для моей будущей работы на двери мастерской. Включив проектор, он погасил свет. В темной комнате, в луче яркого света, направленного на стену, отчетливыми линиями чернели суровые черты лица Бетховена. Виктор Тимофеевич показал мне, как перевести рисунок на дерево и, пока я сидела в полумраке подсобки, работая над будущим портретом, а другие ребята и девчонки работали в мастерской, выпиливая и зачищая свои работы, он несколько раз приходил ко мне и спрашивал, все ли в порядке и не нужно ли мне чем-нибудь помочь. Тогда я не придавала этому значения; мне казалось, что так и должно быть, и только со временем я оценила, сколько внимания и заботы он мне оказывал. Ни от какого другого преподавателя я такого больше не видела, потому что люди чаще всего предпочитают держать дистанцию в отношениях "ученик - учитель".

Когда однажды, сильно опаздывая на урок, я не стала тратить драгоценное время, чтобы входить на территорию школы через главные ворота, а попросту перемахнула через забор, он подошел ко мне после урока и предупредил меня, чтобы я больше так не делала - даже если очень сильно опаздываю. Я, покраснев, слушала и понимала, что с его стороны это не просто нравоучение или желание прочитать мораль за недостойное поведение. Это было отеческое наставление, забота о том, чтобы я выросла человеком, уважающим себя и других, искренняя забота о моем воспитании. Благодаря его словам желание перелазить через забор даже в моменты отчаянного опоздания у меня с тех пор как рукой сняло.

У меня остались две фотографии, которые он сделал для меня. На одной он снял меня на новогоднем школьном карнавале, в костюме Зорро: белой рубахе с широченными рукавами, черных брюках, высоких сапогах, черной шляпе и, разумеется, маске на пол-лица. На второй я сижу на берегу моря и копаюсь в песке, ища ракушки. Я помню, что была сильно увлечена тогда своим занятием, и, когда он окликнул меня, я, не желая отвлекаться, нехотя подняла на него сердитое лицо. Так он меня и сфотографировал: на корточках, в руках полные пригоршни песка, с двумя растрепанными после купания хвостиками и нахмуренными бровями.

Все было прекрасно в наших отношениях, но одно меня постоянно тревожило. Я росла в семье, где мама была верующей. Мы постоянно ходили в церковь, и там я узнала, что нужно рассказывать другим людям о Боге. Не имея представления, как это делается, я очень стеснялась говорить о Христе и о том, что я - верующая. Жизнью своей мне в то время плохо удавалось свидетельствовать, можно сказать, что вообще никак не удавалось. Я также никогда не видела, чтобы моя мама говорила другим о Боге. Я знаю, что она очень активно свидетельствовала людям, пока была на работе, но для соседей, или хотя бы кого-то в моем присутствии она этого почему-то не делала. Зная, что это вопрос очень серьезный, я постоянно хотела его обсудить с Виктором Тимофеевичем, но боялась, что не потяну подобную беседу с ним. Кто была я? 13-летняя девчонка, которая непременно бы заробела, и на любой прямой серьезный вопрос на тему веры или Бога просто смешалась бы и не смогла бы двух слов связать. А он - образованный, с большим опытом, к тому же учитель. Конечно, он, может, и не стал бы надо мной смеяться за подобное "мракобесие", а просто аккуратно ушел бы от моего разговора, но это могло привести к тому, что он переменился бы ко мне, а об этом я даже боялась и думать. Поэтому мне приходилось постоянно заталкивать этот свербящий вопрос на задворки своего ума, и тогда на протяжении какого-то времени я могла жить спокойно. Но через время я снова слышала внутренний голос, который убеждал меня в том, что я должна поговорить с ним об этом, ведь это очень важно, это вопрос жизни или смерти! Однако каждый раз на меня наваливался сильный страх и нерешительность, и все оставалось по-прежнему.

Четыре года учебы в ставшем родным интернате пролетели как один день. Родители решили переехать, и на новом месте меня закружила круговерть другой жизни: новая школа, новая церковь, новые друзья... О жизни в интернате я совершенно позабыла, только иногда, случайно обнаружив в своих вещах общую фотографию, которую мы сделали после окончания 8-го класса, я улыбалась, глядя на знакомые лица одноклассников и учителей. На фотографии никто не изменился за те годы, которые уже успели пройти. В заднем ряду, улыбаясь, по-прежнему стоял Виктор Тимофеевич, и меня всегда тихонько начинала судить совесть за то, что я так ничего ему и не сказала о том, что Бог его любит и умер за его грехи.

Время шло. Я закончила школу и поступила в институт. Учеба, активное участие в церкви, а также откуда-то вдруг появившаяся личная жизнь не оставляли ни минуты свободного времени. Переписка с любимой подругой, хоть как-то мне напоминавшая о времени в интернате, давно уже оборвалась, и люди, которые были в нем, в том числе и Виктор Тимофеевич, стали вспоминаться очень редко. Вскоре я вышла замуж и уехала из ставшего родным города. Но на новом месте меня вдруг с новой силой забеспокоило желание найти Виктора Тимофеевича и засвидетельствовать ему о любви Божьей. Я забросила все дела и на несколько дней с головой ушла в интернет, пытаясь найти хотя бы какой-нибудь его след. Я уже знала, что в интернете можно найти практически все, особенно если сильно захотеть, и поэтому у меня была надежда.

Однако все оказалось не так просто. Поиск на его полное имя ничего мне не дал. Поиски разных вариантов имени, отчества, фамилии и других ключевых слов тоже оказались безрезультатными. Его дочь, которая уже давно уехала работать в Голландию и могла бы мне что-то сообщить о нем, мне тоже найти не удалось. Тогда я принялась искать информацию об интернате, надеясь выйти на своего любимого учителя косвенным путем. Через время мне удалось найти адрес и несколько телефонных номеров школы. Дрожа от нетерпения и радости от того, что так близка оказалась к своей цели, я дожидалась подходящего времени для звонка: ведь я живу очень далеко и знаю о немалой разнице во времени. Когда у меня наступило 3 часа ночи, я начала звонить по найденным номерам. Некоторые из них уже устарели, но один оказался верным. После нескольких - показавшихся мне бесконечными - гудков в трубке ответил женский голос. Волнуясь и немного сбиваясь, я объяснила, что я - бывшая ученица интерната и что мне хотелось бы найти телефон Виктора Тимофеевича.

- Понимаете, это очень важно, он был моим любимым учителем, и мне очень нужен его телефон, - убеждала ее я, боясь, что она может принять мой звонок за нелепую шутку и просто повесить трубку.
После небольшой паузы я услышала, как женщина на том конце провода спросила меня:
- Зачем?
- Я соскучилась, поговорить с ним хочу, - честно призналась я.
Она вдруг спросила меня:
- А как Вас зовут?
Я назвала свое имя и девичью фамилию, и она удивленно воскликнула:
- Ой, это ты?!

Как оказалось, это была завуч, с чьей дочерью я училась в одном классе и которая вела у нас историю. Она начала мне рассказывать о своей дочери и других ребятах - моих одноклассниках. Я слушала и не могла дождаться, когда же она закончит. Мне ведь не это надо!
Как только она сделала паузу, чтобы вдохнуть воздуха и продолжить свой рассказ, я быстро сказала:
- Людмила Ивановна, это все очень хорошо. Но я Вас очень прошу: дайте мне телефон Виктора Тимофеевича. Мне ОЧЕНЬ нужно с ним поговорить.
В ответ на это она, помолчав, сказала мне:
- Конечно, конечно, ты же ничего не знаешь. Виктор Тимофеевич уже два года как умер. Инфаркт, понимаешь...

Я не могла поверить в то, что только что услышала. В висках начало стучать, внутри стало как-то холодно и пусто. Уже два года как умер! А я... я опоздала ему обо всем сказать. О Боже, я опоздала!
Не в силах продолжать теперь уже бессмысленный разговор, я наскоро попрощалась и отключилась. В ушах у меня до сих пор звучал ее обыденный голос: "Уже два года как умер... два года... умер... инфаркт..."

И что теперь?

Что теперь МНЕ делать? Как МНЕ теперь жить? Я была на его пути. Я знала о Боге. Я могла ему сказать о Его любви и Его жертве. Я могла. Но я этого не сделала. Я этого не сделала! Пока я собиралась с духом и знаниями, он уже два года как умер. Опоздала... Где теперь находится его душа?..

Я в отчаянии сидела, уставясь перед собой, все еще держа телефонную трубку в руке. Плакать было поздно и бессмысленно. Душу давило тяжелейшее бремя, непосильная тяжесть. Это было огромное горе, боль души, которую нельзя описать словами. Он ведь был одним из самых дорогих для меня людей. Он был мне как отец. А я не позаботилась о том, чтобы сказать ему о самом главном. Его правильной и по людским меркам очень хорошей и чистой жизни, конечно, недостаточно для того, чтобы попасть на небо. Он для меня делал все, что мог. А я...

...Долгое время потом я пребывала в глубокой депрессии. Не могла спокойно есть и спать. Много молилась и плакала перед Богом, но не могла себе простить своего небрежения к душе дорогого мне человека. Как же так получилось? Господи, где же теперь его душа?

...Со времени того телефонного звонка в школу прошло несколько лет. Я уже не так горько плачу о нем. Возможно, боль со временем уже притупилась, а может, Бог меня потихоньку утешает. Однако меня все так же терзает один и тот же вопрос: когда я предстану перед Господом, что я Ему скажу в ответ на то, как я поступила с бессмертной душой дорогого мне учителя? В моей власти было сказать ему о любви Бога и о прощении грехов, о вечной жизни и о том, что все это сделал Иисус для него. Я могу, искренне сожалея, сказать Иисусу: "Господи, прости меня. Я халатно отнеслась к этой душе. Сперва я стеснялась Тебя, потом мне было не до этого, а потом я просто... опоздала". Но разве же это ответ?

Был однажды в моей жизни удивительный человек - Белоконев Виктор Тимофеевич...

ОпоздалаКрик души

Опоздала
Крик души