С горем в одиночку совладать трудно. Тем паче с таким, как смерть матери. Любое, даже самое черствое сердце оно содрогнуться заставит.
Когда сегодня утром Василий Иванович потерянно сидел на ступеньках крылечка дома матери и думал с кем поделиться своей бедой, виделись ему только двое. Лена Пазгалова и Иван Окатышев. Без Ивана он чувствовал себя беспомощным, но мысль о том, чтобы идти к нему, поначалу отверг. Оставалась Лена. Советчица, если уж не друг, то приятельница, суровая и жаркая Василия Ивановича любовница.
Так что, прежде чем побывать у Окатышева, Налимов первым делом поднял с постели адским стуком в дверь Лену...
Сколько лет было ей, никто не мог точно определить. Лена натужно кашляла, будто только что освободилась из сибирских рудников, телом была до жути суха и костлява, платье полоскалось на ней как балахон на ветру. Курила она «Беломор», так пыхала зажатой в желто-черных зубах папиросой, что дым плотно окутывал ее коричневое, в глубоких прорезях морщин лицо, с которого смотрели проницательные глаза.
Солидный мужчинка Леной не мог заинтересоваться, разве что доходяга какой. Но и его, сердешного, через неделю совместной жизни Лена с треском вышибала из своего мезонинчика с большим «итальянским» окном.
Заезжих, шибко голодных мужчин она тоже не привлекала: голова ее поседела до поры от одинокой жизни, тело еще больше усохло и даже малоразборчивому поддатому ловеласу напоминало обглоданную пожелтевшую кость.
Встрепенулась и ожила Лена лишь когда затеялось у ней прелюбодейство с Налимовым...
Василия Ивановича тогда словно бес в ребро вдарил. Случилось с ним такое дело, когда пребывал он между креслами: из одного выкинули, а в другое еще не посадили. Налимов тогда от безделья загулял. Жена, забрав ребятишек, уехала. Устала слушать мужнины пьяные безудержные восхваления с горькими отчаянными всхлипами вперемешку.
- Что, сволочь? - вслух корил отсутствующую супружницу Налимов, бухая кулаком об стол. - Смылась?! Я тебе не поэтическая натура! - он, скорчив рожу, потрепал ухо растопыренной пятерней. - И не художественная самодеятельность.
« Ну и чудо же я был!» -разглядывая свое отражение в зеркале , хмыкнул Налимов...
Ему, тогда, давно еще, заведовавшему клубом в глухом селе, ничего не стоило выйти на сцену, натурально прокукарекать петухом и потом под бурное хлопанье в ладоши зрителей, раскланиваться, сияя белозубой улыбкой.
Занесло Ваську сюда после курсов киномехаников. Клубик - неказистый, наскоро срубленный ссыльными в тридцатых годах барак. За войну крыша провалилась, в пазы между бревнами в ином месте кулак просунешь. Но подлатали крышу, подконопатили стены - и Васька стал заправлять .
Парни Ваську не били - к красивым девкам он не приставал, - заходили к нему запросто выпить. Налимов не отказывался, но и меру знал, под забором не валялся. Кто-нибудь из парней раздергивал гармонь, и Василий выплясывал пуще всех - только щеки алели.
Народ постарше к Ваське относился уважительно, как к человеку, несущему культуру в массы. Старики с ним с почтением раскланивались, старухи шептались ему вслед тоже без хулы. Даже во время киносеансов, когда рвалась заезженная пленка, в темном зале стоял лишь сдержанный гул, Ваську не обзывали сапожником и не грозились отправить на мыло, а то куда и подальше.
Налимов сколотил кружок художественной самодеятельности, до глубокой ночи мучил придирками механизаторов и доярок. То они ревели ровно стадо баранов, то засыпали прямо на сцене клубика. Васька мог только придираться с умным видом, певческого голоса у него имелось, а слуха - тем паче. Был разве что талант передразнивать петуха да исправно сучить ногами в пляске. Но Васька не унывал, лелея в себе руководителя.
Было отрадно, сладко и страшновато. Будто по крутому склону высоченной горы несся на лыжах вниз, когда лишь одним мановением руки заставлял замолчать этот хор парней и девок, старательно дерущих глотки и преданно пяливших на тебя глаза.
Рано поутру замученные заполуночным бдением «артисты» с красными глазами и помятыми лицами торопились на работу. В это время Васька, тоже заспанный и плохо соображавший, выбредал в сенник по малой нужде и, облегченно вздыхая, выглядывал в окошечко, провожая их равнодушным взглядом. Утренний холодок живо въедался в неприкрытые участки тела и Налимов, вздрагивая, вбегал в тепло избы, нырял в постель.
Отогреваясь, он засыпал, все еще тихо ликуя от какого-то странного злорадства: вы вкалывать пошли, я тут, в постельке, лежу. Это потому, что я умнее всех вас! Сон Васьки продолжался до обеда...
Всколыхнула всю тогдашнюю Васькину жизнь молоденькая учительница музыки и пения, приехавшая по распределению в школу. Наружности она была невидной: сухая, как хворостинка, с едва наметившимися припухлостями грудей, востренький длинный носик венчали очки с толстыми стеклами, каждая жилочка просвечивала под ее бледной кожей. Деревенским девкам, румяным да грудастым, прибылая не шла ни в какую ровню, но Васька на нее глаз положил, завлек в свою самодеятельность.
Измученный Васькин хор, готовый вот-вот разбежаться, принял Дину Александровну как глоток родниковой воды в жару. Время репетиций сократилось: оказывается, свои деревенские песни девки и парни пели что надо. Дина Александровна только корректировочку кое-какую внесла.
От бравурных маршей, тексты к которым Васька старательно переписывал из журналов в библиотеке, она решительно отказалась, и опять певцы с радостью вздохнули: порою выполняя Васькину команду - ори шибче! - они за вечер становились туги на ухо. Васька собрался «завестись» насчет патриотизма, но под строгим взглядом учительницы смолк, покраснел...
За Диной он теперь бродил как привязанный. Встретит ее вроде б невзначай, а заговорить о чем - не ведает. Пряниками, как парни девок в селе, не улестишь, еще высмеет, и на качели не пригласишь - строга.
И все же Васька нашел подход. Дина после репетиции, случалось, читала стихи. Парни и девки, раззявя рты, слушали ее звонкий взволнованный голос. Васька же так и ел ее глазами.
«Еще почитайте, еще!..» - с восторгом просили слушатели и, конечно, громче всех Васька.
Дина, на минутку задумавшись, с грустной улыбкой читала еще и, казалось, стихам, которые держала ее память, не будет конца.
Васька на этой почве и подъехал:
- Дина Александровна, стихи хочу послушать, - приставал он так, что ни пройти - ни разминуться бедной учительнице.
Дина воспринимала Васькину просьбу как искреннюю, но не будешь же посреди улицы декламировать стихи. Они садились на лавочку в уединенном месте, и Дина вновь преображалась. Лицо ее делалось задумчивым, даже строгим, зрачки глаз, увеличенные стеклами очком, темнели глубиной, и вновь то взволнованно дрожал, угасая, то радостно всплескивал ее голос.
Васька в стихах - ни в зуб ногой и всепонимающую мину на краснощекой роже удерживать ему было весьма трудно. Внезапно возникал нестерпимый зуд в ягодице, и Ваське немалых усилий воли стоило не почесать ее. Но рука упорно тянулась сама...
- Вам неинтересно, Василий?
Вопрос Дины захватывал Налимова врасплох. Он весь пунцовел, тряс рукою, как обожженной.
- Что вы, Дина Александровна, интересно уж очень!
И Васька изо всех сил придавал физиономии сосредоточенное выражение.
- Вот послушайте еще это...
«Пронесло!» - облегченно смахивал холодный пот со лба Васька, но через минуту был готов выть от ярости: проклятый зуд опять забирал!..
После уборочной в райцентре собирали на слет силы местной художественной самодеятельности. Пригласили туда и Ваську с хором.
Успех был ошеломляющий! Наполненный народом зал после каждой песни в исполнении Васькиных парней и девок гремел аплодисментами, потом вышла на сцену Дина и в напряженной тишине присутствующие в зале внимали ее тонкому мелодичному голосу. И, как гвоздь программы, вылетел в окружении парней Васька, пошел по сцене плясать с гиком и свистом русского, а, натоптавшись вдосталь, замахал руками как крыльями, присел и петухом залился!
Весь зал так и замер, а председатель райисполкома Вадим Владимирович Сомов, здоровяк с начисто обритой головой, порывисто встал с места, взгромоздился на сцену и, крепко обняв, облобызал перепуганного Ваську:
- Вот какие народные таланты! - звучно пробасил он в зал. - Где уж там с нами гнилому Западу тягаться! Мы им покажем кузькину мать!
Васька, стоя рядом с «предриком», сиял, распираемый гордостью, но глаза то и дело косил в сторону притулившейся в уголке за занавесом Дины.
«Теперь тебя я точно не упущу!» - свербило в Васькином мозгу.
В тот же день Васька сделал Дине предложение...
Недолго задержались молодожены в селе, пришлось Ваське покинуть и ветхий клубишко и местную худсамодеятельность. Хорошо быть замеченным высоким начальством! Сомову, видимо, врезалось в память задорное заливистое Васькино кукареканье и взял он молодца под свое крыло. Налимов нежданно-негаданно получил назначение на должность директора Дома культуры в своем же родном Городке. Васька таким поворотом в судьбе был польщен, но и растерялся. Тут предстояло заведовать не полуразвалившимся сараем, а целым собором, пусть и с усеченными главами и изнутри наглухо заштукатуренными стенами.
Долго стоял Налимов, распахнувши рот, перед новым местом обитания, разглядывал резные закомары, подпирающие крышу, и не решался переступить порог, чтобы взять бразды правления очагом культуры в свои белые ручки.
Но на поверку разница между клубом-сараем и домом-собором оказалась только в размерах. В будни вечерами жители Городка наполняли кинозал, в выходные - из выходов прямо на улицу вытаскивали длинные, сколоченные рейками, ряды стульев, и в зале под звуки радиолы резвилась молодежь. Тут для Васьки не возникло загвоздки: кино «крутить» он мог сам и с молодняком под музыку попрыгать не отказался бы, но солидность не позволяла. У него начало расти брюшко.
Художественную часть опять взяла на себя Дина. Так называемый ансамбль песни и пляски, состоящий из местной интеллигенции быстро признал в ней своего негласного вожака и пошел греметь на разных смотрах. Васька только грамоты успевал принимать.
Жить бы да радоваться!
Но задумал Васька жене презент сделать: приглянулся ему старый, барских времен, рояль, громоздящийся в углу сцены. Какая же, к лешему, учительница музыки, если инструмента дома нет! Мысль эта грызла Ваську денно и нощно, и он решился...
Историйку о том, как молоденький директор Дома культуры прикарманил себе рояль, смаковал весь Городок. А Васька, еще не переваривший допросы в ОБХСС, был вызван к Сомову.
Вадим Владимирович гневно обрушился на Ваську, и в бурлящем потоке слов Налимов уловил: «Не умеешь воровать - не воруй!» . Если остальные эпитеты отлетали от Васьки, корчившего скорбную мину, как от стенки горох, то эти слова ожгли обидой, словно вицей по мягкому месту стегнули.
Васька вылетел, не замечая ступенек лестницы, на крыльцо райисполкома, захватал ртом воздух. «Ну! Ну! - тужился он и наконец выдохнул: - В другой раз умнее буду!»
Не дал Сомов Ваське после взбучки как следует очухаться - коммунальным хозяйством в Городке заведовать запихнул. Тут Налимов не пендрил ни уха ни рыла, развал в хозяйстве еще больше усугубил. И всего лишь единственное приобретение сделал и то для себя, ценнейшее - в лице Ивана Окатышева, когда последствия аварии замял. Ванька смотрел на своего благодетеля преданными собачьими глазами и покорно следовал за ним во всех причудливых зигзагах служебной карьеры.
Сомов перебрасывал с места на место, дергал Ваську, как полупьяный придурковатый кукловод управляет потрепанной, измазанной в грязи и сале, но любимой марионеткой. Налимов понимал это, но на судьбу не роптал - не в землекопы же его перебрасывали, было бы кормно, было бы чем поживиться - и ладно.
Только в краткие промежутки между «креслами» он тосковал, пил и, опухнув с запоя, грозил и плакался в своей пустой квартире. Лишь Иван стойко разделял с ним его печаль...
Когда пришлось Налимову «оставить» пост директора дурдома в окрестностях Городка, его «заело» вновь:
- Ваня! Еще бы выпить... - жалобно ныл Васька, опрокидывая порожние бутылки кверху донцем. - Здесь тоскует - терпенья нету! - прикладывал он руку к сердцу.
Иван пораскинул умом: время-то позднее. Но смекнул куда податься - к Лене Пазгаловой. К ней мужички, случается, наведываются и, естественно, не по поводу одной Лениной красы.
- Василий Иваныч, одному мне она не даст да и не откроет вовсе, бабы моей побоится. Вот если б ты сам пошел...
Васька был готов идти хоть на край земли...
Лена выглядывала в щель приоткрытой двери недоверчиво, но, по-видимому, узнав важного гостя, распахнула ее широко.
- Вы посидите маленько, - указала она на стулья за столом, искоса с интересом разглядывая Налимова. Вероятно, столь солидные персоны к ней не наведывались, тут терлись граждане поплоше.
- Страшилище! - от одного взгляда на Лену Налимова передернуло.
Впрочем, первоначальное мнение о хозяйке он под утро переменил. Иван потихоньку смылся, оставив Василия Ивановича разглагольствовать о житейских невзгодах, благо Лена внимательно выслушивала и с сочувствием поддакивала, даже не пытаясь высвободить свою сухую руку, прижатую к столу налимовской пятерней.
Часы на стене пробили не то три, не то четыре. Лена сладко зевнула и, не говоря ни слова, ушла в отгороженный шкафом угол, где стояла кровать, разделась и легла.
Васька, опешив от такого поворота дела, минут пятнадцать ерзал на стуле, потом смачно допил остатки коньяка из бутылки, громко прокашлялся. В ответ ему лишь слегка поскрипывали пружины матраца на кровати за шкафом.
И Налимов решился.
- Василий Иваныч, зачем же вы? Вам завтра будет стыдно! - Лена слабо, больше для виду, отбивалась, а Ваське, которому кровь упруго хлынула в голову, а потом растеклась по всему телу, все было нипочем...
Ему и впрямь стало неловко, когда при полуденном свете он, приоткрыв один глаз, разглядел Лену, натягивающую сорочку на сухое, с выпирающими костями тело. Лена обернулась, желтое лицо ее показалось Ваське черным, как у негритянки, и он поспешно зажмурился.
«Образина-то, во! И как я с ней?»
Жалко улыбаясь, не глядя на Лену, он, путаясь в штанинах, кое-как натянул брюки, заскочил в ботинки и, не зашнуровывая их, накинув поверх грязной мятой рубашки пальто, не прощаясь, ускользнул из мезонина.
Бывать здесь еще Васька заранее закаялся, но, видать, поторопился...
Вскоре Сомов вызвал Ваську:
- Вот что, друг ситный! Принимай контору кинофикации! И чтоб никаких штучек! - Сомов в очередной раз пригрозил Налимову пальцем.
Час спустя Васька с Иваном мчались в деревню за Диной Александровной и чадами.
И опять все покатилось у Василия Ивановича добро да ладно, только дом с мезонином, где обитала Лена, он старался обходить сторонкой. И все-таки , как бы невзначай, оказывался у его крыльца...
Однажды, увидев на крыльце Лену, Васька чуть не припустил бегом мимо, но Лена остановила его жестом руки:
- Василий Иваныч, что ж вы в гости ко мне больше не заходите? Не поглянулось? - Лена спустилась с крыльца и ласково взяла Налимова под локоток. - Я, конечно, женщина бедная, попотчевать гостя особливо нечем. Но чем богата, тем и рада.
Васька почувствовал, что Лена несильно, но настойчиво влечет его за собой по ступенькам крылечка.
- Вы, Василий Иваныч, пиджачок свой забыли у меня. Я уж на дом к вам его не понесу, разве я дура... - Лена засмеялась, ощерив прокуренные до черноты зубы.
Налимов отпрянул, но она еще сильнее сжала его локоть.
- Разве что пиджак забрать... - вздохнул Васька и пошагал конвоируемый Леной вверх по лестнице...
В маленьком городке ничего не скрыть. Поначалу только старушонки, соседки Лены, подглядев как Налимов, воровато озираясь, выбирается по утрам из их дома, злорадно потирали ладошки и изнемогали от зуда в языках. А вскоре уже любой досужий язычок в Городке смаковал подробности Васькиных с Леной взаимоотношений, раздувая сплетню до неимоверных размеров. Выходило, что Налимов отправлял насильно бедных жену и детей в деревню к родственникам, а сам, злодей, скрываясь от праведного людского догляда и суда, возил Лену к себе на квартиру в детской коляске. Раз Лена сухая да тонкая, значит посему и гибкая, как акробатка, любым кандибобером сложиться может, хоть тебе в узел завязаться.
Пересуды зажурчали с еще большим шумком, когда Лена оформилась в конторе Васькиной «шаражки» кассиром и экспедитором одновременно. Немногочисленные подчиненные провожали своего начальника ехидными взглядами. А какие гнусные рожи корчили они вслед Налимову и Лене, когда видели их вместе! Ваське порою казалось что его спина дымиться начинает.
Но он все забывал ночью... Уж сколько лет прожили с Диной, а она все оставалась, ложась с мужем в постель, такой же, как и прежде, холодной и равнодушно-отстраненной к Васькиным ласкам. И часто Васька, сглатывая досаду, уходил из дома озлобленным на весь мир.
А от Лены, ее горячечных, воняющих «Беломором» губ, иссохшего тела кто ожидал такого темперамента?! Налимов совершенно терял голову...
Заявившись поутру домой, он, отводя в сторону взгляд, врал догадывающейся прекрасно обо всем Дине. Вранье надоело обоим супругам, и Васька, ляпнув первое пришедшее на ум оправдание, брел на кухню поглощать приготовленный завтрак и поражался всякий раз ледяному спокойствию жены.
« Это ж надо! - размышлял он, жадно поглощая завтрак. - Даже такое ее не прошибает. Камень, а не баба!»
Дина Ваське была не нужна, с каждым утром он чувствовал это больше и больше. Был бы он простой работяга, то ушел бы от нее, особо не задумываясь. Тут нельзя - престиж потеряешь. Да и дети имеются. Как подросли двое сыновей, Налимов даже и не заметил. Нянчиться он был не любитель, держался от этого дела подальше. Он замечал, что пацаны тянулись к нему мало, смотрели на него, как на чужого.
« Она настроила их против меня, - решал Васька, косясь на Дину. - Ничего, ребята, придет время, и я вас такими людьми сделаю, что всю оставшуюся жизнь папочку добром вспоминать будете!»
Успокоив свое родительское чувство подобными мыслями, Налимов покидал дом до следующего утра...
Лене он открыл не только сердце, но и помыслы. Она стала компаньонкой в Васькиных делишках, на редкость честной и преданной. Свою долю от якобы проданных в сельских клубах билетов она не пыталась увеличить за счет налимовской, не утаивала и копеечки. И жить бы Ваське в любви и при деньгах еще невесть сколько, да ведь как веревочке не виться...
На суде Лена, поглядывая на кислую рожу трусившегося мелкой дрожью Налимова, брала и брала все на себя. Выходило по ее словам, что всю аферу с билетами затеяла она, коварно опутав бедного и ничего не подозревающего Василия Ивановича, и он, стало быть, всего лишь ее доверчивая безвинная жертва.
«Вот дура!» - с восхищением подумал Налимов, когда зачитали приговор: Лене садиться в тюрьму, а ему предстояло отделаться лишь «химией».
Там Васька честно возглавлял весь срок коллектив клуба и через несколько лет вернулся в родной город прежним румянощеким, брюхастеньким и жизнерадостным, как и не отбывал никуда.
Дина верно ждала его, встретила как мученика, словно позабыв начисто прежнее.
Лена освободилась раньше Васьки, просидев всего год, попала под амнистию. Но и этого года ей хватило чересчур. Она бродила как тень, еще более высохнув и почернев, с совершенно седою головой.
Когда Налимов встретился с ней случайно на улице, то прирос к месту, испугавшись ее страшного лица, затянувших его половину иссиня-черных полукружий под глазами. Васька немалым усилием воли заставил непослушные ноги сделать первый шаг, потом бегом рванул мимо Лены. И долго еще преследовал его полный горького недоумения ее взгляд.
После той встречи Василий Иванович стал осмотрительнее. Едва завидев Лену, он, обегая ее, какие только крюки не загибал по закоулкам! А еще спустя немного времени они жили в одном маленьком городке и как бы никогда не знали друг друга...
... Когда Налимов прибежал к дому Лены, та ему не открыла, даром что Василий Иванович лупил и кулаками и ногами так, что еле выдерживала дверь.
Обессилев, он вышел на улицу и поднял глаза на знакомое створчатое окно мезонина. Занавески были наглухо задернуты. Налимову оставалось идти только к Ивану.
Дорогие читатели! Не скупитесь на ваши отзывы,
замечания, рецензии, пожелания авторам. И не забудьте дать
оценку произведению, которое вы прочитали - это помогает авторам
совершенствовать свои творческие способности
Очень захватывающая и жизненная история. Я знала немало таких девочек, девушек и женщин, которые самоотверженно, слепо загораживали собою псевдо-возлюбленных.Возлюби Бога как самого себя. И тогда меньше будет несчастья в жизнях людей.Спасибо за опубликование произведений.
