Повести Лисицина. Нечаянное счастье.

1. Возвращаясь из своего вынужденного, но не безынтересного путешествия по России, игумен заглянул к княгине Н*, старой знакомой своей. Это была еще довольно молодая женщина, мать пятерых дочек и недавно рожденного долгожданного сына. Муж ее, князь Петр Васильевич Н*, зачастил в столицу, так как увлекся политикой, что в его годы и при его деятельной натуре было не странно. Уверившись было, что Бог не дает ему наследника мужеского пола, он приискал себе занятия в противостоянии западников и славянофилов, как вдруг свалилось на него нечаянное счастье. Елизавета Тимофеевна Н* зареклась беременеть, потому что, несмотря на пять предыдущих опытов, обыкновения рожать без обращения на то большего внимания у нее не сложилось. Каждому ребенку своему она отдавала много, на мамок и нянек не надеялась и думала, что пришла пора и ей отдохнуть. Поэтому с сыном все было совсем по-другому. Княгиня надеялась заниматься благотворительностью и помогать во всех богоугодных делах монастыря, пастырь которого был ее духовником, и уже предприняла шаги в этом направлении, как вдруг узнала о новой беременности. Предчувствие подсказало ей, что на сей раз князь получит наследника. Она обрадовалась, впрочем, более за мужа, чем за себя, ибо сама была бы счастлива и еще одной дочерью. Но деятельности своей постановила не прекращать, ибо ничего странного для себя от шестой беременности не ожидала. Однако в последние несколько лет игумен был в отъездах сначала за границей, а потом и по обширной родине, а потому не мог направить ее в богоугодных деяниях, а явился, когда сыну уже минул год. Князь отсутствовал, ибо занят был преобразованием отечества, на которое в наше время случилась настоящая мода, а заодно и подыскивал достойную партию старшей из девиц, так как ей уже почти исполнилось семнадцать. Княгиня необычайно обрадовалась настоятелю. Все семейство, включая пса Живчика, высыпало его встречать. Николенька приполз тоже и потянулся на руки. Настоятель посадил его на колени, и тот стал играть с крестом, довольно приговаривая: «Шуша, шуша». - Нашел себе игрушку, - притворно рассердилась княгиня, но настоятель жестом велел ей не мешать младенцу. После обеда уселись за семейное чтение Евангелия с разбором, в котором участвовали и княжны. Они выказали при этом ум, сообразительность, ученость и твердость в вере и заслужили щедрую похвалу игумена. Начало темнеть, ибо была уже поздняя осень и солнце садилось рано, и настоятель засобирался домой – ему было еще несколько часов пути, а он хотел в этот день отслужить позднюю службу сам. Княгиня запросилась проводить его до монастыря, надеясь испросить какого-нибудь благотворительного поручения для себя. Игумен хотел отказаться, но доводы княгини убедили его. Лошади его были уставшие, а она предлагала ему свой весьма добротный выезд. Сама бы вернулась на нем, и о новостях бы поговорили. - Ну что ж, спасибо, матушка. – Она называла его «батюшкой», а он ее «матушкой», каждый выражая таким образом уважение друг к другу. Были они, между прочим, ровесниками, хотя княгиня выглядела много моложе своих лет, а настоятель – старше, важнее. Елизавета Тимофеевна наскоро оделась, и они отправились. Дорогой они по обыкновению своему болтали обо всем, что случилось с ними за последнее время. Живчик, любивший ласковую руку настоятеля, увязался с ними и лежал теперь рядом с ним, свернувшись комочком. Вдруг лошади встали, пес проснулся от своей дремоты и со свойственной ему резкостью залаял и бросился в придорожный лес. - Что случилось? – спросила княгиня у кучера. - Да вот встали валаамовы ослицы, будь они не ладны, – и кучер принялся тормошить упрямых лошадей. В это время из-за деревьев показался Живчик с видом обеспокоенным и нервным. Он лаял, бил хвостом и пятился призывно, требуя, чтобы за ним тотчас последовали. Игумен ловко выскочил на дорогу, княгине пришлось пойти за ним. Осмотревшись, он заметил что-то в лесу и уверенной походкой направился прямо в чащу, собака побежала за ним. Были уже сумерки, и княгиня, рассудив, что остаться здесь без защиты рослого настоятеля и верной собаки было бы хуже, чем подвергнуться опасностям вместе с ними в лесу, неуверенно двинулась следом. Вскоре и она заметила, что ветки во многих местах обломаны, словно здесь кто-то пробирался недавно. Там, где листва не лежала сплошным ковром, обнаружились следы человеческих ног. Наконец ее взору предстала странная картина, словно из авантюрного романа. Около одного из деревьев лежала женщина. Как и полагается в романах, была она молода и красива. Сильно бледна, в лице совсем не кровинки. Темное платье и рыжие волосы составляли контраст с ее мертвенным лицом. Пес возмущенно лаял и прыгал вокруг героев этой странной сцены: священник весь в черном склонился над мертвой красавицей с огненной головой. - Она умерла? – всплеснула руками княгиня. Пес возмущенно фыркнул. - Согласен с Живчиком, – сказал настоятель, не разгибая спины. – Она вполне может быть живой. Даже скорее всего. Времени вроде прошло не много. – Он подхватил девушку и перекинул через плечо. Княгиня хотела было закрыть ее весьма глубокое декольте своим носовым платком, но оставила свои неуклюжие попытки, потому что настоятеля, похоже, внешний вид дамы нисколько не заботил. Бездыханную девушку уложили кое-как на скамью в экипаже княгини. Хоть и был он просторен, а игумен пожалел о своем полуразбитом дормиторе. Им с княгиней пришлось теперь ютиться на одной скамье. Отдавая приказ ехать, игумен сказал кучеру: - А ослицы-то и, правда, оказались валаамовы. 2. Тут-то и появляется в этой истории ваш покорный слуга. Девушку привезли в монастырь, игумен отрядил одного из послушников за доктором, то есть за мной, а сам пошел служить свою службу. Княгиня напрасно беспокоилась за монахов и боялась, как бы слишком открытое платье больной (она, кстати, и была больной, а не мертвой) не соблазнило их. Они так обрадовались приезду своего начальника, что в пору было бояться, как бы пострадавшую не оставили совсем без внимания. Елизавета Тимофеевна ускользнула со службы и пошла посмотреть, что сталось с девушкой. Она лежала рядом с печкой на кушетке и теперь уже не выглядела как мертвая. Она все еще была очень бледна, но дышала глубоко. Я застал их там же. Признаться, состояние больной поставило меня в тупик. Я видел, что она жива, но глаза были словно не живые. Многое наводило меня на мысль о яде: весь вид и какой-то странный запах от ее тела. Она была будто в обмороке или в глубоком сне, которым может спать мертвецки пьяный человек. Закончивший сегодня раньше службу настоятель застал меня за размышлениями. Я вынужден был признаться ему, что не могу сказать, что с ней. - Вероятно, ее отравили. Платье испачкано – видимо, ее внутренности распознали яд и пытались от него избавиться. Но я не могу сказать, что это за отрава, и не знаю, выживет ли она. Не имея описания действия этого яда, а по запаху я его не узнаю, не могу предсказать течение болезни. Ясно, что она замерзла, так что могу предписать ей тепло. Боюсь, что сейчас я вынужден предать ее вашим молитвам, как последнему средству, если только где-нибудь в столице не найдется какой-нибудь врач-немец, который окажется сильнее меня и сможет спасти ее. А я могу только ждать, что уготовано ей судьбой. Услышав про запах, настоятель насторожился. Он принюхался и произнес только «Та-аак». Потом продолжил: - Увозить ее отсюда нельзя, во-первых, потому что это может повредить ее здоровью, а во-вторых, и самой жизни. Если кто-то пытался ее убить, а мы ведь видели следы нескольких пар ног в лесу, то они могут сделать это снова. Следовательно, она останется здесь. Ей нужен уход, но монахам этого я поручить не могу. Поэтому вот вам, матушка, и благотворительное поручение. Переезжайте сюда сами или пришлите кого-то из дворовых ходить за ней. Хотя нет, лучше уж сами, не то о нашей гостье скоро вся округа знать будет, а мне новые неприятности не нужны. Я провел при девушке ночь, в течение которой она так и не пришла окончательно в сознание. Утром меня сменила княгиня. Она обосновалась в одной из светелок монастырской избы вместе со своим младенцем, которого не могла оставить дома, и всего одной нянькой, славившейся отменной молчаливостью и покорностью хозяйке. Живчик, конечно, тоже был здесь. Он всегда был там, где княгиня, и других хозяев не признавал. Судите сами, друзья мои, каковы были чувства мои в тот момент. Я был крайне неудовлетворен тем, что оказался не вооружен как врач на этот случай. Я мало чем мог помочь моей больной и истово молился, чтобы Создатель не забирал до времени души из ее прекрасного тела. Все мы молились о ней, а княгиня держала ее за руку и молилась. Николенька даже научился креститься, так часто он видел этот жест теперь у людей, его окружавших. Я решил для себя не покидать также поста у постели девушки, чтобы быть рядом в любой момент, моя холостяцкая жизнь позволяла мне это. Я только иногда уезжал к больным в округе, но снова возвращался, чтобы кроме прочего еще и наблюдать все симптомы неизвестной мне болезни и принести этим пользу науке. Была и еще одна причина, которая заставила меня остаться, но об этом я только однажды сказал игумену, и больше никогда никому не скажу. Через несколько дней настоятель собрал нас, чтобы держать совет. - Что ж, - сказал он, – пока я могу вам сказать только вот что. Убили ее или она сама отравилась – я не знаю. Но пришла она в этот лес точно не сама. Девушка красива и одета по-столичному – значит, ее привезли из Москвы или из Петербурга – то и другое далеко. Никто из соседей наших родственников в гости не ждал – в том я убедился. Может быть, никто не придет за ней на то место в лесу. А может быть, и придет. Либо захочет увериться, что умерла, либо еще зачем. Не найдя ее там, станут ли искать, спрашиваю вас? Станут. Догадаются ли, где она? Догадаются быстро. - Как же это они догадаются? – испугалась княгиня. - Это не трудно. Доктор дома не живет, княгиня тоже в монастырь переехала, да и следы приведут. Дорога-то оттуда прямо к нам идет. Точно догадаются. - А зачем же мы прятались? – изумилась княгиня. - Так мы ж от обычных людей прятались, чтобы не донесли на меня. А то узнают, что молодую красавицу здесь держу, подумают Бог весть что. Мы от них прятались. Они и не догадаются. А кто задастся целью, да знает, что ищет – тот точно догадается. Так что ждите гостей вскоре. Мы как раз для этого случая стройку затеем – амбар новый нам нужен. Смотрите во все глаза – за всеми, кто теперь сюда явится. Послушники, батраки, приказчики - среди них могут и злоумышленники или один из них появиться. Непонятно было, откуда игумен все это знает. Но мы уже давно привыкли к тому, что он умнее всех нас, и приняли на веру все, что он говорил. Княгиню он попросил написать письмо мужу с просьбой собрать все последние новости и сплетни из обеих столиц и приехать сюда, что она исполнила в точности. Нескольких монахов разослал с поручениями. Мы и не знали, что с этого дня наш мирный монастырь превратился в орден тамплиеров: монахов вооружили, а вокруг покоев больной круглосуточно несли дозор несколько человек. Живчика старались держать всегда в ее комнате: он-то учуял бы чужого, даже если б все мы прозевали. 3. Барышня вскоре стала оживать. То есть она начала двигаться, открывать глаза. Мы прибавили к ее скудному рациону, состоявшему ранее из воды, которую мы вливали ей в рот, удобоваримую пищу в небольших количествах. Не мог сказать я наверняка, была ли она окончательно в сознании, потому что на вопросы не отвечала, бормотала, просила все время чего-то, мы не могли понять чего. Иногда она вроде бы злилась, однажды даже довольно крепко и зло схватила княгиню за руку. Княгиня вскрикнула, Живчик вскочил на кровать и принялся лаять во все собачье горло. Сбежался чуть ли не весь монастырь. Но больная была так слаба, что бояться ее было бы смешно. - Пойдите, пойдите все, - говорила Елизавета Тимофеевна, выпроваживая любопытных из комнаты. – Говорю вам, ничего худого не приключилось. Не нервируйте больную, она и так не в себе. Я подтвердил, что опасности нет никакой. Угомонили пса и вытолкали всех восвояси. Но когда комната опустела, мы все же решили, что княжичу здесь находиться не следует. Княгиня стала искать способа удалить из комнаты Николеньку. Нянька сменяла ее и меня в дежурстве у постели больной, и мальчика совершенно некуда было девать – он ползал по комнате и изучал обстановку. Наконец, представился случай занять ребенка. В монастыре появился юноша по всему видно дворянского воспитания и образованности. Игумен сказал, что юноша страдает от неразделенной любви и хочет пожить в уединении монастыря в надежде, что молитва и благочестивое общество исцелят рану его сердца. Он мог стать прекрасным гувернером для Николеньки. Мальчику юноша понравился с первого взгляда. Юный князь уже в таком младенческом возрасте проявлял недюжинные способности и умение разбираться в людях. Когда игумен только разговаривал с вновь прибывшим молодым человеком, Николенька подполз к нему и требовательно потянул за штанину. После исповеди настоятель дал согласие на то, чтобы Дмитрий (именно так его звали) начал нести свое послушание – присматривать за юным князем. Последний сразу же заявил свои права на Дмитрия. Цепляясь за штанину своего наставника, он поднялся на ноги, ухватил руку юноши и потащил его вон из комнаты. Когда они наконец избавились от общества, Николенька принялся посвящать Дмитрия в свои секреты. Для начала он залез на шахматный столик, уселся на нем и, подняв указательный палец, произнес: «Хамита!» Весь его вид говорил, мол, «это вам не безделица какая-то». Воспитатель заверил младенца, что относится к этому его увлечению со всей серьезностью и хотел было попробовать поиграть, но интерес княжича уже переключился на другое. Затем они навестили монастырскую кухню, куда захаживали три кота, водившие дружбу с юным князем и не изменившие ему даже под угрозой попасть в лапы к княгининому псу. Мальчишка дразнил котов рыбой и заставлял плясать, а то и просто швырял ее в них. Все это и было продемонстрировано Дмитрию. Николенька восторженно хохотал, запуская рыбой в рыжего кота. Подобными нехитрыми трюками развлекался предоставленный самому себе княжич. Теперь его досуг стал определять гувернер. Для долгих прогулок было холодновато, так что Дмитрию пришлось приискать занятия в избе. Изба эта, к слову сказать, состояла из двух этажей бесконечных комнат и коридоров, по которым Николенька уже мог служить провожатым. Дмитрий был милым юношей. И вид у него был как раз такой, какой должен быть у безответно влюбленного молодого человека. Он был тих, сам никогда не вступал в беседу. Но если кто-то начинал с ним говорить, отвечал вежливо и спокойно. В чертах лица его была приятность, хотя красавцем его вряд ли кто называл. Он был выше меня, а я росту немалого, но не выглядел внушительно. Как-то я увидел, что он так же высок, как и игумен. Но отец Арсений выглядел огромным, а Дмитрий – обыкновенным. Одет юноша был всегда опрятно, но не более того. Хотя раз я приметил, что его одежда сшита из дорогого сукна. С течением времени Дмитрий привязался к Николеньке, это было видно всем. Он стал принимать в мальчике живое участие и, когда княгиня забирала ребенка к себе, скучал и не находил себе места. Ох уж эти мне влюбленные! Взгляд Дмитрия иной раз выражал такое отчаяние, что мое сердце щемило. Но что делать. Помочь-то я ему ничем не мог. В эти дни в монастыре появились еще несколько человек. Взявшиеся сколотить амбар мастеровые, два молодых послушника, и еще Бешамель. То был повар-француз. Его прислал барин для избавления от пьянства и распутства. В сопроводительном письме так и значилось, «пьянство и распутство». Человек этот был когда-то большим мастером своего дела, служил чуть ли ни при императоре французском в Париже. Оттуда он сбежал вроде бы от политических интриг, так у них называется мордобой и кровопролитье, которые они устроили у себя в отечестве. В Германии служил еще у дворян, а в Италии уже в трактире. Оттуда опять же за пьянство и распутство его выгнали, и следующим этапом в пути его была Польша. Там он вроде бы очухался и даже завел дело с одной вдовой. Но и она его выгнала, уличив по тем же статьям. Так Бешамель попал в Россию, где в его услугах зануждался было один помещик. Вначале повар показал себя мастером, но потом его греховная природа взяла верх и помещик, желавший есть его кушанья, но не желавший мириться с его пороками, отправил француза в монастырь на временное пребывание для исправления души. По-русски Бешамель знал только названия съестные, а остальное понимать не желал. Да и имени его настоящего никто не помнил уже. Когда прилепилось к нему прозвище Бешамель, неизвестно. Верно тогда же, когда и привычка поливать большинство яств именно этим соусом. Один из послушников новых выглядел вроде бы обыкновенно. А вот другой странный был. Мне он сразу не понравился. Был всегда невесел, говорил вздор, работал спустя рукава. Молодой, а ворчливый. И смотрел так, словно у него все в должниках. На чтениях наших (а игумен для всех гостей устраивал чтения Евангелия) молчал. Словом, был он у меня на сильном подозрении. Потому как на чтениях у настоятеля все говорить начинали. Даже мастеровые стали рассуждать о том да о сем. Раз я даже слышал, проходя мимо, как они за работой заповеди Христовы обсуждали. Один говорил: «Если б я хоть одного такого живого человека увидел, который не говорит только, но и делает так точно - то это другой разговор». Меня увидели – затихли. Пожалел я, что спугнул их тогда. Пусть бы себе говорили. А тот послушник, что был вроде обыкновенный, тоже стал у меня подозрение вызывать. Ничего подозрительного он не сделал. Я бы его вообще не заметил, если бы не подозревали б всех подряд. Только вспомнил я, как давно, по другому совсем делу, сказал мне отец Арсений, что часто бывает так, что самый неприметный человек и оказывается причиной всех бед. Именно потому, что на него никто не думает. И так меня эта мысль заела, что я уж и сон потерял. Все думал, а вдруг как это он, а у нас никто и в ус не дует. Оказывается, я про него ничего не знал, ни какого он роду-племени, ни чем живет. Однажды вечером попытался вспомнить, чем этот парень весь день занимался, и оказалось, что я его ни разу не заметил в тот день. Так извелся я, что открыл свою печаль настоятелю. Тот задумался и сказал: - Да, плохо все это. Беда, что мы всех под подозрением держим. Ты, брат, вот что. Поговори-ка с ним по душам, без дознания, как бы с племянником или хоть с соседом новым разговаривал. Усмотри в нем душу живую, тогда и спать будешь лучше. - А коли он преступник? - А что, преступник тоже человек. Может, и усовестишь своим хорошим отношением-то. Сам батюшка наш успевал со всеми знаться. Он и с Дмитрием много говорил, и нас с матушкой-княгиней успевал окормлять. Наши чтения происходили у постели больной. Еще одним преимуществом моего постоянного пребывания в монастыре были эти чтения. Так-то я иногда заезжал, в неделю раз, а то и реже. А тут – каждый день. И дело тут было даже не в том, чтобы духовные истины постигать. Это, конечно, во главе угла, но еще мне нравилось, что разговор всегда о жизни заходил, как будто игумен специально этого добивался. Здесь я мог рассказать, что таила душа моя, и не боялся, что осудят. Мы, конечно, больше в иносказательном виде выражались, но как-то понимали друг друга. И хоть странно было мне, чтобы вдруг кто-то, средь почти незнакомых людей, начинал свою подноготную выворачивать, но, с другой стороны, на то он и монастырь, заведение душеспасительное. Так что жили мы интересно, да еще и злодеев ловили. Словом, авантюрный роман. Через неделю подопечная наша ожила совсем. Фамилии своей и обстоятельств сказывать не хотела и вообще говорила мало. Больше плакала. Я ее жалел. Княгиня тоже утешала, как могла. Сказала больная только, что ее Амалией зовут. Игумен постановил, что это вряд ли правда. Вскоре ей уже настолько лучше стало, что она приобщилась к нашим чтениям. По вопросам, которые задавала больная, стало ясно, что она уже давно в сознании была. Настоятель обрадовался такому повороту событий, стал часто разговаривать с ней наедине. Игумен даже на француза влияние имел. Он с ним, конечно, по-французски говорил, и нам приходилось, хотя мы и пытались хоть несколько русских слов его заставить запомнить. Но Бешамель нисколько русскому не хотел учиться. Словам он предпочитал жесты, и получалось у него презабавно. Он часто веселил нас с княгиней, изображая, как поднимается бисквит в печи или как взбивается крем. Бешамель задирал руки высоко, надувался весь, делал важное лицо, мол, не простой бисквит, а для императорского стола. Смешнее всего он изображал студень. Становился весь словно без костей и так трясся, как настоящее желе, если его раскачать. Видимо, нравилось ему у нас в монастыре, потому что он стал оживать – это мы на своем животе ощутили. Кушанья его день ото дня становились все лучше и лучше, и даже традиционная бешамель сменялась теперь другими дополнениями к и без того удивительной для монастырской кухни пище. Вот ведь как люди к еде-то привязчивы! Пока стряпали монахи, в трапезной тихо было: поели – ушли. А как повар-француз завелся, так народ потянулся. Бешамель с раннего утра на стол ставил вазы с булками горячими, с печеньем и с сырным слоистым хлебом. И маслице деревенское рядом. Да только маслице-то не простое: то с укропом, тот с селедочкой, то с сыром опять же намешает, стружками нарежет. Масло на булке тает и стекает рыжим ручейком. Раньше бывало не соберешь людей-то, а тут приходит игумен, а все уже на месте. Еле дожидаются, пока молитву прочитают. В пост настоятель грозился сладкое запретить. Но до поста-то время еще было, и когда тарелки пустели, на столах появлялись заморские таявшие во рту десерты. Француз еще вечно жаловался, что у нас и варенье не то, и сливки не годятся, и сахар темноват. Как только приехали гонцы из столиц с газетами, тайна стала приоткрываться. Настоятель прочитал все новости и сплетни и сделал свои выводы. Княгине и мне он сообщил только, что девушка не лгала, и ее действительно зовут Амалией, и… все. Нам оставалось молча ждать. Впрочем, он предупредил нас также, что опасность еще вовсе не миновала и можно ждать нападения. Мы с княгиней перекрестились. Больная радовала нас, поправляясь день ото дня. Вскоре она уже вставала и прогуливалась по комнате. Я не раз заставал ее у окна, сквозь которое она наблюдала, как Дмитрий играл с Николенькой. Выходить ей не разрешалось для ее же безопасности, да и уход тоже требовался. Однажды княгиня не выдержала и мягко попросила рассказать ее историю, предупредить нас, от кого ее охранять. Амалия сказала, что не знает, ни кто пытался ее убить, ни за что. Помнит только, что за ней гнались, а она бежала. За все это время случилось только еще одно достойное упоминания событие. В монастырь привезли письмо на имя графа Панина. Княгиня удивилась и сказала почтальону, что он, видно, адресом ошибся, что таких высокородных персон здесь и в помине нет. Но настоятель извинился и взял письмо, прибавив: здесь адресат, правильно. Елизавета Тимофеевна сделала выводы. «Так и думала, - сказала она. – Я всегда знала, что он не из простых людей». Никто из нас не знал ни фамилии игумена, ни имени его до пострига. Вот княгиня и решила, что граф Панин – это наш настоятель. Кроме этого случая ничего замечательного не происходило. Жизнь текла своим чередом, и даже не верилось, что здесь может произойти что-то плохое. Я хотел было совсем переехать домой, но случай остановил меня. Как-то раз вечером монахи поймали Бешамеля, когда он лез на второй этаж с той стороны, где была комната Амалии. Начался переполох. Француза допросили. Он божился, что перепутал со своей комнатой, которая находилась с другой стороны. В тот вечер он достал где-то водки и напился. Сказал, что боялся кому-то на глаза попасться пьяным и потому полез в окно. Бешамель тут же показался нам злодеем, мы перестали давать Амалии еду его приготовления. 4. Все разрешилось как-то сразу, в один день. Долгое ожидание увенчалось неожиданной и стремительной развязкой. Приехал князь и, успев лишь поцеловать жену и сына, заперся с игуменом в кабинете. Они проговорили несколько часов, затем позвали нас. Начал игумен. Он говорил быстро и четко. - Вот что мы имеем на сегодняшний день. Больная наша – Амалия Веринская, сама актриса и дочь французской актрисы и советника Веринского Ильи Васильевича. Обыкновенный человек, служил по дипломатической части в восточных странах. Умер в Турции при неизвестных обстоятельствах. Наследства особенного родным не оставил. Вроде бы. Сейчас уже кое-какие обстоятельства дают нам повод думать по-другому. Объясните, князь. - Да-с, здесь может быть тайна, - продолжал князь. – На него есть дело в наших канцеляриях. Его подозревали в измене и передаче важных сведений турецкому султану. Против него говорят его слишком уж близкие отношения с царственной особой. Сам он вроде бы обмолвился, что случайно оказал услугу султану и поэтому с последним на дружеской ноге. Сколько мне денег и усилий стоило подобраться к этой папочке – представить нельзя. Но и этого оказалось недостаточно. Нашел я его сослуживца, и тот проговорился мне, что Веринский окружен был какой-то таинственностью. Ходили слухи, что султан подарил ему огромной стоимости вещь в награду все за ту же услугу. У Веринского был могущественный враг – его начальник Ягодинцев. Ягодинцев добился большого влияния в нашей посольской миссии в Турции и разбогател изрядно – как обычно, непонятно каким образом. Никто не сомневался, кто Веринского со свету сжил. То ли убийц подослал, то ли отправил с каким-нибудь поручением на верную смерть. Отношения сейчас с Турцией сами знаете, какие, да и Англия подливает масла в огонь. Веринский до Турции как раз в Лондоне служил несколько лет. В общем, был он у правительства на большом подозрении, и смерть его ни у кого тревоги не вызвала. Князь замолчал, но не потому что закончил. Это была всего лишь эффектная пауза перед кульминацией монолога. - А теперь прошу внимание, господа. У Ягодинцева есть сын. Офицер, молодой повеса, по отзывам, личность скользкая и пренеприятная. Уже успел прокутить состояние отца, хотя тот умер не больше пары лет назад. Так вот, он был любовником Амалии в последнее время. Случайно ли? Не думаю. Учитывая давнюю вражду родителей, не было ли повода у сына покушаться на красотку? Я так и охнул. Ну и приключение! Чем вам не Жюль Верн! И вдруг княгиня всплеснула руками, и у нее вырвалось: - Я и не подозревала, где мои глаза были! Мы ее оставили с ним! А Николенька, кому доверила! Последние слова ее доносились из коридора – она со всех ног бежала в комнату больной. Я бросился следом, терзаемый теми же подозрениями. Как мы могли оставить Амалию? Я должен был догадаться. Хорош страдалец – несчастная любовь у него. Я ожидал найти мою подопечную мертвой, а увидел совсем другое. Мы с княгиней (я ее без труда догнал) застали мирную сцену. Они с Дмитрием стояли у окна, он держал ее руки в своих и что-то говорил вполголоса. - Не верьте ему! – горячилась Елизавета Тимофеевна. – Ваш любовник хочет убить вас. Да отпустите же вы ее! Ее прервал настоятель, едва поспевший за нами. - Успокойтесь, княгиня. Дмитрий не Ягодинцев. Он граф Панин. - Я не граф, - ответил юноша, - вы изволите ошибаться. - Уже граф. Я не хотел об этом говорить, пока вы не объяснитесь с вашей возлюбленной. Но, поскольку, как я вижу, у вас уже все решено, то нечего и скрывать. - Что это значит? Мой отец… - Да, отец ваш почил. - Значит, он не Ягодинцев? – удивилась княгиня. А кто же Ягодинцев? - Не знаю. Может быть, мы его еще увидим, - заметил настоятель. 5. Мы его действительно увидели, и довольно скоро. Не успели мы даже добиться объяснений всего происходящего, как прибежал монах и сказал, что настоятеля требует разодетый в пух и прах молодой мужчина. Действительно, в приемной их ждал человек в роскошной шубе и с огромным букетом цветов, который явно привез с собой из столицы. В местных оранжереях даже у самых богатых соседей таких пород и летом-то не водится, не то что поздней осенью. Сегодня утром как раз первый снег выпал. И цветы (слишком летние), и шуба (слишком зимняя) выглядели нелепо в этом месте, и вид у Ягодинцева (а это был именно он) был какой-то шутовской. Настоятель не стал его томить. Когда гость представился, игумен сказал: - Вы, наверное, хотите видеть госпожу Веринскую, не так ли? - Именно, – коротко ответил Ягодинцев. - Что ж, не станем вам препятствовать. Единственное условие – мы должны присутствовать при вашем разговоре. На Амалию было совершено покушение (Ягодинцев попытался изобразить удивление, но получилась странная гримаса). Поэтому мы ее одну не оставляем. Гость с неохотой согласился. Он, видимо, представлял свое появление в другом духе. Амалия явилась. Он вручил ей букет, сказал, что сбился с ног в поисках ее и сделал предложение стать его женой тот час же, обвенчавшись прямо в монастыре. Игумена пригласил совершить таинство. Сегодня же они должны были уехать в Англию для проведения медового месяца, а потом в Италию. Это будет полезно для здоровья молодой жены. Ягодинцев говорил уверенно, видимо, не сомневался, что Амалия согласится. Каково же было его удивление, когда она сказала, что, хотя еще месяц назад это предложение сделало бы ее счастливой, теперь она просит простить ее и удалиться как можно быстрее. Как же она была мила, не могу этого не зафиксировать! Настоятель молча дал отвергнутому любовнику удалиться вместе со своей оранжереей в руках. Я смотрел в окно, желая убедиться, что он уехал. Вид у него был даже не столько злой, хоть и не без того, сколько удивленный. Прежде чем усесться в свой экипаж, злодей потоптался немного снаружи. Мне показалось, что он даже выявил намерение вернуться, но потом, видимо, не нашел то ли повода, то ли причины. Сверху было видно, как Ягодинцев оставлял на свежем снегу грязные следы. Грязь-то была наша, монастырская, ее только-только успело прикрыть снежком. Под его стопой снег вдавливался в грязь и темнел. Вскоре его и след простыл. Наше удивление росло – почему не остановить его, не передать куда следует. Но игумен не двигался с места, и мы все не смели ничего сделать. - Так, значит, в Англии, - пробормотал настоятель. - Оно в Англии. И при условии женитьбы. Бьюсь об заклад, что это так и есть. Мадемуазель, - обратился он к Амалии, – оставил ли ваш отец наследство? - Насколько я знаю, ничего особенного. Есть небольшой дом в Москве да заложенное имение, права на которые всегда оспаривались родственниками. Вот и все. - А в день вашей свадьбы? Не должны ли вы получить что-то в день вашей свадьбы? - Я ничего об этом не знаю. - Странно. Но это еще нужно проверить. 6. История это действительно была странная. Странная потому, что два человека, которых судьба, казалось бы, не жаловала так долго, в один почти день получили все, о чем только может мечтать смертный. Дмитрий был незаконным сыном графа Панина, богатейшего и знатного вельможи. Впрочем, законных детей у графа не было. Была еще одна дочь, тоже неизвестно от кого, девочка 11 лет, которую, можно сказать, воспитывал Дмитрий. Граф детей не жаловал, хотя и растил в своем доме, пока не женился в старости. Молодая жена потребовала, чтобы завещание всех средств и титула было составлено в пользу ее будущих детей - а граф был довольно стар, и какие уж там дети! Но ополоумевший сатир пошел у нее на поводу. Дмитрию и его малолетней сестре выделялось более чем скромное содержание, и жить они теперь должны были отдельно. Молодого человека определили в полк, который всегда стоял в Москве. В довершении всех бед Дмитрий влюбился в актрису (отцово наследство: денег своих лишил, а грехов – не смог). Она, впрочем, его присутствия почти не замечала. Бедный Дмитрий принужден был молча наблюдать за ее романом с офицером его же полка. Потом возлюбленная пропала. Дмитрий ее нашел. Не то, чтобы он питал какие-то надежды. Просто не мог по-другому. Расспросил соседей – оказалось, что ночью, когда она исчезла, видели, как от ее дома отъехала странная повозка. Он отправился следом, на каждой станции справляясь о повозке, которая оказалась приметной - везде ее припомнили. Наконец, на одной станции о ней никто ничего сказать не смог. Дмитрий повернул назад с целью изучить прилегающие дороги. Их было всего две. Одна кончилась тупиком, а другая вела в монастырь. Дмитрий решил обосноваться в монастыре и оттуда продолжить поиски. Игумену он почти не соврал: и про неразделенную любовь, и про надежду на исцеление. Поручение заниматься с Николенькой делало его миссию невозможной. Но не успел Дмитрий расстроиться, как обнаружил, что задача его уже выполнена. Николенька быстро привел своего гувернера к комнате, где в последнее время проводил больше всего времени. Так он нашел Амалию. Но этим подарком судьба не ограничилась. Через некоторое время подруга подала ему через окно знак, приглашающий найти способ увидеться. Он смог явиться к ней в комнату. До второго этажа он дошел, хотя сердце сильно билось. Николенька бормотал что-то, но Дмитрий едва слышал его. Когда подошел к комнате Амалии, им овладело такое смущение, что он, казалось, ни за какие блага в мире не решился бы открыть эту дверь. Ему помог княжич: он толкнул дверь и деловито заполз в комнату. Амалия так заулыбалась при виде молодого человека, что Дмитрию показалось: еще секунда – и она бросится к нему в объятия. Прежде чем сказать что-то, девушка долгим взглядом смотрела на него и продолжала так же улыбаться. Чувствуя неловкость ситуации, Дмитрий хотел нарушить молчание, но никак не мог придумать, чтобы ему сказать. Наконец девушка заговорила. - То, что я вам скажу, женщине должно говорить в ответ, а не по собственному почину. Но я думаю, что никогда не дождусь от вас того, на что следует отвечать подобным образом. Дмитрий хотел что-то промолвить, но Амалия остановила его. - Нет, это моя вина. То есть это мое счастье. Тут оба замолчали. Амалия воздохнула полной грудью. - Вы теперь должны уж выслушать меня, я все вам объясню. Со мной за столь короткое время произошло множество событий, часть из которых я даже не помню. Знаю только, что была на волос от смерти. Может быть, причина тому близость кончины, которая все окрашивает в другие цвета, а может быть, мое глубокое раскаяние в образе жизни, свойственном мне – но только во мне произошла удивительная перемена. Дмитрий опять попытался что-то сказать, больше от волнения, чем оттого, что имел слова готовые сорваться с уст, но Амалия опять перебила его. - Нет уж, позвольте мне сказать сначала, а потом уже и ваш черед будет. Это было уже дней девять тому назад. Да точно девять, я даже считала. Я стояла вот на этом самом месте, у окна, и наблюдала, как вы возитесь с Николенькой. Голова моя только что прояснилась от страшного дурману и злости, охватывавшей меня каждый раз, когда эти милосердные люди пытались помочь мне. Это удивительное чувство. Еще вчера только раздражение и жалость к себе владели мной, а сегодня я смотрела на голые ветви осенних деревьев и хмурое небо и радовалась тому и другому. Увидев вас, я вдруг словно увидела и вашу преданную душу, и необычайное чувство овладело мной. Я понимаю, что вам странно слышать это, но я хотела бы… спросить, не простите ли вы мое небрежение и несправедливое отношение к вам… - Сударыня, я ведь понимаю, что сердцу не прикажешь. Никогда я не винил вас ни в чем. Да ведь я и не смел вас беспокоить своими признаниями… - Я понимаю, что недостойна вас. Вы гораздо лучше меня, если только все, что происходит здесь не сон. - Не шутите ли вы надо мной? Еще недавно вы были так увлечены другим… - Увы, вы правы. Но мне кажется, что это было очень давно. - Не нужно ли проверить ваши чувства, а вдруг они пройдут? - Вы не доверяете мне? Вы имеете на то полное право. - Я боюсь поверить в то, что все сказанное здесь – не сон. Хотя мне такое и во сне не могло присниться. - Так простите ли вы меня? - Я должен простить вас? - Конечно, потому что мне хочется не того вовсе, чтобы вы или даже я сама думали, словно я разлюбила одного мужчину и полюбила другого. В вас я увидела такое, на что можно ответить не мимолетным увлечением, но глубоким и преданным чувством. Примете ли вы это? Дмитрий не мог прийти в себя. Его волнение дошло до предела, он силился подыскать приличествующие случаю слова, но не мог их найти. И потому решил прямо говорить, что чувствует, ибо искренность и могла бы быть единственным достойным ответом на слова Амалии. - Сударыня, я, конечно, люблю вас, окончательно и бесповоротно. Но чувства мои были загнаны волею моей так глубоко, что мне теперь страшно и отпереть эти тайники. Знайте, что я навсегда останусь вашим… Да все это вздор, что я тут говорю. Я люблю вас и… если бы мог надеяться, что вы захотите стать моей женой… это сделало бы меня совершенно счастливым. Дмитрий с Амалией потом долго говорили с отцом Арсением. Они страшились того, что их прошлое предъявит счет к их будущему, но настоятель успокоил их. - Чего вы, право, боитесь? Что ваши, Амалия, чувства окажутся непостоянными? Что теперь, когда любовь Амалии принадлежит тебе, Дмитрий, ты захочешь отомстить ей за прошлые обиды? Все это возможно, но поверьте, это далеко не самое тяжелое, что вам предстоит преодолеть. Молодые люди еще много времени провели в бесконечных беседах и обсуждения, пока не поняли, наконец, что для того им и нужно соединиться, чтобы и дальше обсуждать все вдвоем. Дмитрий горевал о смерти отца так же, как горевал ранее о его жизни. Тем более, что умер он при ужасных обстоятельствах. Надо отдать старику должное, он успел позаботиться о сыне. Панина доконала измена молодой жены, и он, слава Богу, успел изменить завещание. Неизвестно, что было, если б он не скончался вскоре – изменнице не раз удавалось обводить его вокруг пальца. Старый граф Панин написал прошение на высочайшее имя с просьбой передать титул Дмитрию, поскольку его род на нем прерывался. Он давал слово дворянина, что матерью Дмитрия была «весьма высокородная особа», имени которой он не стал называть, «дабы перед тем, как предстать пред Богом, не причислить к своим и без того многим грехам еще и клятвопреступление». Впрочем, в письме выражалось также мнение, что мать юноши сама свой грех знает и вольна повиниться перед сыном. Император был тронут таким поворотом дел и раскаянием старого повесы, даровал Дмитрию титул и фамилию Панина. Так недавно еще отверженный судьбою молодой человек получил любовь и руку любимой женщины, а в придачу титул и состояние, а актриса получила просветление, достойного мужа и опять же титул и состояние. Но и это еще не все. Предположения настоятеля подтвердились. Как только молодые обвенчались, мы поместили объявление о свадьбе девицы Веринской в английские газеты. Вскоре пришло письмо из уважаемого английского банка, где говорилось, что дочь Веринского в день свадьбы вступила в права наследства ее отца, которое скоро прибудет в Россию. Говорилось также, что все интересующие вопросы нужно задать господам Соловкову Алексею Дмитриевичу и Серову Валентину Григорьевичу. Этих двоих без труда отыскал князь. Своим сослуживцам Веринский доверил тайну. Правда, он не слишком рисковал, так как каждый из них знал только половину истории, а знакомы они не были. Прояснить дело можно было, только переговорив с обоими. А история была такова. Веринский действительно получил от султана подарок огромной ценности и нашел способ оставить его в наследство дочери. Вроде бы он спас дочь султана от бесчестья. Впрочем, это могло быть красивой поэмой для прикрытия какой-нибудь политической интрижки. Но возводить на Веринского подозрение в государственной измене мы не будем бездоказательно, тем более что оба его сослуживца считали его человеком честным. Теперь этого все равно не узнать. О подарке только ходили слухи, никто его никогда не видел и не знал, что это за ценность такая. Перевезти его в Россию надежды у чиновника не было. Его просто ограбили бы. Тем более что, как сообщили бывшие коллеги Веринского, Ягодинцев весьма этим подарком интересовался и не прочь был его заполучить. Поэтому чиновник отправил сокровище на хранение в английский банк, понимая, что холодные отношений между Англией и Россией – лучшая гарантия сохранности подарка. Попутно он написал письмо жене, обещая, что не оставит дочь без приданого. Ягодинский письмо, конечно, перехватил (в посольстве подозревали, что их письма кто-то из начальства читает), но информации там было немного. Все это князь выведал у сослуживцев Веринского. Знал ли его враг, что это за подарок? Трудно сказать, но, видимо, верил, что это нечто очень ценное, если даже своему сыну оставил наказ заполучить его у дочери Веринского. Продолжение настоятель прозрел своей мудростью. Ягодинский был собой хорош и умел произвести впечатление. Он быстро вошел в доверие к Амалии, но она молчала про наследство, как будто и думать о нем забыла. Не удивительно, ведь она про него и не знала ничего! Но Ягодинский-то этого не предполагал. Он думал, что это актерский опыт помогает ей разыгрывать бесприданницу. Тогда он стал искать способа разговорить ее против ее воли. Стал подсыпать ей восточного какого-то дурману, вроде того, что ассассины потребляли в старых сказках. Но она и тут молчком. Он стал сыпать больше – на нее не действует. Однажды он перебрал. Амалия пришла в бессознательное состояние, из которого ее никак не удавалось вывести. Игумен уже встречался с этим дурманом и знал, как он действует. Он его по запаху определил. Ягодинский решил, что Амалия мертва. Оставлять ее в доме побоялся – все знали, что он у нее вечером был. То ли со страху увез невесть куда в лес и бросил там, то ли намеренно в этом лесу оставил помирать – не знаем. Только видно потом еще пуще бояться стал, что найдут, и бросился на то место, где оставил. А ее там и нет. Стал искать, и, как и Дмитрий, нашел. Дальше вот что было. В тех газетах, что настоятелю из города привезли, была одна история пересказана. Про то, как деньги Меньшикова, царя Петра любимца, после его смерти из-за границы доставали. Один дворянин женился на дочери сего Сеяна и, уже будучи ее мужем, востребовал средства. Видимо, этот рассказ и Ягодинский прочитал, вспомнил про письмо Веринского («без приданого не оставлю») и решил убить двух зайцев. Жениха вряд ли возьмут под подозрение. А, может быть, Ягодинцев еще что-то знал – то нам не ведомо. Отказ Амалии был для него полной неожиданностью. Мы боялись, что он захочет предпринять что-то еще, чтобы добраться до сокровища, но игумен нашел блестящий способ защитить молодых людей. Всю историю он рассказал знакомому писателю, и она попала в газеты. Так что приезда сейфа ждала вся общественность. Всем было интересно, что это за штуковина такая Веринскому от султана досталась. Наконец, посольство прибыло. Амалия пригласила настоятеля присутствовать при передаче дара. Был еще, конечно, Дмитрий, адвокаты, чиновники английские. Расписались в бумагах, зачитали письмо – и достали короб. Англичанин повернул ключ в замке и поднял крышку. При этом на лице его отразилось удивление. Но он не сказал ничего, а почтительно отошел в сторону. Дмитрий с Амалией не двигались. Адвокат сделал ей знак, чтобы она подошла. Амалия неуверенно двинулась вперед, наклонилась над коробом и тоже удивилась. Дмитрий смотрел из-за плеча жены, и его лицо имело выражение изумления. Тогда подошел настоятель. Он увидел старинный свиток. С виду просто ветхая бумажка, но на самом деле документ величайшей исторической ценности. То было письмо римского сенатора проконсулу Кипра Сергию Павлу. В письмо сообщалось, что в Риме не одобряют увлечения проконсула тем, что даже иудеи считают ересью, и он правильно сделал, что вернулся в Атталию, где его защищают огромные владения и влиятельные родственники. Друг уверял Сергия Павла, что преследований можно не бояться, но ему придется смириться с тем, что его имя будет вычеркнуто из всех анналов и потомкам не дано будет узнать, как разумно и плодовито было его правление римской провинцией. Настоятель очень радовался, что нашел это письмо. - Они хотели даже имя его вычеркнуть из истории из-за его христианской веры, а вот вам, в каждом доме есть книга, в которой это имя вписано. Кто теперь его не знает? Даже турецкий султан и тот почитает письмо к нему за такую ценность, что дарит им своих благодетелей. И заметьте, ценность-то письма не в том, что его сенатор - как бишь его звали-то? – написал. А в том, что оно проконсулу адресовано. 7. Интересный подарок сделал Веринскому султан. Молодые Панины подарили свиток игумену, а тот передал лично митрополиту. Дмитрию с Амалией за это много чести было, а им именно это и нужно было, денег им старый граф достаточно оставил. Когда стали шушукаться, что не гоже графу Панину было на актрисе жениться, князь Н* быстро этим болтунам рты заткнул. Их даже император лично за подарок благодарил. Дмитрий оказался человеком исключительно талантливым. Пошел служить, дослужился до губернатора, причем принес он немало пользы отечеству своему. Расцвела при нем губерния его: и руду добывать стали, и дороги железные проложили, и храм возвели. И еще нескольким научным светилам он выделил содержание и оказывал покровительство. Пришлось мне видеть и портрет его однажды. То ли от возраста возмужания, то ли от внутреннего величия своего, но выглядел он теперь важно: орлиный нос, осанка, да и мундир придавал красы. Я тут же вспомнил, что он высокого роста, и представил, какое он теперь должен производить впечатление. Про дальнейшую судьбу Ягодинцева я ничего не знаю. Может, его где-то на дуэли убили, а может, во время Крымской войны. А может, тихо дожил где-то – то мне не ведомо. А вот с другими участниками этой истории мне еще пришлось встретиться. Во-первых, о матери Дмитрия. Доказательств у меня, конечно, нет никаких, но кое-что я своими глазами видел. Имени ее я называть тоже не стану, потому что эта дама весьма достойная и всегда вызывала у меня восхищение, а камень в нее, как говорится, пусть тот, кто без греха, бросит. Скажу только, что она действительно «очень высокородная особа». Было все так. Приезжаю я раз в монастырь – в прихожей сидит она, вся заплаканная, без драгоценностей, в простом платье. Я даже не сразу ее узнал, хотя портреты видел много раз, да и живьем в театре. Я скоромно сел на соседнюю скамью. Выходит игумен, за ним Дмитрий с видом мало сказать удивленным, прямо-таки ошарашенным. Оба коротко со мной поздоровались, и дама вошла в комнату вместе с настоятелем, вскоре и Дмитрия пригласили. Через короткое время настоятель вышел ко мне и увел меня прочь. Может быть, этого мало, чтобы делать выводы, да только через несколько лет та дама удочерила сестру Дмитрия. Совпадение? Вряд ли. Потом послушник еще, который с игуменом спорил. Он захотел из монастыря уйти – настоятель его не держал, отпустил. Стал этот удалец в разные дела ввязываться. Вроде политические. Попал на каторгу. Там его осенило – стал в монастырь проситься. Написал игумену нашему. Тот похлопотал, и бывшего нашего послушника отпустили к нам. Здесь он принял постриг и вскоре был уже правой рукой настоятеля по хозяйственным делам. Потом его учиться определили, а кончил он настоятелем монастыря где-то в Орловской губернии. А тот послушник, что мне обыкновенным показался, до сих пор у нас в иеромонахах ходит. Хороший он человек, взгляд у него добрый. Дети его любят особенно. Он с ними играет и куклы да лошадки мастерит. Мелочи, скажете, ан-нет. Скольким сиротам он отца заменил. К нему и сейчас всегда детей крестить несут. А еще примечательна судьба Бешамеля. Очухавшись в монастыре от пьянства и распутства, решил он на родину вернуться. И вернулся. Из Парижа написал игумену длинное письмо с благодарностью. Сказывал, что опять при высоких господах состоит. Чудеса, да и только. Особенно мне странно было, как же получилось, что девушка вдруг полюбила того, кого презирала раньше. Я, признаться, думал, что такого не бывает. Но настоятель меня уверил, что и не с такими метаморфозами в жизни встречался. Я все же не верил и ждал, что газеты напишут об измене Паниной. Настоятель тоже их судьбой интересовался. Но по другой причине. В чувствах Амалии он не сомневался. Боялся, что дурман, который Ягодинский ей давал, возьмет над ней верх. Но и этого не случилось. Газеты писали только, что она была верной помощницей мужу во всех его делах и даже основала то ли библиотеку, то ли галерею – не помню уже. Чудеса. Такая вот история. Ну, чем вам не Жюль Верн?

Повести Лисицина. Нечаянное счастье.Проза

Повести Лисицина. Нечаянное счастье.
Проза