где-то поет

Где-то на волнах FM мужской нежно-грустный голос поет –проговаривает вечную тему, нерешимую загадку, любовь и несовпадение, нелепый транзит и красоту. Они сидят за столиком неуютно - ярко освещенного кафе, и смотрят изголодавшимися глазами в насквозь любимые лица друг друга. Она надела лучшую свою маску, она думает, что уже не влюблена в него после всех этих месяцев тщательного упрятывания себя от его глаз, и голоса, и лучей. Обегая сумасшедшими глазами его лицо, все черточки, все шрамики, рытвинки, морщины, бледного золота ресницы, но избегая глядеть ему в глаза, она понимает: нет, ничего не прошло, это просто передышка была, пытка продолжается. Она улыбается, и смотрит наконец ему в глаза.
-Как ты живешь? – спрашивает он неловко выговаривая слова непослушными губами, которым хочется говорить совсем другие слова.
- Я очень люблю тебя, но уже, знаешь, не влюблена в тебя.
- В кого же ты теперь влюблена?- вдруг спрашивает он.
Это не по правилам, не по сценарию! Он должен был сказать: «Рад, что ты освободилась от этого наваждения и мы можем быть хорошими друзьями, как всегда». Или что-то подобное. Она неимоверным усилием удерживает маску безмятежности и молчит в ответ. Что она может сказать? Что прахом пошли все ее усилия спастись от этой разрухи-любви? Ни за что. Держись лицо, держись сколько сможешь, помощь может прийти в любой момент.
- А в кого ты влюблен теперь?- парирует она, и ожидает привычных слов о жене, о близких друзьях, «чьи образы – это его образа». Он и правда влюблялся в людей быстро и коротко.
- Ни в кого, и по-прежнему в тебя.
Нет, так нечестно, это удар под дых, лицу не выдержать такой пытки. Она еле удерживает дрожь стиснутых рук, закрывает глаза, но из под ресниц сочится конденсат боли, и вдруг –о, милость!- гаснет этот нелепый яркий свет. Темно. Он протягивает руку через столик и касается кончиками пальцев ее руки. Он хочет сказать ей так много. Хочет сказать, что подставлялся любой боли за эти месяцы жизни вдали от нее, чтобы только заглушить муку не видения ее, не слышания ее голоса. Что мукой было и видеть ее, и слышать снова ее голос, что деваться некуда, и выхода нет, но ему сладостно страдать от нее. А она думает, что все читают ее рассказы, уважительно считая их творчеством , а они - всего лишь протоколы пыток и хроники боли. Она чувствует, как легонько колет ее запястье обгрызанный ноготь его среднего пальца и говорит хрипловатым шепотом:
- Отпусти меня насовсем, я так больше не могу. Я сдохну просто.
- Не надо сдыхать, не говори так, надо жить.
- Я не могу, не могу, это невыносимо так…
- Но я же могу,-прерывает он.
- Ты сильный.
- Ты тоже сильная.
- У тебя все не так. У тебя по-другому. Не так остро…
- Ты не можешь знать как у меня. Не надо думать, что можешь знать как у других …
Звонит телефон. Его телефон. Светится голубой экранчик в темноте притихшего зала. Звонок из его жизни, зов, призыв, привязь. Жизни из другой пьесы, где ей нет места никогда. Он что-то уточняет, возмущен услышанным, переспрашивает, снова возмущается темпераментно и говорит убежденно и страстно. Она на ощупь находит свою сумку, висящую на спинке стула, идет по залу с уверенностью слепой, привыкшей к темноте. В фойе уже светлее от уличного света. На улице фонари сквозь туман, или это слезы застят, неважно. Такси. Какая удача. Она садится рядом с водителем. Он смотрит вопросительно. Она молчит. Она не может сказать ни-че-го. Водитель смотрит немного раздраженно уже, потом внимательно приглядывается к ее лицу, замечает, как оно подергивается всё мелкой рябью, как мерзнущая ноябрьская река. Он кивает и плавно трогает с места. Понимает, что ей сейчас главное не куда, а откуда. Машина едет не быстро, еще можно оглянуться, еще виден вход в кафе, но она не оглядывается, боясь не увидеть его там. «Перчатки забыла на столике», вдруг подумала. Хорошие перчатки тонкой кожи, с кашемировой подкладкой, даренные лучшей в мире подругой. Жалко.
-Совсем плохо?- спрашивает водитель. Молодой совсем парень. Лет на десять моложе, точно.
- Уже лучше, - усмехается она, и называет свой адрес.
Он кивает, и вдруг разворачивается и едет в другую сторону. Проехав три квартала сворачивает на Бронскую, к цветочным палаткам. Идет к замерзшим втрепенувшимся продавцам, проходит весь цветочный коридор и возвращается с оранжевой розой. Неожиданно крепкий, почти древесный стебель усеян колкими мелкими шипами, но их не видно под густыми листьями. Открывает дверь с ее стороны, кладет на колени прохладный цветок. Отходит на пару шагов и закуривает. Дым тает в тумане, огонек замедленно мерцает. Он курит красиво, как слегка хмельной поэт. Она смотрит на него и прикусывает соленый от крови, проколотый шипом палец. Парень садится за руль, плавно разворачивается и везет ее домой. Ехать неблизко. Он включает радио. Перебирает радиостанции, останавливается на песне, где грустно-нежный, смертельно-усталый мужской голос поёт о вечной, мучительной, нерешимой загадке – любви несвоевременной, постигающей, как болезнь. Нет исцеления от нее, но можно вступить в клуб Любивших Вне Закона. Туда входят многие множества и царей, и рабов, и свободных и даже Сын Божий, и даже сам Б-г любил человеков именно так.

где-то поет Публицистика

где-то поет
Публицистика