На старух на Старой улице словно мор в этот год нашел. После Глафиры Булихи уже три ее соседки, одна за другой, отправились в иной мир. Безропотно сложив на груди натруженные руки, отходили старушки тихо. Их низенькие, вросшие в землю по самые окна дома наполняла вдруг на пару дней ватага невесть откуда налетевших отпрысков с натертыми докрасна глазами. И едва отвозили прародительницу на погост, изба оглашалась то тонким пронзительным бабьим плачем, который тут же тонул в гомоне подвыпивших мужиков, то гомон этот пробивал заполошный хохот какого-нибудь перепившегося поминальщика - и теперь из окон дома разносилось по улице дружное осуждающее охальника кышканье остальных, точно разгоняли стадо строптивых гусей. Потом, в потемках, где-то на задворках тянули в несколько нестройных голосов заунывную песню, бывало, и гармошка пиликала.
И все. Пустел на следующее утро дом, пустел навсегда. Ребятишки, шалости ради, вышибали камушками стекла из рам, и безжизненно пялились дома пустыми черными глазницами на прохожих, дожидаясь своего последнего часа - быть развороченными бульдозером и сгореть в топке кочегарки городской бани. На местах, где стояли они, вымахивал за лето бурьян в человеческий рост...
Налимиха вставала с петухами. В то утро она поковырялась на грядках в огороде, потом принесла с колодца ведра воды, отдохнув, принялась перекладывать поваленную ветром поленницу дров да так, наклонясь за которым-то по счету поленом, не смогла разогнуть спину, охнула и ткнулась ничком в утоптанную до асфальтовой тверди землю двора.
Налимов забарабанил в дверь дома Марии Окатышевой что есть силы и, едва перескочив порог, затопал ногами:
- Иван где?! - тараща глаза по углам горницы, заблажил он не своим голосом, так что еще не проснувшегося Окатышева с дивана подбросило.
- Иван Петрович, горе-то какое... Матушка моя, понимаешь? Все, нету ее больше, - Налимов закрыл лицо руками, плечи его затряслись. Потом он отнял руки от лица и как бы с удивлением принялся рассматривать капельки влаги на ладонях. - Помоги мне, Иван! - не поднимая глаз, заговорил он прерывисто, сипло. - Тяжко мне... Не знаю куда и сунуться.
- О, Господи, все там будем да только в разное время! - перекрестилась со вздохом Мария Николаевна и засобиралась, засуетилась. Куда-то подевался и долго не отыскивался платок. Наконец, он нашелся, так опять же сношенные-переношенные ботики запропастились. Мария Николаевна, ворча, отыскала и их, и теперь долго не могла сунуть в них ноги. Наклониться и поправить упрямо опрокидывающийся на бок ботик ей мешала застарелая ломота в пояснице. Мария Николаевна еще вдоволь повозилась с непослушной обуткой, поохала, постонала. Собравшись, сказала с порога:
- Я... туда пошла. Обиходить все надо чередом. Налимова-то женщина безвредная, царствие ей небесное. Ты, Ваня, с Васильем Ивановичем посиди, поговори, горе у человека...
А о чем было говорить? Случись такое еще бы неделю назад, Иван бы обязательно поискал слова сочувствия, утешения. Пусть корявые, нескладные, зато идущие от сердца. Но теперь язык его намертво присох к небу, и в неловкой долгой тишине слышалось лишь сопение Налимовского носа.
Молчал Иван, памятуя вчерашний разговор со своим дражайшим начальником, когда вымотанный и обессиленный недельным запоем, заявился пред его светлые очи...
- Ба! Пропащая душа! - радостно воскликнул Налимов, глаза его хитро блестели. - Мы уж потеряли тебя, Иван Петрович, хоть в розыски подавай! Только по этой «телеге» из вытрезвителя и поняли, чем ты занимаешься. - Налимов вертел в руках бумажку. - В общем, считай что этого не было, я тебя пожурил - и баста! Но будь впредь поаккуратнее!
Иван, сбитый с толку, затоптался в растерянности, но все-таки лист бумаги с вкривь и вкось нацарапанными словами «прошу по собственному желанию», хоть и несмело, положил перед Налимовым на стол.
- Да ты с ума спятил! С перепою, что ли? - несказанное удивление выразилось на лице Василия Ивановича. - Чем это я тебе не угодил? Иди проспись, да завтра чтоб на работу!
- Я холуем не хочу тебе быть! - поначалу слова Иван выговаривал через силу, превозмогая себя. - Чтоб каждая собака пальцем мне в спину не тыкала - прислужник идет! И ты сам, Василий Иваныч, не говорил бы каждому... - Иван долго подыскивал Гришке Гренлахе обидное до жути определение, но так и не нашел. - Чтоб не говорил, что я у тебя задницу до блеска вылизываю, что я тебе пес преданный...
- Что ты мелешь-то? Поклеп на меня возводишь? - прежнее удивление еще не сползло с рожи Налимова, но глаза его поглядывали на Ивана не только хитро, но и зло. - Разве б я смог сказать такое?
- В ресторане? Забыл? - все вскипело внутри Ивана и жаркой волной ударило в голову. - С Гришкой напару?
- А-а... - Налимов, видно, начал что-то лихорадочно соображать, но ничего подходящего не придумал. И все-таки не растерялся: заулыбался заискивающе, вышел из-за стола, протянул руки, пытаясь по-свойски приобнять Ивана за плечи. - Не суди, по пьянке все. С кем не бывает. Наболтаешь порою такого, что потом уши вянут и хоть вешайся. А мы с тобой, Иван, друзья, драгоценнейший ты для меня человек!
- Отвали ты! - Иван отпихнул Налимова и, вероятно, получилось это чересчур - под навалившимся задом Василия Ивановича угрожающе затрещал стол.
- Но не!.. - Налимов шустро оказался по другую его сторону. - Ты это... руки распускать?! Я быстро укорочу! Не забывай, что за тобой целая очередь безработных, молодежки и мужиков, стоит. Каждый спит и видит твое место занять!.. Сколько я тебе добра сделал! Даже когда за билетики меня судили и то тебя за собой не потянул, пожалел, «химию» в одиночку отбывал.
«Э, тут ты, Василий Иваныч, хватил! - усмехаясь, подумал Иван. - Свидетеля лишнего своим делишкам ты побоялся. Я ведь мог и «расколоться»... Что билеты? Это мелочи!»
Налимов, будучи однажды заведующим конторой кинофикации, приловчился с помощью своей любовницы кассирши Лены Пазгаловой собирать мзду с киносеансов в сельских клубиках, благо тогда еще телевизор имелся далеко не в каждом доме. Деревенский люд насчет просмотров кинофильмов честный, денежки исправно в кассу нес. А кассирша-контролер взамен билета - вежливое «Проходите!». Налимова даже как-то похвалили за сокращение штатов. Уж в каких долях делили выручку Василий Иванович и любовница, Иван, развозивший кассеты с фильмами, не знал и от предлагаемых денег на всякий случай отказывался. Налимов особо и не настаивал. Выдал Василия Ивановича какой-то киномеханик.
Отзаведовав пару лет клубом на «химии», Налимов вернулся в родной городишко, и ожидающий народ был немного потрясен назначением его на руководящую должность. Оно и понятно, в Городке насчет руководителей - жуткий дефицит, а тут свой, доморощенный, со стажем да еще и на нарах закаленный! Досадные ошибки случаются у каждого.
Что там билетики! «Дело» о них скоро померкло по сравнению с иными налимовскими вывертами!.
- Ты слышишь? Я повторять не буду! - тонкий голосок Налимова метался по кабинету. - Я могу выгнать тебя к едрене-фене, но я человек! - Василий Иванович вознес вверх палец. - С сегодняшнего дня ты в отпуске! Потом поговорим, свободен!
В дверях Иван то ли услышал, то ли ему почудилось, как Налимов презрительно бросил вполголоса ему в спину: «Неблагодарная тварь!».
Что после таких слов скажешь сегодня Налимову?.. Весь вчерашний вечер Иван под тревожными взглядами матери мерил комнату шагами из угла в угол, давясь беззвучными страшными ругательствами. О, если б Василий Иванович тогда переступил порог!
А сейчас Иван сидел, точно приросши к месту. Он наблюдал за сборами матери к Налимихе и тревожно подметил, что мать за последний год сильно осунулась и потемнела лицом, что, навозившись вдоволь со своей обуткой, дышит тяжело и неровно. Когда мать вышла, Иван напряг слух и различил, как на крылечке ступеньки под ногами матери отзываются скрипом одна другой не скоро - мать, держась за перильца, видимо, переводила дух. Наконец, белый материн платок - Иван скосил взгляд в окно - медленно поплыл за забором. У Ивана больно кольнуло сердце - мать-то Налимихи года на два-три постарше, да и та была бойчей, проворней и вот преставилась в одночасье. А если с матерью это случится?..
Иван покосился на все еще шмыгавшего носом Налимова. Да, горе, такое горе, что только представить и то страшно. Надо помочь Ваське, посочувствовать хоть... Но незатухающая обида разливалась жгуче над благими намерениями Ивана, не давала ему ни слова молвить, ни пальцем шевельнуть.
«Помоги!». Легко матери говорить. Она всю жизнь только и делала, что другим помогала...
Петр, отец Феденьки и Вани, погиб еще по дороге к фронту - бомбежкой разнесло эшелон. Мария осталась с пацанами: одному не было и четырех лет, другому два года сровнялось. Жили в большом просторном доме свекрови, но тесновато становилось под его кровом : перебрались к родительскому очагу Мариины золовки со своими выводками ребятишек, подростков-деверей еще не мобилизовали в армию. Спустя месяц после гибели Петра, почувствовала себя здесь Мария не то что бы лишней, но как-то неуютно. Ее не остановили, когда она вознамерилась вернуться к отцу в деревню, по глазам свекрови поняла: баба с возу - кобыле легче. Поплакали лишь для порядку.
Отец по-прежнему жил один в своем опустевшем , на две избы, доме. С той поры, как вышла замуж и отъехала младшая дочь Мария, отец быстро сдал, одряхлел, а в последнее лето и вовсе ничего не делал по хозяйству, отлеживался. С возвращением дочери и внуков старик ожил, одиночество доканывало его пуще болезней. Овдовев два десятка лет назад, снова он не женился, детей послушался. И остался к старости один-одинешенек.
У дома за загородой вызревало большое картофельное поле. Весною старик сумел его посадить, но теперь, когда клубни в земле накатились и ожидался урожай, у отца хватало сил лишь выбираться из горницы на завалинку. Дальше - ни с места. Мария смотрела, как внучата теребили бороду деда, гревшегося на робком сентябрьском солнышке, и понимала, что поле перекапывать ей придется одной. За работой она забывалась и тогда казалось ей, что муж Петр жив, просто уехал на лесозаготовки, как бывало раньше, что никакой войны нет.
На последних картофельных рядках свет вдруг помутился в глазах Марии, рассыпался на множество ярких разноцветных брызг. Она очнулась от хныканья ребятишек; отец безмолвно стоял над нею, опираясь на батог. Марии померещились в глазах его слезы бессилия или это капли накрапывающего дождя текли по его дряблым щекам.
Ползком, на четвереньках, перемазавшись в грязи, Мария , одолевая жуткую боль в спине, добралась до кровати.
Вечером пришла бабка-знахарка. Она долго мяла и тискала, как железными щипцами, Мариину спину. Мария искусала губы, орала благим матом, а бабка только приговаривала:
- Терпи, девонька! Господь терпел и нам велел. Твоя хвороба ничто, завтра встанешь здоровенька, а вот как бы тятеньку твоего не свалило вовсе. Тут мне не пособить...
Мария не прислушивалась к словам знахарки. Но и вправду встала утром и сумела управиться по хозяйству, накормить детей. Только отец не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, шептал все торопливо, устремляя на дочь ясный и полный страдания взгляд:
- Ты, Маша, коровенку купи. С ней-то не пропадете. Сена лонишного много осталось, прокормите... Картошку продай и в ухоронке у меня там пошарь - наскребется.
Отец долго молчал, собираясь с мыслями.
- Братья твои, Никандр с Антонием возвернутся, может, скоро. Анфиса, Антонова жена, от родителев придет. Легче тебе с робятенками и будет. Живите все вместе, дружно!
Мария смотрела на угасающего отца, глотала слезы, а в кармане комкала листок «похоронки» на старшего брата Никандра. Так и не посмела сказать о ней отцу до его смертного часа...
Купили корову. Прожили зиму, а по весне вернулся с войны брат Антон, без руки, еще не оправившийся от контузии. Привел от родителей благоверную жену свою Анфису.
- Не желаю я вместе с золовкой жить! - как переступила порог, так и притопнула ножкой дородная краснорожая Анфиса. - У меня от ребячьего реву в ушах резь приключается.
И замкнулась в горнице одна, разлеглась на широкой, с простою душою взбитой Марией, перине.
Антон стучал в дверь, ласково уговаривая жену пустить к себе под бочок, и грозился, но так и не добился своего. Свернулся под дверью калачиком и пропал до утра.
Весь следующий день проходили муж с женой хмурые и молчаливые, одаривая Марию с детьми неприветливыми взглядами. На ночь Анфиса все же подпустила к себе мужа.
Потом был суд. Дом, как инвалиду и орденоносцу, присудили во владение Антону. Марии достался амбар.
- Что, выкусила?! - бесновалась торжествующая Анфиса.
Брат виновато прятал глаза: « Я при чем? Баба все..»
Мария уходила от родительского дома, держа в руках узлы с небогатым нажитком. Крепко уцепившись за мамкину шею, сидел на «закукорках» Ванька, Феденька вел за веревку корову. Путь лежал в Городок, где с коровой пришлось расстаться, чтобы купить для жилья угол...
Иван, понятно, по малолетству не помнил ничего, знал все по рассказам матери. Повзрослев, он не переставал одному удивляться...
Домовладение супругам пошло невпрок. Анфисе все черти блазнились, и отчий дом Антон продал. Супруги перебрались в Городок, и поначалу Антон, а потом вместе с ним и Анфиса стали захаживать к Окатышевым в гости.
- Мы ведь родня как-никак! - пламенея щеками от выпитой водочки с чаем, провозглашала довольная Анфиса.
Антон, согласно кивая отяжелевшей головой, бубнил ей в тон, но под злыми и недоуменными Ванькиными взглядами ежился. Раз прорвалось у него:
- Чего это племяш на меня исподлобья смотрит? Как волчонок! Чего я худого вам сделал?
Голова у Антона тяжелела каждый вечер. Даже из водовозов его выгнали, с женою нелады заели. И он все разрешил разом - наложил на себя руки.
Овдовевшая Анфиса бродила теперь к Марии плакаться каждый божий день. Иван за многие годы до того привык видеть ее с вечно кислой рожей и жалобными речами на одиночество и навалившиеся хвори, что уж другой и представить не мог. Анфиса тихонько жаловалась, растирая докрасна глаза и тыча пальцем то в один, то в другой разболевшийся бок; мать внимала ей. Но терпеливо ли, сочувственно ли - не удавалось понять Ивану. Оставалось только наблюдать одну и ту же картину.
Однажды Анфиса прожила под золовкиным кровом две недели, спасаясь от морозов.
- Печку не могу топить, бочок болит, - объясняла она.
- Забирайся на печь, грейся! - отвечала Мария.
Разморясь на лежанке, Анфиса в блаженстве оглашала дом лошадиным храпом.
- Удивляюсь тебе, мать! - морщился Иван. - Помнишь, как она нас из дому выгнала?
Мать смотрела на сына удивленно:
- Так что и нам ее гнать? На мороз, старую и больную? И родня она нам...
...Эх, мама, мама! Умеешь ты все прощать, да в наше-то время так ли это просто!
Иван покосился на Налимова, скромно сидевшего в уголку на стуле.
- Будь спокоен, Василий Иванович! Чем могу - помогу!
Дорогие читатели! Не скупитесь на ваши отзывы,
замечания, рецензии, пожелания авторам. И не забудьте дать
оценку произведению, которое вы прочитали - это помогает авторам
совершенствовать свои творческие способности
