Повести Лисицына. Театралы.

1.

Многие теперь обожают театр. Появились и хорошие пьесы про русскую жизнь да на русском языке.  Все больше про любовь, потому что зритель на это идет. Мне и самому про любовь нравится, а что, это и хорошо. Хорошо и когда другие разные темы поднимаются, серьезно и глубоко про жизнь говорят.

Многие ходят в театр – там всякое сословие можно встретить. Кто в ложе сидит, а кто и на галерке. Но мало кому доступен тот театр, которого равному нет. Это театр дворянский, где все роли исполняют голубых кровей люди, они же составляют геометрию сцен. Доложу я вам, «настоящие» актеры всем им и в подметки не годятся. Сами-то князья и графы в театр играть не пойдут, положение не позволяет. А ради развлечения – можно.

Посчастливилось и нам такую диковинку увидеть. Понаехали гости летом в монастырь, как и всегда теперь, и велел нам игумен их занять чем-нибудь. Долго мы с княгиней Н* голову ломали над заданием этим. Покер из моды вышел, траву полоть их не пошлешь, а какие еще дела в нашей глуши? Осенило княгинину старшую дочь, Авигею, составить из гостей труппу и поставить пьесу. Она сама в столице не раз в таких спектаклях участвовала и толк в этом деле знала.

Про Авигею должен я особо сказать. Он была достойна своего имени: девица красоты необыкновенной. Лицо у нее было как у женщин с картин Рафаэля. Ни одного даже малюсенького изъяна не можно было на нем найти. Глаза синие, глубокие, волосы пшеничные, кожа как фарфор. Стройна, величава, ростом высока. Любое платье сидела на ней безукоризненно, и как не зачеши ей волосы, все к ней идет.

Князь и княгиня были люди многих добродетелей, и дочь их было воспитана им под стать. Не только благообразными манерами отличалась.  Были ей свойственны и задумчивость, и рассудительность, и доброе отношение ко всем людям без изъятия. 

Авигея была «на выданье», и мы гадали, какой принц может быть достоин такой невесты.

Народу в то лето было – не счесть. Потом-то мы привыкли ко многим гостям, а тогда подобные нашествия случились редко, и я терялся в их лицах, путался в именах, фамилиях и званиях, не успевал следить за отъездами их и приездами. Что меня всегда в нашем настоятеле поражало – он всякого человека с первого раза по имени запоминал. К примеру, представляют нам троих. Я силюсь всех запомнить, но как назло имена их вытекают из моей головы как из решета. А игумен ко всем тут же обращается и каждого отдельно называет. А встретить хоть через пару дней на службе, хоть через пару лет где-нибудь в столице, и тоже по имени обратиться. Раз я спросил его, как ему такое удается.

- Знаешь, древние верили, что имя человеку не просто так дается. Оно должно соответствовать характеру или являть какую-то важную его черту.

- А если это черта плохая, так ему всю жизнь и ходить с этим клеймом?

- Бывало, что и менялись имена, Иакова-то Господь переменил на Израиля, да и Петра с рождения Симоном звали. Монахам-то имена меняют, чтобы старая жизнь оставила их совсем, вот я и пытаюсь отыскать в человеке что-то, что его имени соответствовало бы.

- А если нет в ком ничего от имени его?

- Обычно есть. А если нет, то такого тем легче запомнить, как исключение.

- Это мое имя, верно, исключение и есть. Я-то на Святого Петра совсем не похож.

- На Святого Петра ты, и правда, не похож. Но кое-что от камня в тебе имеется, если с тобой покороче сойтись. Ты надежный  и верный человек, на тебя всегда положится можно, не шатает тебя разными ветрами и не унесет течением.

И было сказанное мне по сердцу.

Решил и я эту методу применить.  Для начала стал присматриваться к княгине. Она  звалась «Божьей помощью» - так ее имя толковалось. Верно то, что она всем всегда помочь готова была, и сама она была везучая, стало быть, Бог ей помогал.

Дочерей своих князь Н* с княгиней всех на одну букву назвали, будто специально. Старшая – Авигея, про нее уже было сказано: красавица редкостная, под стать Авигее, что скрасила последние годы царя Давида. Следующую дочь звали Анастасией. Но ее так нарочно назвали, потому что она родилась хилой и чуть не померла. Мы ее всем миром выхаживали, а игумен молился над ней день и ночь, так что она действительно «воскресшая». Третья – Альбина. Белая, стало быть. Что же, ей это имя подходило. Она одна у нас была такая чистюля. Маленькая еще совсем, а уже понятие о порядке имела недетское. Все у нее всегда аккуратно, чисто, волосок к волоску уложен, на платьице ни  единого пятнышка не найти. Полная противоположность младшей, Александре. Та, совсем дите, верховодила во всех играх и могла, если надо, и кулаками справедливость восстановить. Так на ней ни одно платье больше пяти минут чистым не бывало. Но умна  и догадлива была с малолетства. Выросла – не могла мимо несправедливости пройти, истинно «защитница» и есть.

Четвертую звали Агния, от слова агнец, «непорочная», значит. Судьба у нее интересная. Она сначала под стать Александре была, боевая. Потом, представьте, на врача выучилась.  Наняла студента Дерптского  университета, чтобы он ее посвящал в тайны ремесла. Вскоре вышла за него замуж. Он военный врач, а тут война на востоке. Отправились вместе к театру военных действий.  Мужа ее ранили там, но он потом еще долго прожил. Агния его все за границей лечила.  Когда он умер, вернулась, да была уже искусным врачевателем. Стала проситься работать. А ее не берут. Тогда она приняла постриг, стала служить в Ново-Ольгинском монастыре. Вскоре стала игуменьей, открыла больницу и практикум для студентов. Многие в этот монастырь попасть хотят, кто лечиться приезжает, а кто – учиться. Агния, теперь-то она матушкой Ольгой называется, в честь великой княгини русской, устроила там все наилучшим образом. Приглашала и светил из-за границы.  А травная аптека ее на всю страну славится.

Но это все потом было, а тогда-то она еще подрастала только.

2.  

Елизавету Тимофеевну и ее дочерей я хорошо знал, мне их имена запоминать не нужно было. Решил я тогда пойти на театр этот  посмотреть, там народу много, будет возможность поупражняться.  Стал искать их. Жара тогда стояла невыносимая. Так они у речки возле рощицы в тени устроились. Пришел, сел с ними. Они решали, какую пьесу ставить. Одни говорили «Короля Лир», другие – греческую легенду про Ариадну и Тезея. А Авигея говорит, нет, мол, давайте пьесу сами придумаем, из нынешней жизни. Заспорили.  В конце концов решили, что придумают сами и из своей жизни, но облекут в греческую легенду.  

Стал я к людям присматриваться, да имена запоминать пытаться. К девицам Авигее и Анастасии для соблюдения приличий был приставлен их  дядька, младший брат князя Н*, Василий. Он был еще молодой, лет тридцати. Почти всю жизнь он прожил за границей, так что даже не все хорошо по-русски понимал. Сестрам то и дело приходилось толковать ему, о чем у театралов речь идет.  Этот точно выглядел «царственно». Осанка у него – словно шпагу проглотил, голова всегда приподнята, ему бы Юлия Цезаря играть.

Кроме князевых дочерей была еще одна девица - Тамара.  На пальму, что имя ее означает, она совсем не походила. Была она из пышнотелых дам и скорее напоминала булочку. Такие с возрастом нередко тучнеют. Но Тамара была молода и резва.   Запомнить ее можно было из-за царицы Тамары. Волосы девушки были черные как смоль, глаза карие и миндалевидные, а нос – греческий. Может, у нее кто и был из грузин в родне, а может, совпадение. 

Был тут Модест Вольф, сын Модеста Петровича Вольфа, состоявшего при самом императоре. Доложу я вам, блестящий молодой человек, его и запоминать-то не стоило труда. Так и хотелось на него все время любоваться и повторять его имя: Модест.  С самого момента его приезда меня мучило любопытство: что его к нам привело? Какая тайна тут кроется? К отцу Арсению люди просто так не приезжали, тем более птицы такого полета. Отец его был императоров любимец, ходили слухи, что ему графское или княжеское звание готовится. И сам юноша был одарен судьбою сверх всякой меры.  Красив он был особой красотой,  какая часто происходит от смешения русской и немецкой кровей. Отец его был чистый викинг, а мать – смугловата, и черты лица мягкие. Она умерла лет десять назад, но Модест Петрович с тех пор так и не женился (хотя мог бы!), посвятил себя воспитанию единственного сына.   Может, в этом его скромность и состояла. (Имя Модест означает «скромный»).

Все в Модесте Модестовиче было хорошо, но особенно мне нравился его прямой и честный взгляд. Он являл интерес к жизни и готовность к открытиям, такое бывает у малых детей, которых воспитатели не испортили.  Каждого он слушал с интересом, а если его спрашивали о собственном мнении, то отвечал всегда умно и содержательно.

Другим человеком был Рязанцев.  Сын мещанина, он воспитывался в товарищах у барчонка, так как родители его умерли, когда он еще от материной юбки не отстал. Он хороший был парень, только раздражался часто и по пустякам.  И много говорил, иной раз и очень умно, но, бывало, что и просто болтал. Случалось ему и сострить, да удачно так! Все шутки почти в пьесе он придумал. Звался он Венедиктом, что значит «благословенный». Чем он был так уж благословен, я не знаю. Разве тем, что воспитывался у дворян. Образование получил приличное, говорил по-французски, и в университете учился. Это немало. Не каждому такое выпадает.   Если б не умерли его родители и не взяли его те дворяне к себе, так и сидел бы всю  жизнь в лавке своей.

Был еще Аристарх. Имя его означает «великий вождь», но он никого никуда не вел, но отличался умом и образованностью. Сей муж был прямо-таки напичкан разного рода знаниями. В истории человечества он как в своей биографии разбирался, знал названия всех растений,  местоположение городов, рек и горных гряд.  Механика была ему подвластна полностью. Это он соорудил такую сцену для их  театра, что она и вертелась, и опускалась. И люльки он сделал, чтобы солнце и луна могли «летать».  

Самым старшим у них был Валентин. Имя его значило «здоровый». Он вроде и правда не хворал, но был уже в летах. Составить понятие об этом человеке было не сложно. Он был «чиновник обыкновенный». Всегда про себя говорил «Служу-с, у начальства на хорошем счету-с». Зачем он в монастырь приезжал, я не знаю. Всего один лишь раз разговаривал он с отцом Арсением, сразу после представления уехал, и  больше мы его никогда не видели. Такое не часто случается, чтобы человек тут столько прожил, уехал и больше не появлялся. Странное дело, сойдешься с иным, увидишь только раз или два в жизни, а словно родной тебе человек становится. Для литературы это, может, и не очень интересно. Про что писать-то, когда тишь да гладь. А вот для души приятно, отдыхает душа в такой обстановке. Так вот Валентин этот – словно и не было его у нас никогда. Он поминутно пикировался с Рязанцевым, да где ему против этого остряка. Я не люблю, когда при всех над человеком насмехаются.  Но не соваться же мне было в их отношения, не приглашали ведь.

Прилепился к ним и некий Сарасов. Этот был офицер с выправкой.  Не удобно на человека сразу ярлык повесить, мол, вояка, но и не признать, что эта черта  в нем имелась и преобладала даже, не могу. Гусар, как есть гусар. Будто не живой человек, а герой из пьесы. Все черты его – гусарские, классические, ничего от себя не прибавил. Немногословен, прям, с женщинами любезен. Даже шутки у него были гусарские, по сравнению с Рязанцевым он – что сапог рядом с роялем. На самом деле он, конечно, был не так прост. Но жизненная роль гусара ему хорошо удавалась. Спроси меня тогда, какая цель у Сарасова – скажу: «умереть за отечество».  Имя у него было особенное – Ясон. Я представлял себе, конечно, воина-аргонавта, но, сверившись с книгами, определил, что Ясон означает «лекарь», то есть самое что ни есть мирное занятие на свете.  «Вот уж поистине тот случай, когда не похож человек на свое имя», - рассуждал я сам с собою. – «По этому признаку и запомнить его легко».

Звали еще Ваньку, крестьянского сына на роль Амура. Тот был кудряв,  светловолос, резв и смотрел хитрюще – настоящий Амур.

 Были в то лето еще и два семинариста, да сын московского аптекаря. Но они в театре участия не принимали. Один из семинаристов очень жениться хотел и катался по уездным приходам в поисках «поповской дочки», как он сам выражался. Но в это лето была ему не судьба – так и уехал холостым.

Приезжал тогда один молодой переодетый еврей. Тому тоже не до театра было. Сам происходил из богатой ювелирной династии, но случилось у него несчастье: угораздило его влюбиться в малороссийскую православную девушку. Она ему отвечала благосклонностью. Да только виданное ли это дело, чтобы православные замуж за евреев шли. Не было бы им житья ни в одном, ни в другом семействе. Прослышал Яков (так парня звали) про отца Арсения и подался к нам.  Смелый был: мало что черту пересек, еще и в православный монастырь сунулся. Но отец Арсений его не прогнал. Долго они беседовали. Я с парнем накоротке сошелся, и пусть меня судят, как хотят: если настоятель наш им не гнушался, то и я не велика птица. Парень был зело смышленый, но до того хотел жениться на своей Анисьи, что хоть про Христа, хоть про кого другого готов был говорить. Увидел игумен, как дело обстоит, и говорит ему:

- Ты, друг, подожди с годок, и если чувства ваши не пройдут – то тогда уезжайте в какую-нибудь страну другую и там начинайте жить. Вашего брата везде хватает, устроитесь как-нибудь. Но ты все же поразмысли, ведь тебе если на ней жениться, то все связи с семьей потеряешь, а как ты без этого жить будешь? Тебе тогда выбирать придется между ней и родней твоей. Ты к чему склоняешься?

- Я, отче, хотел бы  и то получить, и другого не потерять.

Истинный Яков был. (Иаков значит «хитрый»).

- Ну, тогда тебе самому выпутываться, - сказал ему игумен, - да пусть тебя Бог найдет.

Через много лет узнал я его судьбу.  Подождали Яков с Анисьей годок и уехали. Жили себе неплохо, разбогатели. В новой общине сначала тоже сложности были из-за того, что жена не еврейка. Но потом парень себя дельным коммерсантом показал, а как стал богат, так все про его жену и говорить перестали. А жена была своему имени верна – хозяйственная оказалась (ее имя значит «работящая»). Под старость, когда уже не так важно, что о тебе другие думают, отец Якова смягчился, решил сына простить. Собрался и поехал к нему в Америку. Купил билет в первый класс, взошел на корабль. А там хоромы:  и  ресторация, и магазины дорогие. Проходит старик мимо ювелирной лавки: красиво, блестит все, и музыка как в барском театре играет. Глядит, а на вывеске его фамилия значится. Заходит в лавку – и к продавцу:

- Как твоего хозяина звать?

- Яковом.

- И жена у него не еврейка?

- Так и есть, не еврейка. Но по детям не видно. Хорошие евреи – дети его.

- И много магазинов у хозяина твоего?

- Да везде, в каждом большом городе. Зайдите в ложу в любом театре, все дамы в его драгоценностях будут.

Загордился отец. Приехал к сыну, заключил в объятия. А вернулся обратно, всем стал сказывать о Якове. Соседи дивятся, никто про парня дурного слова не скажет. А когда начались дела разные в Малороссии, стали евреев бить, так они всей семьей в Америку и переехали. И не только родню свою, многих соседей Яков приютил и к делу пристроил. Вот такая судьба у него, прямо хоть Иосифом называй.

Ну да вернемся к театралам нашим. Вы шел у них как раз спор о том, как же они будут пьесу лепить. Ну, расскажет каждый свою историю, а дольше что? Выбирать из них самую интересную и ее представлять? Должны же быть в пьесе сюжет, герои главные и второстепенные,  завязка, кульминация, развязка. Одну историю они воплотят, а что с другими делать?

Тут Модест дельный совет дал. Пусть будет много историй, но все они как бы в один сюжет лягут.

- Представим суд, подобный Соломонову. Наши герои будут обращаться к справедливому судье и невольно пересказывать свои сюжеты.  Тогда намерения всех нас исполнятся.

Идея понравилась. Конечно, каждому приятно, что и ему место найдется, и не какое-нибудь, а почетное. Кому ж охота во второстепенные роли всю жизнь воплощаться?

Стали рассказывать.

Начала Рязанцев, самый смелый. Он своей откровенностью и задал тон всем.

У нас в приличном обществе люди наизнанку при других не выворачиваются. С одной стороны это и хорошо. Сами знаете, что бывает, когда начинаются слишком откровенные признания. Всегда заканчивается ссорой, а то и дуэлью и чьей-нибудь смертью. Но все же нет-нет, да начнут люди в себе копаться.  Видимо, есть такая потребность в человеке.

Я раньше таких, с позволения сказать, экспериментов избегал. Пока меня отец Арсений не научил, что бояться этого не нужно. Сам он про себя часто говорил, и всегда запросто.  Меня он этим всегда обезоруживал. Хотя вопросов он касался серьезных, которых в приличном обществе не обсуждают, выглядел он при этом ничуть не порочно.  Говорил он о себе без вызова, со свойственным ему смирением, и от этого его только больше любить и уважать начинали. Так что вскоре мы все стали также смело исповедоваться друг другу, как в Писании сказано. Поплачешь о своих грехах, глядишь, и избавит Бог от искушения.

Но театралы наши игуменовой кротостью не обладали. Поэтому я трепетал от мысли, что может с ними произойти.  Дуэли, или какой-другой несправедливости игумен, конечно,  не допустил бы, но и скандалы нам не к чему были, вокруг нас всегда кляузников хватало. 

Пошел я к отцу Арсению. Боялся я за него да за нас всех, не ябедничать пошел. Он только сказал спокойно:

- Пусть себе. Я им не указ. А захотят позвать на помощь – приду.  Молись, чтобы Бог от зла сохранил.

3.

Не так-то легко бывает составить верное понятие о человеке.

Пока Рязнацев говорил, я несколько раз изменил свое мнение о нем. Он рассказывал о своих благодетелях. Начал довольно язвительно.

-  Мне было то ли пять, то ли шесть лет от роду, когда мои родители умерли и почтенное семейство решило меня осчастливить.  Так что меня о моей судьбе никто и не спросил. Да и спросили бы, что я мог сказать, кроме «дай поесть».  Жилось мне у Приклонских сыто, ничего не скажешь.  И Львенок их был неплохим товарищем мне до поры. 

(Львенком он называл сына Приклонских, Льва, в «компаньонах» у которого состоял).

Особенно я любил учителя нашего, студента. Мне говорили, что буду хорошо учиться, стану как он -  так я и рад стараться. Все было бы хорошо, да услышал я раз разговор барина с женой обо мне. Не подслушивал, случайно вышло.  Я уже подростком был и все понимал. Они смеялись над моим аппетитом, и барыня – представьте мое изумление – перечислила все, что я съел за обедом, безошибочно! А съел-то я и правда много. Как только она это запомнила! Говорила она, что от меня убыток большой, и надеялась, что Бог им такое их расточительство зачтет.  Барин сказал, что не в деньгах вопрос, главное, чтобы Лев мои манеры не перенял, потому что, хоть я и рос с дворянами, а кровь свое берет, и настоящего благородства во мне не видать.

На следующий день я есть отказался. Думал, догадаются они о причине. Напрасно надеялся. Они злились, я упрямился. Заперли меня на замок и запретили видеться с Львенком. Он, конечно, ко мне в комнату в окно лазил и еду носил. Душа-человек! Самые вкусные куски со стола. Сам пирожных не ел – мне отдавал.  Я ему ничего не рассказал, думал, сделать его дружбу орудием в своих руках против родителей его. Не знаю, чем все это кончилось бы, если б барин не приказал меня пороть.   Раз выпорол – я упрямился, второй – я не сдавался. Третий раз я чуть не помер под плеткой, но барин кричал, что будет и дальше пороть, пока всю дурь из меня не выбьет, если я не покаюсь и не начну есть. Тут и сдался мой мятежных дух.

Я жил планами на будущее. Надеялся, как войду в возраст, уйти от Приклонских и начать работать хоть в лавке, хоть в другом каком месте. А что плохого в лавке сидеть? Своим трудом да смекалкой на жизнь себе зарабатывать.

Представлял, как гордо уйду от них. Они ждали от меня благодарности.  Еще чего! Война, партизанская война в тылу врага.

Раз вызывает меня барин к себе и говорит:

- Ты уже стал взрослый и надо тебе о будущей жизни подумать…

«Вот оно, - обрадовался я, - настал час моей мести. Сейчас я все тебе, барин, скажу. Узнаешь ты мою благодарность».

А барин вдруг говорит:

- Думаю я, надо тебе в университет пойти. Все расходы, связанные с твоим обучением, я беру на себя.

Мне бы сказать ему: «Не надо мне, барин, никаких от вас подачек». А у меня словно язык к горлу прилип. Учиться я любил, ничего не скажешь, и так захотелось мне в университет! В общем, продался я с потрохами. Вся моя гордость утекла, как в решето.

- А что же вы теперь? – спросила его Авигея.

- Да ничего, жизнь мне бока-то пообтесала.  Что тут скажешь? Должен ли я быть им благодарен? Должен, а как же иначе? Как бы судьба моя сложилась, если б не они? Но и того, что меня тогда оскорбили сильно, тоже не перечеркнешь. Меня и сейчас порой злость берет. Я, может, для этого сюда и приехал, чтобы от злости своей избавиться.   

Рязанцев замолчал и стал улыбаться так благодушно, что трудно было и представить себе, что несколько минут назад он говорил язвительно и с сарказмом.  Все также молчали. Почувствовав неловкость ситуации, Рязанцев посчитал нужным разрядить ее:

- Ну что, господа, еще одну исповедь  перед обедом вполне выслушать успеем. Кто смелый?

Смелой оказалась Авигея.

- Это смешная история, - сказала она, настраивая всех на другой лад.

- Ездили мы с Анастасией в больницу весной помогать сестрам. Сначала все хорошо было. Трудно, конечно, нам, белоручкам, тяжелых мужиков-то таскать, да с боку на бок переворачивать.

- Как можно-с! - возмутился вдруг Валентин. – Как можно княжеских дочерей заставлять грязных мужиков ворочать-с? Да и не положено девицам-то. Честь и невинность как тут блюсти?

- Мы же людям страдания облегчали! Да и редко нас к мужчинам определяли. В основном за малыми детьми ходили.

- И знаете, что удивительно? – добавила Анастасия, - весной такая инфлюэнца была, а мы с сестрой не заболели, хоть и были все время рядом с больными.

- Это правда, - подтвердила Авигея. – Матушка-монахиня, которая была нам начальницей, хоть и была всегда строга, но поначалу нам жаловаться не на что было. А потом вдруг словно невзлюбила меня.  Придираться стала ко всему, отчитывала постоянно. Как я ни старайся, а ничего по ее словам у меня не выходило.

- Как можно-с? – снова встрял Валентин. – Княжну да отчитывать? Распустился народец, совсем распустился-с!

- Мы с сестрой до лета обещанье давали. К теплу перестают много болеть, да и студенты наезжают. Каждый вечер мы домой возвращались, спать скорее спешили, а наутро снова в больницу ехать.  Мы думали, что плохо ходим за больными, мешаем только матушке и сестрам. Другие монахини-то нас хвалили, говорили, мы хорошо и быстро научаемся.   Только начальнице нашей я угодить не могла.

Вот и стала я подумывать о том, чтобы не мозолить ей более глаза и уйти. Да как уйдешь-то? Обещанье ведь давали. Игумену я сказать боялась. Подумает еще, что я решила воспользоваться своим княжеским положением и жалуюсь на начальницу, потому что сама работать не умею. Тогда я решила сделать, как он всем всегда советует: поискать ответа на вопрос свой в Писаниях.

Открыла что-то наугад, прочитала главу, не нашла для себя ничего. Глаза слипаются: встали-то рано, а легли поздно. Кликнула Аринушку, та лампу загасила, и я отправилась почивать.

Только закрыла глаза, о руках и ногах уставших своих позабыла, у меня перед глазами словно видение. Вижу слово «Екклесиаст», потом закрыто словно маленьким облачком, но понимаю, что это номер главы. А вот номер стиха видно хорошо: 26.

Обрадовалась я: ответ, думаю, на мои молитвы.

Кликнула Аринушку, та лампу зажгла. Я открыла Екклесиаста и во второй главе нашла стих 26. Говорилось там  вот что:

«Ибо человеку, который добра перед лицом Его, Он дает мудрость, и знание, и радость; а грешнику дает заботу собирать и копить, чтобы после отдать доброму перед лицом Божьим».

Хорошие это слова, но для моего случая подходит ли?

Стала еще 26 стих искать. Нахожу в 7 главе:

«И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы; добрый перед Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею».

Задумалась я. Про меня это, или про матушку-монахиню? Да дурно так о людях-то думать. Она с утра до ночи за больными ходит, не щадит себя, разве она кого уловила в силки?  

Более в Екклесиасте 26 стиха не было нигде. Поломала я голову над загадкой этой минуты две, потом так у меня глаза стали слипаться, что кликнула я Аринушку, загасила она лампу и я снова легла.

Только я закрыла глаза, снова вижу видение. На этот раз ясно,  без облачков: Екклесиаст, глава 6. Что мне делать было? Снова звала Аринушку, та глаза протерла, лампу запалила и ушла. А я прочитала главу и стало мне плохо от того, что там написано. Все труды глупого зазря. Это мой труд, получается, зазря? Стала молиться. Нет ответа на молитвы мои. Решила лечь. Позвала Аринушку, загасили лампу, легла. Но только я закрыла глаза, вижу снова: Екклесиаст, глава 7. Зову Аринушку, а та уже смотрит на меня с подозрением. Прочитала седьмую главу, еще больше запуталась только.  На сей раз звать никого не стала, сама лампу задула и в постель.

- Но как только я закрыла глаза…

Раздались смешки. Авигея рассказывала так выразительно, не боясь задеть своего княжеского достоинства тем, что не понимала, как следует себя вести в тех обстоятельствах. Н* только здесь в монастыре так запросто держались.    На публике они умели принять важный вид. Но теперь она была так хороша в своем простом платье и с благодушным выражением лица, что все глаза были прикованы к ней и нельзя было не проникнуться ее рассказом.

- Но как только я закрыла глаза, - продолжала княжна, - снова вижу видение, теперь 8 глава. Аринушку я звать не хотела, стала искать, как лампу зажечь. Да в темноте не видно ничего. Взяла я книгу, подошла к окну и пыталась при свете луны почитать. После первой же строчки луна зашла за тучу, и не стало видно ни зги. Я принялась лампу искать, уронила стул. Прибежала испуганная Аринушка, зажгла лампу и, тихонько перекрестив меня, вышла.

Девятую главу я на всякий случай сама прочитала без побуждения свыше.  И хоть много там хорошего написано, не было ответа на мой вопрос. Легла я в кровать (свет все же гасить не стала), закрыла глаза. Еще ресницы не сомкнулись, а я уже стала проваливаться в сон, уставшая была. Но как только я закрыла глаза…

  Я хорошо знал это чувство. Придешь, бывает, от больных, ноги еле до кровати донесут. Ни газеты почитать, ни даже чаю попить сил нет! Только уляжешься – стучат. Родит кто, или горячка, или кто-то с лошади упал. Что делать – встаешь и едешь. Клятву Гиппократа давал.

- Но как только я закрыла глаза, - снова сказала Авигея, и все вокруг засмеялись, - 10 глава появилась.  У меня нет сил веки разлепить, я думаю, уж не нечистый ли надо мной потешается. А видение все явственнее,  и словно мысль мелькнула: ты же спрашивала совета, так и получай совет. Не осмелилась я ослушаться, встала, открыла 10 главу и в начале ее прочитала вот что:

«Если гнев начальника вспыхнет на тебя, то не оставляй места твоего; потому что кротость покрывает и большие проступки».

Удивилась я. Словно для меня эти строчки были написаны. Раньше-то я их как-то не замечала, да и потом все проверяла, там ли они. Мне казалось, что слова эти в тот день появились, чтобы на мой вопрос ответить. Обрадовалась я, решила больницы не бросать, а матушку-монахиню со смирением принять.

Позвала я Аринушку и та загасила я лампу. Я ей говорю: «Иди ложись себе спокойно, больше я тебя не позову сегодня». Легла я в постель и, радостная, закрыла глаза. Но как только я закрыла глаза…

Ничего я не увидела, но подумалось мне, что странно это. Зачем ради одной фразы надо было меня столько глав заставлять читать. Не назло же.  И такое меня любопытство разобрало, что кликнула я опять Аринушку, и зажгли мы свет. Стала я читать  все главы наоборот. Сначала десятую, потом девятую, потом восьмую и так всего Екклесиаста задом наперед и прочитала. И много я поняла об устройстве мира, чего раньше не знала. Потом уж спать легла и до утра не просыпалась.

- А что же начальница ваша, переменилась к вам? – спросил ее Рязанцев.

- Сначала не слишком переменилась, а потом стала меньше придираться. А потом вдруг растаяла, и когда мы закончили свою работу и уходили, она даже плакала. 

Время было обеденное, поэтому решили прерваться. Мы всегда обедали в монастырской трапезной, вот и теперь направились туда. Погода была ясная все время, я даже не успел понять, откуда эта туча во все небо величиной налетела. Несется прямо на нас, вокруг молнии и гром загрохотал. Мы побежали к избе монастырской и встали там на веранде. Только успели укрыться, полил дождь стеной.  Я такой грозы ни до ни после не видел. Молнии каждую секунду с разных сторон и гром со слева, то справа. Зрелище это необычайное. Никто с веранды не уходил, смотрели во все глаза. Хотя у нас люди грозы бояться. Не столько от суеверия, сколько по рациональным причинам. Что это Илья-пророк чертей гоняет, так этому никто не верит. Но грозою частенько людей или скот прибивало. И пожары случались, и деревья на людей падали. Бывало, что и коровы пугаются и бешеными становятся.

Столпились мы на веранде и смотрели на небо как зачарованные. Всех эта картина заворожила. И тут взглянул я на Авигею. Она стояла на самом краю и, высунувшись из-за деревянной колонны, тоже наблюдала грозу. Мне не было видно всего лица ее. Но зато я хорошо видел лицо Модеста, который с удивлением и страхом даже смотрел на Авигею, не отрываясь. На нее многие заглядывались, но он не так смотрел.  Мне даже показалось, что я не имею права видеть этого, потому что он в этом взгляде обнажил какую-то потайную часть своей души.

Гроза прошла быстро, и на сером небе появилась радуга. Яркая, да не одна, а несколько сразу. Повисели, порадовали глаз и пропали. Стало снова припекать солнце. Всего прошло времени не больше часа. Вот это представление! Ужас грозы сменился бурной радостью при виде радуги, а потом наступил покой теплого летнего дня. Как будто Господь хотел показать нашим театралам, у Кого им надо учиться.

4.

Обед прошел спокойно, после вся компания опять собралась вместе. На траве все же сидеть пока было нельзя: не просохла после дождя - поэтому собрались в ротонде неподалеку от монастыря. Оттуда отличный вид был.

Валентин взялся рассказывать. Он заметил, что тоже хочет судиться кое с кем. История его была странная. Вкратце вот что он поведал.

Ухаживал он за какой-то женщиной. Она была то ли прачка, то ли судомойка, но свое дело имела. Обмолвился он и о пышных ее формах. Имени не назвал.  Он решил, что она должна была быть счастлива, что благородный по сравнению с ней человек на нее внимание обратил. Но она, вроде, своего счастья оценить не смогла. Этого-то он простить ей и не мог. Особенно задело Валентина то, что она потом вышла замуж за какого-то лавочника. О них обоих он уничижительно отзывался. Всем нам от его истории стало и смешно, и не по себе. Сарасов хмыкнул и выразительно посмотрел на Рязанцева. У того было наготове острое словцо, готов об заклад биться – очень смешное, но общее чувство неловкости передалось и ему, и он свою остроту проглотил.

Помолчали с минуту. Тогда начала Сарасов.

Стоял их полк в каком-то небольшом городе. Офицерам там в любом доме были рады. Ради них помещики устраивали приемы и даже балы. Представили Сарасова одной вдове. Она была богата и красива, но про нее говорили, что она странная. Так оно потом и оказалось.

Многие офицеры соперничали из-за ее внимания. Не то чтобы она Сарасову очень понравилась, просто все за ней ухаживали наперебой, и он стал. Неожиданно для него самого вдова выбрала его. Он загородился, стал хаживать к ней, а потом и вовсе съехал со своей квартиры и перебрался к ней.

Тут и началось. Сядут они вечером перед камином, а она ему вопрос сделает:

- Расскажите мне, что с вами сегодня было.

- Да ничего, – отвечает, - не было.

- Как же так, что-то же вы делали целый день?

- Что ж рассказывать, как лошадей объезжали, что ли?

- Да хоть бы и так. Это интересно.

- Да что ж тут интересного? Садишься на лошадь, да скачешь

себе.

- А вы все же расскажите.

И так каждый вечер. Все-то ей любопытно знать. Поначалу смущался Сарасов, а потом, представьте, привык.  Бывает, идет в полк и думает: «Неужто рассказывать, как по дороге шагал, как вот цветок на дороге валялся и что его ногой пнул? А потом уже сам себе и говорит: «Вот смешной этот поручик В*, расскажу сегодня вечером вдове».

Так и жили, пока не пришел приказ сниматься с квартир. Сарасов всегда уходил отовсюду без сожаления. А здесь стало ему не по себе. Так его эти разговоры привязали к вдове, что и представить странно, что уйдет он и все.  «Что же мне теперь жениться, что ли?» - удивлялся сам себе Ясон Сарасов. Да страшно и жениться. Как жизнь совсем поменять? Столько лет жил в полку, а теперь вдруг возьми и женись?

Словом, ушел он. Вдова плакала, но не сильно.  Долго Сарасов боролся с собой и со своей новой привычкой. Некому ему было рассказывать-то теперь. И вот приходит ему письмо. А там известие, что вдова его померла от болезни, но прежде она ребенка усыновила. Все свое имущество она передавала ему, Сарасову, но при условии, что он ребенка этого тоже усыновит и будет о нем заботиться.

- Добро бы был малец, а то девочка! Что я с ней делать-то буду?

- Будешь ей все рассказывать, как раньше вдове, - заметил Рязанцев.

- Она меня и к штатскому месту пристроила, коли служить пожелаю. Получается, мне на пенсию уходить, отвоевался. Да я вроде не старый еще.  Только ротмистра получил.

Тут вдруг встрял Аристарх, сказав:

- Может, у вас капусту выращивать лучше получится.

- Причем тут капуста-то? Я капусту растить и не собираюсь.

- Это я историю вспомнил про одного императора римского. Ему надоело править империей, и он уехал к себе в имение и занялся там выращиванием капусты. И хорошая, говорят, капуста получалась.

Отовсюду раздали смешки.

- Что-то я про капусту не понял, - обиделся Сарасов, - при чем здесь ваша капуста, когда мне ребенка дали нянчить.

- Так детей-то в капусте находят! – подмигнул ему Рязанцев.

- А сколько лет ребенку? – поинтересовалась Анастасия.

- Да восемь, вроде. Сказывают,  девчонка уже читать умеет.

- Если вам этот ребенок не нужен, то вы его нам отдайте, чтобы не пропала девочка. Мы о ней позаботимся как надо, - продолжала Анастасия.

- Зачем же я ее вам буду отдавать? Мне ведь ее доверили. Не знаю я, что делать. У меня уже отпуск выходит, я а еще с настоятелем и не виделся.

Я, конечно, обещал игумену непременно сей же день сообщить. Сарасов разволновался, все ему наперебой советовать стали разное. Он  не успевал отвечать им. Я уже тогда почему-то знал, что он своей полк бросит и будет девочку воспитывать. Видимо крутилось у меня в голове, что имя у него домашнее, мирное.

Затем взялась Анастасия рассказывать. Она хорошая рассказчица была. Ее истории завораживали, хотелось слушать и слушать еще. И все так живо у нее выходило, словно весь сюжет прямо у тебя перед глазами разворачивается, вроде как в театре, только не на сцене, а в жизни.

- Подкинули нам на порог мальчонку. Совсем малыш еще, год от роду, не больше. Так он кричал, что весь дом перебудил. Мы выбежали, подобрали малыша. У матери еще молоко было, она Николеньку кормила. Как наелся найденыш, положили его спать в светелке.

Такой переполох у нас в доме из-за этого человечка случился. Малыш был крепкий, здоровый, все время ел, да спал. Николенька-то не очень спал хорошо, но он постарше тогда уже был. 

Мать сказала игумену, он принялся искать, откуда малыш взялся. А мы уж и имя придумали: Владимир. Мы так Николеньку назвать хотели, но отец решил по-другому.  Матери некогда было с Володей возиться, мы за него взялись. Девки дворовые с ним играли, качали его, матери только кормить приносили.

Малыш ползал уже, да так скоро, что мы за ним еле успевали. Бывало и упускали. Он заползет куда-нибудь подальше и притихнет в своем углу. Мы опомнимся, ищем его, кричим,  а он сидит себе тихо и улыбается хитренько.

Вскоре мы его уже всем подряд кормили. И кашу ел, и хлебный мякиш. Яблоки тогда были, мы их толкли и давали ему. Да это вам неинтересно, а мне все интересно было, потому что я Володю все время нянчила. И ночью вставала посмотреть, и днем с ним на лужайке играла. Так я к этому малышу привязалась – слов нет рассказать.

О матери его никто ничего не говорил у нас дома. Словно бы и не было ее вовсе. Мы и думать забыли о том, что это не наш ребенок. До весны у нас прожил.  С ним на санках катались и в снегу валялись.

Но весной игумен привел одну крестьянку молодую и сказал: это мать Володи. Она, слава Богу, опомнилась и решила ребенка забрать и растить. Настоятель ее сразу тогда нашел, но она ни в какую ребенка забирать не хотела, боялась помещику своему рассказать, что у нее ребенок и кто его отец. Но зимой настоятель с ней долго говорил, она так переменилась! Теперь она хотела ребенка забрать во что бы то ни стало. Все вокруг обрадовались, кроме меня. Я не хотела ей Володи отдавать. Почему вдруг? Она его бросила, а я растила.

Пришлось теперь игумену со мной долго разговаривать. Мне и другие говорили: на что тебе он? Выйдешь замуж и забудешь о нем, свои дети  будут. Но я слушать их не хотела. 

Долго я горевала, когда забрали малыша у меня. Думаете, не понимала я, что он должен у матери быть? Понимала разумом, а душа моя не соглашалась с этим. Думала я об этом все время, просыпаюсь с мыслю о Володе и засыпаю – все об этом предмете размышляю. Мне говорят: сходит к ним, отнеси гостинца, сшей штанишки для воспитанника. А я и видеть-то его не хочу, боюсь, душа заболит.

И сделала я вдруг одно открытие, и стало мне самой от этого нехорошо.

Вот малыш родился. Он сам ничего не может: ни есть, ни пить, ни одежонки добыть. Только кричать может, требует, чтобы  о нем позаботились.  Я ему все давала,  а теперь у него мать есть, ребенок одет-обут, накормлен-напоен. И не будет у него горя в жизни, что мать его бросила. Мне бы радоваться за него, а я плачу. Что же это получается, не я ему нужна, а он мне нужен. Это не он без меня не может, а я без него не могу. А если бы остался он у меня, вырос бы, женился, как я без него жить-то стала бы? Правильно это? Неправильно. А если во мне эта неправильная черта разовьется, и так же у меня со своими детьми будет?

Помучалась я да на следующей исповеди все отцу Арсению и рассказала. Он меня обнял и говорит:

- Какая ты разумница, Настенька. Иным взрослым матронам этого не объяснишь, а ты сама уразумела.

- Что же делать мне?

- Хорошо с тобой все будет. В твоих летах у всех случается душевный шторм.

Потом отец приехал и забрал меня с собой за границу. Мы с ним целый год в разъездах были. Успокоилось сердце мое.

Отец Арсений тогда княгине сказал:

- Дочь твоя хандрит от того, что соскучилась по ласке. Отца давно не видела, да и ты, матушка, поближе к ней будь.  Ее скоро замуж выдавать, а она еще не все из родительского дома взяла.

Настя тогда вернулась такая взрослая, барышня прямо. Всего-то год с небольшим не видели ее, а пожаловала – едва узнали. Ну да это все потом было.

5.

То ли в этот момент, а может, и раньше прилепился к нам и послушник один. Он сам был из Сибири, прожил в монастыре пару лет, готовился уже ехать в семинарию. Мне тогда пару раз к больным вызывали, так мне послушник передавал истории, которые я услышать не смог. Тамара, например, рассказывала про какое-то тайное общество, в которое она случайно попала. Так там ее так испугали, что она до сих пор без истерики вспоминать об этом не могла. Потому и в монастырь приехала.

Привел ее родственник к каким-то людям, по виду вполне приличным. Общество избранное, только по-французски и говорят. Ей они сразу странными показались: не слишком приветливы, разговаривают чудно. Смотрят вроде на тебя, а словно со стенкой сообщаются. В один момент вдруг они ей заявляют, что собираются «вопрошать мертвых». Она молчит, не понимает, о чем они. Тогда они свечи загасили, оставили одну только и стали доску крутить и еще что-то делать. Одна женщина в обморок упала, другая стала говорить не своим голосом. Ей вопросы задавали, а она отвечала. Тут Тамаре совсем плохо стало, слабость в животе, сама чуть сознанье не потеряла.

Был там один человек, он над всем этим ведовством смеялся только, но какой-то момент и ему не по себе стало. Тамара его попросила увести ее оттуда, и они ушли. Дорогой они разговорились и долго и о многом болтали. Она потом хотела этого человека увидеть еще, да не случилось.

Послушник заметил, что, сказав это, Тамара отвернулась и густо покраснела. Хорошо, что мне Григорий эту историю пересказал, потому что она продолжение имела.

И Гриша тоже рассказывать взялся, потому что в тему пришлась его история тут. Мы с ним и прежде его жизнь в Сибири много раз обсуждали, так что я хоть и пришел в конце его рассказа, а знаю. Послушник всегда так начинал:

- У нас в Сибири да на Урале суеверия столько разведено, что и не перечесть всяких небылиц, что люди там насочиняли. Кое-что у старых людей позаимствовали, другие байки - у татар, да и сами горазды были приврать да в свои же сказки верить.  Про каждую гору да пригорок имелся у нашего народа сказ, да с нечистой силой. А где до золота дело дойдет, то  там никак без чертовщины не обходится. Старатели – самые суеверные люди и есть. Не столько по приметкам золото искали, сколько ждали подсказки от животины какой или от подземных жителей или от духов огня и воды. Лебедя убивать нельзя – потому как он знает, где золото лежит. В костер смотрели – все глаза выглядят: если человечек в огне появится, то смотри, куда рукой укажет, там золото и есть.

В церковь-то ходили. Да только народ думал, что раз церковь Строгановы построили, то она для бояр, купцов да приказчиков. Вроде как и Бог для них, а для простого люда – поменьше рангом всякая потусторонняя сила.  Который старатель загиб, про того говорили, что его кошка с горящими ушами погубила или дух кого из старых людей заманил в болото. У них у этих духов и справедливости искали. Думали, что они их от приказчиков да воевод защитят.  А те лютовали порой. Не так как в старые времена, когда Омельян Пугачев объявился и народ бунтовать взялся. Тяжела жизнь-то при приказчике. Если из вольных людей кто такому не угодил, ему одна дорога – в бега. А там либо к казакам, либо сгинуть в болоте. Строгановы-то, они сейчас в благородные записались, а раньше у них разговор короткий был: провинился – под палку ложись, а коли сбежишь – так всю твою семью в шахты. Завоешь тут.

Я-то сам из крепостцы одной, вроде форта. У нас бунтовать и в заводе не было, потому воевода под боком со всей свой братией. Укрепления-то давно построили, еще при Грозном царе, от татар защищать. А теперь от кого защищаются – не ведаю. От своих людей, не иначе.

Был у нас один паренек. Мы с ним вместе росли. Парень был  плечистый да сметливый. Многое умел. Реку знал, как свои пять пальцев, и речонки малые и вверх ходил по течению. Случалось ему и золота находить. И ведь не ищет вроде, а найдет. Чуть ни под ногами у него самородки попадались. Удачливый был. По отцу пошел. Тому тоже всю жизнь везло. Ну да об этом не буду.

 Паренек этот, его Тимофеем прозвали, и собой был больно хорош. Волос светло-русый кудрявый, глаза горят и сложен ладно, сам хоть и богатырь, да не тяжелый, а ловкий да прыгучий.  Понятно, что у него с невестой не было б заминки. На него и приказчикова дочка поглядывала. Ему-то она не к чему, понятно, так ведь и других девок полно: и красивых, и сметливых, и коса до полу. Тимофейка вроде даже приметил одну, Ксению,  и она на него взирает со значением, ждет сватов. Только не дождалась.

В один час захандрил вдруг Тимофей, и словно его подменили. Уходить стал далече да надолго. Думали, золото ищет, а нет, возвращается вроде пустой. Горькую не пьет, а душа у него вроде горькая стала. 

К Ксении сначала другие женихи не совались: куда им против Тимофея. А потом заповадились.  Она погоревала да и вышла замуж. Я ему и говорю: что ж ты, брат, такую невесту упустил. А он мне в ответ:

- У меня уже есть невеста. Другим не скажу, а тебе можно. У тебя кровь  такая, ваш род с тайной силой знается.

Я ответ заплевался аж:

- Ну тебя, Тимофей, что ж ты говоришь, окаянная твоя душа. Не поминай этого даже, меня Господь простит, надежду имею.

А он мне  в ответ:

- Твоя семья от болотной девы происходит, и я хочу на такой жениться.

Вот он про что. Было такое дело.

Основатель рода нашего с Ермаком и его ватагой с Дона пришел, с Кучумом бился. А в ту ночь, кода убили атамана, спасся он и утек.  Бродил по лесу раненный и напал на поселенье старого народа. Те были не татары, а невесть какого племени люди. Они по болотам прятались от татар да казаков. Там его выходили и хотели у себя оставить, потому сладилось у него с девицей одной, ихнего шамана дочерью. Но он оставаться не хочет. «Жениться готов, но жену, - говорит, - увезу к себе. Мне здесь житья не будет». И  дева сама твердит, что хочет пойти за пришлого.

Отпустил их старый народ.  Поселился мой предок в нашей крепостце. Жена ему золота принесла в приданое, но об этом он молчал. У старого народа золото есть, да не в такой цене, как у нас. Вот дед и набрал самородков. А старые-то радовались, что небольшой калым за девкой дали.

Она жила ничего, только по еде своей тосковала. Нет-нет да побежит к своим и  наберет у них дикого меду да другой какой еды ихней. И в баню не ходила, в речке мылась. Люди ее боялись, говорили, она может порчу навести. Может, и не зря боялись, потому что в нашем роду водится ведовство. Раньше это по женской линии передавалось, а со мной вышло вот что.

Стал я еще ребенком замечать, что иногда увижу, будто происходит что-то, и это сейчас случается. Потом больше. Один раз мне эта сила самородок показала. Я золото взял, но испугался. Показал баушке, а та мне говорит:

- Не бойся, внучок, это тебя твоя кровь зовет. За золото благодари.

Я хоть и благодарил, да только мне всегда при таких прозрениях страшно становилось. Даже если что хорошее мне тайная сила покажет, все равно страшно, аж озноб. Часто меня вроде на болото зовет. Раз золото показала, потом дорогого зверя подстрелил. Я много дорог на болотах знал. А раз понял, что эта сила меня чуть в болото не завела. Тут уж мне так лихо сделалось, что я в церковь побежал. Спасибо в народе слухи ходили о приходе одном, где батюшка хороший, любили его люди. В свою-то церковь я не пошел, там ведомо, чем дело кончится.

Пришел из-за ста верст, самому страшно. Не знаю, чего больше боюсь: силы болотной или церкви. Священник этот, отцом Андреем его звали, меня увидел дрожащего, усадил за стол ужинать с женой его и  семерыми детьми. Пока ели,  я успокоился, да все прямо там за столом и рассказал.

Отец Андрей велел мне от видений своих и силы этой отрекаться. Как найдет на меня, так и отрекаться, мол, не желаю с тобой знаться. Молебен прочел в церкви и отпустил с миром. А как вышли на порог, он на меня посмотрел серьезно и спрашивает: «А ты в Бога-то веруешь?»

Я что мог сказать? «Верую, - говорю, - батюшка, как же не веровать?»

У нас кого хочешь спроси, каждый скажет «верую», а что еще отвечать-то?

Вернулся я домой, полегчало мне, спать стал спокойнее, да только мучает меня вопрос тот: верую ли?

 Как же, думаю, я верую, если про нечисть болотную я много сказать могу: и про повадки ее и про обличья. В народе этого много говорят. А про Бога что знаю? Крест на колокольне видал, да и все.

Через  пару недель я решился. Вернулся к отцу Андрею и все свои соображения ему передал. Он похвалил, стал опекать меня. У меня жизнь другая началась, пропали видения мои, слава Богу. Сначала являлись, но я ни в какую не поддавался, гнал нечистую силу. Но однажды просыпаюсь ночью и чую – зовет меня, тянет на болото. Но не так как раньше, а по-другому совсем. Чую, словно Тимофея спасать надо бежать. Я отмахнулся как от нечистой силы и пытаюсь заснуть. Ничуть не заснешь. Вскочил я, побежал к Ваньке, соседу, просить со мной пойти. Если что, подсобит, в болото не пустит. Бежим мы с ним, а я все думаю, откуда я так хорошо знаю, куда бежать-то? 

Вовремя мы пришли, Тимофея уже по горло засосало. Мы стали кричать, он и откликнулся. Вытянули его, он сам не свой, глаза шальные. Приволокли домой. Я ему говорю: «Отрекайся от нечистой силы», - а он молчит. Так ничего и не сказал.

Потом у него другая беда вышла. Приказчикова дочка как увидела, что Ксения за другого пошла, стала Тимофея привораживать. Он молчит, а она только сильней льнет. Раз пришла к нему поздно вечером в избу. Он ее прогнал, да только народ видел, как она  от Тимофея выходила, донесли приказчику. Тот чуть не с ножом к горлу – женись. Тимка наш не хочет, хорошо еще про болотную деву им ничего не сказал. Приказчик обещал его со свету сжить, коли не женится на дочке его. Остался парню один путь – в бега, к казакам. Утек он, больше про него и слышно не было. Пусть себе там живет. Все от болотной девы подальше. 

6.

 Тут уж разные рассказы про всякую нечисть пошли. Народ эту тему любит, дай только поболтать про необъяснимое.  Княжны и Модест, как такой разговор завязался, ушли, вслед за ними и другие стали расходится. Послушник сетовал мне, отчего люди так легко про нечисть говорят, а о Боге и не заставишь. Я его успокоил. По себе знаю: после таких разговоров страху натерпятся, так что и вздохнуть и то боязно будет, перестанут и болтать. Гриша пошел в монастырь, я решил сначала идти к себе через поле, но после понял, что поздно уже, да и рассказы про нечисть на меня действие возымели. Решил я вернуться в монастырь. Повернул и пошел коротким путем, тропинкой потайной. Как только тропинка стала приближаться к дороге, услышал я голоса приглушенные. Женский и мужской. Женщина словно плачет. Я пошел быстрее, но когда подошел ближе, понял, что мне не должно было слышать этого разговора. Но было уже поздно - я все слышал.

Женский голос сказал:

- Вы пришли как спаситель мой, как мне было не влюбиться в такого человека. Я не знала, что вы князь, простите меня.

- Да какая разница, князь я или не князь. Поверьте мне, кто бы вы ни были, если б я только желал… то есть, если бы я питал те же чувства, ничто не остановило бы меня от того, чтобы достойно завершить… то есть…

Князь Василий запинался и терялся в русских словах. Тамара не плакала, но голос ее прерывался. Неудивительно, что мне показалось, будто она плачет. Я застыл, как вкопанный. Всякий страх перед нечистью тут же прошел. Я был так поражен случайно услышанным разговором и всеми открывшимися мне обстоятельствами! Словно кожей ощущал я всю неловкость этой ситуации и стесненное положение обоих. Кровь бросилась мне в голову, словно меня лично кто-то оскорбил. Я не мог найти себе покоя и долго не спал, хотя и передумал идти в монастырь и прошел не менее часу пешком. 

На следующий день я боялся посмотреть им в глаза. Не потому что стыдился подслушанного разговора. Я ведь не стремился к тому, и все произошло случайно. Я страдал вместе с отвергнутой женщиной и обескураженным мужчиной. Ведь и из них никто не был виноват. Тамара пыталась казаться веселой, но мне казалось, что она похожа не горячечную. Князь видимо мешался. Репетиции шли полных ходом, и все, похоже, пребывали под воздействием вдохновения.  А я мучался ужасно и не мог думать ни о чем. В конце концов мне уже стало казаться, что я страдаю больше их самих.  Тогда я решился пойти к игумену. Я был другом и мог попасть к нему запросто.

Он выслушал меня и сказал:

- Любой человек страдать будет от неразделенной любви, мы ведь созданы для того, чтобы любить и быть любимыми. И на долю каждого выпадают подобные испытания. Но все их выдерживают по-разному. Один быстро преодолеет и не останется ни злости, ни страха. Другого всю жизнь будет мучить его любовь.

- Так как же быть такому?

Игумен посмотрел на меня своим глубоким взглядом, и я понял, что он и так все знает, что ничего ему рассказывать не нужно. В самом деле, он меня никогда не спрашивал, почему я так и не женился.  Наверное, сам знал, что я боялся и думать об этом.

- Никто их людей не может даровать человеку столько любви, сколько ему надо. Бог только может.  А уж если кого любят, тот и сам на любовь щедр.

 Я потом долго еще об этом размышлял.   Год, а может, и два все вертелось эти слова у меня в голове. Я привык на все, что происходит со мной или с другими, эту идею примерять.  И по всему выходит, что прав был настоятель наш. Сделал я одно наблюдение, которое подтверждало его слова. Как ни встречу человека, который к Богу близко, так и вижу, что тот и сам любить умеет и все вокруг его любят.  Я уже и жениться мог, перестал бояться, да только был уже не молод, да и больных у меня много было. Я ведь один врач на всю округу.

Да что это я про себя все, да про себя. Чего во мне такого особенного. Я хотел было эту часть вымарать или лист вырвать из переплета, до потом передумал. Пусть и про меня будет. Да может этого еще никто никогда и не прочитает.

7.

Тем временем приготовления к спектаклю шли полным ходом. Некоторые разыгрывали на сцене свои истории, в иносказательном виде, конечно. Модест был Зевсом, Авигея – Герой, Тамара представляла луну, а Василий - солнце. Они сменяли друг друга, и были на сцене ночь и день.  Заказали княжеским портнихам костюмы – все на античный манер. Моя мука прошла, и я находил несомненное удовольствие в этом театре. Иногда, признаюсь, мне даже самому хотелось на сцену, но я об этом, разумеется, никому не говорил.

Все было бы хорошо, да заметил я, что стал вдруг Модест мрачнеть временами. Уйдет глубоко в себя, и не достанешь его оттуда. Иногда даже скрывался ото всех.  Игумен стал с ним чаще видеться, все говорили, говорили о чем-то. Я уж испугался, не впал ли его отец  в немилость у государя. Знаете, как такое случается: то тебя любят, а то, глядишь, и от ворот поворот. И хорошо если так только, а то и сошлют подальше с глаз да еще и средств лишат к существованию.

Но у Модеста была для печали другая причина – Авигея. Я помнил тот взгляд во время грозы, но выводов не делал. А выводы-то были.

Раз мы с Модестом шли куда-то вместе, и он меня вдруг спросил, чего это я не женюсь. Тут я ему все и рассказал, не назвав, конечно, князя  Василия и Тамару. Модест удивился и признался мне, что и сам боится. Он всегда помнил мать и что умерла, да глаза отца, что так и не оправился никогда после ее смерти.  И не было никакой охоты жениться. А потом как настигла его любовь, так совсем плохо стало. Вроде вот оно, счастье, да не дерзнет взять. Как подумает, что смерть придет, так жутко делается. А может и не придет, может сам первый умрет. Так вот у него мысли о любви с мыслями о смерти перемешаны. Рассказал игумену, а тот ему в ответ:

- Может всякое случиться, но со страхом жить – неправильно это.  Все мы когда-нибудь умрем, никуда нам от этого не деться. Мы хозяева только над тем, что  нам отведено, да и то отчасти. Так что заботиться стоит о том, как мы эту жизнь проживем: хорошо ли, с честью? А бояться нам не к чему.

- Так как же мне от этого страха избавиться? Волею?

- Твоей воли на то нет. Но хорошо и то, что хочешь жить без страха. Проси и моли Бога, чтобы избавил тебя, и я тоже молить буду.

И вот снится раз Модесту ночью сон. Сидит он младенцем у матери на коленях. Она его отпустила поиграть, малыш пополз, заигрался и вдруг стал мать звать. А ее нет. Испугался малыш до смерти. Завыл аж. Тут откуда ни возьмись, явился старик в белых одеждах и взял  младенца на руки. Стало ребенку хорошо и покойно. Тут и мать пришла. Передал ребенка старик матери и говорит: «Не бойся, женщина, твой сын у меня на руках будет». Хорошо малышу было у старика, не хотел даже к матери идти.

Проснулся Модест и пошел сразу Авигею искать. Она сидела на берегу и зонтиком узоры на песке рисовала. Раннее утро, а она уже на ногах. Солнце светило ярко, но припекать еще на начало – благодатная погода, птички поют, пахнет лугом и полевыми цветами. Я неподалеку рыбу удил и всего разговора не слышал. Они в полголоса говорили. Слышал только, как Модест громко сказал:

- Я оттого боялся обрести вас, что боялся потерять.  Но теперь любовь моя к вам больше страха. Видите, какая вы особенная.

- Да я-то тут не при чем, раз вы сами на такую  любовь способны. Просто повезло мне.

Они ушли, и их голоса затихли вдали.

Много лет прошло с тех пор. У них уже старшие дети взрослые. А они живут себе счастливо.

Ванька, что был Амуром, после указа царского об освобождении подался в актеры. Уехал в столицу и поступил в театр. Не сам собой, конечно, князь его отвел к директору театра. Тот разные костюмы к Ваньке примерил, повертел его передом-задом и взял.  Он собой был хорош и всегда героев играл. Многие из наших его видели и хвалили.  У нас в округе многие крестьянские дети грамотные были, все  благодаря монастырю. А коли ты грамотный, то хоть в актеры, хоть еще куда иди – везде возьмут.

Валентин – тот все же странный человек был. Прямо перед представлением явился он к игумену и стал его отчитывать, что мол  тут завелось неладное, что люди своего места не знают, с княжескими дочерьми запросто говорят.

Игумен на это только и сказал ему:

- Ты, добрый человек, научи нас, не участвуй в спектакле с княжнами на одной сцене. Другие увидят, да доброму  примеру и последуют.

Тут Валентин запнулся. Ему страсть как хотелось в представлении быть. Он в спектакле княжне в облике Геры ручку лобызать должен был. Игумен про то знал: ему Авигея признавалась, что неприятно ей бывает, когда Валентин к ее руке наклоняется, да она не хотела его обижать, терпела. А тот не хотел от лобызания отказаться, и пришлось ему свои слова проглотить. Но сразу после представления чиновник уехал. Мы все ждали, напишет жалобу или нет. Да вроде не было ничего, или митрополит значения не придал.

Сколько ж людей мы тут перевидали! Таких как Валентин не много было. Бывали, к слову сказать, и похуже. Но при них я редко вспоминаю. А других помню. Особенно этих театралов, помогла мне игра с именами. Про иных я никогда больше не слышал, да и тогда не много узнал, а имена запомнил.

Я недавно свои записки одному литератору показал. Он раскритиковал их в пух и прах.

- У тебя, – говорит, - образы недоразвитые. Подобрал героев и бросил. Словно на картах гадаешь: что было, что будет, чем сердце успокоиться.  Что вот с твоим Аристархом стало?

А я и не знаю ничего больше про Аристарха. Он интересный человек был, но я с ним не сошелся близко, так ничего и сказать не могу. Зачем он к игумену приезжал – не ведомо мне. Я как-то спросил настоятеля, а он мне ничего не сказал, только разговор на другую тему перевел. Тайна исповеди, что поделаешь.

Может я и правда писатель никудышный. Да я и соглашусь, пожалуй. Правда, мол, ваша, не Пушкин я и не Жорж Занд, пишу, как оно есть в жизни. А мой критик вернулся потом ко мне и говорит: 

- Не идет у меня твой Рязанцев из головы. Не возражаешь, если я твой сюжет позаимствую? Обещаю тебе посвящение сделать.

Я не возражал. Будет и от меня литературе польза. Я его роман читал. Его герой на настоящего Рязанцева не сильно похож, а роман интересный, про то, как в моего Рязанцева она благородная барышня влюбилась, но он был так расстроен от унижения, что от помещика натерпелся, что и не смог на ее чувства ответить. Там уж про него много, не только что было и чем сердце успокоиться.

Вот такое у меня рассказ вышел: и про театр, и про любовь, и про литературу немного. Я и не собирался про все это писать, а так получилось.