ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ
…все помню! Умирал однажды,
ногой запутавшись в сети
в глубоком озере – неважным
пловцом я выглядел, пути
из глубины, казалось, нет и
в отчаянье, сквозь пелену
воды я видел море света
и, проклиная глубину,
а не свою неосторожность –
я лишь запутывался в сеть,
где умирала рыба – тоже
запутавшаяся… Бог весть
какая сила нас держала
когтями цепкими, когда
она, спокойная, дышала…
мне – воздух, для нее – вода!
я шел за рыбой, за добычей,
забыв о разуме, один…
а кто-то скромно и прилично
за рыбой ходит в магазин,
и кто-то наверху играет
на мандолине, в домино…
и рыбу ест, и запивает
долинным розовым вином!
а мне – как все порозовело –
в сознании, и все вокруг…
но, вот я спас! я вырвал тело!
а в глубине остался друг…
там мой товарищ по несчастью
в дремучем шелковом лесу –
я тут рассказываю басни,
а вот его я не спасу!
я буду похваляться силой,
я стану царственным, спесивым
и буду с девочкой дружить…
пока меня превозносило,
моей подруге молчаливой
немного оставалось жить.
Я славно плавал в этом мире,
где дважды два – всегда четыре,
где двадцать три – там сорок шесть…
купался в океане brandy –
одет как затрапезный dandy,
слегка замарывая честь…
Моя скорлупка роковая!
я рак-отшельник, ты – живая,
я мал, но цепок, ты – огромна,
но ты не купол шапито…
. . . . . . .
…мы занимали оборону
в стенах районного ЛИТО…
Да, мы не только лыком шиты
какой-то сказочки простой,
где бедный дед искал защиты
у бедной рыбки золотой!
и мы не только знаем точно
и что почем, и почему –
за баррикадами заочных,
а то – и просто п о т о м у …
Я уходил и ветер мерил
мои движения, сличал
мои шаги, чужие двери
и каблуков моих печать,
я уходил, а ветер щелкал,
горбатым флюгером скрипел…
…такая маленькая щелка,
что не просунуться руке!
такие узкие ступени,
такой немыслимый паркет
в той мастерской, где медлит гений
от бытия на волоске…
О, мастер, медиум, откройте!
он отворил, он весь в слезах
сказал: – Я копия, я тройка
в плаще бубнового туза!
мы все, мы все, мы все из глины –
мы механически чисты,
лишь переливы пелерины
скрывают ужас хромоты.
Мы все – от двойки до десятки
и за десятку отдадим
неуязвимость наших пяток,
невозмутимость наших мин…
Я уходил, а ветер бегал
по переулкам, по пятам,
по кегельбанам – бил по кеглям
и папиросный дым впитал…
к моим друзьям! – от винной бочки
не оторвемся до поры…
Четыре дня стояли ночи,
как постоялые дворы.
. . . . . . .
…и было все как в старой книге
зачитанной по переплет –
квартир дворцовые интриги
и коммунальный быт, и взлет
фантазии, которой мало
будить меня среди зимы,
меня, моих друзей… навалом –
нет! я не прав – их тьмы, и тьмы…
входили, запахи с порога
не предвещали ничего
окрест дымящегося грога
и полыхания его.
Когда в одну сбегутся тропки,
как дверь в райком заколотив, –
желудков гаснущие топки
и туловищ локомотив,
когда пойдет стучать на стыках
душа в начале виража,
когда взмолиться: не привык я! –
сосед с другого этажа,
когда, когда, когда морозы
загонят дворника в тулуп
(я было не сказал – тверезый),
он разговаривал на Морзе,
стуча зубами: тук-тук-тук…
. . . . . . .
…и все опять из лета в лето,
из поворота в поворот –
душа безумного поэта
как рыба, бьющаяся в лед,
блестящий лед высокомерья,
холодный лед небытия –
все так и н е б ы л о! – поверь я,
что ничего не потерял.
Но в лето канули как в Лету
друзья – я им не изменял,
клянусь!... Харон во время это
благопристойно, незаметно
паром заветный починял…
а мы плевали на паромы,
на тряпки, золото, хоромы –
задумал каверзный ответ,
а получается сонет!
Увы! поэзия не проза,
не будем спорить, за нее
я б отдал тысячу повозок
груженых шелковым бельем,
я б отдал тысячу наложниц
плюс государственный гараж
(слонов, верблюдов), кучу ножниц,
зеркал и прочий макияж,
я подарил бы ей беседку
из кости, жемчуга, слюды
и как любимую наседку
берег и холил от беды…
от самых дальних полустанок,
до самых лаковых паркетов –
перевелись у нас султаны,
не переводятся поэты…
Все было так, как я придумал,
как бденье лампы среди дня –
на кухне форменный придурок,
кругом несчастная родня,
везде, везде, везде плакаты –
там в кепке, чаще без нее…
когда, когда, когда, когда ты
поймешь, что не было е е ?
что выстрел на какой-то речке
всего лишь пьяная пальба,
что все заблудшие овечки –
суть городская голытьба –
напрасно топчаться в передних,
напрасно пачкают полы,
напрасен тот, кто привередлив,
тот, обожающий углы –
тот, презирающий дороги,
(своя тропа, своя судьба), –
она – поэзия убогих…
…но и восставшего раба!
. . . . . . .
Ты мнил себя о вечном граде
распластанном как материк,
на смерть стоящего в блокаде,
на жизнь нацеленного в миг,
когда, казалось, рвутся шкоты –
не поводок поводыря,
а снасти спаянные потом
промышленного бытия,
когда натруженные тали
все вдруг спустили тормоза,
когда восторженными стали
доселе милые глаза,
и более не щель, не щелка
под вседержавным топором
твоя убогая светелка
у самой кухни, на втором…
Как говорил усталый клоун
уволенный по простоте,
арена – это не подкова,
и счастье не на высоте –
она, арена, ночью снится
и будоражат, и зовут
огней манящие зарницы,
дразнящей музыки бравур,
и как бы новая карета
вся – блеск! – въезжает на ковер…
неудалившийся директор,
неудавившийся гример,
неустановленная квота –
стакан дешевого вина…
как будто есть еще работа,
как будто кончилась война.
. . . . . . .
. . . . . . .
…ты уходила? – ради бога…
Ты воротилась – нет цены!
Ты страсть моя, моя дорога
над белым заревом войны.
Где ход коня – там горечь пата,
на перекрестии – табун,
но –
поле с высоты п о к а т о …
я лишь нащупывал тропу –
так выбирают сети… впрочем,
где пашут там и боронят…
…ослепший заживо рабочий
и тот счастливее меня,
оглохший музыкант наверно
во сне считает серебро –
он жив, он бродит по тавернам
и бредит запахом метро,
он переводит Одиссею
на звук единственной струны:
когда б жила моя Расея,
когда бы не было войны…
Куда уходишь? где скитался,
какие выдумал тома
сомнений выжившего старца
и не сошедшего с ума?
Ни долго ждать, ни долго плакать
ты не умеешь… но, скажи,
когда рождественская слякоть
расплавит лунные межи,
и гневный окрик электрички
сотрет с причала рыбаков –
хоть тонок лед, а по привычке
не ездящих без сундуков –
как только окунется город
в клик перекрестков, всхлип шагов
и тротуар, и въезд, и двор тот –
прибежище поставщиков
бог ведает чего…
и все же
в какой затерянной судьбе
жила поэзия?
д о р о ж е
которой не было тебе!
за перекрестьем окон, краем
звонков, событий, тишины…
. . . . . . .
…еще ведет меня живая
над белым заревом войны.
* * *
|
