Весна в Воскресеновке

«Сказал безумец в сердце своём: нет Бога». Пс. 52:2

Весна 1920 года в деревне Воскресеновка была долгожданной. И не только потому, что, наконец-то, начало пригревать солнышко, отражаясь игривыми зайчиками в лужах и разлившейся речке. Не только потому, что закончилась ещё одна голодная и холодная зима. Не только потому, что народ, несмотря на разруху в стране и неразбериху в умах, худо-бедно всё-таки готовился к севу, но и потому, что с наступлением весны дороги превращались в непролазную грязь. На два месяца прекращалось всякое сообщение с внешним миром, в том числе и с уездным селом Никольское, куда в последнее время в порядке продразвёрстки увозили с таким трудом выращенный хлеб.
Как-то вечером Тит Прохорович Якунин зашёл к своему родственнику Андрею Якунину и завёл разговор издалека. Начал он с того, что как только дороги просохнут, опять нагрянут комбеды с продразвёрсткой. Потом он пожаловался, что его, крепкого середняка, в районе почему-то считают, чуть ли не кулаком, хотя он всегда сочувствовал советской власти. Затем он напомнил Андрею, что за последние три зимы, он не раз выручал кума зерном. И, наконец, Тит сообщил Андрею, что сеять подсолнухи он в этом году не будет, добавив вполголоса, что незачем гнуть спину, если всё равно большую часть урожая выгребут за бесплатно. Поэтому Тит просил Андрея припрятать до поры мешок семечек.
Ведь всем известно, что Андрей – бедняк, а значит его «щупать» не будут. А вот его, Тита, наверняка будут, и если что найдут, отнимут, а могут и раскулачить.
Андрей вздохнул, он с самого начала понял, к чему клонил его кум, но молчал, кивая головой. Он знал, что прятать семенной фонд – подсудное дело. Но он понимал также, что ещё не раз придётся обратиться к Титу за помощью. Андрея недавно женился и молодая жена, Прасковья была беременна. Того зерна, что оставалось в закромах после нашествий загототрядов, еле-еле хватало на посев. Андрей согласился, и ночью огородами Тит принёс мешок на спине. Андрей спрятал его в сене.
- Зерна-то много зарыл? – спросил, не утерпев, Андрей.
- Что ты? Какая муха тебя укусила? У меня ещё зимой всё до последнего зёрнышка супостаты вымели, будь они неладны, - зашептал Тит.
- Выходит, много. Ты мне тогда подкинь пудов десять. По осени сочтёмся, - попросил Андрей.
- Ладно, после поговорим, - уходя, пробормотал Тит.
Летом, когда дороги просохли, советская власть пришла и в Воскресеновку. Пришла она в лице Митьки Ёлкина. Лицо это очень редко бывало трезвым. Однако Митька оказался политически грамотным. Прочие жители Воскресеновки с недоверием относились к новой власти. На памяти были и царский режим, и Временное правительство, и многочисленные «власти» времён гражданской. Присягать на верность большевикам мужики опасались: кабы чего не вышло – думали они, наученные горьким опытом. Но Митька съездил в Никольское и вернулся оттуда с мандатом члена комитета бедноты.
-Я - советская власть! – авторитетно заявил он односельчанам.
С этим мандатом он ходил по дворам и напивался на халяву в стельку, зашёл он как-то и к Андрею Якунину:
- Андрюха, встречай советскую власть: ставь на стол пузырь! – не здороваясь, дыхнул перегаром Митька.
Андрей, конечно, имел заначку, но отдавать не хотел. Хозяином он был бережливым. Водка на селе была самой твёрдой валютой, в отличие от совзнаков, которые обесценивались быстрее, чем печатались государством.
-Нет у меня водки,- отрезал Андрей, кивнув Прасковье, чтобы ушла за печку.
-Ты что, советскую власть не уважаешь?! – взревел Митька. Он спрятал мандат и достал из другого кармана наган:
- Марш на двор, контра! Становись к стенке!
Из-за печки выбежала с бутылкой Прасковья и упала в ноги Митьке:
- Митенька, не губи мужа! Христом Богом прошу, - запричитала она.
- Несознательный ты, Андрюшка. Властей обманываешь. И жёнка у тебя несознательная. Бога нет! Смотрите у меня, - погрозил пальцем Митька и вышел из хаты, унося водку.
Прасковья спряталась за печку и попросила Андрея привести бабку Степаниду. Повивальная бабка пришла быстро и помогла остановить кровотечение. У Прасковьи случился выкидыш. Андрей отблагодарил Степаниду своей лучшей несушкой. Вернувшись от повивальная бабки, Андрей занялся установкой железной скобы на дверь, чтобы избу изнутри можно было закрыть на замок. А Прасковья пошла в церковь, поставила свечку перед иконой Спаса Нерукотворного и повторяла вслед за священником:
-Святой Боже! Святой крепкий! Святой бессмертный! Помилуй нас!
Через неделю Митька пропил свой наган и жители Воскресеновки вздохнули с облегчением. Казалось, угроза миновала. Митька ходил по деревне трезвый и злой. Он убеждал односельчан создать коммуну. Однажды он вновь пришёл к Андрею:
-Моё почтение хозяину и хозяйке! – Митька снял картуз и продолжил заискивающим тоном:
- Андрей, ты бедняк, должен вступить в коммуну. Я слышал, ты брагу гонишь. Давай выпьем за строительство коммуны. Угости по старой дружбе.
Андрей был мужиком непьющим, брагу он не гнал. Повесив изнутри на дверь амбарный замок, он крикнул жене:
- Живо за печку! – и схватил стоявший около дров топор.
Увидев колун в руках Андрея, Митька прыгнул к окну, выбил его головой и кубарем вылетел на двор. До самой околицы он бежал так, что только подмётки сверкали. У околицы он остановился, вспомнив, что забыл у Якуниных свой картуз, но возвращаться не стал.
Тем временем Прасковья стояла на коленях и молилась. Андрей, засунув в печку Митькин картуз, рубил на улице дрова. Остыв, он начал вставлять окно.
Митька же, оседлав лошадь, поехал в Никольское. Там он продиктовал донос. Сам он писать не умел. В этой бумаге член комбеда Дмитрий Ёлкин доводил до сведения сотрудников ЧК, что его односельчанин Андрей Якунин, являясь злостным подкулачником и скрытой контрой, активно противодействует созданию в деревне Воскресеновка трудовой крестьянской коммуны. Вместе с Ёлкиным из Никольского в Воскресеновку выехали двое уполномоченных ЧК для проверки поступившего сигнала.
Чекисты отправились в дом Якуниных, а Митька остался в своей избе ждать известий.
Через час он видел, как Андрея повезли в Никольское. У Якунина обнаружили мешок подсолнечных семечек, спрятанный на сеновале. Было возбуждено дело об укрывательстве излишков. После недолгих разбирательств его приговорили к четырём годам заключения и увезли в неизвестном направлении.
Прасковья выплакала все глаза, а потом нанялась батрачить к Титу Якунину. Она часто ходила в церковь и раздавала милостыню калекам и сиротам на паперти. Ещё она много молилась о том, чтобы Господь простил ей её грехи и вернул мужа. Но время шло, а об Андрее не было никаких вестей.
А он работал в карьере в большом лагере на реке Кама. Кого только не было среди заключённых: там были бывшие банкиры и уголовники, анархисты и петлюровцы, белогвардейцы-дворяне и сектанты, был также священник, отец Иннокентий, сидевший за отказ сдавать церковную утварь на нужды безбожной власти.
Поначалу Андрей старался не вникать в чужие судьбы. «Если сидят, значит, есть за что. Лезть в политику – себе дороже», - с осторожностью думал он про себя. Но он был человеком любознательным по натуре и с интересом наблюдал за происходившим вокруг. Его соседом в бараке был часто кашлявший худой очкарик. Каждый день, возвратившись с работ, он что-то писал. Где он доставал бумагу и чернила, никто не знал. Однажды Андрей полюбопытствовал у него:
- Что пишешь, Чахотка? – такую кличку дали молчаливому очкарику заключённые.
-Не Чахотка, а Саламатин Василий Михайлович, - поправил его сосед.
-Буржуй, значит? – поинтересовался Андрей.
-Нет, эсер - социалист-революционер, - ответил Саламатин.
-Брехня, революционеры все в Советах сидят, страной правят, - засомневался Андрей.
-Страной правят не Советы, а партия, причём только одна, узурпировавшая власть, - уточнил Саламатин, - об этом и пишу.
- Идейный буржуй, значит, - закончил разговор Андрей, не желая углубляться в «протокольную» тему.
Но Андрею чем-то понравился Василий, был в нём какой-то протест и свобода даже в стенах лагеря. Разговоров Саламатина о политике Андрей не понимал. Но по крестьянской традиции он спросил Василия:
-А ты сам-то, чьих будешь?
- Мои родители и две сестры недалеко тут живут. Все мы, Саламатины, разбросаны по лагерям и поселениям бывшей Пензенской губернии. А вообще мы из Петрограда.
-Чай скучаешь по батюшке с матушкой? – спросил Андрей.
-У нас разные взгляды. Они монархисты. Я социалист-революционер, - ответил Саламатин, покашливая.
-Так ты и в Бога не веруешь? - удивился Андрей, вспомнив Митьку и тех чекистов, которые его допрашивали.
- Я - материалист. Отрицаю Бога, - протёр круглые железные очки Василий, сплюнув кровью.
Он уже давно болел туберкулёзом, а теперь быстро угасал. Как-то осенним утром он не смог встать на работу. Его перенесли в барак для умиравших и пайку хлеба не дали. Еда полагалась только работавшим. Вечером Андрей пришёл в барак смертников.
-От Тита я хоть пользу имел, а этот доходяга чем мне пособит? – думал он о Василии, но всё-таки сжалился над «буржуем» и поделился с ним пайкой. «Небось, жрать-то и безбожнику охота», - решил он и начал носить Саламатину еду каждый день, но через неделю тот отказался от хлеба.
-Отходит, вестимо, - догадался Андрей.
Во взгляде Василия вдруг исчезла фанатичная решимость, он достал из-под нар и сунул Андрею исписанные листки, попросил их сжечь. Потом он попросил позвать отца Иннокентия.
-Да ты ж в Бога не веруешь, - удивился Андрей, но просьбу выполнил.
Отец Иннокентий исповедовал и причастил умиравшего. К утру он отошёл мир иной.
Вместе с отцом Иннокентием Андрей вырыл могилу и похоронил Саламатина. Копать было нетрудно, земля ещё не промёрзла. Андрей отдал священнику перо и чернила – всё, что осталось от Василия, а себе забрал рукопись и очки. Отец Иннокентий написал для Андрея письмо в Воскресеновку. Оставалось найти человека, с которым можно было письмо передать. Наступила зима.
Как-то раз на могиле Василия Саламатина Андрей увидел незнакомого старика в пальто и шляпе.
-Кто это? – спросил Андрей у охранника в длинной шинели и остроконечной будёновке.
-Сослатый один. Недалече здесь живёт на поселении. Кажись, к сыну на могилку приехал.
Андрей подошёл к старику:
-Саламатин? – окрикнул его Якунин.
Старик вздрогнул, втянул голову в плечи и медленно повернулся, но, увидев перед собой заключённого, приподнял свой видавший виды «котелок»:
-Михаил Степанович. Собственной персоной. Чем могу служить? – поправляя старомодное пенсне, прошамкал беззубым ртом Саламатин - старший.
-Вот, тут от Вашего сыночка осталось, - протянул Андрей очки Василия и пачку листов.
-Премного благодарен,- ответил старик, смахивая слезу платком.
-Упокой, Господи, душу раба Твоего, Василия, - на распев, как на панихиде, произнёс подошедший отец Иннокентий.
-Какой покой? Сын мой блудный террористом был. Царских министров бомбами взрывал. В аду он сейчас горит, - стал сокрушаться Саламатин - старший.
-Знаю про то. Исповедовался он мне. И через покаяние получил отпущение грехов, - промолвил отец Иннокентий. – И тебе, раб Божий, простить его надобно, дабы обрести на старости лет мир в сердце, - добавил он строго.
Отец Иннокентий благословил старика, а Андрей передал ему письмо к родным. Михаил Степанович уехал.
Пришла зима и в Воскресеновку. Прасковья молилась и ждала. А в бывшем Никольском уезде, а теперь районе, появилась банда некоего Витьки Сыча. Бандиты грабили и убивали сельсоветчиков. Особым шиком считалось у них «показать светлое будущее» - сжечь агитатора вместе с домом заживо.
Прослышав о банде, Митька Ёлкин засобирался в дорогу на Донбасс. Он изъявил желание «помочь стране углём» и поехал в Никольское. Там он сдал мандат, получил направление на шахту и деньги. На обратном пути в Воскресеновку он заехал в кабак в надежде выкупить пропитый когда-то наган. Когда он вышел, у него не было ни нагана, ни денег, но зато настроение было очень хорошим. Он горланил на всю улицу:
Была бы шляпа,
Пальто из драпа,
Всё остальное: трынь - трава!
Была бы водка,
А к водке глотка,
Всё остальное: трынь – трава!
Взгромоздившись с третьей попытки на лошадь, Митька поехал восвояси. Он дремал в седле, но кобыла, которую он до сих пор не пропил только потому, что такая кляча никого не интересовала, уверенно, хотя и медленно затрусила в родную Воскресеновку. Стемнело. Вёрст через пять, на полдороги до деревни, Митька услышал окрик : «Стой!» Открыв глаза, он увидел группу всадников, выезжавших из леса на дорогу. Чутьё Митьку никогда не подводило. Мигом протрезвев, он стегнул лошадь плетью и пустился наутёк. Всадники поскакали следом. Два раза они выстрелили из обреза, но потом поняли, что их молодые скакуны догонят старенькую кобылку, и перестали стрелять. Но это смекнул и Митька.
Он резко свернул к лесу. Луна уже скрылась за тучами, и Митька, хлестнув кобылу, на ходу соскочил с седла в сугроб. Уловка удалась. Всадники с гиканьем проскакали мимо за лошадью, не заметив падения седока в темноте между деревьями. При падении Митька повредил ногу. Прихрамывая, он выбрался на дорогу. Опираясь на палку, он заковылял к деревне. Началась метель. Вскоре Митька понял, что заблудился. Кисет вместе со спичками он потерял во время гонки, поэтому огня разжечь не смог. Всю ночь он полз наугад, выбившись из сил. Наутро, когда Митькина лошадь пришла в своё стойло без седока и седла (бандиты всё-таки догнали её, сняли сбрую, но побрезговали такой клячей), жители Воскресеновки начали искать самого Ёлкина. Его окоченевший труп нашли собаки в снегу в ста саженях от крайнего плетня. Тело предали земле.
Расследовать обстоятельства смерти приезжал уполномоченный из Никольского. Несмотря на то, что о покойниках плохого говорить не принято, жители Воскресеновки в красках расписали бесчинства Ёлкина. Это был тот самый следователь, что вёл дело Андрея. Когда опрос был окончен, следователь пришёл к выводу, что Митька по дороге в Воскресеновку в пьяном виде свалился вместе с седлом с лошади, вывихнув ногу, и замёрз в поле во время метели. Отвозить уполномоченного ЧК в Никольское выпала честь Титу Якунину, потому что «общественность» Воскресеновки выдвинула его на освободившееся место Митьки. Районные власти кандидатуру одобрили. В связи с изменением курса партии и переходом к НЭПу, методы агитации Ёлкина и ему подобных были осуждены на заседании губкома, как «огульные и дискредитирующие советскую власть ». Чекист ощутил «куда ветер дует», поэтому, когда Тит между делом спросил его про Андрея, вместо ответа подал ему письмо. Оно уже месяц назад было доставлено на почту и передано согласно инструкции в особый отдел. Тит поблагодарил чекиста, а тот выразил надежду на продолжение дружбы. Расставшись с ним, Якунин хотел было пойти в Храм Николая Чудотворца – единственную церковь в уездном селе, ещё не закрытую атеистами, но, вспомнив о своём новом статусе, подошёл к дьяку, заказал благодарственный молебен и уехал домой. «Бережёного Бог бережёт», - подумал он, не доверяя словам чекиста о дружбе.
Приехав домой, Тит Прохорович с важностью нацепил очки и начал читать письмо по слогам. Он чрезвычайно гордился тем, что когда-то окончил два класса церковно-приходской школы и «разумел грамоту». Прасковья, которую он тотчас позвал, слушала, затаив дыхание.
В письме Андрей передавал приветы всем родственникам поименно, то есть большей половине деревни, потом он сообщал, что отправит письмо «с оказией», потому что писать и получать письма в лагере запрещалось. Он сообщал местонахождение лагеря – небольшой разъезд на железной дороге на реке Кама. О себе он писал, что пребывает в добром здравии, чего желает жене, «благодетелю Титу Прохоровичу Якунину» а также всем вышепоименованным родным. На этом месте Тит прервал чтение и даже всхлипнул о нелёгкой судьбинушке горемыки Андрея. Из письма явствовало, что написано оно было ещё осенью. Андрей подробно описывал, что родится и что не родится в тех краях.
Прасковья молилась всю ночь, а Тит спал неспокойно, ворочаясь на печке. Его мучили угрызения совести, что за его мешок Андрей оказался в «местах не столь отдалённых».
Наутро Тит начал собираться в дорогу. Он достал припрятанные деньги, Анна, его жена, зашила их в разных местах одежды. Затем он отдал подробные распоряжения по хозяйству Анне, Прасковье и троим сыновьям, помолился и отправился в путь. Прошёл
месяц, зазвенела капель, а об уехавшем Тите не было ни слуха, ни духа.
Прасковья и Анна до наступления распутицы успели съездить на богомолье в Задонский монастырь, где они молились о мужьях:
- Господи Иисусе Христе, Ты воскрес из мертвых, смертью смерть попрал и сущим во гробах живот даровал. Спаси и сохрани рабов Твоих Тита и Андрея!
Тит добирался до лагеря очень долго, несколько раз его снимали с поезда, несколько раз грабили, сняли сапоги и даже нательный серебряный крест. Железные дороги находились в плачевном состоянии. Кое-где поезда не ходили, так как по лесам рыскали банды. Они разбирали пути. К лагерю он добрался без копейки в кармане в лаптях, которые сплёл сам.
Андрея он нашёл в тифозном бараке. Даже Тита, который прошёл русско-японскую войну, видел гражданскую и голод, поразило то, что он увидел. Но, памятуя о том, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, критиковать лагерные порядки не стал.
-Слышь, сынок, - обратился он к охранявшему барак молоденькому красноармейцу, - вашему начальству не убудет, коли кум мой на воле Богу душу отдаст. Отпустил бы ты его. Могилу копать не надо будет.
-Пущай помирает, где угодно, только ты мне за него чего-нибудь дай, - потребовал охранник.
-Да что же я тебе дам, ежели денег у меня нет? – спросил Тит.
- А вот, ремень у тебя хороший. По рукам? – подсказал солдат.
Выменяв Андрея на ремень, Тит потащил его на станцию. Будучи мужиком сметливым, он предложил свою помощь кочегару поезда, шедшего на юго-запад. Тот согласился, но вносить тифозного больного в паровоз запретил:
-Привязывай своего парня снаружи к трубе. Сейчас уж не так холодно, да и от котла жар.
Полным ходом пойдём, чтоб бандиты не запрыгнули.
В апреле Тит Якунин появился со своим подопечным в Никольском. Разместив Андрея в лазарете, Тит пешком пошёл в Воскресеновку. Тит шёл по обочине, проваливаясь в талый снег, дорога представляла собой одно длинное болото. Но и в нём отражалось голубое небо, по которому, курлыкая, пролетали журавли. Солнце пригревало ласково. Тит смотрел на родные просторы и радовался:
-Выходим Андрея и зачнём сеять. Будет ужо шататься по чужим краям без дела. Слава Богу! Мы дома.
В связи с переходом к НЭПу, продразвёрстку заменили продналогом. Народ вздохнул свободнее. Следующей весной Тит Прохорович Якунин, открывший в Воскресеновке скобяную лавку, стал крёстным отцом первенца Андрея и Прасковьи. Сына Андрей решил назвать Василием в честь покойного друга - борца за свободу, нашедшего Бога, - Саламатина.

Весна в ВоскресеновкеПроза

Весна в Воскресеновке
Проза